Текст книги "Горькая любовь"

Автор книги: Карло Бернари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Я не сказал Ренате правду – моя кузина умерла, когда ей не было и тридцати лет.

– Она выздоровела, вышла замуж, теперь у нее двое чудесных ребят, – солгал я.

– Значит, есть надежда? Врач тоже говорит, что не все потеряно. Он назвал его болезнь чем-то вроде гипертрофии. А знаешь, с чего все началось? С того, что у Витторио вырезали гланды. Я будто чувствовала – сопротивлялась до последнего дня, никак не соглашалась на операцию.

– Гипертрофия, иначе говоря, воспаление гланд, – вслух стал я припоминать. – Моей кузине облучали рентгеном гипофиз и, кажется, еще щитовидную железу.

– Вот, вот! Витторио прописали такой же курс лечения. Значит, ты думаешь, и ему поможет?..

Она нежно, как прежде, сжала мне руку, но сразу ее отпустила, точно пожалев о своем порыве. Я сам крепко сжал ее руку, но она мгновенно высвободилась.

– Спасибо, Уго, – сказала она и встала. – Сколько времени ты путешествовал?

– Два года с небольшим.

– Ты вернулся в свою красильню?

– О нет! – с гордостью воскликнул я. И принялся пространно рассказывать о моей новой работе, о приличном заработке – словом, о том, что я взял у жизни реванш. И чем ярче становились подробности, тем больше я забывал о своих прежних горестях. Под конец я заметил, что голос мой торжествующе звенит: – Я уже не тот жалкий красильщик в деревянных сандалиях на заляпанных краской ногах. Теперь даже университетские профессора меня уважают и приглашают к себе в гости.

– Очень за тебя рада. Я всегда говорила, что ты пробьешься. – Она вздохнула и опустила глаза, словно ей было не по себе от моих разглагольствований.

– Теперь я сам себе хозяин, – не унимался я. – Не то что прежде, когда я был рабом красильни, просиживал там до позднего вечера. Теперь я волен уйти из магазина когда мне вздумается; прогуляться, заглянуть в библиотеку, справиться о книге, посидеть с другом в кафе или сходить в университет на лекцию.

– Молодец, мне очень приятно, – пробормотала Рената.

– Поэтому, если тебе будет трудно или же надоест водить Витторио на прогулку, я могу тебя заменить! – настаивал я, желая показать ей, какой я пользуюсь свободой. – Что мне стоит погулять с Витторио или повторить с ним уроки?!

Рената недоверчиво покачала головой:

– Похоже, ты не представляешь себе всех трудностей,

– Какие еще трудности?! Кто-нибудь вздумает на улице поиздеваться над Витторио? Пусть только попробует! – Я вытянул руку и напряг мускулы. – В любом случае он не может все время сидеть дома взаперти. По-моему, ему надо гулять, тогда он снова почувствует радость жизни. Он должен поверить, что рано или поздно вновь станет таким же, как все, нормальным человеком. Иначе физически он после курса лечения, может, и поправится, но в душе у него навсегда угнездится страх, сознание своей неполноценности.

Я заметил, что мои доводы подействовали на Ренату. И хотя она по-прежнему с сомнением покачивала головой, она ухватилась за мои слова как за последнюю надежду, что жизнь еще наладится.

– Конечно, ты во многом прав, – сказала она наконец. – Но у нас есть время поразмыслить над этим. – И, точно желая на миг отвлечься от пугающих мыслей о судьбе сына, с грустной улыбкой похвасталась: – Знаешь, что я сделала, и притом одна? Все в доме переиначила. Теперь у Витторио будет своя, отдельная комната... Но каких мне это стоило трудов! Идем, покажу!

Она, прихрамывая, направилась к двери. Мне показалось, что она нарочно припадает на больную ногу, чтобы я понял, как ей тяжело пришлось. А может, для того, чтобы убить во мне всякое желание.

13.

