Текст книги "Горькая любовь"

Автор книги: Карло Бернари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Откуда такая опытность? – воскликнула Рената, задетая за живое.

Я и сам удивлялся собственным утверждениям – разве я действительно столь многоопытен? Не Рената ли вдохновляла меня не только на эти банальные сентенции, но и на выспренние, красивые фразы о любви, которые я шептал ей, прижимаясь губами к ее губам?! Эти же фразы она потом сама страстно шептала мне на ухо.

Мы как-то незаметно стали объясняться, о чем бы ни зашел разговор, на нежном языке, понятном лишь нам одним. Однажды вечером Рената рассказала мне, к каким уловкам она прибегает, чтобы не забеременеть.

– У кого ты этому научилась?!

– Видишь, – грустно сказала она, – мужчина может гордиться своим прошлым, женщина – никогда. Своего прошлого женщина должна стыдиться, будто она в чем-то провинилась.

– Почему ты не хочешь от меня ребенка?

– Ребенка от тебя! – Глаза ее радостно блеснули, она поцеловала меня. – Какое это было бы счастье, любовь моя!

Внезапно лицо ее помрачнело, она резко отодвинулась.

– Ты меня на преступление толкаешь! Хочешь, чтобы я разлюбила Витторио. О боже, прости меня!

Она горько заплакала.

5.

Больше всего она боялась, что ребенок, родившийся от нашей любви, вытеснит из ее сердца Витторио. А она хотела любить Витторио, чего бы ей это ни стоило. Еще больше, чем вдовой, она ощущала себя сиротой, так же как и сын, и вместе с ним хотела разделить все радости и беды: ведь судьба оказалась одинаково жестокой к обоим.

Наша первая поездка во Фреджене, в те времена дикий, пустынный уголок, тоже была омрачена тревогой за Витторио, которого мы оставили дома.

Ему нездоровилось.

– Быть может, у него жар, – сказала Рената, когда мы подошли к стоянке автобусов. – Я не мать, а мачеха. Как я могла оставить его одного с бабушкой!..

– Матери часто поступают, повинуясь инстинкту, – успокоил ее я, помогая ей влезть в автобус. – Значит, тебе сердце подсказало, что болезнь не опасна.

Она недоверчиво покачала головой и сказала, что как раз наоборот, потому и не измерила Витторио температуру, чтобы не оказаться перед трудным выбором.

– Я всю ночь глаз не сомкнула, совсем измучилась, – добавила она. – То и дело вставала к Витторио, и лишь когда взяла его к себе в постель, он уснул.

– Конечно, твоя мать – старая женщина, но у нее опыта предостаточно, и она уж приглядит за Витторио.

– Да, пожалуй, – неуверенно согласилась Рената. – Но мы у моря долго не пробудем, правда ведь?

– Все в нашей власти.

В этом самом первом автобусе Рим—Фреджене мы были единственными пассажирами. Я взял руку Ренаты, поднес ее к своему животу и сказал, что ощущаю вот здесь щемящую пустоту.

– Проголодался, наверно, – наконец улыбнулась она. – Вчера плохо поужинал.

– Знаешь, как это называется, – прошептал я ей на ухо. – Любовью. Всякий раз, когда я думаю о тебе, меня заливает волна счастья, она точно выплескивается наружу, оставляя внутри сосущую пустоту, сильную до головокружения.

– Любовью? – Рената просунула руку в отворот моей летней рубашки. – Я тоже ощущаю какую-то странную пустоту и даже куска хлеба проглотить не могу.

Она позабыла о Витторио.

– О боже, почему я тебя не встретила десять лет назад?!

И когда мы через густую рощу пиний вышли к морю, она снова повторила:

– Почему ты так поздно родился?

Она раздевалась неторопливо, не как возлюбленная, а как мать. На ней был купальный костюм, немного старомодный, но он изящно облегал ее прекрасное тело.

Из воды мы вышли очень скоро, Рената прихрамывала и тяжело дышала.

– Иди, еще раз искупайся, я слишком стара, чтобы тягаться с тобой. – Ее красивые черные глаза подернулись печалью, в голосе слышался непонятный страх. Она села, я улегся рядом. Внизу у самого песчаного берега корка от недавнего прибоя раскололась, обнажив сотни разнообразных ракушек и окостеневших, скукожившихся рачков. Рената набрала горсть песка с ракушками и, просеивая его сквозь пальцы, сказала:

– Вот и я как эти мертвые ракушки.

