Текст книги "Песнь ледяной сирены"

Автор книги: Кармаль Герцен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Всегда существовало это проклятое «но».

Эскиллю приходилось держаться от нее на расстоянии, контролировать свои слова и улыбки – чтобы не дать ей повода думать, что между ними может быть нечто большее, чем крепкая дружба. Отчужденность Эскилля возвела между ними тонкую стену – Фрида не понимала ее причин, а он был не готов объяснить.

Неловкий для обоих разговор закончился, и Эскилль с облегчением спустился к себе. Для него в казармах была выделена особая комната. Находилась она в подвале, а потому солнечный свет ему заменял свет масляных ламп. Впрочем, по виду из окон он не скучал – успел вдоволь насмотреться и на неизменно-белый пейзаж Крамарка.

Все пространство комнаты было отдано камню. Каменный стол и стулья, каменная кровать – увы, даже без подушек и перин. Не наказание, как могло показаться с первого взгляда, а продиктованная особенностями его дара необходимость. Исключение составляли лишь книги, стоящие в каменном же шкафу, однако Эскилль никогда не брал их голыми руками.

Он с наслаждением стянул перчатки. На кончиках пальцев тут же вспыхнул огонь, которым он зажег фитиль в масляной лампе.

Какая ирония – будучи одним из немногих в Крамарке, кто в самый лютый мороз мог выйти из дома в одной рубахе, вне каменного мешка Эскилль был обязан покрывать каждый дюйм своего тела особой кожей, покрытой изнутри тонкой сетью чар. После каждого патруля он тщательно проверял броню с изнанки: если хоть один из знаков-звеньев потухнет, он рискует ослабить всю сеть. Тогда придется нести ее на починку артефактору.

Он никогда не держал девичью ладонь в своей руке. Вместо человеческого тепла ему доставался лишь жар собственного Пламени.

С самого детства Эскилль обучался самоконтролю и закалял силу воли. Но как бы он ни старался обуздать дикую стихию, что жила в нем и отчаянно рвалась наружу, хрупкая человеческая кожа не могла противостоять его огненным прикосновениям. Цена их – не просто боль и шрамы, а риск отнять чужую жизнь.

Охотясь на монстров, Эскилль сторонился людей. Он был обречен на вечное одиночество.

Глава третья. Дыхание Смерти

Сольвейг сладко потянулась, мазнув рассеянным взглядом по комнате. Спустила с постели босые ноги, коснувшись пальцами промерзшего за ночь пола. Взвизгнула, вспомнив, какой сегодня день, и радостно вскочила. За ночь Белая Невеста сменила гнев на милость – украсила кружевом окна и ушла в другую часть острова, чтобы запорошить снегом пороги чужих домов.

Окрыленная Сольвейг порхала по комнате. Облачилась в свое лучшее платье – длинное, из тончайшей серебристой ткани, мягко мерцающей в солнечных лучах. Голову увенчала праздничная тиара – серебряная, с переплетающимися дорожками крохотных топазов, что ниспадали на лоб и щеки.

Летта с улыбкой назвала ее ледяной принцессой. Вопреки ожиданиям сестры, Сольвейг такое сравнение не польстило. Всем, кто читал сказки, известно: принцессы только и делают, что ждут, чтобы их спасли из беды. Сольвейг роль смиренной жертвы обстоятельств была совсем не по душе.

В камине весело потрескивали дрова, на печке румянился приготовленный Леттой пирог. Он источал волшебный аромат, но куда больше Сольвейг манила коробочка на столе, перевязанная серебристой шелковой лентой. Руки так и тянулись развязать эти ленты, заглянуть внутрь. Но прежде, чем получить подарок, она хотела подарить свой.

Летта поняла младшую сестру с полувзгляда. По разбившейся улыбке, по глазам – юдолям печали, по серьезному, сосредоточенному лицу. Сольвейг молча надела шубку из белого меха поверх платья и вышла на свежий морозный воздух. Ведя молчаливую беседу, сестры дошли до рынка, где купили чудесный букет льдиссов. На тонком голубом стебле покачивались хрупкие ледяные бутоны. Льдиссы росли только на вершинах гор, потому и стоили так дорого. Но для тех, кому предназначался букет, Сольвейг и жизни было не жалко.

Как только они оказались за пределами городских стен, она присела, положила ладони на снег и прикрыла глаза. Слова для призыва снежногривов были не нужны – достаточно лишь пропитавшей остров магии холода и мысленного призыва.

