Текст книги "Мама! Не читай..."

Автор книги: Катерина Шпиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Я не вундеркинд, и маме очень грустно

Мама с папой удивительно долго не теряли надежды, что из меня все-таки выклюнется нечто гениальное, вундеркиндское. Несмотря на большое отвращение к музыкальной школе, за взятым в кредит пианино под названием «Лирика» я проводила много времени.

Во-первых, подбирала все популярные песенки того времени, чтобы петь в одиночку и с девчонками. Из фильмов, например, из «Трёх мушкетеров»: «Пуркуа па! Пуркуа па! Почему-у-у бы не-е-ет!» – завывала я (голосок-то был не очень, хорошо хоть слух имелся). В нотном магазине я пристрастилась покупать всякие романсики известных композиторов. К примеру, осилила «Светлану» Хренникова из кинофильма «Гусарская баллада». И аккомпанировала себе, и пела, вернее, пищала – трудно было «вытянуть» высокие ноты моими слабыми связками. Кстати, все эти музыкальные развлечения очень даже работали на мою популярность среди подруг: я же подбирала любые, в том числе дворовые песенки и можно было собираться у меня дома или у любого попавшегося инструмента, например, в актовом зале школы, и хором петь! Гитарное увлечение ещё не проникло в наши девичьи ряды... Это случилось несколько позже.

Очень важное... Я страшно благодарна папе за то, что у меня была огромная куча виниловых пластинок: пожалуй, всё, что делала студия грамзаписи «Мелодия», он покупал для меня – сказки, детские театральные постановки, в том числе музыкальные. Слушать их всегда было здорово: оперы «Красная шапочка» Раухвергера, «Белоснежка» Колмановского... Думаю, что отличная детская музыка, которую я крутила целыми днями, развила мой музыкальный слух и вкус лучше, чем все годы, убитые в музыкальной школе.

Во-вторых, я слегка композиторствовала. Если вдруг попадались стихи, которые производили на меня впечатление, я почти всегда бросалась к инструменту – сочинять к ним музыку. В результате, в моем активе образовались два более или менее приличных «романса». Один «менее»: «Стоял он красивый и рослый, на круче у горной реки...» Эдакий гимн свободе через печальную историю свободолюбивого оленя. «Но лучше погибнуть свободным, чем жить, оставаясь рабом». Так себе у меня получилась музычка, но зато с мелодией.

А вот «Тучки небесные, вечные странники...» уже явно на что-то претендовали. Теперь я понимаю: то было типичное подражание (невольное, разумеется) Сергею Рахманинову с тютчевскими «Весенними водами». Ну и что? В общем-то, подражание неплохо удалось. По крайней мере, мой весьма музыкальный папа был в восторге. И загорелся идеей продемонстрировать мои «творения» профессионалам. Мамочка, естественно, вновь обрела надежду, что я все-таки на что-то гожусь...

Как ни смешно, профессионалы были приглашены к нам в дом на обед. Это была моя первая учительница музыки и её муж – самый главный в данном случае профессионал: какой-то там препод из Консерватории. Кажется. Или я что-то путаю, или не помню... Но имелось в виду, что именно он должен был вскричать, воздев руки к небу:

– Боже! Какой талант! Я искал такого ребенка всю свою профессиональную жизнь!

Сначала мы обедали. Потом мне было велено пойти с этим важным человеком в мою комнату и исполнить на «Лирике» свои произведения. Вернее, спеть под собственный аккомпанемент (романсы же!). Страшно волнуясь, я выступила в качестве композитора. Дядя вежливо улыбнулся, сказал «хорошо» и предложил вернуться за стол, что мы и сделали. Дальше произошло то, чего я не должна была видеть (излишняя наблюдательность – несчастное свойство моей натуры, слишком часто я вижу и слышу то, чего не следовало, хотя бы для собственного сладкого сна по ночам). Итак, я вижу: моя бывшая училка, глядя на мужа, вопросительно вздергивает подбородок, а губами делает «ну?». Её муж-профессионал морщит нос, кривит лицо и делает всего лишь одно отрицательное движение головой. Вся эта сцена длилась не более секунды, но я её углядела во всех подробностях. Мне стало всё ясно. Скоро я тихонько исчезла из-за стола.