Моя любовь устояла и перед этим испытанием. Ее хромающая походка вызывала во мне чувство жалости и нежности. Лишь пальцы мои, которыми я во время «обхода» темных неприбранных комнат не раз касался ее тела, хранили аромат ее кожи, вызывая воспоминания о нашей прежней любви.

И вот однажды рано утром после бессонной, мучительной ночи я позвонил Ренате и попросил отпустить Витторио со мной на прогулку. Словно близость Витторио поможет мне подавить мою страсть.

– Еще слишком рано, – ответила Рената, приняв мое нетерпение за хитрость.

– Тогда в десять.

– Лучше бы завтра.

– Ты что, не доверяешь мне?

– Вполне доверяю. Не будь таким подозрительным.

– Хорошо, тогда в три часа.

– В три ему делают укол.

– Ну, в четыре.

– Я же тебе сказала: сегодня ничего не получится. В четыре я поведу его на рентген. Завтра я его отпущу. Но не больше чем на час. Потом ты сам отведешь его на лечебную гимнастику.

Мне казалось, будто я выпросил у Ренаты любовное свидание.

На другой день я ласково обнял Витторио, его волосы еще хранили слабый запах ее духов.

– Какие мы душистые! – сказал я.

– Это меня мама причесывала, – ответил Витторио, неохотно позволив себя обнять. – Она все думает, что я ребенок.

– Все мамы так делают, чтобы чувствовать себя молодыми. – Я толкнул Витторио в бок, но Витторио даже не улыбнулся.

Рената с балкона крикнула нам обоим «чао». Витторио, не подымая головы, устало махнул ей рукой.

– Ну, куда пойдем, Витторио?

– Куда хочешь.

– Нет, куда ты хочешь.

Мы стояли на углу возле дворца Сан-Джакомо. Близлежащие улицы были пустынны и изнывали от полуденного зноя. Мимо, обдав нас пылью, промчалась к больнице карета «скорой помощи». Санитар, высунувшись из окошка, нагло поманил Витторио пальцем, а тот в ответ показал ему язык. Я хотел было подбежать к карете, притормозившей у ворот Сан-Джакомо, но Витторио удержал меня.

– Не стоит, они все дразнятся, – сказал он.

– А я надаю им пощечин, пусть только еще раз попробуют, – сурово сказал я.

– Так они смеются не над тобой, а надо мной, толстяком.

– И к тебе они не смеют приставать, иначе понюхают вот это. – И я показал воображаемому врагу кулак.

– Э, слишком много тумаков придется тебе раздать, – рассудительно, как взрослый, без всякой злобы сказал Витторио и пошел вперед.

Я догнал его и, улыбаясь, сказал:

– Я потренируюсь. Да и ты мне поможешь. Не зря же ты занимаешься гимнастикой?!

– Это лечебная гимнастика. В драке от нее толку мало.

– Когда дерешься, все сгодится. Будем лупить наших врагов, пока не устанем.

– А если нас самих отлупят?

– Никогда не думай об этом заранее. И главное, запомни: всегда побеждает тот, кто бьет первым.

Витторио наклонил голову и посмотрел на свои сжатые в кулак пальцы. Размахнулся и пронзил кулаком воздух.

– Блям!.. – Он явно приободрился. Я прижал его к себе.

– Отлично! Горе тому, кто косо посмотрит на нас.

– Убить его! – крикнул Витторио. И, замедлив шаги, спросил: – Куда же мы пойдем?

– На пьяцца Навона.

– А кто там прячется? – Он все еще сжимал кулаки.

– Послушай, Витторио, мы вовсе не обязаны сами искать врагов. Вот если они объявятся, тогда мы их отделаем за милую душу. А на пьяцца Навона мы идем посмотреть то место, где во времена Древнего Рима был цирк.

– Конный цирк?

– Да, нечто похожее... Потом, в более поздние века, площадь затопили и катались по ней словно по озеру на лодках.

– И сейчас катаются?

