Текст книги "Рома, прости! Жестокая история первой любви"

Автор книги: Катерина Шпиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Екатерина Александровна Шпиллер
Рома, прости! Жестокая история первой любви

Встретимся в четверг

Рита заметила Юльку среди ярких полок Воронцовского супермаркета. Это было забавно – встретиться именно здесь после пятнадцати лет… Разлуки? Да нет, слишком красивое слово. «С чего бы – ах, разлука? Разве мы так уж дружили?» Лучше так: после пятнадцати лет «невиденья-неслышанья» друг друга. Рита почувствовала, что было бы очень заманчиво поболтать со старинной знакомой…

Она решительно двинула тележку, заполненную не более чем на четверть шуршащими заморскими пакетиками, к Юльке, к юности, к десятому классу.

Юлька сошлась с Ритой после той истории… Роман полгода пролежал в больнице: полтора месяца в Ленинградской, потом врачи разрешили перевезти его в Москву. Лавочкин-старший получил от всего этого обширный инфаркт и вскоре умер. Когда они оба, папа и сын, лежали в разных клиниках, Ромкина мама Вера Георгиевна разрывалась между ними, похудела на двадцать кило и стала похожа на старуху семидесятилетнюю. Потом стало полегче: папа Костя отдал Богу душу. Ужас какой! Юлька поймала себя на том, что именно так и формулирует, вспоминая: полегче. Это еще с того времени тянется: как она тогда ненавидела их всех, вспомнить жутко! Мысленно Юлька отрезала им руки, ноги, сдирала с них кожу, выкалывала глаза. Она тоже торчала в Ромкиной больнице с утра до ночи, впрочем, ее не особенно к нему пускали. А она не особенно и рвалась, почему-то… Сидела себе внизу, в холле, в каком-то странном отупении от всяких успокаивающих таблеток, которыми ее пичкали, смотрела в одну точку и выдумывала «всем этим подонкам» разные казни.

Когда умер Костя-папа, Ромка, весь загипсованный, тихо плакал, жалобно закусив губы, а Юлька сидела рядом и гладила его бледную руку. Вера Георгиевна стояла и смотрела скорбно, губы ее тряслись. Юлька же, глядя на нее, думала: «Ну что, дрянь, теперь полегче тебе будет?» Ромка застонал – в порыве ненависти к его матери Юлька случайно очень сильно сжала переломанную, так любимую ею руку. Никто бы не подумал, сколько непрощающей злости помещалось в этой маленькой, худенькой девочке. Она и сама такого про себя не знала.

Но недолго Вера Георгиевна «отдыхала». От переживаний и стрессов тяжелый инсульт свалил-таки железную питерскую бабушку. «Бог наказал, накликали, – сказала тогда Юлькина мама Людмила Сергеевна. – Вот, напридумали себе для неправедного дела и получили в натуральную величину. А еще говорят, что Бога нет…»

Бабусю пришлось забрать в Москву, так как в Питере у Вериной сестры возникла сразу большая куча проблем: ремонт, покупка участка, неприятности на работе, у мужа открылась язва и вообще – «вся ситуация, Веруня, на твоей совести. Ты, конечно, сейчас в горе и все такое, но не можем же мы, вся семья, жить только твоими проблемами! Войди и в наше положение, наконец! У тебя квартирные условия позволяют, да и Ромасик практически поправился».

– Подонская семья от носа до хвоста, – сказала тогда Людмила Сергеевна. – Ты, дочь, подумай еще разок, ведь Рома – их семя.

– Ма, Рома в их семейке – урод. Он – единственное оправдание существования этих людей…

Когда, выписавшись, Ромка выходил из дверей больницы, на ступеньках около одного из чугунных столбов, поддерживающих крышу больничного крыльца, стояла Юля. Она прижималась спиной к этому столбу, как к белой березе.

– Мама, – твердо сказала Роман. – Это, – он ткнул пальцем в Юльку, – моя жена. Или теперь мне надо сгореть, утонуть, застрелиться?..

Вера Георгиевна вздрогнула и закрыла лицо руками. Немая сцена длилась не меньше минуты. Юлька все не отходила от столба, он был такой надежный, прочный, гладкий и прохладный, к нему было очень приятно прислоняться – ведь уже стояло жаркое лето.

