Текст книги "Сердце – одинокий охотник"

Автор книги: Карсон Маккалерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– С рождеством Христовым! С рождеством Христовым!

Вот стоит фармацевт Маршалл Николлс в долгополом сюртуке и беседует со своим зятем, который водит машину с мусором. Вот пастор из Святейшей церкви Вознесения. И два пастора из других церквей. Охотно беседует то с одним, то с другим гостем общительный Длинный в кричащем клетчатом костюме. Могучие молодые франты кланяются молодым женщинам в длинных цветастых платьях. Тут и матери с детьми, и солидные старцы, отхаркивающиеся в яркие носовые платки. В комнате тепло и шумно.

В дверях стоял мистер Сингер. На него со всех сторон глазели. Доктор Копленд не мог вспомнить, поздоровался он с ним или нет. Немой держался особняком. Лицо его немножко напоминало портрет Спинозы. Еврейское лицо. Хорошо, что он пришел.

Двери и окна были раскрыты. По комнате ходил сквозняк, и огонь в печке ревел. Постепенно гомон стих. Все места для сидения были заняты, а молодежь расселась рядами прямо на полу. Передняя, веранда, даже двор были заполнены притихшими гостями. Настало время произнести речь – но что он может сказать? Горло у него сжалось от страха. Все замерли. По знаку, данному Джоном Робертсом, шум прекратился.

– Народ мой, – неуверенно начал доктор Копленд. Наступила неловкая пауза. И вдруг слова сами пришли к нему. – Девятнадцатый год собираемся мы в этой комнате, чтобы отпраздновать день рождества. Когда наш народ впервые услышал о рождестве Иисуса Христа, времена для него были мрачные. В нашем городе его продавали в рабство на площади перед зданием суда. С тех пор мы слышали и сами пересказывали историю его жизни несчетное число раз. Поэтому сегодня давайте послушаем другую историю.

Сто двадцать лет назад другой человек родился в стране по имени Германия, страна эта далеко от нас, за Атлантическим океаном. Этот человек все понимал так же, как понимал Иисус. Однако мысли его были заняты не делами небесными и не будущим, которое ждет мертвецов. Жизнь его была посвящена живым. Огромным массам человеческих существ, которые трудятся, страдают и снова трудятся до самой своей смерти. Люди, которые стирают чужое белье, работают кухарками, собирают хлопок и потеют над горячими красильными чанами на фабриках. Жизнь его была посвящена сам, и звали этого чел века Карл Маркс.

Карл Маркс был мудрецом. Он учился, работал и понимал окружающий мир. Он говорил, что мир этот разделен на два класса: бедных и богатых. На каждого богатого есть тысячи бедняков, которые работают на этого богатого, чтобы он стал еще богаче. Карл Маркс не делил мир на негров и белых или китайцев – ему казалось, что для человека важнее, чем цвет кожи, кто он: один из миллионов бедняков или один из кучки богачей. Карл Маркс посвятил свою жизнь тому, чтобы все люди были равны, а величайшие богатства земли поделены, и больше не было ни бедных, ни богатых, и каждый получал бы свою долю. Одна из заповедей, которые оставил нам Карл Маркс, гласит: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».

Желтая, морщинистая ладонь робко помахала ему из передней.

– Это был тот самый Маркс из Библии?

Доктор Копленд разъяснил, как пишутся оба имени, и привел даты жизни того и другого.

– Есть еще вопросы? Я бы хотел, чтобы любой из вас вступал со мною в спор без всякого стеснения.

– Надо полагать, что мистер Маркс был приверженцем христианской церкви? – осведомился пастор.

– Он верил в святость человеческого духа.

– Он был белый?

– Да, но он не думал о том, что он белый. Он говорил: «Ничто человеческое мне не чуждо». Он считал, что все люди его братья.

Доктор Копленд помолчал еще минуту. Лица вокруг него выражали ожидание.