После ухода гостей ничего не обсуждалось, и мы никогда больше не возвращались к моему композиторству. Слава богу, на сей раз меня никто не ругал, ни в чём не упрекал. Просто тема была закрыта. А самое интересное то, что НИ РАЗУ в жизни у меня больше не возникло никаких позывов что-то там сочинять музыкальное. Прав, наверно, был дядька-то, а может, он просто не любил Рахманинова?

Но мамочка опять расстроилась. Я это видела.

Недавно я пристрастилась к чтению произведений писательницы Елены Колиной. В своём заграничном далёко часто покупаю её книги, к счастью, их здесь продают. Так вот, в одном из её романов перед главной героиней в детстве стояла титаническая задача совмещения двух абсолютно несовместимых систем воспитания – мамы и бабушки. Для бабушки самым ценным в человеке была его особинка, его отличие от других, умение выделиться из толпы, быть нетривиальным, ни в коем случае ни в чём не быть банальным, а всегда не таким, как все. Именно так она воспитывала внучку: будь особенной! Мама же, напротив, больше дочкиных «двоек» и, возможно, даже болезней, боялась того, чтобы дочка её была не как все, особенной, яркой, другой. Девочка, любя и маму, и бабушку, с каждой вынуждена была играть другую роль, чтобы не огорчать родных: с бабушкой – роль самой яркой девочки не из толпы, с мамой – роль обычной школьницы из коллектива. Получалась забавная и немного дурдомовская ситуация, и девчонка росла со слегка странными и сдвинутыми в разные боки понятиями. Впрочем, это не помешало ей стать всё-таки очень даже необычной и особенной. Бабушка победила!

А теперь представьте похожую ситуацию, но только обе роли (и бабушки, и мамы) совмещает один человек – мамочка любимая. С одной стороны, от дочери требуется нечто особенное, то, что выделяло бы её как мамину дочь из толпы (компании, класса, школы, города, страны), но с другой...

– Ма, нас завтра заставляют после уроков идти собирать макулатуру!

– И что? Иди!

– Но у меня же занятия в музыкалке! Я не могу...

– Что значит «не могу»? Чем это ты лучше других? Все же должны собирать макулатуру...

– Но как же...

– Значит, реши этот вопрос! Объясни, что у тебя занятия, ты не можешь. Что ты принесешь из дома макулатуры столько, сколько надо. Милый! – это она кричит папе. – Полезай-ка на антресоли, у нас там миллион газет скопилось! Значит, ты принесёшь макулатуру на следующий день. Но реши эту проблему! Ты ничем не лучше других, и раз надо собирать... – ну, и так далее.

Всякий раз из подобной мутотени приходилось выкручиваться самой. Школьные дела часто входили в противоречия с моим музыкальным расписанием, но мама предпочитала не вмешиваться в эти неприятные разборки. Все конфликты «личного с общественным» (так называли это в школе классная руководительница и пионервожатая) сыпались исключительно на мою бедную башку. Эх, если б то были конфликты «личного»... А то ведь – музыкалка чёртова! Которую я в гробу видала!

А папа... Папа к тому времени совсем не принимал участия в моей жизни, моих проблемах и неприятностях. Ведь я уже не была пупсиком, меня давно вовсю мучили менструации, я вытянулась в кривую граблю, на лице полыхали прыщи... Я больше ему не нравилась. Раздражала.

