Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

Автор книги: Карл Уве Кнаусгор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– А в Норвегии что с ценами? – спросил он.

– Да все примерно так же, – ответил я. – В Осло – как в Стокгольме, в провинции – подешевле.

Он подождал, глядя на меня, – не захочу ли я обработать его пас, не воспользуюсь ли шансом вклиниться в разговор; но раз нет, так нет, он отвернулся и включился в прерванную беседу. Так же он поступил, когда мы первый раз пришли на родительское собрание, но в тот раз в порядке легкой критики, намекая, что встреча подходит к концу, мы с Линдой все еще ничего не сказали, а подобного рода кооперация родителей стоит на том, что все высказывают свою точку зрения. У меня не было никакого мнения по обсуждавшемуся вопросу, как и у Линды, но она, слегка покраснев, принялась от имени нашей семьи взвешивать возможные за и против под прицелом взглядов всего собрания. Речь, помнится, шла о поваре, не надо ли его уволить и перейти к доставке готовой еды, это дешевле, но в таком случае какой еды – вегетарианской или обычной? Дело в том, что создавался сад как вегетарианский, но сейчас таких семей осталось лишь две, и, поскольку у детей не было привычки есть всю эту зелень, встал вопрос, не отказаться ли от первоначального принципа. Обсуждение продолжалось уже несколько часов и прочесало тему сплошь, как тральщик морское дно. К примеру, был рассмотрен процент содержания мяса в разных сосисках и в пандан вопрос о том, что на магазинной упаковке цифры указаны, но как узнать, сколько мяса в сосисках из доставки? Я-то всегда думал, сосиски и сосиски, а тут передо мной открылся целый мир, включая людей, способных так глубоко в него погружаться. А чем плохо, что ребятам готовит повар, подумал я, но вслух не сказал, в надежде, что дискуссия обойдет нас стороной, – ан нет, в конце концов Линус вперил в нас взгляд, одновременно искушенный и наивный.

В гостиной заплакала Хейди. Я снова подумал о Ванье. Она обычно выходит из таких ситуаций, как сегодняшняя, повторяя все за остальными. Они подвинут стул, и она двигает, они сядут на пол, и она садится, они засмеются, и она тоже, пусть и не понимая, над чем все потешаются. Они бегают, и она бегает, они кричат имя, и она кричит. Это ее метода. Но Стелла ее довольно быстро раскусила. Однажды я услышал, как она говорит Ванье: «Ты повторюшка! Как попугай! Попка!» Это не заставило Ванью отказаться от методы, доказавшей ранее свою успешность, но здесь, где правила бал Стелла, все же сдерживало ее. Ванья прекрасно соображала, что делает. Это я вычислил по тому, что несколько раз она пеняла Хейди, мол, ты – попугай и повторюшка.