Наконец Вера Георгиевна отняла руки от лица и тихо произнесла:

– Теперь делайте, что хотите. Мне уже все равно. У меня теперь одна проблема – мама…

– Опять? – раздался насмешливый голос Юли, она отделилась от своей опоры и медленно приближалась к Роману.

– Как ты смеешь? Ты?! Она теперь лежачая, совсем плоха… – женщина задохнулась во всхлипах.

– Мы ей будем носить кефир и апельсины, – отчеканила Юлька, беря Ромку за руку и уводя с собой. – Идем, Ром, нас дома ждут.

И он пошел, обалдевший от ее силы и напора, от ее безжалостных слов, от ее таких жестких и взрослых глаз.

Вера смотрела им вслед, испытывая нечто вроде облегчения. Ну и пусть, ну и ладно. Там о нем позаботятся. А ее, мать, он все равно любить будет, ведь он такой верный и правильный. А проблем ей теперь и с мамой предостаточно: лекарства, больницы, сиделки, то есть то, что у нас этим словом называется.

– Меня жизнь наказала, но и до тебя, маленькая сучка, доберется, – прошептала Вера вслед Юльке.

Во время больничной эпопеи Юлька стала общаться с Ритой, которая училась в параллельном классе и увлекалась журналистикой. Ее уже не раз публиковали в «Комсомолке» и «Вечерке», и эта развитая во всех отношениях девочка норовила превратить в статью все, что встречалось на ее пути. Любая история, любой более или менее интересный разговор вызывали у нее одну реакцию: «О! (пальчик – вверх, бровки – вверх). Об этом надо бы написать!» И писала до посинения! Из двадцати ее «писулек» публиковалась в лучшем случае одна, но она продолжала упорно писать, копить написанное и уверяла, что «все это когда-нибудь пригодится».

История Романа и Юли подвигла ее на прямо-таки рекордное количество неопубликованных статей и заметок: о любви в шестнадцать, об отношениях поколений, о ханжестве и догматизме, об эгоистичности родительской любви, о… Невозможно вспомнить все темы, выкопанные Ритой из случившейся драмы. Она бегала, как ненормальная, с блокнотом и ручкой, не стесняясь приставать ко всем: к одноклассникам Ромки и Юли, к учительнице Татьяне Николаевне, даже к родителям несчастной парочки. Людмила Сергеевна спокойно послала ее куда подальше. А Вера Георгиевна набросилась чуть не с кулаками, грозя сообщить «куда следует». «И вообще мы не Америка какая-нибудь, у нас личная жизнь граждан вовсе не для печати, наша журналистика – не такая, а ты, между прочим, комсомолка, а позволяешь себе тут с блокнотиком!»

Из непосредственных участников истории только Юлька, которой необходимо было выговориться, разрядиться, удостоила Риту вниманием. Взяв с нее слово ничего не тащить в газеты («нет-нет, Юльчик, я только для себя, никому и никогда, клянусь грядущим аттестатом!»), Юля рассказала все подробно и с деталями, но, естественно, со своей колокольни. Умная Рита сделала поправки на Юлькино экстраличное восприятие и довольно точно оценила и охарактеризовала для себя участников происшествия: Рома – наивный идеалист, хороший мальчик; Юлька – зациклившаяся на своей любви сероватая девочка; Вера Георгиевна – свихнутая на цыпленке курица-стерва; Людмила Сергеевна – прелестная, умная женщина, которая любит и любима, а потому – умная и прелестная. Еще Татьяна Николаевна, учительница… Ее-то Рита и так знает: старая дева, из добрых, чокнутых на литературе и «нравственности». В сущности, ничего нового и интересного.

А вот Юльке надо помочь! Девочка явно сдвинулась по фазе. Цепляет своими пальчиками пуговицы на Ритиной кофте и лихорадочно бормочет: «Не, ну ты представляешь? Не, ну ты слыхала?» Ее пичкают какими-то таблетками, а вот Рита замечает, что после того, как Юлька выговорится у нее на плече, она уходит домой успокоившейся, даже какой-то посвежевшей без всяких лекарств. Так и «лечила» ее Рита.

После больницы Юлька шла не домой, а к Рите, чем вызывала некоторую материнскую ревность.

– Что тебе эта нагловатая девчонка? Ведь я твой друг, ты же знаешь… Иди домой, ко мне, я с тобой, родная!