– Какова ценность всякого имущества или любого товара, который мы покупаем в лавке? Ценность эта определяется только одним: трудом, потраченным на производство или выращивание этого предмета. Почему кирпичный дом стоит дороже кочана капусты? Потому что на постройку кирпичного дома пошел труд многих людей. Тех, кто делал кирпичи и раствор, тех, кто рубил деревья, чтобы настелить дощатые полы. Людей, которые сделали возможной постройку кирпичного дома. Тех, кто доставлял материалы к месту постройки. Тех, кто мастерил тачки и грузовики, возившие эти материалы на постройку. И наконец, труд рабочих, строивших дом. Кирпичный дом требует труда многих и многих людей, в то время как каждый из нас может вырастить капусту у себя в огороде. Кирпичный дом стоит больше, чем кочан капусты, потому, что на него затрачено больше труда. И вот когда человек покупает дом, он платит за труд, пошедший на его постройку. Но кто получает эти деньги, эту прибыль? Не то множество людей, которые работали, а хозяева, которые ими командуют. И если вы глубже изучите этот вопрос, вы увидите, что и у этих хозяев есть свои хозяева, а над теми есть еще хозяева повыше – и таким образом, тех, кто на самом деле распоряжается всей этой работой, производящей вещи, которые стоят денег, очень немного. Ну как, пока вам понятно?

– Понятно!

Но поняли ли они? Он начал сначала и опять повторил все, что сказал раньше. На этот раз посыпались вопросы.

– А разве глина на эти самые кирпичи не стоит денег? И разве не нужны деньги, чтобы арендовать землю и выращивать на ней урожай?

– Это верно, – сказал доктор Копленд. – Земля, глина, лес – все это называется природными ресурсами. Человек не создает их, человек их только разрабатывает, использует для своего труда. И разве какой-нибудь один человек или группа людей имеют право владеть этими ресурсами? Разве может человек владеть землей, воздухом, солнечным светом и дождем, необходимыми для посевов? Разве может человек говорить обо всем этом «мое» и не давать другим этим пользоваться? Вот почему Маркс утверждает, что природные ресурсы должны принадлежать всем, их нельзя делить на кусочки, а надо, чтобы ими пользовались все, в соответствии со своей способностью к труду. Дело обстоит вот как. Предположим, умирает человек и оставляет своего мула четырем сыновьям. Не захотят же сыновья разрезать мула на четыре части и каждый взять свою долю? Они будут владеть мулом и заставлять его работать сообща. Так, по словам Маркса, надо владеть и всеми природными ресурсами: они должны принадлежать не кучке богачей, а всем работникам мира вместе.

Никто в этой комнате не имеет частной собственности. Может, один или двое из нас владеют домами, где они живут, или отложили доллар-другой на черный день, но у нас нет ничего, кроме самого необходимого, чтобы поддержать наше существование. Все, чем мы владеем, – это наше тело. И мы продаем это тело каждый день, всю жизнь. Мы продаем его, когда утром идем на работу, и весь день, когда трудимся. Мы вынуждены продавать его по любой цене, в любое время, для любых целей. Мы вынуждены продавать свое тело для того, чтобы есть, чтобы существовать. И платы, которую нам за него дают, хватает только на то, чтобы не лишить нас сил работать и давать прибыль другим. Сегодня нас не ставят на помост и не продают на площади возле здания суда. Но нас вынуждают продавать нашу силу, наше время, наши души каждый час, который мы живем. Нас освободили от одного рабства только для того, чтобы ввергнуть в другое. Разве это свобода? Разве мы свободные люди?

Со двора донесся чей-то низкий голос:

– Вот это правда!

И еще один:

– Так оно и есть!

– И не одни мы живем в таком рабстве. Во всем мире миллионы других людей разного цвета кожи, разных рас и вероисповеданий – такие же рабы. Вот о чем мы не должны забывать. Многие наши люди ненавидят бедняков белой расы, а те ненавидят нас. Мы ненавидим белых жителей нашего города, тех, кто работает на фабриках и селится вдоль реки, тех, кто терпит почти такую же нужду, как мы. Эта ненависть – великое зло, и ничего хорошего из нее не выйдет. Мы должны помнить слова Карла Маркса и видеть истину в свете его учения. Несправедливость нужды должна объединять нас всех, а не разделять. Мы должны помнить, что это мы своим трудом производим все ценности на нашей земле. Вот основные истины, открытые Карлом Марксом. Нам надо их вечно хранить в наших сердцах и никогда о них не забывать.