– Нет, теперь там три фонтана. Средний фонтан украшают четыре скульптуры Бернини, символически изображающие четыре самые большие реки мира. Кстати, ты знаешь историю статуи, которая вскинула руку в страхе, что на нее рухнет церковь Борромини? – Я заметил, что Витторио заинтересовался моим рассказом. – А потом пойдем в кафе «Джолитти в парламенте» и будем есть мороженое.

Витторио жадно облизнулся, и его круглое, как луна, лицо расплылось в сладострастной улыбке.

– Нет, только не мороженое, – пробормотал он.

– Почему?

– Мама велела, чтобы я на прогулке ничего не ел, особенно мороженое.

– Брось. Мало ли что мама придумает! Шоколадного мороженого мы непременно поедим! – Я поднес палец к губам. – Но маме ни слова, смотри! – Я обнял его за жирные плечи и потянул за собой на пьяцца Навона.

Хоть Витторио и шел с трудом, стоило мне посмотреть на него, он улыбался в ответ, словно хотел показать, что вовсе не устал.

14.

Теперь я подчас удивляюсь, как быстро я привык к толстой фигуре Витторио и почти не замечал его безобразия. То ли Витторио с каждым днем на моих глазах худел, то ли его движения со временем стали куда более свободными и уверенными, то ли постепенно стерлось первое весьма неприятное впечатление от встречи с этим неповоротливым толстяком... Во всяком случае я часто забывал об его необъятных размерах и удивлялся насмешливым или брезгливым взглядам прохожих... Но первым ехидные взгляды всегда ловил Витторио. Он толкал меня в бок и шептал:

– Вон тот тип на нас уставился.

Если это был мирный прохожий, то после двух-трех моих угрожающе-мрачных взглядов он поспешно опускал глаза. Если же вызов нам бросал рассыльный какой-нибудь лавчонки или дерзкий мальчишка, я резким криком: «Убирайся прочь! Чего тебе от нас надо?» – неизменно обращал его в бегство. Хуже бывало, когда Витторио встречали насмешливыми взглядами бродяги из района Трастевере, помощники мясников из Тестаччо, носильщики из Сан-Лоренцо. Тут уж, чтобы придать мужества Витторио, мне приходилось не просто осадить наглецов, а пригрозить им. Я подносил кулак к носу первого же обидчика, хватал его за воротник рубахи и кричал ему прямо в лицо:

– Тебе что-нибудь не нравится?

– Я чего? Я разве чего говорил? Курил себе и все. Кто насмехался, к тому и приставайте. – С этими словами бродяга или носильщик уходил, отряхивая рубаху, словно я оставил на ней следы. А я с вызовом смотрел на остальных, стоявших в глухом молчании. – Если кому-нибудь жить надоело, пусть выйдет вперед, – говорил я. Моя угроза приводила Витторио в восторг, потому что недавние наглецы лишь боязливо поеживались.

Все же иногда попадались такие, которым «жить надоело». Тогда начиналась драка. Но как бы плохо нам иной раз ни приходилось, я знал, что криком всегда сумею привлечь внимание полицейского или агента полиции, дежурившего на Президентском пути. Так назывались дороги, по которым машина вчерашнего президента, а ныне дуче и Основателя империи, мчалась от виллы Торлония к палаццо Венеция, Виминале, либо к зданию парламента, либо на открытие одной из бесчисленных юбилейных выставок. Страх перед публичным скандалом заставлял полицейского агента поскорее увести нас в первый попавшийся подъезд. Мне только этого и надо было. Я начинал громко возмущаться, а агент больше всего боялся, что нас увидит кто-нибудь из жильцов.

– По-вашему, это допустимо в цивилизованном государстве... – Агент знаком просил меня говорить потише. – Допустимо, чтобы мальчик только потому, что он толще других, не мог пройти по улице, не услышав из всех подворотен оскорблений?! Разве он виноват?..

Тут я замечал, с какой мукой Витторио слушает меня, и невольно понижал голос. Потом снова принимался вопить:

– По-вашему, это – цивилизованная страна? Страна христианская и фашистская? И это народ, который должен завоевывать!..

