Текст книги "Игра ангела"

Автор книги: Карлос Руис Сафон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

20

Вслед за хранителем я спустился в цоколь главного нефа, являвшегося частью лабиринта. Пол, по которому мы ступали, точно заплатами был испещрен могильными плитами и мемориальными досками с эпитафиями, крестами и образами, растворенными в камне. Хранитель замедлил шаг и посветил газовым фонарем на отдельные фрагменты этой зловещей мозаики, чтобы удовлетворить мое любопытство.

– Остатки древнего некрополя, – пояснил он. – Но пусть это не наводит вас на игривые мысли, не вздумайте свалиться замертво прямо здесь.

Мы дошли до площадки перед центральной конструкцией из стеллажей и полок, служившей, по-видимому, входом в лабиринт. Исаак бегло ознакомил меня со сводом правил и обязанностей, периодически прожигая пронзительным взглядом, в ответ на который я кротко кивал.

– Пункт первый: тот, кто приходит сюда в первый раз, имеет право выбрать из хранилища любую книгу, какую пожелает. Пункт второй: когда книга выбрана, то человек берет ее под свое покровительство и обязан оберегать ее и прилагать все усилия, чтобы она никогда не потерялась. Пожизненно. Вопросы есть?

Я возвел глаза на бесконечный лабиринт стеллажей.

– Как выбрать одну-единственную книгу среди бесконечного множества?

Исаак пожал плечами.

– Некоторые думают, будто книга сама выбирает себе… судьбу, если так можно выразиться. То, что вы здесь видите, – веками пополнявшееся собрание забытых и потерянных книг, книг, осужденных на уничтожение и вечное забвение. Эти книги вобрали память и душу времен и чудес, давно всеми позабытых. Никто из нас, даже самые старые, не помнят, когда и кем было создано хранилище. Вероятно, оно столь же древнее, как и сам город, и растет вместе с ним, под его сенью. Нам известно, что здание было возведено из руин дворцов, церквей, тюрем и больниц, некогда, возможно, существовавших на этом месте. Начало главной конструкции восходит к началу восемнадцатого столетия, и с тех пор она непрестанно меняет облик. В прежние времена Кладбище забытых книг таилось под катакомбами средневекового города. Кое-кто утверждает, что в эпоху разгула инквизиции ученые и просто свободомыслящие люди прятали запрещенные книги в саркофагах и предавали погребению в оссуариях[29]29
  Небольшой каменный саркофаг, погребальная урна, колодец, место или строение для захоронения костей. Соответствует русскому слову «костница».


[Закрыть] по всему городу, дабы уберечь их, уповая на то, что грядущие поколения сумеют их откопать. В середине прошлого века был обнаружен длинный подземный ход, соединявший недра лабиринта с подвалами старинной библиотеки. Ныне она опечатана и сокрыта в руинах древней синагоги в квартале Аль-Каль. Когда снесли последние крепостные стены города, начались оползни, и потайной ход затопило водой из подземного источника, который с незапамятных времен протекает там, где теперь расположен бульвар Рамбла. В настоящее время им не пользуются, однако мы предполагаем, что тоннель довольно долго служил одним из главных проходов к тайному хранилищу. Большая часть лабиринта, что у вас перед глазами, относится к девятнадцатому веку. Об этом месте знают не больше сотни человек в городе, и я надеюсь, что Семпере не совершил ошибки, сделав вас одним из нас…

Я энергично замотал головой, но Исаак взирал на меня с недоверием.

– Пункт третий: вы можете похоронить свою книгу где хотите.

– А если я заблужусь?

– Дополнительная статья, моего собственного изобретения: постарайтесь не заблудиться.

– А кто-нибудь когда-нибудь терялся?

Исаак коротко вздохнул.

– Много лет назад, когда я только начинал работать здесь, ходили слухи о Дарио Альберти Цимермане. Полагаю, Семпере вам о них, конечно, не обмолвился…

– Цимерман? Историк?

– Нет, дрессировщик тюленей. Скольких Дарио Альберти Цимерманов вы знаете? Дело в том, что зимой 1889 года Цимерман ушел в глубь лабиринта и пропал на целую неделю. Его нашли забившимся в один из проходов, полумертвого от страха. Он возвел вокруг себя баррикаду из нескольких рядов священных текстов, чтобы отвести глаза.