Но слушайте, народ мой! Мы все, кто находится здесь, в этой комнате, мы – негры, имеем еще одну цель, нашу собственную цель. В душе нашей живет могучее, непреодолимое стремление. И если мы его не удовлетворим, мы погибли навеки. Давайте же посмотрим, какова эта цель.

Доктор Копленд расстегнул воротник рубашки: он почувствовал удушье, словно в горле у него стоял комок. Мучительная любовь к этим людям, которая его переполняла, была ему не под силу. Он оглядел своих примолкших гостей. Они ждали, что он им скажет. Группы людей на веранде и во дворе глядели на него с таким же молчаливым вниманием. Глухой старик наклонился вперед, приставив ладонь к уху. Женщина совала в рот младенцу соску, чтобы он не плакал. Мистер Сингер внимательно смотрел на него из проема двери. Большинство молодежи сидело на полу. Среди них был Лэнси Дэвис. Губы у мальчика побледнели и вздрагивали. Он крепко обхватил колени руками, и молодое лицо его было сумрачно. Все глаза в комнате были устремлены на доктора, и многие из них светились жаждой истины.

– Сегодня мы должны наградить премией в пять долларов ученика средней школы, лучше всех написавшего сочинение на тему «Моя цель в жизни: как я могу улучшить положение негритянской расы». В этом году премию получит Лэнси Дэвис. – Доктор Копленд вынул из кармана конверт. – Мне не нужно вам говорить, что ценность этой премии не только в деньгах, а в священной вере, в высоком доверии, которыми они сопровождаются.

Лэнси неуклюже поднялся на ноги. Его упрямо сжатые губы дрожали. Он поклонился и принял награду.

– Вы хотите, чтобы я прочел сочинение, которое я написал?

– Нет, – сказал доктор Копленд. – Но я хочу, чтобы ты зашел поговорить со мной на этой неделе.

– Хорошо, сэр.

В комнате снова воцарилась тишина.

– «Я не желаю быть прислугой». Вот что я снова и снова читал в этих сочинениях. Прислугой? Да ведь у нас далеко не всем разрешают быть хотя бы прислугой. Мы не работаем! Мы не служим!

По комнате прошел смущенный смешок.

– Послушайте: каждый пятый из нас работает на строительстве дорог, заботится о санитарном состоянии города, трудится на лесопилке или на ферме. Каждый пятый из нас не может найти никакой работы. Ну а остальные три из пяти, то есть большинство нашего народа? Многие из них готовят пищу для тех, кто не способен приготовить ее сам. Многие всю жизнь ухаживают за цветниками на радость одному или двум людям. Многие из нас натирают гладкие, вощеные полы богатых домов. Или водят автомобили для богачей, слишком ленивых, чтобы править машиной самим. Мы тратим свою жизнь на то, чтобы выполнять тысячи работ, не приносящих никому настоящей пользы. Мы трудимся, и весь наш труд идет прахом. Разве это служба? Нет, это рабство.

Мы трудимся, но труд наш идет прахом. Нам не разрешают служить. Вы, присутствующие здесь ученики, представляете удачливое меньшинство нашей расы. Ведь большинству народа вообще не разрешают посещать школу. На каждого из вас приходятся десятки молодых людей, с трудом умеющих расписаться. Нас лишают благородного права учиться и черпать мудрость.

«От каждого по способностям, каждому по потребностям». Всем вам знакомы страдания от доподлинной нужды. Это величайшая несправедливость. Но существует несправедливость еще более горькая – отказ в праве трудиться в меру своих способностей. Всю жизнь работать бесплатно. Не иметь возможности служить. Лучше, чтобы у тебя отняли твое достояние чем преступно лишали сокровищ души и ума.