Я не уточнял, что именно народ должен завоевывать. Но в те времена, услышав об «исторических завоеваниях родины», любой государственный чиновник первым делом думал о неприятностях, которые могут грозить ему. Поэтому нередко мы с Витторио выходили из подъезда под охраной одного, а то и двух полицейских агентов, что спасало нас от новых опасных встреч или мести обидчиков.

Витторио очень гордился нашими подвигами, я – куда меньше. Ведь я понимал, сколь унизительна защита, которую мы получали ценой трусливой демагогии, в то время как наши ближние должны были бы поддержать нас по искреннему порыву сердца. Но и я неспособен был провести различие между теми, кто оскорблял нас из подлости или по природной грубости, и бедняками, голодными оборванцами, которые не знали, что полнота Витторио – результат болезни, возможно неизлечимой, а принимали его за откормленного буржуйчика, своим неуемным обжорством отнимавшего кусок хлеба у их сыновей и братьев. Поэтому всю свою ненависть я обращал против подлецов, которые, оскорбив и оплевав мальчишку только за то, что он толще других, каждое воскресенье отправлялись в церковь молить об отпущении грехов, а в полдень, надев черную рубашку, уже воинственно вопили на фашистских митингах.

Не умел я и здраво оценить нашу и особенно мою долю вины – ведь потасовки нередко начинались из-за моего вызывающего поведения. Мне казалось, что благодаря этим схваткам я вновь завоюю быстро ускользавшую любовь Ренаты. Правда, я всякий раз брал с Витторио слово ничего не говорить дома о драке.

После первой же потасовки я сказал Витторио:

– Смотри, дома – молчок. Мама может испугаться и больше не отпустит тебя со мной.

Но в глубине души я надеялся, что Витторио нарушит свое обещание или же невзначай проговорится о нашем последнем приключении и это наведет Ренату на наш след. И она прибежит и увидит, как мы в одном из переулков, пользующихся дурной славой, геройски бьемся с обидчиками. Тогда я в свое оправдание скажу только: «Вот он, твой сын, которого ты считала обреченным!» Между тем Витторио, кажется, был счастлив, что мы стали сообщниками и вдвоем противостоим всем опасностям. Он радовался, что наша все более крепнувшая мужская дружба совсем отдаляет от нас Ренату.

Нередко я задавался вопросом, совершал ли я эти утомительные, опасные прогулки ради блага Витторио, для его удовольствия, или ради Ренаты, втайне вдохновлявшей меня на все эти жертвы.

И тут же говорил себе: «Раз я об этом задумываюсь – значит, все-таки поблекло мое прежнее преклонение перед Ренатой или по крайней мере угасло то изумление и восторг, которые я испытал, когда она разрешила мне погулять с Витторио». Желая поскорее убедиться в обратном, я бежал к телефону.

– Почему бы и тебе не пойти с нами? – допытывался я. А она ровным голосом ответила:

– Зачем? Что я там буду делать?

– Ты это у меня спрашиваешь? – возмутился я.

Наступило молчание, я слышал в трубке, как она откашливалась, чтобы скрыть волнение.

– Вы молоды, можете бегать. Я буду вам только мешать.

– Не носимся же мы все время по улицам как угорелые. Временами и мы отдыхаем.

– В другой раз, может быть... Пожалуйста, не утомляй его чрезмерно...

– Что за странные речи! – вскипел я. – Он должен уставать. Скажи это своим врачам. Он должен поздороветь не столько физически, сколько морально.

– Надеюсь, этого нам в какой-то мере удалось добиться?

Она говорила «нам удалось», и это меня огорчало. Ведь она особо не выделяла мои заслуги.

– Что ты ей такое сказал? – спросил Витторио, догнав меня на углу улицы, где мы встречались.

– Не знаю, а что?

– Как всегда, ударилась в слезы. Иногда мне кажется, что она не рада нашим прогулкам.

– Да нет же! Может, она сама хотела бы пойти с нами. Но вот нога... – ответил я, скрывая за улыбкой горечь.