Записки нездоровой женщины

Тот же день

...Опять передряга. Дочь хотела приехать к нам в гости, муж встал на дыбы. Я его, конечно, понимаю: он переживает за меня, ведь нам обоим ясно, что мою девочку жуть как интересуют недавно купленные диски с «Каннскими львами», а не мы как таковые. Обидно, грустно... Такие визиты мне тоже не в радость. Но его реакция причиняет особую боль... Как я устала метаться между ними – уже три года! Два единственно близких и любимых человека – один в силу естества природы, другой – судьба. Как тяжело, боже! Какой и когда здесь может быть выход? Прихожу к одному и тому же: меня быть не должно. Алиса быстро утешилась бы – не сомневаюсь. А мой любимый... Думаю тоже. Ему так полегчало бы, что горечь утраты быстро сменилась бы вполне благостным мироощущением.

Ну, позвонит она завтра, опять попросится в гости... Я ж не могу всё время отказывать ей в этом, а она не может не увидеть (срочно!) «Каннских львов». Вот и болтаюсь между ними, как известно что в проруби. Доча, доча... Тебе нужны диски со «Львами», а не мама. И ты даже не споришь с этим по простоте и открытости своей натуры. Что ж вы убиваете меня, родные мои?

Близится ночь – самое моё любимое время. Чувствую себя неплохо, а самое главное – приходит сон. Со снами, часто паршивыми, всё равно – освобождение. Хотя потом наступит это кошмарное утро... Хоть бы оно не на-ступало! Господи, оставь меня во сне навсегда!

Новость под занавес дня: умер Том – самое любимое существо моих родителей. Самое! Ни я, ни внучка, а именно этот рыжий кот. Не буду звонить, не буду ничего им говорить, не хочу слышать их рыданий по поводу кота. Конечно, мне тоже его жаль, но когда кота любят больше, чем близких людей... Мне хочется сказать: так вам и надо! Прости господи...

Пусть земля тебе будет пухом, Томик!

5 февраля

Сегодня с утра чуть лучше физическое состояние. Вот что значит три таблетки вместо двух! Но муж... Опять разговоры про больницу. Надоела я ему, видимо, до смерти! Конечно, он хочет мне добра, но какое-то добро у него немножечко со сжатыми кулачками. Наверное, надо соглашаться, чтобы он хоть чуточку от меня отдохнул – с одной стороны. С другой – больница... Даже думать жутко. И если б на неделю, ну две, а то ведь речь идет как минимум о месяце! И чем там меня пичкать будут, какие будут последствия – одному богу известно. Что же делать?

Ещё одно доказательство того, до какой степени остервенелости я надоела мужу: он предложил мне пожить одной. Где-то как-то по большому счёту угадал: когда мне особенно плохо, единственное мое страстное желание – остаться одной в квартире, чтобы никого... Но потом может возникнуть дикая тоска по его нежному голосу. И что тогда? Звонить ему и канючить в трубку, чтоб он приехал?

Возникает тривиальная мыслишка: мой любимый мужчина любит не меня, а то, что сам придумал. Пытается исправить выявившиеся в процессе эксплуатации несоответствия и недоделки. В противном случае вещь ему не нужна.

Банальная тема для банальной дискуссии: любовь – это когда любишь и принимаешь человека таким, какой он есть, или любовь – это стремление усовершенствовать ошибочно выбранную особь? Ведь она, особь эта, внешне очень даже нравится. Ха.

Муж опять кухарничает. Эй, аппетит, где ты? Ну, нет его, хоть тресни. От мысли о еде опять тошнит. А любимый обижается (он, правда, говорит, что не обижается, а огорчается). Но разве я виновата?

Слабость, слабость... Тело меня больше не слушается. Всё чаще вспоминаю, как раньше много было сил (оказывается!), как по утрам легко вставалось, как хватало энергии на то, на сё, на чёрт знает что! Никогда не думала, что меня настигнет подобная немощь. Тем более так рано. Так, может, в больницу? Или сразу в гроб?

Самое грустное: непонимание близких. Или отсутствие таких близких, которые понимали бы. Что говорить, когда говорить нечего? Куда идти, когда некуда идти? Кому объяснять, если... никто не понимает?