– Не говори так! – Я обнял ее за талию и положил голову ей на живот.

– Вся жизнь прожита зря, – повторила она, погрузив руку в сухой песок.

– Почему зря?

Рената не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен к далекому горизонту.

– Жизнь никогда не кончается, Рената. Даже среди этих мертвых ракушек наверняка найдется одна живая, которая просит ее сберечь.

Я поднял огромную ракушку, очистил от налипшего песка и подставил лучам солнца. Ракушка блестела и переливалась множеством цветов и оттенков: бледно-желтым, ярко-розовым. Рената удостоила ракушку лишь беглого взгляда.

– Мертвая и никому больше не нужная, – сказала она. Нежно провела пальцами по моему виску и пригладила мои растрепавшиеся от ветра и воды волосы.

– Я слишком люблю тебя, чтобы тысячу раз на дню не задумываться об этом, – с горечью добавила она.

– В том и беда, что ты слишком много думаешь!

– Такая уж моя судьба – думать и за тебя, чтобы ты не наделал глупостей.

– Каких еще глупостей? – возмутился я.

– Чтобы ты не взвалил на себя непосильную ношу – не только меня, но и Витторио... Мы станем для тебя помехой, в конце концов ты возненавидишь нас обоих. А Витторио этого не заслужил, он перед тобой не виноват. Наоборот... Знаешь, он тебя даже полюбил. Ночью в лихорадке он все повторял: «Уго, когда придет Уго?»

«Смешно, да?» – с горечью подумал я, приподнявшись и сев с ней рядом. Глаза ее наполнились слезами, но она изо всех сил старалась скрыть их от меня. Раньше я бы ее сразу пристыдил, спросил бы: «Ну, чего ты плачешь?» На этот раз у меня не хватило духа. Пока она изливала в слезах свою молчаливую муку, я неотрывно смотрел на унылый берег. Слабеющие волны набегали на него, оставляя на песке пену вперемежку с водорослями, травой, сгустками смолы, обломками деревьев и хлебными крошками, которые чайки, спикировав, с лета выхватывали из воды.

6.

Мы расстались поздно вечером у ворот ее дома. Я ждал, когда она выйдет на балкон попрощаться со мной, а Витторио помашет мне просунутой сквозь балконные прутья рукой, и даже не заметил, как мысли об этом мрачном дне сменились глубоким раздумьем о смысле моей жизни. Кто я, в сущности, чего хочу, почему стою здесь, чего жду от Ренаты, права ли она, умеряя мои порывы, или же прав я и ее благоразумие губит нашу любовь? Мелкий буржуа, сделавшийся рабочим, чтобы свободно и здраво выбрать свою дорогу, разве не остался я верен косным и лицемерным нравам мелкого буржуа, который видит в браке единственное завершение любви?!

Неужели Рената, хоть и связана незримой цепью с прошлым и настоящим, где все подчинено строгим нормам и незыблемым законам, более свободна от буржуазных предрассудков, чем я в своем безумном желании погубить свою свободу?! Надо же мне было вообразить, что наш брак станет символом моего бунта против общества!

В этот момент Рената позвала меня (Витторио рядом с ней не было) и не сказала мне «чао», а знаком попросила подняться. Дверь была приоткрыта, на вешалке в коридоре висела потрепанная шляпа, в доме было темно и пугающе тихо. Я направился к двери, сквозь щели которой проникал слабый свет, переступил порог и увидел Ренату, стоявшую у двуспальной кровати, на которой лежал Витторио. Лицо у Ренаты было встревоженное, у другого края постели стоял врач, у изголовья – старуха. Рената приподняла Витторио, задрала ему рубашку, врач наклонился и приник к груди ребенка стетоскопом. Потом сам опустил Витторио рубашонку и помог ему снова лечь в постель. Я тихонько сказал ему «привет», но Витторио меня не заметил.