– Нога тут ни при чем! Она, когда хочет, ходит очень даже хорошо!

– Зачем ты так говоришь?!

– Но разве нам плохо вдвоем? – возразил Витторио.

– Конечно, неплохо, – согласился я с болью в сердце. Лишь стыд не позволял мне с мольбой попросить Витторио: помоги мне вновь обрести любовь Ренаты. Но сдержаться я не смог и смущенно пробормотал: – Ты же знаешь, Витторио, как я привязан к твоей матери.

15.

– На тебя жалко смотреть! – сказал мне однажды Витторио.

Год прошел с тех пор, как мы решили встречаться по четвергам и субботам. В ту субботу, 30 октября, ему исполнилось шестнадцать лет. Чтобы отпраздновать это событие, я повел его обедать в тратторию.

– Чем же я вызываю жалость? Ты уже не ребенок, а взрослый человек и отвечаешь за свои слова.

Витторио не был больше тем неповоротливым толстяком, что несколько лет назад. Казалось даже, будто жир помог ему набраться сил и вытянуться. Он положил на стол недочищенный апельсин и насмешливо посмотрел мне в глаза.

Прежде этого насмешливого взгляда я у него не замечал.

– Ну что ж, тогда слушай, – сказал он. – У матери есть другой. Неужели ты до сих пор не понял?

Я зажмурился, чтобы Витторио, не спускавший с меня глаз, не увидел, какая меня вдруг переполнила ненависть.

– Знаю, тебе больно. Но лучше узнать все сразу. Тогда ты перестанешь страдать, – донесся до меня его голос.

– Кто он? – Я снова открыл глаза.

– Ну, на этот счет можешь не волноваться. Представь себе – старик.

– Старик, – пробормотал я, пытаясь очистить мандарин, но пальцы у меня дрожали и не слушались.

– Дай-ка я очищу, – пришел мне на помощь Витторио. И, протянув мне очищенный мандарин, добавил: – Пожуй, горечь во рту пройдет.

Мы молчали, я машинально проглатывал дольку за долькой, не ощущая вкуса мандарина. Наконец Витторио сказал:

– Может, она до сих пор тебя любит, но тот, другой, – более надежная партия... он, представь, хотел меня погладить, но я отбросил его руку! «И не вздумай повторить», – сказал я этому старикашке. А мама мне: «Витторио, что за манеры?» Только сказала она это не очень-то уверенно. Она его терпит, наверно, но я...

Он рассек кулаком воздух, словно перед ним был один из наших былых врагов.

Витторио был искренне огорчен новой любовью матери.

– Если это вообще можно назвать любовью, – добавил он, желая выказать мне свою солидарность. Но, видно, он знал куда больше, чем рассказал. Он взял меня за руку, крепко ее сжал и сказал с грустью: – Пошли... У тебя такое лицо...

– Я отлично себя чувствую, – солгал я. – Но подышать свежим воздухом, пожалуй, не мешает. Подожди, я сейчас расплачусь.

Официант принес счет, и все время, пока я расплачивался и ждал сдачу, Витторио не сводил с меня глаз. Когда мы наконец вышли на улицу, он сказал:

– Если тебе надо побыть одному, ты не стесняйся!

– Да нет, – улыбаясь сказал я. – Давай сходим в кино!

Мы выбрали ковбойский фильм. Витторио давно признался мне, что не любит фильмы, в которых без конца дерутся и стреляют. Сейчас он захотел посмотреть именно такой фильм, решив, очевидно, что приключения на экране отвлекут меня, помогут забыться. Но когда в зале погас свет и Том Микс принялся расправляться с многочисленными врагами, Витторио сам увлекся похождениями героя. В самые напряженные моменты он крепко хватал меня за локоть и сразу отдергивал руку, словно напуганный моим оцепенением.

Выйдя из кино, я купил пирожных.

– И для мамы тоже! – вырвалось у Витторио.