– Мама, мне дома сейчас трудно. Там ты с Володей… Вы такие красивые, счастливые…

– Доченька моя, я сейчас вся внутри умираю из-за тебя, я сгораю, задыхаюсь от твоего горя! И Володя переживает очень…

– Вы замечательные, мама, мне с вами повезло! Но пойми: есть вы – ты, Володя, Мася. И есть я. Я сейчас отдельно. Я люблю вас, я обожаю Максимку, ты же знаешь. Но все вы – это радость, семья, счастье… Я не могу это видеть, прости… Я не могу объяснить…

– Ну, хорошо, хорошо… А эта Рита – что?

– Она слушает меня просто… Чаем поит, говорит какие-то слова. Вроде ерунда, а мне легче почему-то. Не сердись, пожалуйста!

Людмила Сергеевна во все глаза смотрела на свою маленькую, щупленькую и такую взрослую девочку. Такое пережить в семнадцать лет, не дай Бог! Ей казалось теперь, что дочь в чем-то мудрее, старше ее, ведь никогда ей, старой дуре, не довелось испытать подобного. Все ее любови-романы были, как бы это сказать, нормально радостными, что ли? Конечно, с переживаниями, разумеется, со слезами и рыданиями, но сроду никаких трагедий, родственников-монстров, больниц и смертей. Она-то думала, что вершина всех любовных неурядиц – это доказать всем, что брак с «мальчиком», годящимся ей в младшие братья – правилен, удачен и абсолютно нормален во всех отношениях. Доказала. Все трудности давно позади. А у дочери, у Юленьки – такой кошмар. И во сне не приснится!

Так что Людмила Сергеевна не обижалась на дочь. Пусть идет туда, где ей сейчас лучше, легче. И, разумеется, пусть выходит замуж за Рому. Вот только жить ребята будут здесь, с ними, Масю они с Володей заберут к себе в комнату…

– Только у нас! Близко ты не подойдешь к этой ведьме! Хоть она и Ромина мать…

– Спасибо, ма, – тоскливо улыбалась в ответ Юля. – Но я и сама именно так решила, – и девочка уходила к Рите.

Сама так решила? А собственно, как она могла так решить без нее, мамы, без Володи, ничего даже не сказав, не посоветовавшись? Это – их идея, они имели право на подобное решение, но Юля… И тут Людмила Сергеевна себя окорачивала, строго напоминая себе, что пережила ее девочка, и успокаивалась: «Она просто ни секунды не сомневалась в нас, она верит мне и знает, что я всегда помогу. И ей, и ему. Господи! За что же нас всех так тряхнуло? Костя… Может, это наказание мне за мое к нему презрение? И за что презрение-то? Получается, за любовь. Но ведь умер-то как раз он! Эх, Костя…» Жаркие слезы вдруг навернулись на глаза, горло сдавил такой спазм, что, казалось, это конец, сейчас задушит. «Моя первая дурацкая любовь, тебя больше нет, а твой сын лежит в больнице, весь переломанный из-за огромной любви к моей дочери. Что же, что же все это означает, зачем, почему так?»

Красивая, ухоженная женщина, вцепившись обеими руками в занавеску, плачет, глядя в окно на идущую от подъезда дочь и старея от слез на глазах. Но видит ее только маленький кудрявый пацанчик с глазами-вишнями, который от удивления побросал игрушки и с интересом наблюдает за матерью. Он засунул пальчик в рот, поднял бровки домиком и, можно предположить, подумал так: «Я никогда еще такого не видел. Это странно и интересно. Что с моей мамой?»

Юлька часами просиживала у Риты, но подругами они не стали. То была улица с односторонним движением: Юлька как ничего не знала о Рите, так и не узнала. Впрочем, и не интересовалась. Рита для нее была отдушиной, расслабухой, всем, чем угодно, но не живым, реальным человеком со своей жизнью и проблемами. Юля говорила, говорила, а выговорившись, пила чай, успокаивалась хоть на время и уходила.

Один раз до ее ушей, вернее, до сознания, долетело Ритино замечание:

– По-моему, тебе надо что-то изменить в своем ощущении жизни. Смотри: сначала ты не видела, не знала и знать не хотела ничего, кроме своей любви. Теперь ты живешь исключительно внутри горя. Хотя, как я понимаю, все идет на лад, и вполне можно строить планы, думать о будущем… Эй, Юль, ты хоть меня слышишь?