Кое-кто из вас, молодые люди, пришедшие сегодня сюда, чувствует потребность стать учителем, сестрой милосердия или вожаком своей расы. Но большинству в этом будет отказано. Вам предстоит продавать себя и выполнять бесполезный труд, чтобы не умереть с голоду. Вас отшвырнут назад, на «свое место», и обездолят. И вот молодой химик будет собирать хлопок. Молодой писатель не сможет научиться читать. Учителя будут держать в бессмысленном рабстве возле гладильной доски. У нас нет своего представителя в правительстве. Мы не имеем права голоса. Во всей этой стране мы самая угнетенная часть населения. Мы не смеем выразить свою волю. Наш язык гниет во рту оттого, что мы не можем высказаться. В сердцах наших пустота и бессилие.

Люди негритянской расы! Мы несем в себе все богатства человеческого ума и души. Мы предлагаем самый драгоценный из даров. Но дань эту встречают презрением и издевкой. Наше богатство топчут в грязи и превращают в прах. Нас заставляют выполнять работу более бесполезную, чем работа скота. Негры! Мы должны восстать и вернуть свое первородство! Мы должны быть свободными!

По комнате пронесся ропот. Возбуждение нарастало до исступления. Доктор Копленд задохнулся и сжал кулаки. Ему казалось, что он вырастает до гигантских размеров. Любовь превращала его грудь в могучие мехи, ему хотелось закричать так, чтобы его голос разнесся по всему городу. Ему хотелось упасть на пол и воззвать громовыми словами. Комната наполнилась криком и стонами.

– Спаси нас!

– Могущественный боже! Выведи нас из смертной пустыни!

– Аллилуйя! Спаси нас, господи!

Доктор старался овладеть собой, и вот наконец ему это удалось. Подавив в горле крик, он заговорил сильно и отчетливо.

– Внимание! – обратился он к своим слушателям. – Мы спасемся. Но не погребальными молитвами. Не праздностью и не пьянством. Не плотскими утехами или невежеством. Не покорностью и смирением. А гордостью. Достоинством. Тем, что станем сильны и тверды духом. Мы должны копить силы для достижения своей истинной, высокой цели.

Он внезапно смолк и выпрямился во весь рост.

– Каждый год в этот день мы на своем маленьком примере подтверждаем первую заповедь Карла Маркса. Каждый из вас, участников этого сборища, принес сюда свой вклад. Многие из вас отказали себе в довольстве, чтобы помочь нуждам других. Каждый из вас дал сколько сумел, не заботясь о ценности подарка, который получит сам. Для нас стало естественным делиться друг с другом. Мы уже давно поняли, что давать – гораздо большее благо, чем получать. В нашем сердце звучат слова Карла Маркса: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».

Доктор Копленд долго молчал, словно речь его уже была кончена. Но потом заговорил снова:

– Цель наша – пережить мужественно и достойно времена нашего унижения. Нам есть чем гордиться, ибо мы знаем цену человеческому сердцу и разуму. Нам надо учить наших детей. Нам надо жертвовать всем, чтобы они могли завоевать высоты знания и мудрости. Ибо час наш придет. Настанет время, когда богатства нашего духа не будут подвергнуты издевательству и презрению. Настанет время, когда нам разрешат служить. Когда мы будем трудиться и труд наш не пропадет втуне. И цель нашей жизни – ждать этого времени с верой и мужеством.

Речь была кончена. Люди захлопали в ладоши, застучали ногами по полу и по твердой, мерзлой земле двора. Из кухни шел запах крепкого горячего кофе. Джон Робертс взял на себя раздачу подарков, выкрикивая имена, помеченные на карточках. Порция половником разливала кофе из кастрюли на плите. Маршалл Николлс раздавал куски кекса. Доктор Копленд обходил гостей, вокруг него сразу же собиралась небольшая толпа.

Кто-то дернул его за рукав.

– Это его именем вы назвали вашего Бадди?