– Кому?

Исаак смерил меня долгим взглядом.

– Черному человеку. Уверены, что Семпере вам об этом не рассказывал?

– Убежден.

Исаак понизил голос и завел речь доверительным тоном:

– Некоторые члены нашей общины издавна, хотя и не часто, встречали в коридорах лабиринта черного человека. И все описывали его по-разному. Кое-кто даже заявлял, что вступал с ним в беседу. Одно время поговаривали, будто черный человек – дух проклятого писателя, которого предал один из членов сообщества, взяв отсюда одну из его книг и не сдержав положенного обещания. Книга потерялась навсегда, и покойный автор вечно бродит по коридорам, желая отомстить. Ну, понимаете, история в духе Генри Джеймса,[30]30
  Джеймс, Генри (1843–1916) – американский писатель и литературный критик.


[Закрыть] которые так нравятся публике.

– Неужели вы этому верите?

– Нет, конечно. Я поклонник другой теории. Выдвинутой Цимерманом.

– И она состоит в том…

– Что черный человек – патрон сего места, родоначальник тайного и запретного знания, учености и памяти, тот, кто дарует свет озарения сказителям и писателям с незапамятных времен… Он наш ангел-хранитель, ангел лжи и ночи.

– Вы меня разыгрываете.

– В каждом лабиринте обитает свой Минотавр, – промолвил хранитель. Исаак загадочно улыбнулся и указал на вход в лабиринт. – Выбор за вами.

Я ступил на мостик, который вел к одному из проходов. Постепенно я углубился в коридор из книг, описывавший восходящую дугу. В конце дуги коридор разветвлялся на четыре рукава и образовывал небольшой круг, откуда вырастала винтовая лестница, терявшаяся в вышине. Я поднимался по лестницам, пока не добрался до площадки, где начинались три коридора. Я рискнул, выбрав тот, который, по моему мнению, вел в сердце конструкции. Я шел, скользя кончиками пальцев по корешкам десятков и десятков книг. Я всем существом вбирал запах и свет, пробивавшийся сквозь узкие щели и ореолом окружавший стеклянные фонари, привинченные к деревянным стеллажам, развеивая призраков и тени. Так я брел без цели минут тридцать и в результате очутился в некоем замкнутом пространстве, похожем на комнату, где стояли стол и стул. Стены были сложены из книг и казались сплошными, за исключением крохотной расселины, наводившей на мысль, что кто-то унес с полки один том. Я решил, что тут роман «Шаги с неба» обретет новый дом. Я в последний раз посмотрел на титульный лист и перечитал первые строчки. Я представил себе миг (если судьбе будет угодно), который наступит через много лет после того, как меня постигнут смерть и забвение, когда неведомый человек повторит мой путь и придет в эту комнату, чтобы найти безвестную книгу, в которую я вложил душу. Я поставил ее на полку. Меня охватило странное ощущение, будто это я сам остался на стеллаже. И тут я почувствовал, что за спиной у меня кто-то есть. Я повернулся и встретился лицом к лицу с черным человеком, смотревшим мне прямо в глаза.

21

В первый момент я не узнал собственного взгляда в зеркале – одном из вереницы матово поблескивавших зеркал, тянувшейся вдоль коридоров лабиринта. В зеркале отражались мое лицо и кожа, но глаза были чужими. Тревожные, темные, до краев наполненные злобой. Я отвел взгляд и почувствовал, что меня снова одолевает тошнота. Я присел на стул у стола и сделал глубокий вдох. Мне пришло в голову, что даже доктора Триаса, наверное, позабавило бы, что жилец, поселившийся у меня в мозгу, или новообразование, как он предпочитал выражаться, случайно нанесет мне удар милосердия в подобном месте, почтив меня честью сделаться первым постоянным гражданином Кладбища забытых романистов. Тем литератором, кто будет погребен вместе со своим последним и жалким творением, собственноручно уложенным автором в могилу. Меня найдут спустя десять месяцев или десять лет, а может, не найдут никогда. Яркий финал, достойный «Города проклятых».