– Конечно, и для мамы. Ведь это – твой праздник, верно?

– Зачем так много? – запротестовал Витторио, когда увидел, что я попросил шесть пирожных: по два для него и Ренаты и еще два для возможного гостя.

Размахивая коробкой, словно кадилом, Витторио неохотно направился к дому... Внезапно он остановился, вернулся назад и, не говоря ни слова, крепко меня обнял и поцеловал.

16.

Я решил исчезнуть. Теперь я испуганно вздрагивал, когда звонил телефон, и знаком показывал продавцу или продавщице: «Скажите, что меня нет в магазине». Если же я был один, я изменял голос, чтобы ни Рената, ни Витторио меня по телефону не узнали. А если Витторио приходил в магазин, я притворялся, будто очень занят. Сбрасывал вниз с книжных полок горы книг, словно я что-то искал и не находил. А сам изо всех сил крепился, чтобы ничего не спрашивать ни о его жизни, ни о Ренате. Стоя на лестнице, молчал, пока он что-нибудь рассказывал и чихал в облаке пыли, вздымавшемся от сброшенных мною книг. В конце концов он, обидевшись, уходил.

– Это старинные книги? – спросил он однажды.

– Старинные, старинные, – резко ответил я.

– И ты так вот их бросаешь?

– Тот, кто учил меня профессии букиниста, объяснил мне, что книги – обычный товар. Для меня что мешок картошки, что книги – разницы никакой. – Я всячески разжигал себя и отыгрывался на книгах, которые яростно кидал на пол.

– Когда же снова увидимся? – спросил Витторио, стоя в дверях и не замечая, что зазвонил сигнальный электрический звонок.

– Входи или захлопни дверь, – сказал я, раздраженный этой металлической трелью.

– Ох, извини! – смутился Витторио и сразу ушел.

Было это в марте, и до самого октября он больше не появлялся. Теперь воспоминание о Ренате потускнело – оно мгновенно оживало с приходом Витторио, – и я во вновь обретенном иллюзорном спокойствии решил, что излечился от страсти.

Но однажды в субботу, когда я и думать обо всем этом позабыл, я услышал в телефонной трубке голос Витторио.

– Что ты делаешь завтра? – спросил он так, точно мы расстались только вчера.

Застигнутый врасплох, я не нашел ничего лучшего, как задать дурацкий вопрос:

– А что за день завтра? – Хотя прекрасно знал, что это за день.

– Что у тебя стало с памятью? Забыл, что завтра – воскресенье. И поздравить меня не хочешь?

– Верно, прости, пожалуйста.

– Так ты меня поздравляешь или не поздравляешь? – настаивал Витторио. Я чувствовал, что рядом с ним стоит Рената.

– Конечно, желаю тебе счастья, – сказал я, глядя на цифру «29» в настенном календаре.

– Значит, мы проведем этот день, как и раньше, вместе?

– Послушай, Витторио, не обижайся, но я не тот, что прежде. Я устал, и у меня большие неприятности.

– У меня тоже, – мрачно сказал он.

– Что случилось, говори?!

– Ничего особенного. Если увидимся, расскажу.

– Раз уж начал, рассказывай все сейчас же.

– Так мы увидимся? – настойчиво повторил он. – Когда увидимся, я тебе все и расскажу.

17.

Мы встретились. Витторио начал разговор издалека, первым делом сообщил, что наконец-то получил лицейский диплом, и добавил, что по этому случаю, а также по случаю своего восемнадцатилетия он решил, как и в прежние годы, провести этот день со мной. Мы стояли у парапета виллы Медичи и смотрели на машины, взбиравшиеся по крутому подъему Сан-Себастианелло, форсируя до предела режим моторов. Вот и наш разговор стоил нам невероятного напряжения.

– Очень рад за тебя, молодец. Я всегда знал, что ты выдержишь, – рассеянно сказал я.

– Твоя заслуга, только твоя! А все остальные – вспомни, чего они только не делали, чтобы меня обескуражить.