Оказывается, я этот наш общий с любимым дом полюбила, обжила его, чувствую своим, родным. Мне в нём хорошо. Хорошо укрываться от внешнего мира, мне здесь тепло, даже когда холодно... Жаль, что муж не любит нашу красивую квартиру и злится, что меня трудно вытащить отсюда. Но какое же нормальное живое существо добровольно и с охотой будет перемещаться оттуда, где ему комфортно, туда, где ему плохо? Абсурд.

Хочу, чтобы он тоже любил наш дом. Но это, кажется, утопия. Он не умеет любить никакой дом, если это не та его квартира на Смоленской, где он родился и прожил (до меня) всю жизнь. Вот ведь парадокс! Человек сроду не менял жильё и теперь никакого другого не приемлет. Нет, всё-таки люди должны периодически перемещаться, иначе одни и те же стены могут стать «навязчивой идеей». Он никогда не создавал дом сам, с нуля, с самого начала. У меня в этой части бытовой жизни опыта намного больше. Но что делать с его нелюбовью к нашему дому?

В следующие месячные пойду делать маммографию. Психую. Я, разумеется, понимаю, что рак может быть где угодно, но видимо «история болезни и смерти» сестры бывшего мужа произвела на меня слишком сильное впечатление. Кроме того, лет пятнадцать назад один маммолог сказал: здоровье груди – это на 50% здоровая гинекология и на 50% здоровые нервы. И с тем и с другим – проблемы. Да плюс тонны таблеток принимаю – это ж сплошная отрава. А еще возраст... Словом, боюсь. Если и в этот раз пронесет, тогда уж точно надо бросать курить, дабы не искушать судьбу. Хотя я и так снизила количество сигарет до минимума. Недавно шарилась по медицинским сайтам и на одном форуме нашла рассказ человека об отце: он никогда не пил, не курил, не имел лишнего веса, вел здоровый образ жизни – и в 54 года внезапно умер, кажется, от инсульта. Так-то...

Тянет прилечь. А если честно – поспать. Но что тогда делать ночью? Ну и какая может быть работа с таким здоровьем? А на работу тянет, причём, именно на такую, о какой я написала вчера. Чтоб голову не забивать. Чтоб без «понтов» и пафоса. Чтоб без этой довольно-таки противной журналистской братии кругом. Проще, попроще... Глядишь, нервы и голова целее будут. Я же могу играть роли, я это делала в своей жизни не раз – когда хотела. Для такой работы я уже сочинила себе и роль, и грим, и костюм. Хочу!!! Но пока не могу... Тело, организм, чёрт бы их драл, не позволяют даже рыпнуться в гости к работодателю. Сегодня почему-то, вопреки правилам, к вечеру похужело. Непонятки.

Думаю про то, что творится в доме родителей. Мать, наверно, всё время плачет, а, может, уже и слегла. Отцу уже не до горя, он хлопочет во-круг матери. Хотя его сердце вызывает у меня бóльшие опасения, чем материно. Мужа очень беспокоит, что я опять думаю о родителях хоть в каком-то контексте. Но, что ж делать: я уже и так научилась себе запрещать иногда думать о чём-то, о чём думать больно. Например, блокирую некоторые воспоминания только на подступах от подсознания к сознанию. Раньше не получалось. Но о родителях не блокирую пока что, тем более, когда такие события – смерть главного любимца их жизни. Есть, о чём поразмышлять. Например, как это на них скажется – на здоровье, на характере, на наших с ни-ми отношениях.

А у моего отца 15 числа день рождения. Так или иначе, придется звонить. Может, к тому времени они хоть немного успокоятся?