Меня разобрал горький смех, и он, наверное, спас меня, поскольку сознание немного прояснилось. По крайней мере я вновь стал отдавать себе отчет, где нахожусь и с какой целью пришел сюда. Я собирался встать, как вдруг увидел его – неказистый томик с потемневшей обложкой и стершимся названием на корешке. Он лежал на стопке из четырех книг, сложенной на краю стола. Я взял его в руки. Книга была переплетена в пергамент или, во всяком случае, какую-то кожу, выделанную и вычерненную скорее прикосновениями рук, чем красителем. Буквы заглавия, выведенные чем-то вроде туши, расплылись, но на четвертой странице название читалось отчетливо:

Lux Aeterna[31]31
  Вечный свет (лат.).


[Закрыть]

D. M.

Инициалы, совпадавшие с моими, видимо, принадлежали автору, но в книге не нашлось больше ни одного свидетельства, подтверждавшего предположение. Я бегло просмотрел несколько страниц и выделил не меньше пяти языков, чередовавшихся в тексте: испанский, немецкий, латынь, французский и древнееврейский. Я наугад прочел один абзац. Отрывок имел сходство с молитвой, хотя, если я ничего не напутал, в традиционной литургии она не звучала. И потому меня заинтересовал необычный требник или сборник плегарий.[32]32
  Здесь: молитва, горячая просьба.


[Закрыть] Текст был размечен цифрами и разбит на строфы с выделенными вступлениями, обозначавшими скорее всего новый эпизод или тему. Чем внимательнее я вчитывался, тем больше убеждался, что содержание живо напоминает мне уроки евангелия и катехизиса в школе.

Я легко мог выйти из комнаты, образованной стеллажами, выбрать любую другую книгу среди сотен тысяч и покинуть это странное место, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Мне даже казалось, что я так и поступил, пока не осознал, что иду обратно по тоннелям и коридорам лабиринта с этой книгой в руках: она, как паразит, словно въелась в кожу. На секунду мне почудилось, что книге хочется распрощаться с этим местом намного сильнее, чем мне, и она каким-то образом руководит мною, указывая путь. Изрядно покружив и пару раз продефилировав мимо одного и того же экземпляра четвертого тома собраний сочинений Ле Фаню,[33]33
  Ле Фаню, Джозеф Шеридан (1814–1873) – ирландский писатель, выдающийся мастер готической прозы.


[Закрыть] сам не понимая как, я очутился у винтовой лестницы, спускавшейся вниз, и оттуда без труда нашел дорогу к выходу из лабиринта. Я полагал, что Исаак дожидается меня на пороге, но хранителя нигде не было видно, хотя меня не покидало ощущение, будто кто-то наблюдает за мной из темноты. Под высоченным куполом Кладбища забытых книг стояла мертвая тишина.

– Исаак? – позвал я.

Эхо моего голоса поглотила темнота. Напрасно прождав несколько минут, я двинулся к выходу. Голубоватое сумеречное сияние, сочившееся сквозь стеклянный свод, постепенно тускнело, и под конец меня окружила полная тьма. Сделав еще десяток шагов, я различил свет, мерцавший в дальнем конце галереи, и вскоре убедился, что хранитель оставил для меня фонарь у подножия портала. Я обернулся в последний раз, попытавшись проникнуть взглядом сквозь черноту, заполнявшую галерею, а затем потянул за рукоять, приводившую в действие систему рельсов и блоков. Анкеры механизма один за другим выскользнули из пазов, и дверь приоткрылась на пару сантиметров. Я толкнул ее, расширив щель ровно настолько, чтобы протиснуться, и вышел на волю. Дверь тотчас стала закрываться и вновь запечаталась с гулким стуком.