Доктор ответил, что да. Лэнси Дэвис не отставал от него ни на шаг, донимая вопросами. Доктор на все отвечал утвердительно. От счастья он был как пьяный. Учить, убеждать, разъяснять своему народу – и быть им понятным. Что может быть лучше? Говорить правду – и чтобы ей вняли.

– Да, рождество сегодня удалось на славу!

Он стоял в прихожей и прощался с гостями. Без конца пожимал руки, тяжело привалившись к стене – так он устал, – только глаза у него были живыми.

– Очень, очень тронут…

Последним собрался уходить мистер Сингер. Какой это прекрасный человек! Белый, а сколько в нем ума и понимания. И ни капли этого подлого высокомерия. Когда все разошлись, он остался. Будто еще чего-то ждал, хотел услышать какие-то решающие слова.

Доктор Копленд приложил руку к горлу: у него саднило гортань.

– Учителя, – хрипло произнес он, – вот в ком самая большая нужда. Вожди. Те, кто может объединить нас и направить.

После празднества у комнат был голый, ободранный вид. В доме стало холодно. Порция мыла на кухне чашки. Серебряная канитель с елки тянулась по полу, и две игрушки разбились.

Доктор устал, но радостное возбуждение и лихорадка не давали ему покоя. Начав со спальни, он стал приводить дом в порядок. На крышке ящика с картотекой валялась карточка – история болезни Лэнси Дэвиса. Доктор стал обдумывать слова, которые он ему скажет; его мучило, что он не может произнести их сейчас. В хмуром лице мальчика было столько отваги, оно не выходило у доктора из головы. Он открыл верхний ящик шкафа, чтобы положить на место карточку, и стал нетерпеливо перебирать картотеку по буквам – А, Б, В…

Вдруг взгляд его задержался на собственном имени: Копленд, Бенедикт-Мэди.

В конверте лежало несколько рентгеновских снимков легких и краткая история болезни. Он посмотрел снимок на свет. В верхней доле левого легкого светилось пятно, похожее на обызвествленную звезду. А под ним – большое темное пространство, такое же, как и на правом легком, но повыше. Доктор Копленд поспешно положил снимки обратно в конверт. В руке у него остались краткие заметки, которые он делал для себя. Слова растягивались перед глазами, как резиновые, буквы прыгали – он едва сумел их прочесть: «1920. Обызвеств. лимфат. желез, очевидное утолщение основания легких. Процесс приостановлен, вернулся к работе. 1937 – процесс возобновился… рентген показал…» Он не смог читать дальше. Сперва не разбирал слов, а потом, когда прочел, не понял смысла. В конце стояло: «Прогноз: не знаю».

Его снова охватила знакомая черная ярость. Наклонясь, он с силой выдвинул нижний ящик. Беспорядочная груда писем. Записки от ассоциации «За прогресс цветного населения». Пожелтевшее письмо от Дэзи. Записка от Гамильтона с просьбой дать полтора доллара. Что он тут ищет? Он долго ворошил бумажки и наконец с трудом расправил спину.

Зря потерял время. Целый час.

Порция чистила картошку. Она сгорбилась над кухонным столом, и лицо ее выражало страдание.

– Держи прямо спину! – сердито прикрикнул отец. – И прекрати это нытье. Так распускаешь сопли, что смотреть на тебя тошно.

– Я просто вспомнила Вилли. Конечно, письмо опаздывает всего только дня на три. Но некрасиво с его стороны заставлять меня волноваться. Да это на него и не похоже. У меня дурные предчувствия.

– Потерпи, дочка.

– Ну да, ничего другого не остается.

– Мне надо обойти нескольких больных, я скоро вернусь.

– Ладно.

– Все будет хорошо, – посулил он.

Под ярким, но не греющим полуденным солнцем весь его душевный подъем прошел. Голова снова была занята болезнями пациентов. Воспаление почки, воспаление оболочки спинного мозга, туберкулез позвоночника… Он взял заводную ручку с заднего сиденья машины.