– Пока хрипов в легких нет. Затронута лишь брюшная полость. Будем надеяться, что сумеем предотвратить распространение воспалительного процесса. Но надо принять меры предосторожности; не спускайте с ребенка глаз. Учтите, эта болезнь чревата самыми неожиданными осложнениями. Будем к этому готовыми. Впрочем, на сегодня каких-либо осложнений не наблюдается.

Он все время говорил не «я», а «мы», словно желая показать, насколько он отождествляет себя с больным.

– А пока будем лечить основное заболевание. – Он пристально посмотрел сначала на Ренату, потом на старуху мать, и те ответили ему испуганным взглядом. Наконец обратился ко мне: – Слава богу, в доме есть мужчина. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что болезнь заразная и нужна предельная осторожность.

Уловив в моих глазах немой вопрос, пояснил: причина болезни? Прежде всего жаркое лето, благоприятное для палочки брюшного тифа. Ну а переносчиком болезни могли быть фрукты, мороженое, вода или же молоко.

– Витторио очень любит молоко, – сказала старуха.

– Упаси боже давать ему молоко! Давайте ему одну только минеральную воду «Санджемини».

– Даже если он попросит молока?

– Именно если попросит! Лучше уж немного бульону, чем капля молока. Но пока – ничего, кроме воды!

Врач был полным, грузным человеком с крохотным носиком-бугорком на грубом, мясистом лице. Весь его облик, манера держаться – все в нем напоминало тупое животное.

– Ни капли молока! – снова приказал он.

Лишь год спустя я узнал, что врач вскоре сам умер от брюшного тифа после того, как выпил молока, купленного в «Чентрале». Потом стало известно, что продавщицы «Чентрале», любовницы фашистских властителей, принимали молочные ванны, чтобы их тело было еще более упругим, гладким и соблазнительным.

Эпидемия унесла в Риме сотню жизней, но газеты молчали. Напрасно старуха, мать Ренаты, несколько месяцев подряд лихорадочно перелистывала «Мессаджеро».

Но в тот вечер до меня опять донесся из коридора хриплый голос врача:

– Сейчас же купите эти лекарства!.. Я снова загляну к вам после больницы. А покуда будем надеяться, что небо наконец разразится ливнем.

Я взглянул на небо, оно потемнело, черная туча плыла к шпилю обелиска на пьяцца дель Пополо, на балконе соседнего дома хлопали под порывами ветра ставни.

– Хорошо еще, что ты внизу ждал, – сказала Рената, вернувшись в комнату с рецептом в руках. Я вырвал у нее рецепт и выбежал на улицу, не отозвавшись на ее оклик. Я был счастлив, что стал сопричастен общей беде, и не слушал, как она кричала вслед: «Уго, Уго, возьми деньги!»

7.

В моем сердце радость одолела тревогу. Я был безмерно рад, что могу быть полезным Ренате и доказать, что я мужчина, способный выдержать трудные испытания. Я мигом вернулся с лекарствами, неся их точно священный дар, я словно и себя самого приносил в дар... Когда я понял, что обе женщины решили поочередно дежурить ночью у постели больного, я предложил свою помощь. И старуха и Рената вначале запротестовали, но потом сдались.

Получив ключи от ворот и от двери, я после короткого неспокойного сна – я спал одетым – вернулся, поцеловал Ренату и отослал ее отдыхать. А сам занял ее место в кресле возле постели Витторио.

Так, прислушиваясь к любому движению больного мальчугана, я ждал наступления утра. Оно объявило о себе четырьмя полосками света в квадрате балконного окна, а вскоре его лучи позолотили бюст, стоявший на комоде. Это был бюст Ренаты работы скульптора Руджьери, который я впервые увидел в то утро.

Теперь утро неизменно объявляло о себе золотистыми лучами, вырывавшими из темноты строгий профиль Ренаты, ее упругую грудь. Со временем я заметил, что стоило Витторио проснуться, его взгляд тоже приковывался к углу, где стоял на комоде бюст Ренаты.

Едва открыв глаза, он еле слышно звал: «Ма!». Я подбегал к нему

– Хочешь пить? Выпей ложечку сиропа, а?

Витторио отрицательно качал головой.

– Хочу маму.

– Мама отдыхает, – шептал я, показывая ему на обессилевшую Ренату, спавшую с ним рядом. – Скажи мне. Может, хочешь пописать?