22

По мере того как я удалялся от Кладбища забытых книг, его магия ослабевала, и на меня снова накатили тошнота и боль. Дважды я падал ничком. Один раз это произошло на бульваре Рамбла, а во второй – при попытке перейти улицу Виа-Лайетана. Мне помог подняться мальчик, буквально вытащив из-под колес трамвая. С огромным трудом я добрался до дверей своего жилища. Дом простоял запертым весь день, и влажная жара, пропитанная нездоровыми миазмами, ежедневно душившая город, волнами пыльного марева заполняла комнаты. Я поднялся в кабинет в башне и распахнул окна настежь. Слабое дуновение ветра едва ощущалось под небом, обложенным темными тучами, медленно кружившими над Барселоной. Я положил книгу на письменный стол, сказав себе, что, наверное, у меня еще хватит времени внимательно ее изучить. А может, и нет. Возможно, мое время истекло. Мало что вообще теперь имело значение.

Я едва держался на ногах, мне нужно было лечь и отдохнуть в темноте. Я выудил из ящика флакон с пилюлями кодеина и проглотил в один присест три или четыре штуки. Сунув пузырек в карман, я заковылял вниз по лестнице, не испытывая ни малейшей уверенности, что сумею дотащиться до спальни без увечий. Кое-как спустившись в коридор, я обратил внимание, что полоска света под входной дверью помаргивала, словно за нею на лестнице кто-то стоял. Хватаясь за стены, я медленно добрел до двери.

– Кто там? – спросил я.

В ответ не донеслось ни звука. Поколебавшись мгновение, я открыл дверь и выглянул на лестничную площадку. Ступени спиралью спускались во дворик, теряясь в клубящейся мгле. На лестнице никого не оказалось. Я обратился лицом к двери и только тогда обнаружил, что мигает фонарь, освещавший площадку. Я вернулся в дом и закрыл замок на ключ – то, что раньше частенько забывал сделать. И тогда я его увидел – конверт кремового цвета с зубчатым краем. Кто-то подсунул мне его под дверь. Чтобы поднять конверт, мне пришлось опуститься на колени. Сделанный из очень плотной шершавой бумаги, он был запечатан сургучом. И на нем стояло мое имя. На гербе, оттиснутом на сургуче, угадывалась фигура ангела с распростертыми крыльями. Я вскрыл конверт.

Уважаемый сеньор Мартин,

я намерен провести несколько дней в Вашем городе, и мне доставило бы огромное удовольствие, воспользовавшись удобным случаем, встретиться с Вами и, возможно, вернуться к обсуждению условий моего делового предложения. Если Вы не связаны предварительными договоренностями, мне было бы весьма приятно пригласить Вас на ужин в будущую пятницу, 13 числа, в десять вечера на маленькую виллу, снятую мною на время пребывания в Барселоне. Дом расположен на пересечении улиц Олот и Сан-Хосе-де-Монтанья, рядом с главным входом в парк Гуэль. Надеюсь и верю, что Вам представится возможность принять приглашение.

Искренне Ваш,

Андреас Корелли.

Я уронил письмо на пол и побрел в галерею. И там я растянулся на диване под покровом темноты. До назначенного свидания оставалось семь дней. Я усмехнулся про себя. Я не верил, что проживу эти семь дней. Закрыв глаза, я попытался заснуть. Шум в ушах, постоянно меня донимавший, стал оглушающим. С каждым ударом сердца в голове вспыхивала слепящая боль.

«Вам даже в голову не придет писать».

Я снова открыл глаза и вгляделся в синеватый сумрак, окутывавший галерею. На столике рядом со мной до сих пор лежал старый альбом с фотографиями, оставленный Кристиной. У меня не хватало мужества не только выбросить ее альбом, но даже прикоснуться к нему. Протянув руку, я открыл книжицу и перелистывал страницы, пока не нашел снимок, который искал. Я вытащил карточку из альбома и стал смотреть на нее. Маленькая девочка, Кристина, шла за руку с незнакомцем по пристани, вдающейся в море. Я прижал фотографию к груди и сдался на волю усталости. Постепенно горечь и ярость последнего дня и всех прошлых лет притупились, и меня обволокла жаркая темнота, наполненная голосами и множеством рук, простиравшихся ко мне в ожидании. Я страстно желал раствориться в ней, как не желал ничего другого в своей жизни, но что-то во мне взорвалось, и вспышка света и пронзительной боли вырвала меня из отрадного сна, обещавшего длиться вечность.