Может, это и неправильно, но чувствую себя нравственно сильнее их. Мы с мужем сделали всё, чтобы наладить отношения со всеми, я предложила «бывшему» прекратить войну, заключить мир, без аннексий и контрибуций. «Бывший» и мои родители, выступающие единым фронтом, нас оттолкнули. Проигнорировали. Что ж, теперь это целиком и полностью их выбор. Люди, отталкивающие протянутую руку, мало напоминают мне истинных христиан, каковыми они себя объявили. Хотя подозреваю, что мыслями и чувствами «бывшего» управляет все-таки трусость. Он боится меня, боится ситуации «глаза в глаза», боится моего мужа (он сам понимает, да и я ему говорила, что между ними интеллектуальная пропасть – зачем же ему такой риск оскандалиться уже не только в моих глазах?). При нормальном личном общении многое бы вскрылось, выяснилось, встало бы на свои места. На фига ему-то это? Вот я не боюсь ни капельки. Там, где была не права, переборщила – легко признала бы это, коль дошло б до дела. Мне нечего бояться и нечего скрывать – у меня нет двойного дна.

...Червячок, а червячок! Вернись! Может, всё же ты не сдох, а очень глубоко запрятался? Мне тебя страшно не хватает. Без тебя жизнь не получается.

Если я все-таки уйду... Надо обязательно уничтожить бóльшую часть моих архивов – там столько позора! Почему бы не сделать это сейчас? А вот рука не поднимается. Дура рука! Но непременно в ближайшее время, когда будут силы, займусь всей этой фигнёй. А то дойдет до дела, потом стыда не оберешься. Ух, рвать придется столько бумаги – обалдеть! Почему у нас нет уничтожителя бумаг? Такая ценная вещь. Если ты бездарный писака, и сам это понимаешь. Накопила, идиотка. Жаль, что тогда не было компов: стёр – и привет. Зато в компах погибли по воле вредных компьютерных вирусов, а также по злой воле мстительного бывшего супруга вполне ценные «записки сумасшедшего»: наброски, планы, концепции, идейки интересные... Что ценно – погибло, бумажная дрянь – осталась. Нет на земле справедливости.

Я ничего не знала про брата

Всё пытаюсь вспомнить что-нибудь из нашей братско-сестринской жизни... В смысле – что-нибудь из отношений с братом. Ничего там нет в прошлом, никаких воспоминаний, никаких домашних сцен, разговоров за чайком, откровений, нежностей – ну, вообще ничего. Только его ленивое «Да пошла ты...» по всякому поводу. Впрочем, порой и без повода: «Пошла из этой комнаты!», «Пошла ты со своей музыкой!», «Пошла ты...». И так до бесконечности.

Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром...

Мама ещё не встала, ещё лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшаяся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:

– Ну, ясно... Всё мне ясно... Если он сейчас не поступит, я просто кончусь... Это будет конец. Я не переживу.

– Не-е-ет! – диким голосом заорала я. – Нет, мамочка, нет! Почему, не надо, что же это! – и я начала рыдать... Помню, что сквозь рыдания слышала укоризненные слова папы, обращённые к маме:

– Ну, ты уж совсем... Ну, что ты такое несёшь?

Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, всё восприятие и заодно отшиб память.

День за днём после этого случая я ждала с ужасом результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я воспринимала только всерьёз, буквально, тем более, что она всегда была отличной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умирающим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, всё-таки я...

А всё же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.

Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:

– Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щёк. А когда он подрос, то его часто принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничищами просто не могли быть у парня, – и она счастливо так смеялась.

А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы – это очень много? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утешительной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.

Двоемыслие как способ существования

Как любая девчонка, я любила, когда ко мне в гости приходили мои подружки: две Ленки, Таня, Наташа. Но больше всего радости мне доставляло, когда ко мне приходила моя Олечка. Мы с ней были очень близки во всех смыслах: отличницы, много читающие девочки, нам было о чём болтать на одном языке. Признаюсь честно: со всеми прочими девчонками я «исполняла долг»: надо было дружить, надо было поддерживать отношения, надо было быть в коллективе. Иначе съедят заживо. Этот закон я освоила в довольно раннем возрасте. Никогда в своей школьной компании я не была полностью собой, такой, какой мне хотелось быть, чтобы хотя бы говорить о том, что распирало, что по-настоящему болело, волновало. Моя жизнь, моя музыка, мои книги – отдельно, а школьная компашка с её интересами – отдельно.