– Хочу маму, – начинал хныкать мальчик, неотрывно глядя на гипсовый бюст. Тут Рената просыпалась и приподнималась на постели.

– Скажи все маме.

Витторио сразу успокаивался. В эти часы короткой передышки я мчался домой и, умывшись, бежал в красильню.

Однажды утром перед уходом я отозвал Ренату в сторонку.

– У меня такое впечатление, что этот бюст его пугает. Убери его.

– Но ведь он всегда тут стоял, – возразила Рената. – Витторио видит его, можно сказать, со дня рождения. И потом, он не знает, что это мой бюст. Никто не знает, кроме тебя.

– Возможно... Только этот бюст все время меняет цвет. Честно говоря, он и мне действует на нервы. От него как-то неуютно становится в комнате. – Я заговорил зло, чего прежде никогда не случалось. Рената смотрела на меня в полной растерянности.

– Хорошо, я беру. Только не сердись, – сказала она.

– Я не сержусь, – возразил я с еще большим раздражением.

Бюст исчез, но с того дня и Рената и ее мать постарались свести к минимуму мои ночные бдения.

– Мальчику лучше, незачем беспрерывно сидеть у его постели, – говорила старуха. А Рената поддакивала:

– Конечно, стоит ли тебе изнурять себя бессонницей. Витторио больше ночью не просыпается, и мы обе можем передохнуть. Так что пойди и ты отдохни.

Недовольный, словно у меня хотели отнять заслуженное мною право, я уходил домой. «Хоть отосплюсь всласть за все бессонные ночи». Но едва я ложился в кровать, сон бежал от меня, и казалось, ночи не будет конца. Я вставал и отправлялся бродить по улицам или заходил в кафе «Мортео», единственное кафе, открытое до самого утра. Так я убивал время в эти часы мучительной свободы, лишенный права на самопожертвование, которое я уже считал своим завоеванием.

8.

Теперь, после выздоровления, Витторио всегда бывал с нами.

– Он еще слишком слаб, бедняжка, – защищала его Рената. – Как увидит, что я ухожу, сразу начинает реветь. Могу я оставить его одного?!

Наши любовные свидания тоже утратили прежнюю сладость.

Теперь Рената встречалась со мной лишь раз в неделю, да к тому же в «часы Витторио» – самое неурочное для меня время, когда тот гулял в саду Пинчо, ходил в гости к дедушке, брал частные уроки или отправлялся на лечебную гимнастику...

Остальное время Витторио неизменно проводил с нами, мешая нам на улице идти под руку, а в кино – нежно, как прежде, сплетать руки. Я даже в темноте чувствовал его взгляд, устремленный на наши сплетенные руки, пока мы не разнимали пальцы. Тогда он перебирался на мое место, «чтобы сидеть посередине, рядом с вами обоими».

Не меньше досаждал он нам и в кафе, куда мы порой ходили вечером или после ужина.

Витторио отправлялся бродить по залу, надоедая посетителям и официанту. Но как только он издали замечал, что я взял руку Ренаты или же прикасаюсь губами к ее губам, он сразу бежал назад.

– А ты знаешь, почему вода белая? – в упор спрашивал он меня с хитрым видом: мол, на этот раз я тебя поймал.

Если я случайно находил правильный ответ, Витторио тут же выпаливал новый, еще более нелепый вопрос:

– Но уж почему вода крепче стали, ты не знаешь.

– Перестань, Витторио, говорят тебе, перестань! Не то я тебя в следующий раз оставлю дома! – грозилась Рената.

Витторио смотрел на меня с ехидной усмешкой.

«Нашла чем пугать», – читал я в его глазах.

– Почему бы тебе в самом деле не оставить его дома? Дети быстро устают и становятся нервными.

– Уж я-то знаю, от чего он устает! – грустно ответила Рената. – Нет, ему просто нравится меня мучить.

– Он не виноват. Это мы не даем ему той свободы, в которой так нуждаются мальчишки, – неуверенно возразил я.

– Если он тебе надоел, можем больше не встречаться! – мгновенно обиделась Рената.

– Ну, зачем ты так? Разве я засну, если не посижу немного с тобою вечером?

– Вижу, вижу! Тебе уже надоело изображать из себя отца. Представляю, что будет потом!..