Летта легко вскочила на снежногрива, Сольвейг присоединилась к ней спустя мгновение. Сильные, длинные ноги скакунов понесли их вперед со скоростью ветра. Увитые огненным плющом городские стены остались далеко позади. Снег сверкал в солнечных лучах, словно крохотные бриллианты, иней серебрил голые ветви. Зима прикрылась белой кружевной вуалью с тонкой вышивкой из серебра.

Сольвейг с жадным любопытством ребенка – или первооткрывателя – вглядывалась в те немногие цвета, которыми раскрасил окружающий мир безымянный творец. Когда из всех возможных времен года остается только зима, поневоле научишься различать ее оттенки. Зима хрустальная – та, что, кажется, вот-вот уступит теплу, что проливалась на землю дождем со снегом и превращала живую природу в лед. Зима белопепельная, что щедро сыпала с неба пригорошни снежных хлопьев. Зима злая, ураганная, зима-фурия, сбивающая с ног колючим ветром.

Так или иначе… зима.

Казалось, что-то холодило остров изнутри, из самой его сердцевины. Будто остров был великаном, чье сердце высечено изо льда.

Берег Фениксова моря – единственный уголок Крамарка, который не знал холода. Белый сверкающий пепел постепенно сменился черным. Сестры шли, оставляя за собой цепочку следов – будто рисуя для птиц, что глядели на них свысока, причудливую картину. Снежногрива пришлось отозвать – как и его хозяйка, Белая Невеста, он не любил тепло. Тут же распался на снежинки, которые растаяли, едва коснувшись земли.

Сестры скинули шубки и поднялись на крутой обрыв. Сольвейг застыла, бережно прижимая к груди льдиссы, чьи бутоны покрылись капельками влаги. С момента их последней встречи лед отвоевал себе чуть больше пространства, заставляя огонь отступить. Прежде море из чистого пламени плескалось прямо под обрывом, сейчас там пролегла покрытая пеплом полоска земли. Но огненные волны продолжали упрямо биться о берег.

Пепельное побережье служило некоей границей – как горизонт, где сходились небо и земля. Сольвейг бросила букет льдиссов вниз, позволяя пламени их поглотить. Не видела, но представляла, как две стихии сплетаются в невидимой схватке, как тают тонкие ледяные лепестки. Льдиссы – ее подарок родителям. Ничтожный по сравнению с жизнью, что подарили им с Леттой они.

Но пока все, что Сольвейг могла для них сделать – помнить.

А еще – сохранить ледяное наследие матери. Но эту мысль она, помрачнев, поспешно отогнала.

Фениксово море – огромный погребальный костер. Как и многие жители острова, Сольвейг верила, что те, кто был здесь упокоен, однажды восстанут из пепла. Воскреснут, как Феникс. Может быть, мама с папой будут выглядеть иначе и она не узнает их, столкнувшись лицом к лицу… Но они будут жить.

Горячий ветер высушивал слезы Сольвейг так быстро, что они едва успевали коснуться щек. Она смотрела вдаль, на линию горизонта, из-за слез ставшую размытой.

Говорят, на Большой Земле есть моря, в которых плещется не огонь, а вода, и берега этих морей усыпаны не черным пеплом, а теплым золотистым песком. Говорят, что где-то есть земли, где нет вечной зимы и пронизывающего холода; земли, где и вовсе никогда не бывает снега. Сольвейг не знала, правда ли это, но многое бы отдала, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Большую Землю. Однако все, что она видела сейчас – лишь протянувшееся до самого горизонта ослепительное полотно огня.

Куда ни глянь, всюду одно лишь пламя.

Фениксово море окружало весь остров, заключило его в кольцо, в огненные тиски. Они все – его вечные пленники. «Вечность относительна, родная», – донесся до Сольвейг голос отца. Он жил внутри нее, в ее голове, в ее сердце, но казалось, он говорит с ней из своей огненной колыбели.

Летта сжала руку Сольвейг, и рвущая душу тоска по родителям обратилась светлой печалью. Дышать стало капельку легче. Она в этом мире не одна.

Так и не сказав друг другу ни слова, сестры Иверсен вернулись домой.

Настало время подарков. Сольвейг развязала шелковую ленту и нетерпеливо открыла коробочку. Внутри лежала серебряная цепочка искусного плетения, изумительно подходящая к ее тиаре и изумительная сама по себе. Восхищенно ахнув, Сольвейг взяла в руки холодную серебристую змейку.

– Подожди, пока не надевай!

