Текст книги "Мама! Не читай..."

Автор книги: Катерина Шпиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Я жила ожиданием встречи. Встречи происходили каждый день: Шурик просто героически выдерживал и институт, и практику на ЗИЛе, и поездки ко мне, и к глубокой ночи – от меня домой. Он был влюблён, и я это очень ценила. Мои гормоны бурлили всё сильней. Зато благодаря им (то есть Шурику), я стала чувствовать себя не такой уж уродкой, не такой уж никчёмной и никому не нужной. Раз такой парень в меня влюблён, значит, чего-то я стóю!

По-моему, я сильно удивила всю свою родню, особенно брата с Мурочкой. Вот уж не ожидали они! Они так удивлённо реагировали на мои отношения с мальчиком: надо же, и впрямь влюбился в неё парень, в убогую-то! Да ещё и постарше на два года, студент. Чудеса. Они подхихикивали, с интересом поглядывая на меня...

Несколькими годами позже, занявшись на холодную голову анализом, я поняла, что, как это ни странно, между моим Шуриком и Сашкиной Мурой было больше общего, чем казалось на первый взгляд. С одной стороны, сплошная колоссальная разница: она – медалистка, отличница, студентка серьезнейшего московского вуза. Он – заядлый троечник, серенький мальчик с окраины, учится в каком-то непонятном полусерьёзном институте. Но вот что интересно: по уровню культуры, начитанности, умению общаться и «интересности» для окружающих, они оба, Мурочка и Шурик, были круглыми, абсолютными ноликами. Два нолика, так сказать, два нуля. И вели себя очень похоже: первые полгода пребывания в нашем доме невестка и зятек молчали, как партизаны на допросе. Они боялись открыть рот даже в те моменты, когда я вовсю рассуждала, захлебываясь в раже, настаивая на своём и выдвигая аргументы. У них не было аргументов. Не было своего мнения и не было инструмента спора: логики и умения говорить. Не спрашивайте меня, как Мурочка могла быть отличницей и медалисткой при всём при этом – я не знаю. Это большая загадка: корреляция отличных оценок в учёбе с отсутствием ума и культуры. Разные это вещи, оказывается. Не один раз жизнь доказывала...

Зато эти мои персонажи были начисто лишены комплексов, какой-либо рефлексии и не страдали от внутренних конфликтов. Они были, скорее, удовлетворенными жизнью и собой в ней. Нервы что твои канаты. В результате ни Мурочка, ни Шурик не спились и не впали ни в какие депрессии. В отличие от своих вторых «половин». Так кому и зачем нужны ум и культура?

Записки нездоровой женщины

10 февраля

Что-то худо, худо, худо... И физически худо, и настроение – в ноль. Что такое? Опять зарядка виновата? Я же сделала всего пять упражнений, причём самых легких! Нет, явно не то. Солнце? Возможно. Слишком яркое при отсутствии тепла, весны-лета. Может, отпустит после посещения салона красоты, а я жутко не хочу туда идти. И из-за мороза, и вообще...

Прыщ на подбородке не страшный. Надеюсь, я с ним справлюсь.

Женя жалуется на головную боль – может, в природе что-то не так? Пусть у него ничего не болит! Пожалуйста...

Пришла домой с приятным чувством голода. Спасибо Жене – на-кормил вкуснейшим гуляшом. Вообще-то полегчало. Все-таки среди людей всякие беспокойства и даже неприятные физические ощущения немного развеиваются. Легкий необязательный треп с косметичкой, легкое щебетанье с маникюршей... И – полегчало. Чуть клонит в сон. Женя тоже себя чувствует не ахти, и это плохо сказывается на наших отношениях: вот пособачились из-за ерунды. Нет, чтобы, напротив, понежнее друг к другу, поосторожнее... Какие-то мы неправильные.

В сон клонит все сильнее. Собираемся смотреть кино с Вивьен Ли, как бы не заснуть. Но сейчас Женя трепется с другом по телефону, а это может быть надолго. Алиса на связи, но пока ничего интересного.

Фильм посмотрели, с дикой сонливостью я, кажется, сладила. Техника опять буянила, Женя бесился и, естественно, это выливалось на меня. Ладно, он сегодня нездоров, потому такая повышенная раздражительность. По себе знаю.

Звонила Алиса, много говорила о своих душевных переживаниях и о том, что, по большому счету, ей нечем заняться и некуда себя деть. Хорошо бы это было началом понимания того, что надо что-то делать. А, может, просто повод искала напроситься к нам – недаром же так много говорила про мясо, которое она хочет съесть. Жаль мне её, конечно, голодный ребенок, Но... Уже пора вырасти. Уже 18. Чёрт, но деньги действительно надо учиться экономить, тут мой «бывший» прав. Впрочем, и я ей об этом говорила тысячу раз.