Олечка – это другая история. С ней мы трепались о самом важном и, к примеру, самом для нас страшном.

– Ты знаешь, – Олечка округляла до невозможности свои и без того большие серые глазищи. – Ведь КГБ может прослушивать всё, что говорится в квартире!

– Как? – в ужасе шептала я: в нашей квартире чего только не говорилось, господи...

– Через телефон! Даже если трубка лежит на месте, они могут слышать всё – техника такая.

В этом смысле я была запугана до жути, правда, не только и не столько Олечкой.

– Даже не вздумай рассказывать в школе то, что сейчас слышала, – напутствовала меня мама после большой диссидентской беседы за ужином, как всегда сопровождая назидание «страшными» глазами.

– А что может быть? – меня прямо скрючивало от ужаса.

– Что, что! В тюрьму мы с отцом пойдём – вот что!

...И опять стучали мои зубы.

В школе все, ну абсолютно все дети травили политические анекдоты про Брежнева. Я всегда вежливо смеялась, но сама никогда, ни разу не рассказала ни одного, хотя знала их больше других.

– И правильно! – хвалила меня мама. – Мало ли что...

Иногда я всё-таки ляпала что-нибудь не то, типа «Сталин был настоящим убийцей!», а потом неслась домой, приседая каждую минуту от спазмов ужаса в животе, врывалась в квартиру почти с криком:

– Мамочка, а я вот сегодня такое сказала... А ничего не будет? Ничего?

Чаще всего меня успокаивали, но при этом говорили: «Всё-таки следи за языком-то». Да я следила, следила... Только иногда что-нибудь вырывалось из меня почти само по себе почему-то.

Конец апреля, пасха. Я училась классе в пятом. С самого утра моя мама обзванивает своих подружек со словами «Христос воскресе». Когда звонят ей, она ответствует: «Воистину, милая!» Мама улыбается, она довольна, и я вроде как проникаюсь мыслью, что происходит что-то хорошее, что сегодня какой-то не совсем мне понятный и знакомый, но праздник.

Я набираю номер своей любимой подружки и с мамиными интонациями говорю:

– Христос воскресе!..

Дальше я не успеваю сказать ни слова. В коридор, где стоял столик с телефоном, выскакивает мама с перекошенным от злости лицом и кричит страшным шёпотом:

– Да что же ты, зараза, творишь! С ума сошла, идиотка? Всех нас подставляешь!

Трубка вываливается у меня из рук, я с ужасом гляжу на маму. Что же я натворила?

– Ты нам с отцом неприятностей хочешь? Хочешь, чтобы нас растоптали?

От кошмара содеянного я чуть не потеряла сознание. Меня сильно затошнило. С тех пор я ни разу в жизни не произнесла пасхальных слов. И отнюдь не потому, что я – атеистка. Просто они у меня застревают где-то в глотке. И не произносятся. Я очень испугалась тогда...

Помню одну любопытную сцену у нас дома, за столом с гостями. Мама, как это бывало часто, завела экстремально-политическую беседу. Эту тему друзья моих родителей, конечно, радостно подхватили, но очень быстро начали недоумённо поглядывать то на меня, то на маму... Потом кто-то не выдерживал и осторожно спросил:

– Галочка, зачем ты всё это при девочке-то?

– А что? – заносчиво вскинулась мама. – А что такого?

– Ну, зачем это ребёнку... Зачем ей это знать сейчас и что ей с этим делать?

– А я считаю: пусть знает! – гордо и по-ленински убеждённо отчеканила мама. – Пусть живёт не по лжи.