«О чем она? Где-то я что-то такое уже слышала… А, да: Танечкино «жизнь больше любви». Жизнь больше любви, жизнь больше горя. Какая она большая – жизнь. Большая и толстая, как Ромкина мама Вера. И такая же злая и подлая. Зачем она это говорит? Ерунда какая-то».

Рита оставила свои попытки пробиться к Юле. Так они и «дружили». Пока Ромка не выписался и не пришел жить в Юлькин дом. С тех пор – как отрезало. Ритка как-то встретила их обоих на улице, кинулась наперерез: «Привет, влюбленные!» А они так спокойно и равнодушно: «А, привет. Ну, как жизнь?» И разошлись, как рельсы от стрелки. Больше Рита их не встречала, даром, что жили на одной улице. Раза три видела Людмилу Сергеевну с Масей, пару раз постаревшую, измученную, всклокоченную Веру Георгиевну с пудовыми сумками в руках… А вот ребят боле не встречала.

Потом Рита замуж вышла по большой любви и огромной страсти, родители кооператив им построили в другом конце Москвы, сами туда поближе поменялись и все: позабыта-позаброшена история Романа и Юли, а тем более Ритиного в ней участия. Можно сказать, участия в Юлькиной психологической реабилитации («ни одна сволочь «спасибо» не сказала, хотя черт с ними, лишь бы никто из окон не вываливался»).

Рита периодически приезжала в Воронцово навещать мамину сестру. В последнее время визиты участились: тетя Сима собрала чемоданы, оформила все документы и ждала дня отъезда в Израиль.

– Тетя Сима! Ну, скажи мне откровенно: на хрена? Чего тебе здесь не хватает? Какое политбюро жить не дает?

– Всего, всего мне хватает. Особенно – страха, – бормотала в ответ пожилая женщина, которая всю свою жизнь до того была убеждена в одном: где родился, там и надо умереть. Когда-то Рита спорила с ней до хрипоты, кричала, что это убогая, лишенная логики дикая чушь.

– Почему, почему? Где связь? В таком случае кладбища должны быть рядом с роддомами, прямо напротив, и все младенцы, которые рождаются…

– Не передергивай! – воскликнула тетя. – Ты же все прекрасно понимаешь!

И вот теперь Рита никак не могла взять в толк, зачем тетка едет в страну, где сплошные проблемы с арабами, Голанскими высотами, Хусейном, и в результате ничуть не менее страшно.

– Если страх – движущая сила твоего отъезда, то готовься к тому, что оттуда ты захочешь драпануть еще быстрее!

Тетка медленно и многозначительно грозила Рите пальцем:

– Вот увидишь, моя девочка: здесь рванет быстрее и сильнее! Не дай Бог, конечно.

– «Ой, страшно мне, тетя, страшно мне, тетя, от этих новостей!» – насмешливо напевала Рита долинскую песню. Она не то чтобы ничего не боялась, просто верила в судьбу. Теткину подругу, уехавшую еще из Союза на Землю обетованную и больше всего на свете боявшуюся ворья, дочиста обокрали в Тель-Авиве: из дома вынесли все, даже чайник со свистком, желтый, ободранный, советский. В Москве же на ее квартиру никто и не покушался ни разу. Однако тема «сплошного ворья в этой стране» была в ее доме главной, даже навязчивой. Ну разве она не была права? Насмешка судьбы? Просто: судьба.

– В тебе нет ничего еврейского, – удивленно говорила тетя Сима. Еще бы! Откуда? В маме, как и в Симе – половинка, папа – чистый русак. Вот вам и темно-русые волосы, негустые, но волнистые и блестящие, вот вам и курносый носик и темно-серые глаза. «Модный цвет – мокрого асфальта!» – любил шутить Гоша, Ритин муж. Рита, Гоша и их шестилетний Ванька жили в районе Савеловского вокзала, а тетка – в Черемушках. Отношения Симы и Ритиной мамы, Ольги Михайловны, жившей рядом с дочерью, всегда были проблематичными, а уж когда Сима начала паковать чемоданы…

– Старая дура! Была старая дева, теперь старая дура! И дева!