Женечка сварил мне кофе, милый мой. Как будто извиняется за рез-кости. Я понимаю. Я принимаю. Я не обижаюсь. Я люблю его. Очень люблю. И он мужественно переносит свои недомогания. Если б знать, как его лечить? И что лечить? Только бы он был здоров, только бы его ничего не мучило! Когда он говорит, что просыпается ранним утром оттого, что ему плохо, мне выть хочется, так его жаль.

Намазала морду «чистилкой», сижу зелёная. Женя разговаривает с дочкой по телефону – это для него всегда радость. Завидую ей, какой у неё отец. Я завистница. Но не «чёрная»: я рада, что у людей что-то в жизни есть очень хорошее. Просто мне грустно, что у меня именно этого нет.

В последнюю нашу поездку в Лондон наш с Женей «внук» Максик мне очень понравился, а к «падчерице» я стала чувствовать что-то большее, чем просто хорошее отношение. Трудно это объяснить, но я, например, по ней скучаю... Мне нравилось с ней гулять, просто болтать, сидя у неё дома или в ресторане. Я начинаю к ней привязываться. Странно? Мне странно. Или я постепенно «заражаюсь» жениным отношением к дочери? Это, наверное, нормально, когда по-настоящему любишь.

Трудно говорить и спорить с Женей об искусстве, проигрываю в два хода. Во-первых, потому, что он подкованнее во сто крат, а, во-вторых, я на самом деле почти всё забыла – и из прочитанного, и из услышанного (это я о музыке). У меня есть предположение: эти поганые нервные проблемы за многие годы сожрали в том числе и мою память, а ведь всё своё самое лучшее «образование и культурное развитие» я получала давно. Теперь я очень многое даже из своей личной биографии помню как-то странно, урывками... Так ещё эти лекарства, бьющие непосредственно в мозг! Вот и стала теперь «серой», недообразованной, как все прочие «совки». Но не начинать же всё сначала! Или... начинать? Ладно, пойду «смывать и драить» морду.

Странно как-то устроена жизнь: живёшь себе, живёшь, вроде ничего плохого и даже просто неправильного не совершаешь, а потом, в сорок лет выясняется, что вся твоя жизнь – одна сплошная... так, я уже почти цитирую: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка». Но я бы сказала не «шутка», а «ошибка». И с сорока начинаются «расплаты» за ошибки. Женя – это, конечно, самый настоящий «бонус», но за этот огромный «бонус» – много маленьких и средненьких «расплат».

Я хотела подумать, чего я ещё боюсь больше всего на свете... По-думала. Поняла: бедности. Нехватки денег на достойную жизнь. Нищей, уродливой старости. Да, этого всего я тоже боюсь до одурения. Как сейчас выражается интернетовская молодежь? Убейсебяобстену. Почему-то всё в одно слово, как-то по-немецки. Но что-то в этом есть... Здравствуй, племя молодое! Если б вы, дурачки, знали, какая жизнь короткая и как её легко испортить! Причем, самому. Иногда, конечно, без помощи близких не обходится. Ладно, о чём это я... брежу...

Жене плохо – вот, что самое ужасное. И я ничем не могу ему помочь. Чёрт, чёрт, чёрт! Слушай, ты, еврейский бог: помоги ему, и я в тебя поверю! Помоги быстро, помоги так, чтобы он больше не мучился. Поверю – ей-богу!

Алиса на связи, но снова ничего интересного. Конечно, самое интересное происходит там, где она шифруется, там, куда нет доступа большинству. Жаль, мне этого никогда не прочитать. Вот такая я сволочь. Но я хочу знать о ней всё, а сие по определению невозможно. Надо смириться... Интересно, купила она себе мяса? Или поленилась? Или денег не хватило? Звонить не буду – стратегически неправильно.

Надо идти спать, а дикая сонливость как раз и ушла куда-то. Женя не ляжет, пока ему не полегчает – иначе он не уснёт. Мне кажется, это неверное решение: у него же всегда получается засыпать в любом состоянии, а во сне-то боль должна уйти. Главное – не проснуться из-за неё ночью.

Ладно, спатушки... Не очень хороший день получился.