Стелла на полтора года старше Ваньи и уже этим ее восхищает. Подружками они стали по милости Стеллы, и такая власть у нее надо всеми детьми в саду. Она красивый ребенок, у нее светлые волосы и большие глаза, она всегда продуманно и хорошо одета, а некоторая жестокость присуща ей не больше и не меньше, чем другим лидерам детсадовской иерархии. Проблема была в другом – она осознанно, ясно понимая, что производит на взрослых впечатление, манипулировала своим обаянием и невинной чистотой. Во время наших дежурств в детском саду я на это внимания не обращал. Как бы она ни сияла глазами, вперивая их в меня при каждом ко мне обращении, я интереса не проявлял, из-за чего она, естественно, чаще предпринимала попытки меня очаровать. Однажды после сада я взял ее погулять с нами в парке, она сидела рядом с Ваньей в двойной коляске, которую я вез одной рукой, держа на другой Хейди, и вдруг Стелла выскочила и решила добежать до парка сама, но я жестко крикнул, чтобы она сейчас же вернулась, и отчитал ее: разве она не видит, сколько машин, нельзя вылезать из коляски. Она посмотрела на меня с удивлением, к такому тону она не привыкла, я и сам был не в восторге от того, как справился с ситуацией, но сказал себе, что «нет» – далеко не худшее, с чем эта красавица может столкнуться. Но она затаила обиду, и когда полчаса спустя я стал играть с ними сначала в самолетик и крутить их за ноги вокруг себя – к их громкому восторгу, – а потом сел на коленки, чтобы побороться с ними, Ванья это обожает, особенно с разбега опрокинуть меня в траву, то Стелла, добежав до меня в свою очередь, саданула меня ногой по ноге, и в следующий раз тоже, два раза ладно, но она и в третий раз ударила меня, и я сказал ей: «Стелла, не делай так больше, мне больно», на что она, естественно, не обратила внимания, тем более азарт же, и снова врезала мне по ноге и громко засмеялась, и Ванья, всегда повторяющая за ней, тоже громко засмеялась, а я встал, взял Стеллу за талию и поставил перед собой. «Послушай, мерзавка», – хотелось мне сказать, и я бы так непременно и сказал, если бы через полчаса за ней не должна была прийти мама. «Послушай, Стелла, – сказал я вместо этого, строго и раздраженно, – когда я говорю «нет», я имею в виду «нет». Ты меня поняла?» Она смотрела в землю и не отвечала. Я пальцем приподнял ее подбородок. «Ты меня поняла?» – снова спросил я. Она кивнула, и я ее отпустил. «Я посижу на скамейке, а вы играйте сами, пока не придет твоя мама». Ванья недоуменно посмотрела на меня. Но потом засмеялась и потянула за собой Стеллу. Ванье такие сцены достаются каждый день. На мое счастье, Стелла не устроила скандала, потому что я ступил на тонкий лед. Что бы я стал делать, если бы она расплакалась или стала кричать? Но нет, она вместе в Ваньей устремилась к поезду, по которому уже лазила куча детей. Появилась мать Стеллы с двумя кофе латте в картонной подставке. Обычно я сразу сдаю вахту и ухожу, но сейчас она протянула мне стаканчик кофе, так что пришлось остаться и слушать ее болтовню о делах на работе, сидя под низким ноябрьским солнцем, щурясь и вполглаза присматривая за девочками.

Неделя дежурства в саду – по сути, просто работа воспитателем – прошла, как я и ожидал: у меня большой опыт с такими учреждениями, и я исполнял свои обязанности на том уровне, которого персонал, как я понял, не ожидал от родителей, к тому же мне не в новинку менять детям памперсы, одевать-раздевать их и даже играть с ними, если требуется. Дети, естественно, реагировали на мое присутствие по-разному. Один белокурый неуклюжий мальчик, с которым в саду никто не дружил, все время забирался ко мне на колени – то чтобы я ему почитал книжку, то просто посидеть. С другим я играл полчаса после закрытия; все разошлись, а его мама опаздывала, но он позабыл обо всем на свете за нашей игрой в пиратский корабль, потому что я все время придумывал новые напасти: акулы, морские сражения, пожары. Третий, самый старший в группе, с ходу нащупал мое слабое место, во время обеда вытащив ключи у меня из кармана куртки, когда мы все сидели за столом. По одному тому, что я не остановил его, хотя разозлился, он сразу учуял расклад. Для затравки он спросил: «Это ключ от машины?» Когда я помотал головой, он спросил почему. У меня нет машины, ответил я. Почему? У меня нет прав. Ты разве не взрослый? Все взрослые умеют водить машину. И он потряс ключами у меня под носом. Я ничего ему не сказал в надежде, что ему надоест и он уймется, но он только сильнее разошелся. А твои ключи у меня, видел? И я их не отдам! Он тряс и тряс ключами у меня под носом. На нас стали коситься дети и трое остальных взрослых тоже. Я сделал ошибку, попытавшись неожиданно забрать ключи. Но он отдернул руку и захохотал, громко и глумливо. Ха-ха-ха, не сумел! – приговаривал он. Я снова перестал обращать на него внимание. Но он взялся лупить связкой ключей по столу. Не надо так делать, сказал я. Он нагло ухмыльнулся и давай лупить дальше. Одна из воспитательниц попросила его перестать. Он перестал. Но продолжал крутить ключи на пальце. Ты их никогда не получишь, сказал он. Тут вмешалась Ванья.

– Сейчас же отдай папе ключи! – сказала она.

Как назвать такую ситуацию?