На ладони Летты лежали льдинки в форме звериных когтей. Они не таяли от тепла ее руки. Глядя на призрачный свет, исходящий из центра льдинок, Сольвейг поняла, что перед ней. Сердце возбужденно забилось. Она взяла в руки холодящий пальцы подарок. Взбудораженная, выбежала на улицу и кинула когти на искрящийся снег. Снежное море заволновалось в том месте, куда упали льдинки. Снежинки прилипали друг к другу, постепенно образуя мордочку с заостренными ушами, тело с четырьмя мощными лапами и длинный пушистый хвост. Создание с льдистыми глазами и шкурой из снега преданно смотрело на Сольвейг. Чуть опустилось на передние лапы, словно бы кланяясь – признавало свою хозяйку.

Сердце радостно забилось. У нее появился свой собственный тилкхе!

Ледяные сирены верили, что тилкхе – это духи предков, что обрели снежную форму. Те, кто не пожелал оставлять своих близких наедине с жестоким островом. Иметь такого защитника хотел каждый человек, но призывать тилкхе могли только ледяные сирены.

– Он пришел сегодня ночью, – улыбаясь, сказала Летта. – Я увидела его в окно – он стоял у дома, словно чего-то ждал. Тогда я поняла, что и для тебя настала пора иметь своего личного снежного стража.

На ее груди, сейчас скрытой платьем, тоже висело ожерелье с нанизанными на него клыками-льдинками. Сольвейг робко погладила холодную шерсть. Ладонь закололи тысячи ледяных иголочек.

– Я пойду, погуляю?

Летта понимающе улыбнулась.

– Только недолго, а то пирог остынет. Тилкхе теперь с тобой на всю жизнь, так что успеешь еще насладиться его обществом.

Сольвейг неторопливо шла по припорошенным снегом тропинкам, тилкхе трусил по правую сторону от нее. Она прогулялась по главной улице Атриви-Норд, дошла до Ледяного Шпиля – самой высокой башни города. Ловила восхищенные взгляды детворы, а одной, самой смелой малышке даже разрешила погладить тилкхе. Девочка была обычным человеком, не ледяной сиреной, и глядя на ручного снежного зверя, кажется, об этом жалела.

Прогулка с тилкхе вернула на лицо Сольвейг улыбку. У нее, как-никак, день рождения, бок о бок с ней идет ее собственный снежный страж, а дома ждет сестра и ягодный пирог. У двери Сольвейг с сожалением вздохнула: в дом с горящим камином брать тилкхе не стоило. Да и держать их подле себя, как домашних питомцев, нельзя. Тилкхе, как любым духам, нужна свободна. Никто не знал, куда они уходили. Но они всегда возвращались – стоило только позвать.

Сольвейг пожала лапу снежного стража, и на ее руке осталась россыпь полупрозрачных когтей. А тилкхе растворился в белом полотне, стал сотнями из миллионов его снежинок. Сольвейг коснулась ледяными когтями подаренной Леттой цепочки, и они послушно нанизались на нее, словно причудливой формы драгоценные камни.

Войдя внутрь, она восхищенно поводила носом – в воздухе упоительно пахло ягодами и сдобным тестом.

– Как прогулка? – поинтересовалась Летта, выкладывая на тарелку кусок пирога.

Сольвейг отполовинила его одним укусом и принялась восторженно рассказывать.

– Прожуй сначала, – добродушно рассмеялась сестра. – Негоже ледяным принцессам не знать правил этикета.

– Я не принцесса, – нахмурилась Сольвейг. – Я ледяная сирена.

Произносить это было приятно, хоть глубоко в душе и всколыхнулась горечь, что лишь недавно улеглась. Однажды она исчезнет. Вот только… когда?

Сестры проболтали до самого вечера. Сольвейг показала Летте новые эскизы платьев, которые, как она надеялась, придутся по душе модницам Атриви-Норд. Ей нравились летящие платья из тонких газовых тканей и невесомых кружев, украшенные сверкающими бусинами. Последнее ее творение по задумке было именно таким – сложный крой, кружева и рубиновая россыпь камней на белоснежной ткани.

Туве Иверсен, их мама, когда-то обшивала весь город. Из-под ее пальцев и прирученных ею ледяных иголочек выходили простые, но добротные и нужные вещи. Платья и юбки из мягкой шерсти, отороченные мехом пальто, теплые пледы и шали. То, что помимо каминов, согревало людей вечнозимними вечерами.