Обычно доктор просил завести машину кого-нибудь из проходивших мимо негров. Люди всегда были рады ему услужить. Но сегодня он сам вставил ручку и с силой ее повернул. Отерев пот с лица рукавом пальто, он поспешно уселся за руль и поехал.

Многое ли из того, что он сегодня сказал, было понято? Какая от этого будет польза? Он вспоминал свои слова, и ему казалось, что они вяли на глазах, теряя всякую силу. Зато непроизнесенные слова тяжким грузом давили ему грудь. Они рвались у него изо рта и мучили его. Страдальческие лица людей его несчастного народа теснились у него перед глазами. Он медленно вел машину по улице, и сердце его замирало от гневной, неуемной любви.

5

В городе не помнили такой холодной зимы. На стеклах блестел иней, и крыши домов белели от изморози. Зимний день тлел туманно-лимонным светом и отбрасывал нежно-голубые тени. Лужи на мостовой покрывались ледяной корочкой; поговаривали, будто на второй день рождества всего в десяти милях к северу выпало немножко снега.

С Сингером произошла странная перемена. Он часто совершал дальние прогулки: раньше, в первые месяцы после отъезда Антонапулоса, они помогали ему отвлечься. Во время этих прогулок он вышагивал целые мили по всему городу. Он бродил по густозаселенным улицам вдоль реки, где сейчас царила еще большая нищета, потому что с работой на фабриках в эту зиму было негусто. У многих в глазах читалась гнетущая тоска. Людей вынудили к безделью, и они томились. Проснулась жадная тяга к новым вероучениям. Некий молодой человек, работавший на фабрике у красильного чана, вдруг объявил, что в нем пробудилась великая святая сила и его долг возвестить людям от божьего имени новые заповеди. Этот молодой человек открыл молельню, и по ночам сотни людей приходили к нему, катались по земле и трясли друг друга, веруя, что им является нечто свыше. Не обошлось и без кровопролития. Женщина, которая не могла заработать себе на хлеб, заподозрила, что мастер обжулил ее на рабочих жетонах, и воткнула ему в горло нож. В крайний дом на одной из самых нищих улиц въехала негритянская семья, и это вызвало такой взрыв возмущения, что соседи дом сожгли, а негра избили. Но это были только отдельные вспышки. По существу же ничего не менялось. Забастовка, о которой поговаривали, так и не началась, потому что люди не смогли сговориться. Все было так же, как раньше. Даже в самые холодные вечера аттракционы «Солнечного Юга» были открыты для посетителей. Люди, как всегда, мечтали, ссорились и спали. И по привычке не позволяли себе задумываться, заглядывать в темную неизвестность за пределами завтрашнего дня.

Сингер бродил по широко раскинутым вонючим городским окраинам, где скученно ютились негры. Здесь было больше веселья, но больше и драк. В переулках часто стоял резкий приятный запах джина. Теплые, сонные отсветы очага румянили оконные стекла. Почти каждый вечер в церквах происходили сборища. Удобные маленькие дома стояли посреди бурых лужаек, Сингер прогуливался и мимо них. Здесь дети были здоровее и дружелюбнее к чужим. Сингер бродил и по богатым кварталам. Тут высились величественные старые особняки с белыми колоннами и замысловатым кружевом кованых оград. Он проходил мимо больших кирпичных вилл, где на аллеях, ведущих к подъезду, сигналили автомобили, а из каминных труб пышно стлался по небу дым. А оттуда – к городской черте, куда выходили из пригородов улицы; в тамошних лавках торговали всякой всячиной, туда по субботам съезжались фермеры – посидеть вокруг печки и обменяться новостями. Он часто бродил по четырем ярко освещенным кварталам делового центра, а потом сворачивал в пустынные переулки. Не было такого уголка, которого Сингер не знал бы. Он смотрел, как желтые квадраты света падают из тысяч окон. Прекрасны были зимние ночи. Небо сияло холодной лазурью, и в ней ярко горели звезды.