Держа покер-фейс, я наклонился над тарелкой и продолжал есть, но дьяволенок гремел ключами. Звяк, звяк. Я решил, что оставлю ему ключи до конца обеда. Выпил воды, лицо горело – из-за такой-то ерунды! Не это ли заметил и Улав, директор сада? Во всяком случае, он вдруг твердо велел Юкке отдать мне ключи. Юкке отдал без звука.

Всю свою взрослую жизнь я держу с людьми дистанцию, это мой способ выживания, он связан и с тем, что в мыслях и чувствах я подхожу к другим настолько близко, что им достаточно секунду холодно посмотреть на меня, чтобы в моей душе разыгралась буря. Так же близость, естественно, распространяется и на мои отношения с детьми, именно поэтому я и могу присесть на корточки и вступить в их игру, но поскольку, в отличие от взрослых, они еще не отлакированы вежливостью и приличиями, то легко заходят за последние оборонные редуты моего «я» и вытворяют там что в голову взбредет. Единственное, что я мог бы противопоставить мальчику в той сцене, когда она уже набрала ход, была физическая сила, но к ней я не хотел прибегать, а полный игнор, лучшая, наверно, тактика, трудно мне дается, потому что дети, во всяком случае самые развитые из них, быстро понимают, как тяжела мне близость с ними.

Но до чего недостойная ситуация!

Внезапно все стало с ног на голову. Вот я, которому плевать на детский сад своей дочери Ваньи, а лишь бы отдать им девочку на несколько часов под присмотр и свободно поработать, не заморачиваясь, хорошо ли ей там и как она проводит время; я, который тяготится близостью людей, которому любая дистанция недостаточна, а времени побыть одному всегда мало, вдруг должен провести здесь неделю в качестве сотрудника, глубоко во все вникая, мало того, в саду принято, когда приводишь или забираешь ребенка, поиграть несколько минут в игровой, поболтать с другими родителями в столовой, – и так каждый божий рабочий день… Обычно я старался минимизировать процесс, забирал Ванью и успевал одеть ее, пока никто не сообразил, что происходит, но иногда я попадал в ловушку в коридоре, завязывалась беседа, и вот я уже сижу на низком диванчике и поддакиваю рассуждениям о чем-то, глубоко мне безразличном, а самые нахальные малыши тянут меня во все стороны, чтобы я их подкинул вверх, покрутил, поиграл, или, как Юкке, сын милейшего книголюба и банкира Густава, просто тычут в меня острыми предметами.

Убить почти всю субботу, сидя в тесноте за столом, питаясь зеленым кормом, напряженно, но вежливо улыбаясь, – это тоже входит в обязательную программу.

Эрик принялся доставать из шкафа тарелки, а Фрида пересчитывала ножи и вилки. Я отхлебнул вина и вдруг почувствовал, что очень хочу есть. В дверях появилась Стелла, красная и вспотевшая.

– Мама, сейчас будет торт? – спросила она.

Фрида обернулась:

– Скоро, счастье мое. Сначала нормальная еда.

Ее внимание переключилось с дочки на сидевших за столом.

– Вот, пожалуйста, подходите и угощайтесь, – сказала она. – Здесь тарелки, вилки. И детей кормите.

– О! – сказал Линус. – Поесть сейчас самое оно. А чем у вас кормят?

Я сидел, пережидая очередь, но, увидев, с каким уловом вернулся Линус: салат, фасоль, неизменный кускус и горячее лобио из нута, – встал и пошел в гостиную.

– Там еду дают, – сообщил я Линде; она с Хейди на руках и Ваньей, цеплявшейся за ее ногу, разговаривала с Мией. – Давай поменяемся?

– С радостью. Я чего-то оголодала.

– Папа, а домой можно идти? – спросила Ванья.

– Сейчас мы поедим, а потом торт будет, – ответил я. – Тебе еды принести?

– Не хочу.

Я подхватил на руки Хейди.

– Тебя мы, во всяком случае, покормим. А Ванье я что-нибудь принесу.

– Хейди съела банан, – сказала Линда. – Но она наверняка чего-нибудь еще поест.

– Тереса, – позвала Мия. – Пойдем, тебе тоже еды принесем.