«Еще рано, – шепнул чей-то голос, – еще рано».

Наверное, прошло несколько дней, поскольку время от времени я просыпался и мне казалось, будто сквозь створчатые окна проникает солнечный свет. Порой мне чудились стук в дверь и голоса, звавшие меня по имени, но вскоре они умолкали. Через несколько часов – или дней – я встал, вымыл руки и лицо, обнаружив кровь на губах. Не знаю, действительно ли я вышел на улицу или мне это только приснилось, но вдруг выяснилось, что я шагаю по бульвару Борн к церкви Санта-Мария-дель-Мар. Улицы были пустынными под ртутной луной. Я поднял голову и увидел, как призрак бури расправляет черные крылья над городом. Белая молния распорола полотнище небосвода, и завеса, сотканная из дождевых капель, обрушилась на землю лавиной хрустальных кинжалов. За миг до того как первая капля дождя коснулась поверхности, время остановилось, и сотни тысяч солнечных слезинок повисли в воздухе, точно песчинки пыли. Я знал, что за мной по пятам следует некто или нечто, и ощущал на затылке холодное дыхание, пропитанное смрадом разложившейся плоти и пожарища. Я чувствовал, как длинные костлявые пальцы тянутся ко мне, почти дотрагиваясь до кожи, и в то же мгновение, заслоняя застывшую в воздухе дождевую взвесь, появилась девочка, существующая лишь на фотографии, которую я сохранил на груди. Она взяла меня за руку и потянула, увлекая обратно, к дому с башней, оттеснив леденящий дух, клубившийся у меня за спиной. Когда сознание вернулось ко мне, прошло семь дней.

Наступила пятница, 13 июля.

23

Педро Видаль и Кристина Сагниер в тот день поженились. Венчание состоялось в пять часов в часовне монастыря Педральбес, и на церемонию явилась ничтожная горстка членов клана Видаль. Самые почтенные представители семейства, включая отца жениха, не удостоили ее присутствием. Злые языки, если бы таковые нашлись, могли бы утверждать, что неожиданное решение наследного принца сочетаться браком с дочерью шофера подействовало на ревнителей династии как ушат холодной воды. Но они там не присутствовали. Вступив в заговор молчания, хроникеры светской жизни тактично нашли другие горячие темы для обсуждения, и на страницы газет не просочилось ни слова об этом событии. Журналистов в часовне не оказалось, и некому было рассказать о том, что на паперти собрался цветник из бывших возлюбленных дона Педро и они молча обливались слезами, напоминая сообщество увядших вдов, потерявших последнюю надежду. Некому было поведать о том, что в руках Кристина держала охапку белых роз и ее платье оттенка слоновой кости сливалось по цвету с мраморной кожей, так что казалось, будто невеста шла нагой к алтарю, не надев ничего, кроме белой вуали, закрывавшей лицо. А в янтарном небе над шпилем колокольни вихрем кружились облака.

Некому было припомнить, как невеста вышла из машины и, задержавшись на мгновение, смотрела на площадь перед церковным порталом, пока взгляд ее не упал на умирающего человека с трясущимися руками, неслышно шептавшего слова, которые он унесет с собой в могилу:

– Будьте вы прокляты. Будьте вы прокляты оба.

Два часа спустя, сидя в кресле в кабинете, я открыл шкатулку, перешедшую в мою собственность много лет назад, где лежала единственная вещь, оставшаяся у меня от отца. Я вынул револьвер, завернутый в сукно. Открыв барабан, я вставил в гнезда шесть патронов и вновь его закрыл. Я приставил дуло к виску, чуть надавил на спусковой крючок и зажмурился. И в этот миг шквальный ветер внезапно обрушился на башню, окна кабинета распахнулись настежь, створки с силой ударились о стену. Ледяной ветер обласкал мое лицо и повеял духом утраченных больших надежд.