Все: мама отрезала от себя родную сестру навеки. Рита этого не понимала и не могла так.

– Вот ваше поколение всегда и во всем такое безжалостное, что просто ужас: родня, не родня, все вам по барабану! Растеряли всех, все связи, родственников… Как так можно? И во имя чего?

– Вот и найди всех нас, если сможешь. Отмоли, соедини, восстанови… А у меня… у нас уже сил на это нету, – мама говорила сквозь слезы. Рите было ее очень жалко: все-таки несчастные они люди, эти битые советские бунтари-шестидесятники, наивные идеалисты, и в то же время – упертые в своих принципах, как ослы некормленые! Все – на алтарь идеи! И гори родные братья и сестры синим пламенем, ежели смеют не чтить алтарь!

А что у нас сегодня за алтарь? Это – новая страна Россия, где надо жить и которую необходимо обустроить. Наделали ошибок, значит надо исправлять, а не дезертировать. Боишься? Значит трус, предатель.

И мамины губы сурово сжимаются в тонкую ниточку, нет, в волосок. Рита, вздохнув и мысленно еще раз пожалев мать, тащится в Черемушки, к одинокой тете Симе, в сущности, абсолютно русской, испуганной жизнью бабе, чаевничать с ней, утешать, спорить и задавать самый больной вопрос последних лет и не только в этом доме:

– Ну куда, ну зачем ты уезжаешь?

На этот раз, прежде чем пойти к Симе, Рита заглянула в ее «придворный» супермаркет. Ну и ни фига себе! Это даже не Израиль, наверное, это – сама Америка! Если, конечно, не смотреть на цены. Хотя кое-что можно нарыть: к примеру, обалденные йогурты по вполне обычным наглым ценам.

Здесь-то, около йогуртов, Рита и увидела Юльку, которая, задрав коротко стриженную голову, разглядывала молочное богатство.

«Маленькая собачонка до старости щенок», – отметила про себя Рита, зная, что они с Юлькой год в год ровесницы, то есть им обеим уже по тридцать два, а издали Юльке никак не больше четырнадцати: маленькая, худющая, модные джинсы на всех нужных женских местах болтаются. «Худоба – это красиво?» – в очередной раз засомневалась Рита. С ее сорок восьмым размером давно уже ничего невозможно было сделать. Сначала это была трагедия, потом – глухое отчаяние, после она смирилась. Но, увидев Юльку, очень обрадовалась своим крутым бедрам и возлюбила их, как родных.

– Юлия! – торжественно пропела она в ухо джинсовой малышке.

Та вздрогнула от неожиданности и повернулась к Рите. Ага, вот он, возраст, и вылез весь наружу! Мелкие морщинки вокруг глаз, уже заметные продольные на лбу…

– Ритка! – Юлька вся расцвела, обнажив в улыбке дырочку от недостающего зуба, ту дырочку, которую видно исключительно при очень большой радости. На Юльке модная джинсовая курточка – мечта поэта: вся в заклепках, застежках и «липучках», на руке – часы – самый писк – тяжелые, большие. Очков нет, а ведь уже в десятом совсем их не снимала, наверное, линзы надела.

– А ты – в порядке! – весело сказала Рита.

– Брось, Катаева, я ж в зеркало иногда смотрю. Вот ты у нас расцвела!

– Я уже сто лет не Катаева, а Гаврилова. А цвести в нашем возрасте – самое то.

– Кому то, а кому и не то… – Юля перестала улыбаться, и мордашка ее сделалась озабоченной. Опять проявились все морщинки.

– Эй, не хмурься, состаришься. Что не так? Ты уже не Лавочкина, что ли?

– Лавочкина я, Лавочкина, не нервничай, – досадливо замахала рукой Юля. – Лучше объясни, что ты тут делаешь?

– Оригинально! Йогурты вот покупаю. А ты?

– Я живу вон там, – Юлька махнула рукой куда-то вправо, – в соседнем доме. Разве ты…

– Нет-нет, я тут тетушку навещаю. Тетушка моя лыжи навострила, на чемоданах сидит. Вот я и провожаю ее уже месяца три.