С Хейди на руках я пошел за ними следом и встал в очередь. Хейди положила голову мне на плечо, так она делает только от изнеможения. Рубашка липла к груди. Каждое лицо перед глазами, каждый голос в ушах, каждый встречный взгляд ощущались как бремя. Когда меня о чем-то спрашивали или я сам задавал вопрос, слова как будто пробивали себе путь динамитом. С Хейди на руках дело шло веселее, она стала своего рода защитой, – и потому, что мне было кем себя занять, и потому, что переключала внимание людей вокруг на себя. Они улыбались ей, гладили по щечке, спрашивали, не устала ли она. Наши с Хейди отношения во многом строились на том, что я ее носил. Это была основа. Она хотела, чтобы ее все время носили, не желала ходить сама, тянула ко мне руки, как только я попадался ей на глаза, и довольно улыбалась, угнездившись на руках. А мне приятно было ее таскать, приятно прижимать к себе маленькое круглолицее создание с большими глазами и приоткрытым ртом.

Я положил на тарелку несколько стручков фасоли, пару ложек горячего нута и немножко кускуса и понес все это в гостиную, где дети расселись вокруг столика и ели, а из-за спины им помогали родители.

– Я не хочу, – немедленно сказала Ванья, не успел я поставить перед ней тарелку.

– Не хочешь – не надо, – ответил я. – Но вдруг Хейди захочет?

Я подцепил на вилку пару стручков и все-таки поднес Ванье ко рту. Она сжала губы и помотала головой.

– Не вредничай, – стал я уговаривать. – Я знаю, что вы голодные.

– Давай в поезд поиграем, – сказала Ванья.

Я взглянул на нее. Обыкновенно она смотрела бы или на поезд, или на меня, скорее всего умоляюще, но сейчас она говорила просто в воздух.

– Конечно, давай поиграем, – сказал я и с Хейди на руках переместился в угол комнаты; я втиснулся между детской мебелью и местом для игр так, что коленки почти уперлись в подбородок. Я разбирал пути и передавал кусок за куском Ванье, чтобы она сама их составляла вместе. Когда у нее не получалось, она давила на них со всей силы. Я выжидал и вмешивался, когда мне уже начинало казаться, что сейчас она в ярости зашвырнет кусок дороги куда подальше. Хейди норовила в любую секунду разломать дорогу, и я искал взглядом, куда бы перенацелить ее энергию. Пазл? Мягкая игрушка? Маленький пластмассовый пони с длинными ресницами и пронзительно-розовой синтетической гривой? Все это она отшвырнула.

– Папа, помоги мне, – позвала Ванья.

– Угу. Давай вот здесь построим мост, чтобы поезд ездил по нему и под ним. Годится?

Хейди схватила деталь моста.

– Хейди! – сказала Ванья.

Я забрал деталь у Хейди, она завопила, я встал, держа ее на руках.

– У меня не получается! – сказала Ванья.

– Я сейчас вернусь, только отнесу Хейди маме, – сказал я и пошел на кухню, примостив Хейди на бедро, как опытная мать. Линда болтала с Густавом, единственным среди родителей «Рыси» обладателем нормальной старой профессии, они с ним как-то нашли друг друга. Жизнелюб, лицо всегда сияет, короткое, плотно сбитое тело упаковано в хорошую приличную одежду, мощный затылок, широкий подбородок, лицо плоское, но открытое и легкое. Он любит поговорить о книгах, и сейчас речь у них шла о Ричарде Форде.

– У него потрясающие книги! Читала? Например, герой – простой парень, риелтор, и вот Форд рассказывает его жизнь, такую будничную, такую понятную, что вся Америка читает. Потому что там дух американский, самый пульс этой страны!

Густав мне нравился, не в последнюю очередь за что-то очень правильное в нем, производное от простой, в сущности, вещи – наличия нормальной приличной работы, каковой, однако, не может похвастаться ни один из моих знакомых, не говоря уж обо мне самом. Мы с ним были одного возраста, но я воспринимал его как человека лет на десять старше. Он казался мне таким же взрослым, какими казались в детстве родители.