Я ею так гордилась! Да, конечно, все эти люди – трусы и лицемеры и делают из своих детей таких же, как они сами. Только так, как говорит моя мама, и надо, только так и правильно! Но... трудно очень. Очень трудно – мне... Двоемыслие в космическом масштабе да с раннего возраста – испытание для психики на уровне недоброго научного эксперимента с мышками: сколько, интересно, это маленькое животное ещё выдержит ударов электричеством по определенному участку мозга, пока не решит уже, наконец, повеситься на собственном хвостике в своей клеточке?

Но получилось так, что меня-то мама ого-го как научила жить «не по лжи»! Не в упрёк родителям, но нельзя не сказать о том, что в молодости они были убеждёнными комсомольцами, а позже и коммунистами, мама, кажется, хронически во всех учебных заведениях была комсомольским вожаком и верила в Сталина, как потом стала верить в бога. Родители всю жизнь состояли в партии, и очень она, эта партия, им помогла в карьере, да и всякие подачки с «барского стола» у нас в доме водились. Для тех, кто понимает: книжный список, киношный абонемент, курорты от 4-го управления, от него же отличное медицинское обслуживание... Папа даже был секретарём партийной организации журнала, где он работал.

Я не упрекаю родителей в том, что они всем этим пользовались, нет, упаси бог! Тем более не сужу их, молодых, за веру в коммунизм. А партийные подачки... Что ж, надо было жить, выживать, растить детей... Но получилось так, что именно их дочь, полностью впитавшая мамино воспитание (вроде бы как), по крайней мере, верившая каждому сказанному мамочкой вслух слову и считавшая её непогрешимой во всём абсолютно, на полном серьёзе стала диссидентствовать уже класса с пятого и ушла, как было модно тогда выражаться, во внутреннюю эмиграцию. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я наотрез отказалась вступать в комсомол – исключительно из гигиенических соображений и внутреннего протеста против «жизни по лжи». Кто же больше всех на меня кричал по этому поводу? Мамочка моя.

– Тебе просто лень выучить этот чёртов устав! – орала она, как сейчас помню, однажды после ужина и очередной моей заявки, что в «эту банду юных коммунистов я не пойду». – Совсем уже обалдела? Чем ты лучше других?

– Я – хуже, – согласилась я мрачно. – Я всегда хуже. И всех хуже. Но проходить процедуру вступления в это г... не желаю.

– И дальше что? В дворники? – продолжала кричать мама.

– Пусть в дворники, – упрямо бубнила я. – Но в комсомол не пойду.

Наверное, это был мой первый бунт. Но, оказалось, успешный. Я не вступила в ряды ВЛКСМ (а это, между прочим, был 1979 год – расцвет советского маразма). Я тогда поссорилась с мамой. И никак не могла взять в толк...

Я никак не могла взять в толк, почему же в данном случае я ОПЯТЬ ПЛОХАЯ? Ведь я же поступаю честно. Морально. Нравственно. Согласно всем тем понятиям, которые вдалбливала в меня любимая мамочка с тех пор, как я себя помню.

– Я верю в доброе, нравственное начало в человеке, – говаривала она часто очень проникновенным, глубоким голосом, интонационно немного давя на каждое слово, как бы плотненько запихивая мне в голову эти самые начала. – Честность, честь, мораль... Без них человека быть не может. Без этого он – пустое место и безнравственный тип...

Ну, вот и я вроде как о «чести» пекусь, не желая вступать в... Нет, опять и снова неправой оказывалась я. Чего-то я не «ухватывала» в родительском воспитании, чего-то никак не могла понять. Не могла усвоить их представлений о морали и совести. Но всегда гнала от себя саму мысль, что это с ними что-то не так. Нет, конечно, нет! Не так было со мной.

Ах, да, чуть не забыла! Мама с папой вышли из партии: пошли в свои парторганизации и сдали билеты. Правда, сделали они это, если мне память не изменяет, в 91-м году, после сожжения Марком Захаровым своего партбилета в прямом эфире главного телеканала страны. В общем, делать это было уже совершенно безопасно...