Она до боли сжимала мне руку. Я не решался ей признаться, какие противоречивые чувства испытываю. Все, что ночью казалось мне ясным и понятным, днем вновь представлялось немыслимым. И я тоже крепко сжимал ее руку – помоги же мне, Рената, превратить мечту в реальность. Мы сидели в блаженном молчании... Но лишь до того мига, пока Витторио не замечал этого тайного рукопожатия. Он подбегал и клал щеку на наши сплетенные руки, словно ища отдыха и ласки. Но секунду спустя начинал кусать мою или ее руку. Рената вскрикивала:

– Ой, мне больно. Перестань. Какой ты глупый мальчишка!

Наконец однажды вечером, после очередной сцены, Рената сказала:

– Такие встречи – пытка. И для тебя и для меня. Лучше уж тогда приходи к нам домой. Все равно поговорить и побыть одним не удается.

«Если бы он умер!» – подумал я, со слезами на глазах прижимая Витторио к груди. Рената испуганно и благодарно смотрела на меня, не подозревая, какое жестокое желание я топил в этих слезах.

9.

Как-то у Ренаты разболелась голова, и она сказала, что вечером не сможет выйти. Я купил фьяску вина, пакет с колбасой и закусками и бегом поднялся по лестнице ее дома. Дверь мне открыла старуха. Она приняла из моих рук вино и пакет и, прижимая их к груди вместе с «Мессаджеро», с которым не расставалась никогда, направилась в гостиную. По дороге она все повторяла, что в доме полно еды, хватит на всех, включая и гостя, и незачем было тратиться.

Рената вышла из кухни с повязанной платком головой.

– У меня смешной вид, да? – сказала она. Потом, увидев пакет на столе, воскликнула: – Ну, зачем же! – и стала его разворачивать под жадным взглядом Витторио, готового схватить яства, едва они перекочуют на тарелки.

– Убери лапы! – прикрикнула на него Рената. – Сначала помой их.

Витторио хмуро поплелся на кухню. Мгновение спустя он вернулся и показал ладони.

– Теперь довольна?

– Это я должна быть довольна?

– Как это ты умудряешься вымыть их с такой быстротой?! – вмешалась старуха. – Впрочем, я знаю, где ты всю грязь оставляешь. На полотенце... Отец бы тебя научил уму-разуму.

Рената тоже не раз при мне жаловалась, как ей трудно без мужа, но в устах ее матери это звучало бестактно.

– Подожди, обжора, я хоть тарелку поставлю, – словно издалека донесся до меня голос Ренаты.

Витторио недовольно посмотрел на содержимое тарелки.

– Так мало?

– О господи, тебе мало полной тарелки? У тебя не живот, а бездонная бочка!

Я прислушивался к ворчливым голосам и чувствовал всю нелепость своего положения – гостя, пожелавшего вмешаться в убогую повседневную жизнь троих, лишь бы не оборвалась непрочная нить любви, которая связывает его с одной из них.

В тот вечер я отдал Витторио часть своей еды, но затем, став в доме своим человеком, уже не позволял себе такой вольности.

– Перестань канючить, – сердито сказала Рената.

– Я есть хочу, – захныкал Витторио.

– Только и умеешь, что нудить: «Есть хочу, есть хочу»...

– Мальчику уже и поесть вволю нельзя? – сказал я.

– Да он целыми днями что-нибудь жует. Не видишь разве, как он потолстел!

– Пусть себе толстеет. Ему же будет хуже. Вот когда вырастет, увидит, какие его сверстники сильные, ловкие, готовые к грядущим трудностям и в гражданской жизни, и в армии, он сам горько раскается, – сказала старуха. И, пристально посмотрев на меня, добавила: – Как это говорится: «Что королю по душе, то полезно и мне».

– Да, конечно, – смущенно пробормотал я.

– На, держи, обжора! – Рената дала Витторио вторую порцию, потом третью, и тот умял их в мгновение ока.

– Хоть бы уж ел как полагается, – заметила старуха. – Прожевывал бы каждый кусок тридцать два раза.

– Тридцать три, – поправил ее Витторио.

– Неважно сколько: тридцать два или тридцать три. Главное, милый мой, поработать челюстями. А ты все проглатываешь целиком, вот и не наедаешься.