– Пойдем ко мне! Кофе выпьем, поболтаем! – Юлька вдруг оживилась, глаза заблестели, щеки порозовели, она схватила Риту за руку и встряхивает, встряхивает…

– Ой, ненормальная, отцепись, руку оторвешь! Зайду, конечно, но не сегодня. Не могу я сегодня, мне еще к тетке, потом в нормальный советский магазин, и – домой, дитя ждет. У тебя есть дети?

– Есть. Дочь Ася. Шесть лет.

– Здорово. И у меня. Сын Ваня. Представляешь, шесть лет. Будет о чем поболтать! Я к тетке теперь в четверг приеду. Хочешь, я к ней специально пораньше, а потом к тебе зайду?

– Давай!

– Напиши где-нибудь телефон и адрес.

– Это правда? Ты точно зайдешь? Мне тебя ждать? – Юлька была так радостно взбудоражена, будто встретила самого родного человека, с которым была в долгой разлуке. Странная такая!

– Ты, Юлька какая-то… необычная. Сказала же – зайду. Телефон давай, Лавочкина! И отцепись же, наконец, от моего рукава!

Юлька бежала домой. Все ее нервочки подрагивали, а где-то в районе солнечного сплетения давило и щекотало. «Какая я дура! Чуть все не испортила! Эмоции все, эмоции…» У Юльки появилась цель, по крайней мере – до ближайшего четверга включительно: показать хотя бы этой Маргарите, в каком она полном порядке, как все у нее хорошо…

Первый год жизни с Ромой в доме ее мамы и Володи был, можно сказать, сказочный. Они погрузились друг в друга полностью, абсолютно, до последнего сосуда, до каждого нервного корешка. Они одновременно просыпались друг у друга в объятиях, они синхронно засыпали после любви, не отодвигая тело от тела ни на миллиметр. Ходили везде и всегда, взявшись за руки, в одно и то же время им хотелось есть. Словом, так не бывает!

– Так просто не бывает! – восклицала мама, глядя на них. – Это дар вам дан какой-то! Счастливые!

Дар… Счастливые… Юлька нервно ковыряла ключом в замочной скважине. Сейчас откроется дверь, и она тут же увидит себя в зеркале, висящем прямо напротив. Надо зажмуриться, не видеть, не смотреть. Какого черта именно здесь повесили это дрянное зеркало? Да-а, ведь это она сама так решила тогда, давно, когда они с Ромкой, мамой и Володей пришли смотреть однокомнатные кооперативные хоромы… «Представляешь, Ром, гости входят и тут же видят себя в зеркало, и свое «здравствуйте» тоже говорят как бы сами себе! Здорово?» Гости… Ха-ха…

По закону они могли купить и двухкомнатный кооператив, но у мамы с Володей денег на такую роскошь тогда не наскреблось. А Ромкина мать…

– Ты еще смеешь ко мне приходить с такими просьбами? – орала Вера Георгиевна на понуро сидевшего в кухне его бывшего дома Ромку. – Ты! За последние три месяца ты лишь раз забежал ко мне, чахлые мимозы принес к женскому дню! Сыночек, радость мамина! А теперь: денег ему давай, половину кооперативного взноса, видите ли!

– Да нет, не так! Я только спросил, – мямлил Роман, чувствуя, как опять начинали ныть все его сросшиеся косточки. Это у него на мать, на бабушку реакция такая… Как это тяжело, знает только Юленька.

– Он только спросил! Пусть мать твоей женушки продаст свои бриллианты. Небось не обеднеет! А я – вдова, с больной матерью на руках, помощи – ниоткуда, так я – деньги давай?

Из комнаты раздался жалобный бабушкин стон. Ромка в ужасе вздрогнул: этот стон он очень хорошо помнил и знал. Когда-то он ему верил…

– Ну и что, подумаешь, однокомнатная, – рассуждала Людмила Сергеевна, когда они вчетвером бродили по квартире. – Комната двадцать метров, кухня – десять, считай, еще одна комната. А когда ребенка родите, тут же встанете на очередь в кооперативе на расширение. И сразу на трехкомнатную. К тому времени разбогатеете. Да и мы поможем.

Через несколько лет, когда подошла их очередь на расширение (Аське был годик), и надо было платить деньги, у Ромки и Юли не было ничего… А Володя взбрыкнул:

– Я что-то не понял – вы, ребята, сами-то собираетесь хоть что-нибудь для себя сделать или нет? Нет, ну серьезно: время сейчас какое? Было бы желание заработать, а деньги сами прибегут. Детки, лет-то вам сколько?