24

Такси на малой скорости ползло вверх по косогору, подбираясь к границам предместья Грасия, двигаясь в сторону одинокого и мрачноватого массива парка Гуэль. Склон был усеян россыпью особняков, знававших лучшие времена. Их крыши и стены проглядывали сквозь зелень рощи, колыхавшейся на ветру, как темные волны. На вершине холма я различил широкие ворота ограды. Три года назад, после смерти Гауди, наследники графа Гуэля продали мэрии по дешевке этот уединенный и пустынный парк, где никогда не было других обитателей, кроме самого архитектора. Забытый и заброшенный, сад колонн и башенок напоминал ныне проклятый рай. Я попросил водителя остановиться у решетки ворот и заплатил за проезд.

– Вы уверены сеньор, что хотите выйти здесь? – спросил шофер, усомнившись в моем рассудке. – Если желаете, я могу подождать вас немного…

– В этом нет необходимости.

Урчание такси затихло у подножия горы, и я остался наедине с ветром, завывавшим в кронах деревьев. Из парка к ограде ветер гнал сухие листья, и они водоворотом кружились вокруг моих ног. Я приблизился к воротам, стянутым проржавевшими цепями, и сквозь решетку заглянул внутрь. Лунный свет омывал контуры фигуры мозаичного дракона на нижней площадке парадной лестницы. Черная тень с глазами, поблескивавшими, как жемчуг под толщей воды, лениво скользнула по ступеням. Это была большая черная собака. Животное остановилось у подножия лестницы, и только тогда я заметил, что пес не один. Еще два зверя молча наблюдали за мной из-за ограды. Одна собака подкрадывалась ко мне, прячась в тени, падавшей от домика привратника справа от ворот. Другой пес, самый крупный из трех, вскочил на стену и с карниза следил за мной с близкого расстояния. Сквозь оскаленные клыки струился пар его дыхания. Я медленно отступил, глядя животному прямо в глаза и не смея повернуться спиной. Шаг за шагом я отступил на противоположную сторону тротуара. На стену запрыгнула вторая собака и теперь настороженно провожала меня взглядом. Я пошарил ногой по земле в поисках палки или камня, которые могли бы послужить оружием защиты, если псы решат прыгнуть вниз и наброситься на меня, но мне попадались только сухие листья. Я знал, что, стоит мне отвести глаза и обратиться в бегство, животные погонятся за мной. Не успею я пробежать и двух десятков метров, как они повалят меня и растерзают. Третий пес, тот самый, которого я заметил первым, выступавший, похоже, манком, начал карабкаться на верхнюю кромку стены, собираясь присоединиться к двум другим. Ну вот и все, подумал я.

В этот миг за спиной у меня вспыхнул свет, и занявшееся сияние осветило оскаленные морды трех псов. Собаки остановились как вкопанные. Я оглянулся через плечо и увидел темный фасад, возвышавшийся в полусотне метров от входа в парк. В окнах горел свет, и это было единственное освещенное здание на холме. Один из псов с глухим рычанием удрал в глубь парка. Спустя мгновение две другие собаки убежали следом.

Без долгих раздумий я направился к дому. Как и описывал Корелли в приглашении, он находился на пересечении улиц Олот и Сан-Хосе-де-Монтанья. Узкое угловатое трехэтажное строение, похожее на башню и увенчанное мансардой, несло караульную службу над городом и призрачным парком у подножия.

Дом стоял на возвышении, к его дверям вели широкие лестницы. Из больших окон струилось золотистое сияние. Когда я поднимался по каменным ступеням, мне показалось, будто я различил на балюстраде второго этажа очертания человеческой фигуры. Она застыла неподвижно, точно паук, распластавшийся в паутине. Ступив на площадку лестницы, я остановился перевести дух. Входная дверь была приоткрыта, и полоса света простиралась от порога к моим ногам. Я медленно подошел к входу и замер в проеме. Из дома тянуло запахом увядших цветов. Я постучал в дверь согнутыми пальцами и слегка толкнул ее внутрь. Моему взору открылась прихожая и длинный коридор, терявшийся в глубине дома. Из недр доносился глухой повторявшийся стук, будто хлопала на ветру створка окна. Этот звук напоминал биение сердца. Я вошел в прихожую и сделал пару шагов вперед. Слева я увидел лестницу в башню, и мне послышались наверху, на последних ее ступенях, шаги, легкие, как поступь ребенка.

– Добрый вечер! – окликнул я.