Пусть будет в жизни, как в книге

Ужас выпускных лучше было бы вообще не вспоминать. Забыть как страшный сон. Не получается... Мама всё время на меня злилась: ей казалось, что я мало занимаюсь. Это я-то? Занималась я много, мозг кипел, но всему мешал страх. Я порой не могла сосредоточиться, потому что меня изводила, доводила до исступления, изматывала до полного бессилия мысль «а что, если я не сдам?». Зубы стучали беспрерывно, руки потели и тряслись, сердце выстукивало неровный ритм, иногда мешая дышать. Если честно, помню весь тот месяц как в каком-то дурном тумане.

На каждый экзамен я плелась, как на казнь, на настоящую казнь через повешение. Даже на свою любимую литературу, с которой у меня не могло быть никаких проблем. Их и не было. Впрочем, их почти нигде не было, каким-то чудом я всё успешно сдала, хотя иногда память выдавала фортели: от ужаса её парализовывало, и мне стоило огромных усилий прийти в себя и что-либо вспомнить. Часто меня «вывозило» то, что учителя всё-таки знали меня и уровень моей подготовки и большинство из них понимали моё состояние. Контрольную по математике мне написала Верочка. На химии у меня были филигранно сделанные «шпоры». В общем, всё складывалось благополучно. Но один раз мама всё-таки наорала на меня после экзамена, причём, «по делу».

То был день «истории» – тяжелого испытания, потому что историчка по какой-то неведомой причине меня не любила. Иррационально, у нас с ней не было никаких конфликтов, никаких отношений вообще! Но ей было лет семьдесят, она очень плохо видела и вообще, кажется, уже не всегда пребывала в адеквате. Может, с кем-то меня спутала... Да какое это имело значение? Важно то, что зная предмет, я подыхала и корчилась от страха, сев на ступеньки школьной лестницы и ожидая своей очереди. И я не заметила, что, оказывается, в школе потихонечку начали летний ремонт и ступеньки внизу были покрашены чёрной краской... На моих желтых туфлях остались черные несмываемые следы, которые я заметила, лишь придя домой.

– Ой... – пробормотала я, снимая туфли.

– Ну вот! Ну, что ж это такое! – вдруг закричала мама, увидев беду. – Как будто ты не знаешь, какая проблема купить обувь! – они кричала довольно громко. – Неужели нельзя поаккуратнее носить? Нет, ну ты подумай, взяла и испортила нормальные туфли!

– Я не заметила...

– Надо замечать! Тоже мне – миллионерша!

Спасибо, мамочка. Спасибо за твою поддержку в жуткие для меня дни. Спасибо за такие поощрения и добрые слова. Спасибо, что следила по часам, сколько я занимаюсь, но ни разу не сказала мне: отдохни, доченька, пойди погуляй, проветрись, сходи в кино... Оказывается, большинству моих одноклассников родители так и говорили. Мне – ни разу. Девчонки об этом всё время рассказывали, я отмалчивалась. Ведь моя мама самая правильная! Ну, да, наверно... Но почему же мне так плохо?

Месяц кошмара. Мне было даже не до любви. Но всё закончи-лось, аттестат на руках, аттестат – почти отличный. Пара «четверок» всего. Да плюс пометка, что училась я в литературном классе. Слава богу...

Но сил поступать в это же лето куда бы то ни было у меня не осталось вообще. Я так и сказала родителям.

– Хоть убейте меня – не могу. Не выдержу.

Видимо, я как-то уже по-особенному это сказала, потому что, сделав «козьи морды», мама и папа не стали настаивать.

– Но дома ты сидеть не будешь! – строго отчеканила мама. – Пойдёшь работать.

– Естественно, – легко согласилась я, потому что ни секунды не собиралась бездельничать. Работать? Да запросто! Лишь бы экзамены не сдавать.

В сентябре я начала работать секретарём сразу аж двух отделов большой, просто огромной редакции газеты «Советская Россия». А месяцем раньше ко мне переехал жить Шурик...

Мы заявили о своем желании жить вместе сразу после моих выпускных. И вот теперь очень-очень важное...

Вокруг мамы была слава автора, написавшего самую нашумевшую повесть о любви старшеклассников. Юным влюбленным, как водится, мешали ужасные взрослые, ретрограды и отсталые элементы, которые чуть не погубили их любовь и даже жизнь. Мамин пафос, как автора, был на стороне влюблённых мальчика и девочки, и повесть получилась гимном Любви и клеймом позора каждому, кто на такую любовь покусится. И писательница Галина Щербакова стала носителем передовой идеи о том, что любви надо покровительствовать, помогать, лелеять её и всячески благоприятствовать влюблённым молодым дурачкам. Она говорила об этом в каждом интервью, её цитировали апологеты идеи и мамины почитатели из среды журналистов и деятелей культуры. Мама, видимо, не могла позволить себе не соответствовать образу, созданному ей самой. Она должна, просто обязана была быть либеральной и иметь широкие, очень широкие взгляды по данному вопросу. Запретить малолетней дочери соединиться с любимым, было для неё невозможно. А потому после единственной, для приличия встречи с родителями Шурика, мне было дано высочайшее разрешение жить вместе с ним, пробовать создать семью.