Сольвейг же всегда тянуло к красоте изысканной, утонченной. К изяществу легких газовых тканей, к изгибам и плавностям линий, подчеркивающих грацию девичьих фигур, к хрупким, будто лед, кружевам, к инеевым узорам на белых и перламутровых полотнах. Вечная зима Крамарка, несомненно, стал ее вдохновением.

«Наша семья – союз стихий, – с неизменной улыбкой говорила Летта. – Я – спокойный, устойчивый лед, потому что безо льда жизни не представляю. Папа – неудержимый, яростный огонь. Мама – земля, надежная твердь под нашими ногами. А ты – воздух. Зимний ветер, неудержимый полет».

Сольвейг хорошо шила, но стеснялась незнакомых людей, а потому ее наряды в их небольшом ателье продавала Летта. Улыбчивая, шутливая и способная с кем угодно найти общий язык, она легко справлялась с этой ролью. Сестры мечтали, что когда-нибудь в их магазинчик будут приезжать великосветские дамы со всего Крамарка – а не только с Атриви-Норд.

И снова в камине пылал огонь, и Сольвейг снова играла для Летты. И засыпала она с надеждой на лучшее завтра.

Не зная, что сегодня навсегда изменит ее жизнь.

Сольвейг снилось, что она падает в глубокую пропасть. Она отчаянно цеплялась руками за воздух, а где-то высоко, у самого края пропасти, стояла Летта. Сестра кричала, протягивая руку в бессмысленной попытке дотянуться до нее.

Летта кричала.

Сольвейг вынырнула из сна, задыхаясь. В первые мгновения она даже не поняла, где находится и что происходит. Крик Летты – обыкновенный человеческий крик – до сих пор звучал в голове, хотя в самом доме стояла пугающе мертвая тишина.

Надежда, что крик Летты ей просто приснился, мелькнула и тут же пропала, когда он повторился вновь.

– Сольвейг, беги!

Разумеется, она не послушалась. Часть нее – холодная и способная мыслить ясно даже в такие мгновения, понимала: Летта хочет, чтобы ее младшая сестра выбежала на улицу. Убежала как можно дальше от того, что происходило сейчас в ее спальне.

И Сольвейг бы так и сделала, если бы точно знала, что успеет позвать на помощь и вернуться, пока не станет слишком поздно. Но их дом находился за городской стеной, слишком далеко от патрулирующей улицы Атриви-Норд городской стражи. Далеко от спрятанных в ночи огненных стражей, что прочесывали ельник и Ледяной Венец.

Все эти мысли пронеслись в голове Сольвейг за одно лишь мгновение. Она бросилась из комнаты на второй этаж. Босые ноги едва касались деревянных ступеней, сердце билось отчаянно, и стук его эхом отдавался в висках. Добравшись до комнаты Летты, Сольвейг в ужасе замерла на пороге.

Лампа разбилась, но комнату заливал яркий свет полной луны. Сольвейг отчетливо видела Летту – горло сестры было перехвачено чем-то, что она сначала приняла за темную ленту. Лентой оказалась торчащая прямо из живота неведомой твари тонкая рука. Очертания ее фигуры были размыты, а тело было черным, дымчатым, словно сотканным из притаившейся в углу тьмы. На лишенном всяческих черт лице зажглись серебристые глаза – два маяка посреди беспроглядного мрака. Свет, который они излучали, был невозможно холоден. Совсем как…

– Дыхание Смерти… – выдохнула Сольвейг.

Исчадие льда впилось в нее взглядом своих жутких глаз.

– Отпусти мою сестру. – Она чеканила слова, чтобы не выдать дрожь в голосе.

Демоническая тварь издевательски расхохоталась. Звук шел откуда-то изнутри, из живота – в том месте, откуда вылезала подрагивающая в лунном свете лента-рука. Глаза Летты закрывались, словно она мучительно боролась со сном. Она прошептала из последних сил:

– Сольвейг, прошу тебя… Беги.

Куда делся ее голос сирены? Почему пространство дома не взорвала ее Песнь, что могла, если нужно, смести все на своем пути?!

Сольвейг перевела взгляд на исчадие льда и поняла, что ответ кроется в нем – в тонкой руке, что держала горло Летты. Ненависть вскипела в ней, заглушая страх перед тварью льда и ночи. Страх потерять сестру оказался куда сильней.

Взгляд, что метался по комнате, выхватил лежащие на полу осколки лампы. Сольвейг бросилась вперед, схватила самый крупный и не глядя рубанула воздух там, где виднелась призрачная лента-рука. Существо, лишенное рта, закричало. Жуткий горловой стон вырвался из живота, ворвался в голову Сольвейг, больно сдавливая виски.