Не успело эхо моего голоса затихнуть в коридоре, как ритмичное постукивание, раздававшееся где-то в доме, прекратилось. Я оказался в полной тишине, и поток ледяного воздуха коснулся лица.

– Сеньор Корелли? Это Мартин. Давид Мартин…

Не получив ответа, я осмелился пройти дальше по коридору, который вел во внутренние покои. На стенах во множестве висели фотографические портреты разной величины, оправленные в рамки. Судя по манере позировать и туалетам людей, запечатленных на фотографиях, большинство снимков насчитывало лет двадцaть-тридцать, не меньше. Под каждой рамкой имелась табличка, где были указаны имя изображенного персонажа и год, когда сделали портрет. Я принялся рассматривать лица, смотревшие на меня из прошлых времен. Дети и старики, дамы и кавалеры. Их роднило выражение глаз: в них угадывалась тень печали и читалась немая мольба. Все смотрели в камеру с таким отчаянием, что кровь стыла в жилах.

– Интересуетесь фотографией, любезный Мартин? – раздался голос рядом со мной.

Я, вздрогнув, повернулся. Андреас Корелли рассматривал фотографии вместе со мной с улыбкой, исполненной меланхолии. Я не слышал и не видел, как он подошел. Когда он мне улыбнулся, меня пробрал озноб.

– Я думал, вы не придете.

– Я тоже.

– Тогда позвольте предложить вам бокал вина, и мы выпьем за наши заблуждения.

Я проследовал за ним в большую гостиную с широкими окнами, обращенными на город. Корелли предложил мне кресло и налил в бокалы вино из бутылки, стоявшей на столе. Он протянул мне бокал и уселся в кресло напротив.

Я пригубил вино, оказавшееся превосходным. Я выпил его почти что залпом и вскоре почувствовал, как согревающее тепло, пролившееся по пищеводу, успокаивает мои нервы. Корелли вдыхал аромат вина и наблюдал за мной со спокойной дружелюбной улыбкой.

– Вы были правы, – сказал я.

– Как всегда, – отозвался Корелли. – Обыкновенно так и случается, что редко приносит мне хоть какое-то удовлетворение. Иногда мне кажется, что наибольшую радость мне могло бы доставить лишь подтверждение моей ошибки.

– Это легко устроить. Спросите меня, как это происходит. Я всегда ошибаюсь.

– Нет, вы не ошибаетесь. По-моему, вы видите вещи почти так же ясно, как и я, и это также не приносит вам никакого удовлетворения.

Я слушал его и думал, что в настоящий момент единственное, что могло бы принести мне некоторое удовлетворение, – это если бы весь мир сгорел и я тоже сгинул бы вместе с ним. Корелли, словно прочитав мои мысли, широко улыбнулся и кивнул:

– Могу вам помочь, друг мой.

Неожиданно для себя я отвел глаза, уклоняясь от его взгляда, и сосредоточил внимание на маленькой серебряной броши в форме ангела, приколотой к его лацкану.

– Красивая брошь, – сказал я, указав на вещицу.

– Фамильная реликвия, – отозвался Корелли.

Я решил, что мы довольно наговорили банальностей и любезностей – хватит до конца вечера.

– Сеньор Корелли, зачем я здесь?

Глаза Корелли полыхнули тем же оттенком красного вина, что тягуче колыхалось у него в бокале.

– Все очень просто. Вы находитесь тут потому, что наконец поняли: ваше место – здесь. Вы находитесь тут потому, что около года назад я сделал вам предложение. Предложение, которое в тот момент вы не были готовы принять. Но вы о нем не забыли. Я же здесь нахожусь потому, что по-прежнему считаю вас тем человеком, кто мне нужен. Следовательно, я предпочел выждать двенадцать месяцев, прежде чем утратить к вам интерес.

– Вы сделали предложение, не уточнив условия, – заметил я.

– В сущности, я излагал вам только условия.

– Сто тысяч франков за один год работы на вас. И за этот год я должен написать книгу.

– Именно так. Многие подумали бы, что это и есть самое главное. Но только не вы.

– Вы сказали, что когда объясните, какого рода книгу вы хотите, чтобы я для вас написал, я бы взялся за работу даже бесплатно.