– Вы правы, дядя Володя, вы абсолютно правы, – твердо ответил потемневший лицом Роман. – Мы пока ничего себе не заработали. Значит, подождем. Очередь никуда не уйдет.

– Но… – вскинулась было Людмила Сергеевна, глядя на печальную Юльку, но Володя ее остановил:

– Все нормально, Люся, спокойно. Детки начинают взрослеть. Очень полезный процесс. Действительно, подождут…

Очередь, естественно, ушла, и вообще все эти кооперативные правила отменились, а денег у них так и не появилось. Навеки, навсегда теперь у них эта однокомнатная пытка.

Но тогда… Рома и Юля бродили, взявшись за руки, по пустой квартире, обалдевшие, счастливые, влюбившиеся уже в каждую щелочку паркетной доски, в каждый цветочек на обоях, во все краны сразу и даже в белый унитаз. Ведь все это теперь было их домом. Их первым, лучшим в мире, домом.

Так и есть! Не удалось вовремя зажмуриться и вот опять смотришь на себя глаза в глаза, оторваться не можешь, все задаешь себе вопрос: ну что, убогая, где твоя жизнь? Куда что подевалось, и с чем осталась ты, «счастливая с даром» и лучшим в мире домом?

Они обихаживали его, как игрушку. В кухне переклеили обои, поменяли все дверные ручки на красивые, деревянные. Один Володин знакомый сделал на заказ: выстругал из красного дерева в форме голов разных зверей: льва, собаки, носорога… Счастье продолжалось.

Они вдруг полюбили заниматься любовью днем.

– Эй, делаем ночь? – вдруг лукаво прищуривался Ромка. И Юлька тут же бросалась закрывать плотные зеленые шторы – мамин подарок, потом быстро сбрасывала с себя халатик и кидалась, как дикая кошка, с криком «мяу!» на Ромку, который, в лучшем случае, успевал снять рубашку или майку, словом, то, что сверху. «Нижним» занималась уже Юлька… Ромка всегда был нежный и медлительный, Юлька – страстная и нетерпеливая. Странно, но, несмотря на некоторое несовпадение темпераментов, у них все получалось необыкновенно хорошо (нате вам, сексологи и сексопатологи с вашими дурацкими теориями!), причем где угодно: на кровати, на полу, в кресле – в зависимости от того, где настигала супруга Юля своим дикарским «мяу!».

Ромка поражался: от Юльки у него ничего не болело, даже то самое проклятое раздробленное ребро… Стоило его Маме слово сказать, стоило ему переступить порог родительского дома, как он начинал чувствовать, что разваливается на куски. А Юлька…

Прыгает на него, тискает, мнет, а ему – не больно, ему – полный кайф. Мистика какая-то!

– Если любовь это мистика, то – да, мой дурачок! – страстно шептала Юлька, покусывая мочку его уха, и он стонал от блаженства и счастья, и он уплывал куда-то в ночь, в звездную, горячую, зеленого цвета, цвета штор. А за ними, за шторами был солнечный день, время работы, деятельности, учебы, а не любви. Но им какое дело! Быть дню или ночи диктуют любовь и голые, тонкие Юлькины руки, запахивающие шторы, а потом ласкающие его, Ромки, тело, нежно теребящие его волосы; ее губы, скользящие от уха, вдоль шеи, легонько покусывающие его соски, И потом наступает момент, когда нет ни дня, ни ночи, ни земли, ни неба, ни его, ни ее. Есть только биение одного сердца, не двух, но бьется оно везде, в каждой точке их общего тела, оно бьется даже вокруг, и громче его звучит только стон наслаждения…

Юлька вошла в комнату. Зеленые шторы уже здорово потускнели и выцвели за столько лет. Давно надо бы сменить. Но не хватает духа: кажется, вот снимешь их, и все прошлое уйдет безвозвратно, станет только прошлым, без права существования хоть чего-то оттуда в настоящем. А ведь в глубине души Юлька иногда надеялась, что хоть что-нибудь вернется, хотя бы та страсть, которая настигала их посреди дня, бросала друг к другу… Юлька закрыла глаза – ее даже качнуло от воспоминаний. Неужели все это происходило с ней?