Теперь во время таких прогулок с ним часто разговаривали прохожие. Он перезнакомился с самыми разными людьми. Если к нему обращался чужой, Сингер подавал ему свою визитную карточку, чтобы объяснить, почему он молчит. Его скоро узнал весь город. Он ходил очень прямо и всегда держал руки глубоко в карманах. Казалось, от его серых глаз ничто не может укрыться, а лицо выражало глубочайший покой, что часто бывает у людей очень мудрых и очень печальных. Он всегда был рад постоять с тем, кто искал его общества. Ведь, в конце концов, он просто бродил без всякой цели.

И вот постепенно о немом пошли по городу самые разные толки. В прежние годы, когда он жил с Антонапулосом, они вместе ходили на работу и с работы, а в остальное время сидели вдвоем у себя в комнате. Тогда ими никто не интересовался, а если люди и обращали на кого-нибудь из них внимание, то больше на толстого грека. Сингера в те годы никто и не помнил.

Итак, слухи о немом шли густо и самые разноречивые. Евреи говорили, что он еврей. Лавочники на Главной улице утверждали, будто он получил большое наследство и теперь очень богат. В одном запуганном властями профсоюзном комитете текстильщиков шепотом передавали, что немой – организатор из КПП.[11]11
  конгресс производственных профсоюзов


[Закрыть] Одинокий турок, который забрел много лет назад в этот город и с тех пор изнывал здесь, торгуя в лавчонке полотном и холстиной, страстно убеждал жену, что немой – турок. Он доказывал, что, когда он заговорил с ним на своем родном языке, тот его понял. И, говоря об этом, он словно оттаивал, забывал переругиваться с детьми и был полон сил и энергии, планов на будущее. Какой-то деревенский старик утверждал, будто немой – из одного с ним округа и отец немого собирал лучший урожай табака во всей округе. Вот какие пересуды шли вокруг Сингера.

Антонапулос! В душе Сингера неотступно жила память о друге. По ночам, когда он закрывал глаза, лицо грека выступало из темноты – круглое, лоснящееся, с мудрой ласковой улыбкой. В его снах они всегда были вместе.

Прошло больше года с тех пор, как друг уехал. Год этот не показался Сингеру ни чересчур долгим, ни чересчур коротким. Скорее у него было выключено обычное ощущение времени, как у пьяного или у человека в полудреме. За каждым прожитым часом всегда стоял Антонапулос. И эта скрытая жизнь с другом менялась и шла попутно с тем, что происходило вокруг. В течение первых месяцев он больше думал о страшных неделях перед тем, как грека забрали, – о неприятностях, связанных с его болезнью, о вызовах в суд, о своих мучительных попытках обуздать причуды друга. Он думал о том времени, когда они с Антонапулосом были несчастны. Особенно преследовало его одно воспоминание из далекого прошлого.

У них не было друзей. Изредка они встречались с другими глухонемыми – за десять лет они познакомились с тремя. Но каждый раз что-то мешало завести с ними дружбу. Один переехал в другой штат через неделю после знакомства. Другой был женат, имел шестерых детей и не знал ручной азбуки. Но знакомство с третьим глухонемым Сингер вспоминал после того, как расстался с Антонапулосом.

Звали немого Карл. Это был изможденный молодой парень, работавший на одной из местных фабрик. Глаза у него были бледно-желтые, а зубы такие ломкие и прозрачные, что они тоже казались бледно-желтыми. В своем мешковатом комбинезоне, нелепо висевшем на его костлявом тельце, он напоминал желто-синюю тряпичную куклу.

Друзья пригласили его обедать и договорились встретиться в магазине, где работал Антонапулос. Когда они с Сингером туда пришли, грек был еще занят. Он кончал варить помадку из жженого сахара в кухне за магазином. Золотистая, блестящая масса лежала на длинном столе с мраморной крышкой. Теплый воздух был насыщен пряными запахами. Антонапулосу, как видно, было приятно, что Карл любуется тем, как он ловко выравнивает ножом теплую массу и режет ее на квадратики. Грек протянул новому приятелю на острие намазанного маслом ножа кусок помадки и показал фокус, которым он часто забавлял тех, кому хотел понравиться. На плите кипел чан с сиропом, и грек стал обмахивать лицо и жмуриться, изображая, какой сироп горячий. Потом Антонапулос окунул руку в горшок с холодной водой, опустил руку в кипящий сироп и тут же снова окунул ее в воду. Глаза его выкатились, он высунул язык, словно от нестерпимой боли. Он даже потряс рукой и запрыгал на одной ноге так, что задрожал весь дом. И вдруг улыбнулся, протянул руку, показывая, что это просто шутка, и стукнул Карла по плечу.