– Сразу после ужина сядете заниматься. Понял? – снова обратилась к сыну Рената.

– Дайте ему хоть спокойно переварить пищу, – снова вступился я.

Витторио благодарно посмотрел на меня; в эти минуты, пока старуха убирала со стола, а Рената вынимала книги и тетради, я ловил полный симпатии взгляд Витторио. Он словно искал у меня защиты от беспричинных придирок матери и бабушки.

– Пользуйся, глупый баран, что Уго хочет и может тебе помочь, – сказала Рената.

А старуха тут же ее поддержала:

– В твои годы мальчишки уже учатся во втором классе средней школы и записываются в авангуардисты[2].

Сонные, разомлевшие, мы с Витторио лениво склонились над пожелтевшими книгами и над разодранными тетрадями, готовые в любую минуту отвлечься или заспорить.

– До сих пор на той же странице сидите? – изумилась Рената, войдя в комнату. – Ах, так! Ты, Витторио, нашел союзника. Вы похожи на двух нашкодивших мальчишек. Ну-ка, дай мне! – Она отобрала у меня книгу, несмотря на мои протесты.

– Подожди, мы занимались разбором состава предложения. Он застрял на дополнениях.

– Что? – в отчаянии воскликнула Рената. – Ты же, Витторио, вчера повторял их со мной и выучил все назубок!

В самый разгар спора появилась старуха. В одной руке она держала пенсне – казалось, оно, как и нос, сердито морщится, а другой – газету «Мессаджеро», которую прочитывала от корки до корки.

– Уложи, Рената, мальчика в постель. Все равно он так устал, что ничего не соображает. Он же спит на ходу, разве ты не видишь? – Затем обратилась к Витторио, погрозив ему газетой: – Муссолини нужны юноши сильные и сметливые, а не такие растяпы, как ты. А еще хочешь стать офицером! Военному тоже без знаний не обойтись. Вот почитай, почитай, что сказал дуче о молодых офицерах – завоевателях Абиссинии...

Ее упреки предназначались скорее мне, чем Витторио, и я начал злиться. Вскоре я уже еле сдерживался, дыхание мое стало учащенным. Это послужило для Ренаты сигналом тревоги, и она сразу вмешалась:

– Не преувеличивай. Кому придет в голову отправлять на фронт сосунков!

Рената словно встала между мной и матерью и, боясь, как бы я не сказал что-нибудь резкое, торопливо перевела разговор на домашние дела.

– Ну, попрощайся с Уго – и спать. Знаешь, какой этот хитрец фокус выкидывает? – обратилась она ко мне. – Сейчас у него глаза слипаются, но стоит ему лечь, как он требует детский журнал. Читает его допоздна. А утром с кровати не стащишь!..

– Хочу в уборную, – хватаясь за живот и испуганно глядя на мать, захныкал Витторио. – Очень давит, правда!

– Каждый раз вспоминаешь об этом перед сном, – сердито пробормотала старуха.

– Для тебя вся радость жизни в еде да в уборной. А ведь ты уже взрослый парень! – с тоской сказала Рената. – Ну, беги в свою любимую уборную. Только не вздумай запираться на крючок! Не то я дверь ногой вышибу, а тебя прогоню вон выбивалкой!

Витторио, счастливый, убежал, а я, надеясь побыть несколько минут наедине с Ренатой, сказал:

– Подожду Витторио, чтобы с ним проститься.

– Долго вам ждать придется, – со вздохом сказала старуха, садясь в старинное кресло-качалку и кладя на колени «Мессаджеро».

Мы с Ренатой закурили по последней сигарете («Ей-богу, это – последняя!» – клялась Рената), а старуха принялась перелистывать газету, чтобы снова затеять со мной политический спор – политика была ее страстью.

– Не читали, что сказал секретарь партии о тех фашистах, которые не носят в петлице значок?

– Нет, как-то упустил, – ответил я.

– Зря. Очень зря. Если вы хотите жить не хуже других, надо быть в курсе всех перемен.

Рената подняла на мать свои печальные глаза и сказала с упреком:

– Я же тебе говорила, что он не фашист. И вообще, оставь его в покое.

– Почему же он не вступает в партию? – не унималась старуха. – И это когда все подряд подают заявления о приеме... Если хочешь сделать карьеру...