– По-моему, Хейди пора укладываться спать. Ты не хочешь пойти с ней домой? А то она явно устала. И голодная наверняка.

– Хорошо, поем и пойду, ладно?

– Конечно.

– А я подержал твою книгу в руках! – заявил Густав. – Зашел в книжный, а там она стоит. На вид интересная. Она в «Нурстедтсе» вышла?

– Ага, в «Нурстедтсе», – сказал я и натужно улыбнулся.

– Но ты же не стал ее покупать? – стала подзуживать его Линда.

– Нет, в этот раз не купил, – ответил Густав и промокнул губы салфеткой. – Она об ангелах, да?

Я кивнул. Хейди немножко сползла с моих колен, я подтянул ее повыше и почувствовал, что памперс очень тяжелый.

– Давай переодену ее, пока вы собираетесь, – сказал я. – Ты сумку из коляски не приносила?

– Принесла, она в коридоре лежит.

– Хорошо, – сказал я и пошел в коридор за памперсом. В гостиной носились Ванья и Акиллес, прыгали с дивана на пол, вскакивали, снова залезали на диван и опять спрыгивали. Я почувствовал тепло в груди. Наклонился и достал из сумки памперс и влажные салфетки; Хейди висела на мне как коала. Пеленального столика в ванной не было, я положил Хейди на кафельный пол, стянул с нее колготки, отодрал липучки на подгузнике, снял его и выбросил в мусорное ведро под раковиной; Хейди все это время серьезно смотрела на меня снизу вверх.

– Пи-пи делала, – сказала она, повернула голову вбок и уставилась в стену, как будто это не на нее я надевал подгузник; у нее с младенчества такая манера.

– Ну вот, – сказал я. – Готово!

Потянул ее за руки, и она встала. Колготки, оказавшиеся влажноватыми, я отнес в колясочную сумку и там же нашел чистые легинсы, сверху я надел на нее коричневую вельветовую курточку на пуху, подарок Ингве ей на год. Линда пришла, когда я возился с ботинками.

– Мы вас скоро догоним, – сказал я. Мы поцеловались, Линда взяла одной рукой сумку, другой Хейди, и они ушли.

По коридору в комнату, очевидно спальню, с визгом пронеслась Ванья, преследуемая Акиллесом, и оттуда раздался ее возбужденный вопль. Идея вернуться на кухню снова за тот же стол не привлекала, я зашел в ванную, заперся и несколько минут просто стоял. Потом ополоснул лицо холодной водой, обстоятельно промокнул белым полотенцем, увидел в зеркале свой взгляд, истово мрачный, лицо, застывшее в маске такой фрустрации, что я аж вздрогнул.

На кухне моего возвращения никто не заметил. Хотя нет, невысокая сурового вида женщина с короткой стрижкой и заурядными, угловатыми чертами лица коротко взглянула на меня поверх очков. Что ей может быть от меня надо?

Густав и Линус обсуждали разные пенсионные схемы, молчаливый мужчина в ковбойке а-ля пятидесятые был увлечен беседой с сыном, непоседливым мальчишкой со светлыми, почти белыми волосами, он держал его на коленях, и речь у них шла о футбольном клубе «Мальмё»; Фрида договаривалась с Мией о клубном вечере, который они должны будут открывать; Эрик и Матиас сравнивали разные телевизоры, и Линус мечтал вклиниться в этот разговор, понял я по его взглядам в их сторону и коротким репликам, которыми он отвечал Густаву, чтобы не оказаться невежей. Та женщина с короткой стрижкой единственная не была вовлечена в беседы, и, хотя я старательно не смотрел в ее сторону, она сама вскоре развернулась в мою, подалась вперед и спросила, доволен ли я детским садом. Я ответил да. Приходится делать много разных вещей, добавил я, но оно того стоит, безусловно, ты же знакомишься с приятелями своего ребенка, а это важно, на мой взгляд.

Она безразлично улыбнулась в ответ на мои слова. Какая-то в ней чувствовалась тоска, несчастность.

– Черт! – вдруг ругнулся Линус и вскочил со стула. – Что они там вытворяют?

Он ринулся в ванную и вернулся, ведя перед собой Ванью и Акиллеса. Ванья улыбалась от уха до уха, Акиллес выглядел немного виноватым. Рукава его пиджачка были насквозь мокрые, а голые Ваньины руки блестели от воды.