Витторио намекал на давнее неверие в его силы тех, о ком я хотел забыть, поэтому я холодно сказал:

– Ты выстоял. Это – главное. Стоит ли копаться в прошлом, вспоминать, кто в тебя верил, а кто нет. Ты не забыл, что я тебе говорил много лет назад? Человек крепнет в тяжких испытаниях. И чем труднее испытания, тем мужественнее человек, сумевший их выдержать.

– Я записал твои слова в тетрадь по итальянскому. Учитель однажды увидел и стал допытываться, откуда я списал это изречение. Я назвал твое имя.

– И зря сделал. Изречение не мое. Не знаю уж, где я его вычитал. Но ты наверняка отыщешь его в одной из книг.

– Почему ты всегда любишь себя принижать? – спросил Витторио.

– Конфуций говорил: «Не взбирайся слишком высоко, если не хочешь упасть со слишком большой высоты». Но мое любимое изречение другое. Вот оно: «Не моли богов сделать тебя таким, каким ты никогда стать не сможешь».

– Это тоже прекрасные изречения, подожди, я их запишу.

Я остановил его:

– Ты и их рано или поздно найдешь в какой-нибудь книге по истории. Скажи лучше, чего мы тут стоим как истуканы?

Витторио притворился, будто обдумывает, что бы нам такое сделать.

– Давай сходим куда-нибудь пообедаем? А потом – сразу же на футбол, – радостно закричал он.

– Значит, ты заранее продумал программу?

– Да, но на этот раз плачу я. Ладно?.. Мне нужно рассеяться, – задумчиво добавил он, глядя вдаль, словно в лабиринте лоджий и гребней крыш он увидел свой балкон на виа Рипетта. Потом другим, почти шутливым тоном: – Знаешь, сегодня играют «Рома» – «Проверчелли». Хорошая команда – «Проверчелли». Говорят, в ней много молодых игроков. – И еще более наигранно-весело: – Кстати, как их надо называть? Верчеллани, верчеллини или верчеллези?

В ответ я молча улыбнулся, понимая, как трудно ему не говорить о том, что его гнетет.

18.

Во время обеда и потом на матче я заметил по движению губ, что Витторио хочет поделиться со мной своей бедой, но никак не решается. Лишь в перерыве, увидев, как я рассматриваю женщин, сидящих на ступеньках, он заметил:

– Странно, ты всегда заглядываешься на женщин одного типа.

Это было правдой – я всегда заглядывался на женщин, чем-то напоминавших мне Ренату. Но я не признался.

– Вовсе нет, я наблюдал, с каким интересом женщины смотрят на тебя. Ты им явно нравишься.

Он посмотрел вокруг и отрезал:

– Мне тут ни одна не нравится.

Весь второй тайм он не промолвил ни слова. Лишь когда мы, смешавшись с толпой, вышли со стадиона, Витторио сказал:

– Ты меня не спросил о ней.

– Да, как она поживает? – притворился я, будто лишь сейчас вспомнил о Ренате.

– Хорошо. Так хорошо, что сегодня обвенчалась.

Я ощущал на себе его немигающий взгляд и шел покачиваясь, словно слепой. Витторио взял меня под руку.

– Не думай больше об этом, – шепнул он.

– А кто думает? – ответил я с застывшей улыбкой.

– Ты ее любил? Теперь можешь мне сказать. Ведь мне уже восемнадцать!

– Да, любил и никогда не скрывал этого от тебя.

– Значит, со мной ты гулял лишь из-за нее?

– Отчасти да. Но это не совсем так. Как бы тебе объяснить? Ну, в какой-то момент мне захотелось быть тебе вместо отца.

Витторио толкнул меня локтем и снова крепко сжал мою руку.

– Отца, скажешь тоже!.. Забыл, какую драку мы устроили в Трастевере и Борги... А про то больше не думай. Тем более она сегодня обвенчалась.

– Ты мне уже сообщил... Спасибо за информацию.

Я был взбешен.

– А ты сам был на венчании?