Когда они втроем шли по улице, взявшись под руки, стоял зимний светлый вечер и дыхание от холода превращалось в пар. Сингер шагал посредине. Он дважды заставлял их дожидаться, пока заходил в магазины за покупками. Карл и Антонапулос несли кульки с продуктами, а Сингер всю дорогу крепко держал их под руки и улыбался. Дома было уютно, и он весело расхаживал по комнатам, занимая разговором Карла. После обеда они продолжали беседу, а Антонапулос, глядя на них, вяло скалился. Толстый грек то и дело вразвалку подходил к шкафу и разливал джин. Карл сидел у окна и пил только тогда, когда Антонапулос подсовывал ему стакан к самому рту, да и то маленькими, благопристойными глоточками. Сингер не помнил, чтобы его друг был когда-нибудь так любезен с чужими, и радовался, что теперь Карл часто будет их посещать.

Было уже за полночь, когда случилось то, что испортило весь вечер. Антонапулос вернулся из очередного похода к шкафу, побагровев от гнева. Он уселся на свою кровать и стал поглядывать на нового знакомого с вызовом и нескрываемым омерзением. Сингер пытался разговором отвлечь гостя от странного поведения грека, но тот был неукротим. Карл, пораженный и словно зачарованный гримасничаньем толстяка, сгорбился в кресле, обхватив руками костлявые колени. Лицо его пылало от смущения, и он судорожно глотал слюну. Сингер больше не мог делать вид, будто ничего не замечает, и в конце концов спросил Антонапулоса, не болит ли у него живот, не стало ли ему нехорошо и не хочет ли он спать. Антонапулос покачал головой. Он показал рукой на Карла и стал делать все непристойные жесты, какие знал. Жутко было смотреть на его лицо, такое отвращение оно выражало. Карл съежился от страха. Наконец толстый грек заскрипел зубами и поднялся с места. Карл поспешно схватил свою кепку и выбежал из комнаты. Сингер проводил его по лестнице парадного. Он не знал, как объяснить постороннему человеку поведение своего друга. Карл стоял в дверях, сгорбившись и надвинув на глаза кепку, – он как-то сразу обмяк. Постояв, они обменялись рукопожатием, и Карл удалился.

Антонапулос сообщил Сингеру, что их гость украдкой залез в шкаф и выпил весь джин. Никакие уговоры не могли его убедить, что это он сам прикончил бутылку. Толстый грек сидел в постели, и его круглое лицо было горестным и полным упрека. На воротник его рубашки медленно капали слезы, и его никак нельзя было успокоить. Наконец он заснул, но Сингер долго лежал в темноте с открытыми глазами. Карла они больше не видели.

Потом он вспомнил другой случай. Несколько лет спустя Антонапулос взял из вазы на камине деньги, отложенные на плату за квартиру, и проиграл их в игорных автоматах. И тот летний день, когда грек пошел голышом вниз за газетой. Бедняга, он так страдал от жары! Они купили в рассрочку холодильник, и Антонапулос вечно сосал ледяные кубики; он даже брал их с собой в кровать, и они таяли, когда грек засыпал. И тот раз, когда Антонапулос напился и кинул в него миску с макаронами…

В первые месяцы разлуки эти отвратительные сцены вплетались в его воспоминания, как гнилые нити – в ткань ковра. А потом они исчезли. Те времена, когда он был несчастен, забывались. По мере того как проходил год, его мысли о друге спиралью уходили вглубь, пока он не остался вдвоем с тем Антонапулосом, которого знал только он один.