– Они залезли руками в толчок чуть не по плечо, – доложил Линус. Я посмотрел на Ванью и не смог сдержать улыбку.

– Так, молодой человек, вам надо переодеться, – сказал Линус, препровождая Акиллеса в коридор. – А потом вымыть руки с мылом.

– Ванья, тебя это тоже касается, – сказал я, вставая. – Давай-ка в ванную.

Она вытянула руки над раковиной и посмотрела на меня:

– Я играю с Акиллесом!

– Вижу. Но разве обязательно по такому случаю лазить руками в унитаз?

– Да, – сказала она и засмеялась.

Я согрел руки под горячей водой, намылил их и стал тереть Ванье руки от пальцев до плеч. Вытер их, поцеловал Ванью в лоб и отправил играть дальше. Извиняющаяся улыбка, с которой я возвратился на свое место на кухне, была излишней, интермеццо никого не взволновало, включая и Линуса; вернувшись за стол, он продолжил с прежнего места рассказ о том, как у него на глазах в Таиланде обезьяны набросились на какого-то мужика, но даже бровью не повел, когда все заржали, и как будто вдыхал в себя их смех, чтобы за счет его энергии раздухариться еще больше, что ему сполна удалось: пошла вторая волна смеха; и только тогда Линус наконец улыбнулся, но не сильно и, что меня поразило, не своему остроумию: он как будто с удовлетворением купался в порожденном им самим смехе. «Да, да, да?» – сказал он и махнул рукой. Суровая женщина, до того смотревшая в окно, придвинулась к столу и перегнулась через него в мою сторону.

– Трудно, наверно, когда у детей такая маленькая разница? – спросила она.

– И да, и нет, – сказал я. – Иногда мы устаем. Но все равно с двумя легче, чем с одним. С одним как-то тоскливо, на мой взгляд. Я всегда хотел трех детей, тогда они могут группироваться в разные альянсы. И у них численное преимущество перед родителями.

Я улыбнулся, она ничего не ответила, и тут до меня дошло, что у нее один ребенок.

– Но и с одним тоже бывает замечательно, – сказал я.

Она подперла щеку рукой.

– Я бы очень хотела, чтобы у Густава был брат или сестра, – сказала она, – мы вечно вдвоем да вдвоем.

– Ну нет, у него полно друзей в саду, – сказал я. – Этого достаточно.

– Все упирается в то, что у меня нет мужа, – сказала она. – Без него проблема не решается.

Вот какого черта, а? Я-то здесь при чем?

Я посмотрел на нее с сочувствием, но сам думал только о том, чтобы у меня взгляд не блуждал, – в таких ситуациях это со мной легко случается.

– Из мужиков, которые мне встречаются, я ни одного не представляю в качестве отца моего ребенка, – не унималась она.

– Все образуется, – сказал я.

– Я так не думаю, – ответила она. – Но все равно спасибо.

Уголком глаза я заметил движение у двери, повернулся и увидел Ванью. Она пробралась ко мне.

– Я хочу домой. Пойдем.

– Давай немножко подождем. Сейчас торт будет. Ты же хочешь торт?

Она не ответила.

– Ко мне залезешь? – спросил я.

Она кивнула, я отодвинул свой бокал с вином и подхватил ее на колени.

– Давай посиди с нами. А потом вместе вернемся в комнату. Ладно?

Она рассматривала людей за столом. Что она обо всем этом думает, стало мне вдруг интересно. Как все это выглядит с ее точки зрения?

Я посмотрел на нее: длинные светлые волосы уже ниже плеч, маленький нос, маленький рот, два маленьких уха, заостренные сверху, как у эльфа. Голубые глаза, в которых всегда читается ее настроение, чуть косят за стеклами очков, коими Ванья сначала гордилась. Теперь стоит ей рассердиться, она начинает с того, что их скидывает. Возможно, назло нам, раз уж мы так трепетно следим, чтобы она их носила.