То, что я потом прожила с этим человеком до 2002 года – моя проблема, моя вина, моя ошибка. Но вот то разрешение мамы должно быть на её совести, так я думаю. Мне было семнадцать, Шурику ещё не исполнилось девятнадцати. Мы были из разных миров и не подходили друг другу абсолютно! Нам просто хотелось каждую ночь спать вместе – и всё! Не понимать этого мог только либо очень глупый человек, либо тот, кому всё равно, что будет с его дочерью. Скорее всего, мама тогда (впрочем, как и всегда) думала лишь о своем имидже, о том, как красиво впишется история любви её дочери в её личную писательскую биографию. Как всё будет элегантно и логично. И как о ней скажут: «О!», с восхищением.

«Байкал» на голову

Началась новая для меня жизнь, и эта жизнь мне тогда очень нравилась. Мне нравилось ходить на работу, нравились все мои обязанности – я их выполняла очень хорошо: грамотно, быстро и качественно. Никогда никаких нареканий! Мне нравилось получать зарплату. Нравилось вечером идти домой (совсем недалеко, никакого транспорта!). Нравилось, что вечером домой приходил Шурик – почти настоящий муж. Никаких страхов, тошноты, боли в голове или желудке. Я стала хорошо спать, полюбила утро. Я успокоилась до такой степени, что начала полнеть. Но меня это вообще не волновало! Мне было хо-ро-шо.

Хотя одна моя надежда рухнула сразу же. По дурости своей, по юности, я рассчитывала, что в муже я приобрету защитника, опору, стену, о которую будут разбиваться насмешки близких, Мурочки, их пренебрежительное отношение ко мне, которое, естественно, усилилось, когда я стала «секретаршей». Нет, Шурик меня не защитил, да и как он мог? Кто он, что он? Он слова лишнего не смел сказать, он был в периоде испуганного молчания. Да и авторитет (авторитетище!) моей мамы придавил его сразу и навсегда. Этого я не учла, когда строила свои планы... Юная дура!

Шурик был чрезвычайно удобен моим родителям: они приобрели ещё одного человечка, который смотрел им в рот. Правда, иногда, когда мы с ним оставались вдвоём, он позволял себе немного критики.

– Слушай, а чего твои так стелятся перед Мурочкой? Прямо вылизывают её со всех сторон...

Я смеялась.

– Ты заметил, да?

– Как это можно не заметить? У них даже голоса меняются, – и Шурик изображал, как именно произносят родители имя невестки.

– Твоя мама говорит так, – он складывал губы гузкой, делал глаза Пьеро. – «Мурочка-а-а!». А папа так, – он расплывался в глупой улыбке, выдвигал челюсть вперед, косил глазами и почти пищал: – «Му-у-урочка!»

Я хохотала. Теперь меня всё это уже не так трогало, не так волновало. Я стала спокойнее, со мной был Шурик, и поэтому у меня стало получаться относиться ко всему происходящему с юмором. А вот Шурик сам попал под раздачу: он стал объектом, как и я. Мы с ним играли роль эдакой парочки для битья, не вполне полноценных придурков среди, как бы сейчас сказали, «правильных пацанов».

Иногда, правда, я срывалась... Однажды на папин день рождения мы сидели всей семьей за столом, у нас в гостях были и Мурины родители. Папа, как всегда, перебрал водочки и ни с того, ни с сего взял бутылку воды «Байкал», подошел ко мне и начал лить мне липкий, сладкий напиток на голову. У меня какой-никакой макияж на лице. Я в белой рубашке – а с одеждой у меня же был полный швах. Все начали громко смеяться, а во мне что-то сломалось. Я с рыданиями выбежала из-за стола, влетела в свою комнату, бросилась на кровать и забилась в истерике. Господи, ну, сколько же можно меня унижать! За что, зачем?

Верный Шурик был тут как тут: сидел рядом и пытался утешать. Безуспешно. Минут через пять пришел папа и сказал пьяненьким голосом:

– Ну, ладно тебе, не обижайся, я же просто пошутил! Ну, перестань, переоденься и приходи за стол. Ну, пожалуйста! Я не хотел тебя обидеть, я хотел, чтобы все повеселились.

– Ну и как? Повеселились? – сквозь рыдания крикнула я. – Иди, веселитесь дальше! И оставьте меня, ради бога, в покое!