От тела исчадия льда отделились тонкие призрачные руки, потянулись к ней. Внутренности Сольвейг пронзила незнакомая, тянущая боль. Конечности отяжелели, в голове, заглушая все мысли и чувства, ревел гул сонма голосов – это дымчатая лента-рука твари коснулась ее висков.

«Бедняжка, ты переполнена силой, как дойная корова – молоком. Но ты не знаешь, как совладать с нею, как вывести ее на свет. – В призрачном голосе, существующем только в голове Сольвейг, звучало разочарование. – Ты мне не нужна».

И снова боль жесткой зазубренной проволокой прошила все ее естество, но на этот раз была куда беспощаднее. Сольвейг опустила взгляд вниз и обмерла – кончики пальцев стремительно чернели, словно их коснулась неведомая зараза. Дыхание перехватило – паника украла воздух в ее легких.

Сольвейг понимала – как только тварь расправится с ней, она закончит начатое с Леттой. Сестра уже не реагировала на происходящее – висела в петле ленты-руки исчадия льда, как послушная кукла. Глаза ее закатились, обнажая белки, из приоткрытых губ вырывалось тяжелое дыхание.

Сольвейг не могла позволить, чтобы все закончилось так. Она должна хотя бы попытаться воззвать к силе своего сиреньего голоса, к силе своей Песни.

«Давай, Сольвейг! – мысленно взмолилась она. – Хотя бы раз в жизни будь истинной ледяной сиреной!»

«Пой не голосом, не связками – сердцем! Сосредоточь всю силу, которая в тебе скрыта, сплети ее в один большой клубок. А затем выплесни наружу, высвободи ее!»

Последние слова Летты, сказанные вчера, Сольвейг повторила уже вслух: «Пой!»

И она запела.

Сольвейг представила, что ее изуродованных когтями Хладного связок нет вовсе. Что она – и есть Песнь. Исцеление ли, разрушение ли или сотворение – легендарная сила сирен имела разные воплощения. Но, так или иначе, они были лишь сосудами, шкатулками с даром. А шкатулки не имеют связок.

Некая сила внутри нее, пускай и запоздало, пробила преграду. Прежде лишь надломленные, перед лицом смертельной опасности барьеры рухнули, и дар Сольвейг наконец обрел звучание. Под напором яростной, злой Песни, олицетворением страха за сестру и ненавистью к Дыханию Смерти, что посмел так грубо вторгнуться в их жизнь, дом содрогнулся.

Сольвейг призвала бурю.

Из окон вылетели стекла, дверь с силой ударилась о стену, впуская ледяной шторм. Он бушевал, ураганным ветром сдувал книги с полок, опрокидывал вещи, срывал со стен картины и зеркала. Он превращал порядок вещей в хаос. По обе стороны от Сольвейг стало белым-бело из-за кружащегося в доме снега. Они втроем – три героя немой сцены – оказались в эпицентре бури. Дыхание Смерти задрожало, забилось, словно в лихорадке. Когда Сольвейг уже почти поверила в свою победу, исчадие протянуло к ней свою длинную руку. Дымка окутала шею, проникая под кожу. Сольвейг захлебнулась горечью, пахнущей смертью и пеплом, но петь не перестала.

В горло будто вонзались холодные осколки стекла. Казалось, Дыхание Смерти заново расплетает ее рубцы, заставляя раны на горле открыться. Сольвейг чувствовала во рту соленый вкус крови, но знала, что если замолкнет, исчадие льда победит.

Она пела, сколько хватило дыхания. В первый же миг резанувшей по ушам тишины Дыхание Смерти переметнулось к Летте. Сольвейг бросилась вперед, забыв про жгучую боль в горле, движимая лишь одним желанием – не дать исчадию льда забрать сестру. Схватила ее за руку… а поймала лишь воздух. Летта растворилась в лунном свете – как и тварь, что ее забрала. От Дыхания Смерти осталась лишь кучка серебристого пепла, которую развеял по дому ворвавшийся через разбитые окна сквозняк.

Сольвейг рухнула на колени. Попыталась выкрикнуть имя сестры – отчаянное, бесконтрольное желание. И… не смогла. Силилась позвать на помощь, но с губ не сорвалось ни звука. Она опустошенно смотрела на свое отражение – десятки отражений – через разбросанные по комнате зеркальные осколки.

Ее волосы… Они стали совершенно белыми.

А ее голос пропал.