С нами у нее глаза всегда живые и веселые, за исключением ее буйных приступов ярости; тогда взгляд невозможно поймать, глаза заперты. У нее недюжинный драматургический дар, благодаря своему темпераменту она крутит всей семьей, разыгрывает с игрушками сложные развернутые драмы отношений, обожает, чтобы ей читали вслух, а еще больше любит смотреть фильмы, причем игровые, про драмы и взаимоотношения, в которые она глубоко погружается и обсуждает с нами, восторженно пересказывая эпизоды и разрываясь от множества вопросов. Некоторое время ей хватало Мадикен, она спрыгивала со стула, укладывалась на полу, зажмурившись, а мы должны были бежать, поднимать ее и сначала думать, что она умерла, но потом догадываться, что нет, просто потеряла сознание из-за сотрясения мозга, и нести ее, желательно напевая на ходу мелодию из фильма, в кровать, где ей предстояло отлеживаться трое суток. Потом она вскакивала, снова бежала к стулу, чтобы сыграть все сначала. На рождественском празднике в детском саду она одна из всех поклонилась на наши аплодисменты, открыто наслаждаясь вниманием, в центре которого они все оказались. Для нее часто идея важнее самого предмета; например, она может целую субботу зудеть, где же положенные сладости[1]1
  Согласно скандинавской воспитательной традиции, детям сладости покупают раз в неделю, по субботам. Теперь, конечно, традиции следуют не так строго, но по субботам сладости покупаются непременно.


[Закрыть], но когда перед ней наконец ставят плошку с вожделенными мармеладными фигурками, она их пожует-пожует и выплюнет. Причем жизненного опыта у нее от этого не прибавляется, в следующую субботу все повторяется заново. Она мечтала о коньках, но когда обнаружила себя на катке, в маленьких конечках, подаренных ей бабушкой, и с хоккейным шлемом на голове, то завопила от негодования: ехать на них у нее не получалось, и получится, она чувствовала, еще очень нескоро. Тем сильнее была ее радость, что она может стоять на лыжах, когда мы на заснеженном пятачке в саду ее бабушки опробовали снаряжение, загодя для нее заготовленное. Но и тогда идея катания на лыжах и радость, что у нее получается, затмевали собственно удовольствие от катания, без него она бы отлично обошлась. Она обожает с нами путешествовать, оказываться в новых местах и месяцами потом болтает о том, как все было. Но больше всего она любит играть с детьми, конечно же. Нет ничего круче, чем если кто-то из ребят после сада идет к ней домой. Когда Беньямин должен был прийти первый раз, она весь вечер накануне пересматривала свои игрушки, достаточно ли они хороши для высокого гостя? Ей тогда только исполнилось три. Но когда он явился, они увлеклись друг дружкой, и все ее «домашние заготовки» пошли прахом, растворились в буйстве и радости. В итоге Беньямин сообщил своим родителям, что Ванья лучше всех в детском саду, я передал его слова ей, она увлеченно играла на кровати в своих Барби и отреагировала очень эмоционально, новым для меня образом.

– Знаешь, что сказал Беньямин? – спросил я, стоя в дверях.

– Не знаю, – сказала она, вдруг напрягшись.

– Что ты лучше всех в детском саду.

Она просияла. Я еще такого не видел: вся Ванья светилась от радости. Конечно, ни мои слова, ни Линдины ни за что и никогда не вызовут у Ваньи такой реакции; и меня внезапно озарило: она не принадлежит нам. Ее жизнь целиком и полностью ее лично.

– Что он сказал? – переспросила Ванья, чтобы услышать еще раз.

– Ты лучше всех в саду.

Она улыбнулась – смущенно, но так радостно, что и я обрадовался за нее, хотя не без тени беспокойства: не рановато ли чужие слова и мнения стали значить для нее так много? Не лучше ли опираться в этом на себя, исходя из собственных оценок? В другой раз она меня в этом смысле удивила; дело было в детском саду, я пришел ее забирать, она выбежала мне навстречу и спросила, может ли Стелла пойти с нами в конюшню. Я сказал, что не сегодня, потому что надо договариваться заранее и согласовывать с ее родителями, Ванья слушала меня с видимым разочарованием, но когда она побежала передавать ответ Стелле, то излагала свои аргументы, а не мои; я доставал дождевик из ее шкафа и услышал, как она говорит: «Тебе там будет скучно, неинтересно – смотреть и не кататься».