– Что ж, спасибо, – с видом оскорбленной невинности произнес папа, качнувшись. – Ты испортила мне день рождения.

Конечно, старая и мудрая, я отреагировала бы по-другому. Конечно, не было бы никакой истерики и рыданий, я «разрулила» бы ситуацию элегантно и так, что все остальные почувствовали бы себя облитыми. И папа получил бы по полной программе. Но в семнадцать лет я не была старой, я не была мудрой, я была ещё почти подростком, остро воспринимающим всякую ерунду. И для меня ехидное хихиканье брата, радость всех гостей и громкий хохот Мурочки во все ее крупные тридцать два зуба, обрамленные алым ртом, означали унижение и глубокое неуважение, даже презрение. И только так.

Тем не менее, несмотря на иногда происходящие мелкие неприятности, моя жизнь стала лучше, прежде всего потому, что спокойнее. Вопреки закону природы, требующему от молодого организма постоянного стремления к кипучей деятельности, желания куда-то рваться, покорять вершины, добиваться успеха, я молила об одном: дайте мне покоя, не выковыривайте меня из норки, позвольте вести размеренную жизнь с простыми радостями бытия и безо всяких там взлётов-падений. Поменьше людей, толп, никаких экзаменов, проверок, минимум давления на психику... Работа секретарём редакции в этом смысле полностью меня устраивала. Я – маленький, но нужный человек, честно делающий свое дело. Ко мне хорошо относятся окружающие, взрослые журналисты, им нравится со мной болтать, иногда выпендриваться перед открывшей рот, внимающей им девочкой. Хотя бывало, что я вступала в жаркие споры, и это забавно, но со мной спорили, то есть вполне видели во мне равноправного собеседника.

– А почему ты не пишешь заметки? Разве ты не собираешься на журфак? – спрашивали меня порой.

– Не-а. Не собираюсь, мне и так хорошо, – искренне отвечала я.

Я не была комсомолкой, а потому являлась головной болью молодой журналистки Иры – секретаря комсомольской организации газеты. Иногда она, очень даже симпатичная девушка, подбегала ко мне в очередной раз, чтобы наброситься с вопросом:

– Когда же ты будешь вступать? Меня в райкоме заели уже.

Я опускала глаза и виновато бормотала:

– Я ещё не чувствую себя готовой, Ирочка!

– Ох, Катька, ну тебя! – сдерживая улыбку, она убегала по другим комсомольским делам.

Однажды Ира вошла в кабинет, где был мой рабочий стол, с крайне серьёзным видом и плотно прикрыла дверь:

– Я вот о чём подумала... Ты не вступаешь никак... Может, ты... баптистка? – последнее слово она произнесла шепотом.

Ой, как я смеялась!

– Почему именно баптистка? – сквозь смех спросила я. – Почему не буддистка, например?

Ира опять чертыхнулась и исчезла. Больше не приставала: не знаю, может, ей удалось убедить райком комсомола, что я – буддистка? И те плюнули? В любом случае, Иру оставили в покое. А она – меня.

По вечерам дома мы смотрели с Шуриком телевизор или валялись на кровати и читали книжки. Мне было хорошо. Покойно. Я перестала болеть...

Иногда мы ходили в студенческие компании Шурика, я веселилась «по программе», то есть так, как все: выпили, погалдели, потанцевали, потравили анекдоты и разошлись. Для меня это всё было не интересно – ни уму, ни сердцу. Отбывала номер. Особенного удовольствия я не получала, но и противно мне тоже не было. Ребята были для меня сероваты, впрочем, такие же, как и мой муж. Но его я всё ещё любила...

С моим братом и его женой мы не общались «пара на пару», поскольку они этого совершенно не хотели. Мы стремительно отдалялись друг от друга, и больше всех разделяла нас, как я теперь понимаю, моя мама. Она всегда так старательно подчеркивала разницу между ними и нами, так противопоставляла великолепную Мурочку и моего сверхумного брата, к тому времени уже собиравшегося поступать в аспирантуру, нам с мужем, секретарше и студенту-троечнику, что дружить с нами, наверное, для них было бы просто неприлично. Да и не любили они нас, что там говорить. Сказать честно? Я переживала...

Часто мы с Шуриком ходили в кино, иногда в театр. Просто гуляли по Москве. Шурик учился кое-как, но зарплату на своем ЗИЛе получал. И у меня была зарплата. Часть денег мы, естественно, отдавали родителям на наше прожитьё, а на оставшуюся часть развлекали себя, как могли. Жизнь вошла в какую-то вполне приемлемую для меня колею.