– Он не хочет делать карьеру... Неужели ты до сих пор не поняла?!

Несмотря на старания Ренаты эти разговоры с каждым вечером становились все тягостнее. Обычно я, злясь на самого себя за то, что не могу по-настоящему возмутиться, лениво поднимался, а Витторио кричал мне из уборной: «Чао, Уго!» Наконец однажды я сказал Ренате, целуя ее на прощание в коридоре:

– Если твоя мать будет продолжать в том же духе, я больше не приду.

Она растерянно взглянула на меня, потом ответила:

– Это и есть семья. А ты представлял ее себе иначе?

Я посмотрел на Ренату в упор.

– Семья – это одно, а политические взгляды – совсем другое. Я люблю тебя, Рената, люблю Витторио, но не желаю, чтобы меня беспрестанно провоцировали.

– Одной любви недостаточно, друг мой, – невозмутимо, с насмешливой улыбкой, еще больше разозлившей меня, возразила Рената. – Семейная жизнь сложнее, чем тебе казалось. В каждой семье сколько голов, столько умов... Чао, иди спать, милый, а завтра обо всем поговорим.

10.

Больше мы с ней об этом не говорили. Я понимал, что рано или поздно признал бы правоту Ренаты. А мысль о том, что семья – это узкий круг людей с застывшими представлениями и взглядами, которые уже не меняются, как и сами люди, была для меня невыносима.

Мои приготовления длились два дня, а на третий я уехал из Рима. До этого я все время сравнивал себя с лавочником, который проклинает свою рабскую жизнь и продолжает уныло стоять за прилавком.

Я пересек Северную Италию, половину Франции и надолго обосновался в Париже. Там я брался за любую работу, пока не встретил политических изгнанников, которые подыскали для меня в Риме место продавца в букинистическом магазине. Теперь я мог вернуться в Италию.

До сих пор я ощущаю на губах терпкий вкус и теплоту первого фонарного столба, который обнял, выйдя с вокзала Термини. Был август, и опустевший Рим дремал под знойным полуденным солнцем.

Увидев, что я обнимаю фонарь, кучер, сидевший на облучке своего фиакра, бросился мне на помощь.

Подбежав, он услышал, как я прошептал, прижимаясь к раскаленному чугуну: «Рим мой».

– Я бы так же поступил, – сказал кучер, взяв мой чемодан. – Но я, понимаете, решил, что вам стало плохо от этого чертова солнца!

Я ошеломленно оглядывался вокруг: я вновь в Риме, в моем Риме! Город входил в меня вместе с этим возгласом, звучавшим словно признание в любви. Сильно ли мне помогли эти два года разлуки, если снова, очутившись в Риме, я мыслями сразу же унесся к ней, Ренате, и словно ощутил в горячем дыхании города ее дыхание.

Улицы, площади, кафе, сады Пинчо, часть которых я видел из своего букинистического магазина, – все напоминало мне о Ренате, горьким огнем обжигало душу, и я клялся, что отныне моя жизнь потечет иначе, не так, как прежде.

Я знал, что Рената отдыхает на море, и все равно каждый вечер звонил ей. Звонил, чтобы услышать телефонный гудок в ее доме. Остальные продавцы, позвякивая висячим замком от металлической решетки, сердито выговаривали мне: мои дурацкие телефонные звонки заставляют их задерживаться в магазине, а за эти «сверхурочные» им ни гроша не платят. А я прислушивался к телефонной трели, которая, верно, звенела и в ее пустой квартире.

Каждый вечер я несколько минут подряд признавался ей в любви, потом вешал трубку. И так до того дня, когда точно по волшебству телефонный гудок оборвался и необыкновенно нежный голос произнес: «Алло!»

Это была она, я в растерянности посмотрел вокруг, продавцы с улыбкой глядели на меня; а я молча вбирал в себя эти слова: «Алло! Алло!»

Я снова поднес к уху трубку и услышал:

– Это что, шутка или просто ошибка?!

– Нет, не шутка, – наконец сумел выговорить я. – Это я, Уго.

– Откуда ты звонишь? Как ты узнал, что я вернулась? Об этом еще никто не знает.

– Никто, кроме меня, – таинственно сказал я. – Скажи только одно: ты рада моему звонку?