– У вас хорошая память.

– У меня прекрасная память, сеньор Корелли, вот только не помню, чтобы я видел, читал или слышал хотя бы об одной книге, изданной вами.

– Сомневаетесь в моей платежеспособности?

Я покачал головой, пытаясь скрыть жажду и вожделение, терзавшие меня изнутри. Чем большее равнодушие я демонстрировал, тем соблазнительнее мне представлялись обещания издателя.

– Я всего лишь заинтригован вашими мотивами, – подчеркнул я.

– Как и должно быть.

– В любом случае напоминаю, что я связан эксклюзивным контрактом на следующие пять лет с Барридо и Эскобильясом. На днях я удостоился весьма показательного визита с их стороны в компании с довольно расторопным адвокатом. Но, полагаю, это не важно, поскольку пять лет – очень долгий срок, а временем я как раз располагаю в наименьшей степени, и это единственное, в чем я твердо уверен.

– Не беспокойтесь по поводу адвокатов. Мои не в пример расторопнее, чем те, кого наняли эти прыщи. Мои адвокаты не проигрывают дел. Предоставьте мне разобраться с юридическими проблемами и тяжбой.

Увидев, как он улыбнулся, промолвив эти слова, я подумал, что мне лучше никогда не встречаться с юридическими консультантами издательства «Люмьер».

– Охотно верю. Таким образом, остается открытым только один вопрос. Каковы условия по существу?

– Невозможно объяснить это в двух словах, поэтому лучше, если я буду говорить без обиняков.

– Сделайте одолжение.

Корелли наклонился вперед, впившись в меня взглядом.

– Мартин, я хочу, чтобы вы создали для меня религию.

Сначала я решил, что ослышался.

– Что?

Корелли продолжал сверлить меня взглядом бездонных глаз.

– Я сказал, что хочу, чтобы вы создали для меня религию.

Я долго смотрел на него, не произнося ни звука.

– Вы смеетесь надо мной?

Корелли покачал головой, смакуя вино с видимым удовольствием.

– Я хочу, чтобы вы употребили весь свой талант и на год всем существом, душой и телом, предались работе над самой грандиозной историей из тех, что выходили из-под вашего пера: над религией.

Я мог только рассмеяться, ничего иного мне попросту не оставалось.

– Вы совершенный безумец. В этом и состоит ваше предложение? Вы хотите, чтобы я написал такую книгу?

Корелли серьезно кивнул.

– Вы выбрали не того писателя. Я ничего не знаю о религии.

– Из-за этого не волнуйтесь. Я знаю. Мне нужен не теолог. Мне нужен рассказчик. Известно ли вам, что такое религия, любезнейший Мартин?

– Смутно припоминаю Господа Нашего.

– Красивая, складно сложенная песнь. Но оставим поэзию. Религия, в сущности, это некий нравственный кодекс, оформленный в виде легенд, мифов или любого другого литературного произведения, с тем чтобы закрепить систему верований, ценностей и этических норм, регулирующих жизнедеятельность культуры или общества.

– Аминь, – подал голос я.

– Как во всякой литературе или символическом послании, степень воздействия произведения на умы и чувства зависит от формы, а не от содержания, – продолжал Корелли.

– Вы пытаетесь сказать, что любая доктрина суть прежде всего сказка.

– Все сказка, Мартин. То, во что мы верим, о чем знаем, помним, и даже то, о чем мы мечтаем. Все есть сказка, повествование, последовательность событий и персонажей, которые передают эмоциональную составляющую. Акт веры – это акт приятия, приятие истории, рассказанной нам. Мы можем признать истиной только то, что может быть облечено в форму рассказа. Не говорите мне, что вам это не приходило в голову.

– Нет.

– Неужели вы не испытываете искушения сочинить историю, во имя которой люди будут готовы жить и умирать, во имя которой они найдут в себе силы убить и быть убитыми, пожертвовать собой, принять муки и отдать душу? Существует ли больший вызов и соблазн для человека вашего призвания, чем создать историю настолько великолепную, что она выйдет за рамки вымысла, превратившись в откровение истины?