– Еще чего! Хорошо бы я там выглядел, в церкви, здоровенный детина! Мама, правда, скандал мне учинила. Ей очень хотелось, чтобы и я пошел в церковь.

– Глупо сделал, что не пошел, – с упреком сказал я.

– Они бы меня туда и связанного не затащили! – воскликнул Витторио. – Вот потому-то мне и хотелось побыть с тобой сегодня. Чтобы отвлечься и никого больше не видеть. Ей нужно было обвенчаться, а не мне! Понимаешь, уже видно стало...

– Что стало видно?

– Да что у нее живот! – сказал он так просто, что я похолодел. – Она уже на пятом месяце. Когда же ей выходить замуж, как не сейчас?!

Я молчал, горло сдавило петлей, покалывание в руке, которую сжимал Витторио, сливалось с таким же покалыванием в сердце. Так, не обменявшись ни единым словом, мы прошли больше половиы виа Фламиниа. Витторио первым нарушил тягостное молчание:

– Не думай, что она тебя не любила... Знал бы ты, сколько она из-за тебя пролила слез.

– Из-за меня? – вскинулся я. – Что я ей плохого сделал?

– Просто ты намного ее моложе... Ей ведь почти сорок лет. А тебе?

– Сам знаешь, скоро будет двадцать девять.

– Представляешь себе маму через десять лет, когда она вообще не сможет ходить?!

– При чем тут это? – рассердился я.

– Очень даже при чем... На женщине старше меня на десять лет, да вдобавок больной, я бы никогда не женился!

– Ты потому так говоришь, что не испытал, что это такое – любить, – пробормотал я.

Дойдя до пьяцца дель Пополо, Витторио не отпустил моей руки, не свернул на свою виа Рипетта, а повел меня дальше по Корсо. Загорались фонари, побеждая густеющие тени осенних сумерек. Заморосил мелкий, ажурный дождик, Витторио свободной рукой поднял воротник плаща и сказал мне на ухо:

– Больше об этом не думай. Теперь вы должны забыть друг друга. Так будет лучше для обоих.

Я горестно кивал головой, захлебываясь от воспоминаний о стольких годах любви и страданий. В смятении смотрел на лучи, отражавшиеся в черном зеркале мокрого асфальта, и никак не мог смириться с потерей – не любви даже, а ожидания, придававшего смысл дням моей жизни и почему-то всегда приносившего мне какую-то непонятную, горькую радость. Теперь все кончилось, смирись с этим, говорила мне рука Витторио, сжимавшая мою. Ты мужчина, и ты не можешь и дальше тщетно надеяться, что однажды ожидание вознаградит тебя, распахнув двери новых, несбыточных весен. Я машинально повторял про себя строки стихотворения, которое несколько лет назад посвятил Ренате. В нем я изображал ее и себя как «две зимы, странно слившиеся воедино». Налетали бури, а я все призывал такую бурю, которая разделила бы словно стеной «мою судьбу и твою, столь похожие и столь далекие, раз уж и близость ничему не помогла». Я улыбнулся, вспомнив об этих наивных стихах. Если и была в них поэзия, то лишь поэзия породившего их отчаяния – цветы, выросшие на поле среди сожженной сорной травы.

В голове у меня был мрак от этих беспорядочных мыслей и душевного смятения, глаза подернуло туманом, лоб взмок от пота, и я не замечал, куда мы идем, давно ли. Но вдруг Витторио отпустил мою руку и нажал кнопку звонка маленького парадного; дверь внезапно отворилась, меня обдало магическим светом убегающих лучей, запахом дыма и пудры, и я увидел в глубине крутую лестницу.

[1] Меж рассыпанных в мире привычных красот

Всякий выбор, мой друг, представляется спорным.

Но Лола – драгоценность, где розовый с черным

В неожиданной прелести нам предстает.

(На картину Эдуарда Мане «Лола из Валенсии», перевод В. Левика.)

[2] Авангуардисты – при Муссолини – члены фашистской молодежной организации.