– Еще бы!

– Значит, ты меня любишь, – прошептал я.

– Тебе опять захотелось меня помучить?

– Почему мучить? – Рената долго не отвечала. – Почему? – Мне показалось, что она всхлипывает. И я не стал настаивать.

– А где Витторио? – Я почувствовал, с каким трудом она справилась с волнением.

– Здесь, со мной, – ровным голосом ответила она.

– Он здоров?

– Более или менее.

– Что с ним такое?

– Ничего... Знаешь, меня ждут. Прощай.

– Как это – прощай?

Но она уже повесила трубку, и я услышал равномерный длинный гудок. Я застыл на месте, держа в руках трубку. Хотел было снова позвонить Ренате, но меня обескуражили иронические взгляды моих сослуживцев.

11.

Миновав церковь Тринита-дей-Монти, я бегом одолел виа Бабуино и десять минут спустя уже был у дверей ее дома.

Открыла мне сама Рената, в переднике и в белом тюрбане на голове.

– Какой ты нетерпеливый! – с упреком сказала она. – Что за спешка? – Она холодно подставила щеку для поцелуя, и я ощутил на губах горький вкус ее слез.

– Не мог больше ждать ни минуты, – прерывисто дыша, ответил я.

– Как тебе нравится мой вид?! Я подметала пол... После двух месяцев отдыха приходится все в доме убирать и перетряхивать, – пожаловалась она.

Белый платок на голове оттенял темный загар ее лица, и без передника, портившего ее фигуру, она походила бы на счастливую купальщицу. Я уже собрался пошутить насчет ее летних приключений и пляжных знакомств, но вдруг, когда она грустно опустила веки, увидел в глубине ее глаз тень страха.

– Что-нибудь случилось? – Она пожала плечами. Однако я не успокоился: – С Витторио?

– Из-за него я и вернулась.

– Он что, болен? Кстати, где он?

– Где он может быть? – жалобным голосом сказала она. – Как всегда, либо в кухне, либо в кладовой.

– Ну, раз аппетит у парня не пропал, значит, он здоров, – засмеялся я. – Пойду к нему. Вот уж он удивится!

– Нет, лучше не надо, – остановила она меня.

– Как? Не хочешь даже, чтобы я с ним поздоровался? Ведь мы целых два года не виделись!

Я вырвался из ее рук и лишь в последний миг догадался о причине ее испуга. Но было слишком поздно. Я направился в кухню, и сзади меня настиг сдавленный голос Ренаты:

– Я налью тебе пива, хорошо?

12.

В гостиную я вернулся совершенно подавленный. Рената ждала меня. Она сидела на ступеньке у балконной двери и держала в руках стакан пива – рядом стоял полный до краев стакан для меня... Я взял его и, тяжело вздохнув, сел рядом с Ренатой. С ее ресниц скатилась слеза и прозрачной пуговкой упала в оседающую пивную пену.

– Ну, видел? – сказала она, не подымая головы и глядя на свой стакан.

– Да, видел. – Я отпил глоток, чтобы исчезла вязкая хрипота в голосе. – Не понимаю только, почему из этого надо делать трагедию!

– Он хоть тебя узнал?

– Еще бы! Даже крепко обнял. Впервые за все время нашего знакомства.

– Странно. Он стал невыносим. Со всеми ссорился, каждый день устраивал на пляже драки. Пришлось нам уехать.

– Все вполне логично. Люди смеялись над ним, и он бросался на обидчиков. И, по-моему, правильно делал.

– То же самое говорил и врач: «Не мешайте ему защищаться и мстить своим мучителям». Но потом сам посоветовал увезти его, чтобы Витторио не слышал насмешек и оскорблений. Иначе у него может возникнуть комплекс неполноценности. К тому же морские ванны ему не помогали, а только его нервировали. – Она на миг умолкла, потом, глядя на опустевший стакан, спросила: – Ты, наверно, пришел в ужас, увидев его?

– Если бы я тебе сказал – вовсе нет, то солгал бы. Но, поверь, ужаса я не испытал. У меня самого двоюродная сестра была до того толстой, что ее вывозили гулять лишь в коляске, да и то в закрытой.

Рената с тревогой посмотрела на меня.

– А что с ней потом стало?