В ее способе рассуждения – исходить из чужих реакций, а не собственных – я узнал себя, и, пока мы под дождем шли к Фолькетс-парку, размышлял, как именно она его переняла. Неужели он разлит в воздухе вокруг нее, невидимый, но сущий, и она просто им дышит? Или это гены?

Подобные мысли о детях я не поверял никому, кроме Линды, потому что сложные материи хороши там, где им место, а именно в моей голове и в разговорах с Линдой. В реальности, то есть в мире, где жила Ванья, все было просто и транслировалось вовне тоже просто, а сложность возникала лишь при сведении частей вместе, чего Ванья, безусловно, не знала. Наши обсуждения детей ничем не помогали в каждодневной рутине, где царила непредсказуемость – обычно на грани хаоса. На первой «беседе о развитии ребенка» весь персонал детского сада уделял много внимания тому, что Ванья не вступает с ними в контакт, не хочет, чтобы ее сажали на колени или гладили по голове, тушуется. Вы должны вырабатывать в ней характер, учить ее главенствовать в играх, проявлять инициативу, больше говорить. Линда сказала, что дома она круче некуда, заводила во всех играх, инициативы хоть отбавляй, болтает без умолку. В ответ они сказали, что в саду Ванья говорит очень мало, да и то выговаривает невнятно, говорить чисто и разборчиво не может, словарный запас довольно бедный и вообще, не хотим ли мы подумать о занятиях с логопедом? На этом месте беседы нам вручили буклет одного из практикующих в городе логопедов. Все-таки они в Швеции с ума посходили, подумал я. Какой логопед, ей всего три года? Зачем всех приводить к общему знаменателю?

– О логопеде не может быть и речи, – сказал я, вступив в беседу, до этого момента производимую Линдой. – Все выправится. Я лично вообще заговорил только в три года. А до того произносил отдельные слова, и кроме брата, меня никто не понимал.

Они улыбнулись.

– Но заговорил я сразу по-взрослому, длинными правильными предложениями. Тут все очень индивидуально. Мы не согласны отправлять Ванью к логопеду.

– Решать вам, – сказал Улав, директор садика. – Но почему бы вам не взять буклеты и не взглянуть на них дома?

– Хорошо, – был мой ответ.

Теперь я одной рукой приподнял ей волосы, а пальцем другой водил по затылку, шее и верху спины. Обычно Ванья это обожает, особенно перед сном, она полностью успокаивается, расслабляется, но сейчас вырвалась от меня.

По другую сторону стола суровая женщина вступила в беседу с Мией, всецело завладев ее вниманием, а Фрида с Эриком взялись убирать посуду и столовые приборы. Белый бисквитный торт с орнаментом из малины и с пятью воткнутыми свечками, следующий номер программы, уже красовался на рабочем столе рядом с пятью пакетами натурального яблочного сока «Браво» без сахара. Густав, до того сидевший вполоборота к стене, повернулся к нам.

– Привет, Ванья, – сказал он. – Весело тебе тут?

Не удостоившись ни вербального, ни визуального контакта, он взглянул на меня.

– Надо Юкке позвать тебя к нам домой, – сказал он Ванье, подмигнув мне. – Придешь?

– Да, – сказала Ванья, и глаза ее немедленно расширились. Юкке – самый высокий мальчик в саду, она и мечтать не могла сходить к нему в гости.

– Тогда мы это устроим, – ответил Густав. Он сделал глоток красного вина и промокнул губы тыльной стороной ладони. – Пишешь что-то новое? – спросил он меня.

Я пожал плечами:

– Да, пишу.

– Ты работаешь дома?

– Да.

– А как ты это делаешь? Сидишь и ждешь вдохновения?

– Нет, так далеко не уедешь. Просто работаю каждый день, как и ты.

– Интересно, интересно. Но дома многое отвлекает?

– Ничего, справляюсь.

– Тогда хорошо.

– Пойдемте все в столовую, – позвала Фрида. – Споем Стелле деньрожденную песню.

Она вытащила из кармана зажигалку и запалила все пять свечек.