В восемьдесят пятом Ромка закончил свой ВТУЗ, самый престижный факультет, но все равно пошел трубить на ЗИЛ. Правда, трубил он в очень перспективной тогда лаборатории роботов и считался весьма многообещающим электронщиком.

Юлька закончила курсы машинописи и стала машинисткой-надомницей, чем вызывала огромную зависть своих знакомых девочек.

– Заработок тот же, что у других, а никуда ездить каждый божий день не надо, начальства под носом нет, «муж приходит, а ты – дома, – вздыхали они. – И на фига, действительно, нужны все эти институты?

Юльку просто распирало от счастья и гордости за прекрасно устроенную и продуманную жизнь.

– Женщина должна сидеть дома, – ораторствовала она. – Ее предназначение – очаг, дети. Я планирую свой день, как считаю нужным, не подчиняюсь расписаниям, часам пик. Я имею возможность следить за собой, делаю зарядку. Мой Ромка доволен ужасно!

Знакомые девочки печально кивали головами. Такой вариант жизни был мечтой, наверное, очень многих советских женщин, но именно этот вариант всегда был какой-то то ли недоступный, то ли запретный, то ли так казалось. Ведь вот взяла эта кроха Юля и построила в отдельной квартире рай для советской женщины и для мужчины тоже! А они-то, дурочки, как проклятые, каждое утро, рано-рано на службу во все эти КБ, НИИ и прочие гнусные конторы. У них – дипломы, да, ну и что? Те, кто замужем, уже в двадцать три – двадцать четыре года изведали все прелести тяжеленных сумок, переполненного транспорта и ощущения конченности жизни. Кто не замужем – не знает, куда себя деть после бездарного восьмичасового рабочего дня. А вот Юлька… Не зря страдали ребята, жизнь их вознаградила. И Юлька – настоящий мудрец, хоть и с троечным аттестатом. Она по жизни мудрец. Дальше всех глядела.

Так все и думали, а Юлька гордилась. Ромка был вполне доволен жизнью, по десяточке в квартал ему прибавляли зарплату, «а в остальном, прекрасная маркиза», ничего не менялось. Рождались дети, родили и Лавочкины Аську. И опять все шло согласно заданному кем-то ритму. По крайней мере, так казалось…

Но, наверное, планеты завершили какой-то круг, начинался новый цикл жизни. Он начинался незаметно. Новый день подкрался тихо, на мягких лапах…

Все изменилось. Жизнь встала на ребро. Все вещи и явления поменяли знак – плюс на минус и наоборот. И в образовавшемся хаосе некто предложил каждому вновь найти себя и свое место. Все – заново, все – опять. И справиться с такой задачкой удалось не всем.

Хотя кто-то именно теперь нашел себя и влез на жизненную горку. Обозрев оттуда окрестности, он сказал: «Жизнь теперь у моих ног. И это правильно!»

Алена Старцева была из тех, кто обозревал жизнь с горки. Туда они взобрались очень постепенно с мужем Сашей Рамазановым. За него Алена вышла назло Ромке, Юльке, всему миру, вышла очень быстро, почти сразу после школы. Сашка не особенно кобенился – казалось, после Юлькиного абсолютного «ухода» в Романа, ему было просто все равно. А потом оказалось, что они нашли друг друга. Оба – сильные, деловые, с той самой коммерческой жилкой, крепкой хваткой. В восемьдесят пятом они с готовностью подхватили «кооперативное» знамя и двинулись впереди колонны к победе индивидуального и кооперативного труда: создали швейно-торговое предприятие «Алиал» (Алена и Александр). Потом им врезали, как следует, согласно новым постановлениям, они утерли разбитые носы и без рефлексии ушли в подполье. Ну, а потом…

Потом была чехарда, скачки, мордобои, унижения, риск и все такое прочее. Факт тот, что ныне она – генеральный директор торгово-посреднической фирмы «Ирис», где ее супруг – бессменный президент. И не будет Алена вспоминать некоторые гнусности и грязности, к примеру, как она получала последнюю нужную подпись на разрешение их деятельности в этом вонючем департаменте, получала ее у жирного, потного дядьки… Получила, конечно. Но и он, что хотел, получил. Сашке это знать необязательно, пусть так и думает, что тех «лимонов» вполне хватило. Ха-ха!