Текст книги "Уриель Акоста"

Автор книги: Карл Гуцков

Иохаи (к Манассе и Юдифи)

 
Потустороннее – не для меня,
Но я земное вижу здесь – измену!
Еще я в старых верую богов,
Что учат нас – сладчайшему! О, мщенье!
 

Иохаи уходит с остальной частью гостей. Остаются только Манассе, Уриель и Юдифь.

Манассе

 
Чем кончится ужасный этот сон
И как в дальнейшем дело обернется,
Не знаю я. Мне кажется порой —
Злорадный случай миром управляет.
Пусть он решает! Милое дитя,
Теперь немыслимо нам вспять вернуться!
Акоста, оставайтесь же пока
На вилле здесь, и музы ведь не станут
При виде вас трусливо убегать.
Да, в Амстердам я должен возвратиться…
И ты, Юдифь… Приличья таковы!
Что предпринять, сообразим мы дома.
 

(Уходит.)

Юдифь

 
Ты правдой завоеван для меня!
Моей любви бушующее пламя
Узнал весь мир. Склонить к тебе отца
Стараться буду. Видишь ли, любимый,
Как я послушна богу твоему?
В огне сердец его я слышу голос.
Надейся ж, друг, и следуй за Юдифью.
В ком смелость есть, тот завоюет мир!
 

(Вместе с Уриелем следует за отцом.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Комната в доме Вандерстратенов в Амстердаме, украшенная, во вкусе своего хозяина, картинами и статуэтками, стоящими на камине.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Манассе сидит за письменным столом и считает.

Манассе

 
На море ветреном не прочно счастье!
Пишу здесь цифры в бурю и в грозу.
Гроссбух – не руль у корабля! Итоги
В мгновенье ока сокрушит волна.
Подсчет лишь в тихой гавани возможен.
 

(Встает, делает по комнате несколько шагов и берет со стола другую книгу.)

 
Вот эта книжка много мне милей!
Картины, статуи и архитравы,
Фонтанов хитроумная игра,
Создания прекрасные искусства —
Все это, все расценено вот здесь.
И даже выше биржевых тарифов!
Вы живописцам ставите в упрек,
Что дороги чрезмерно их картины?
Ну, можно ли картину оценить?
Мы платим не за холст и не за краски,
И не за время, не за труд мы платим,
И не за гений живописца – нет!
Он если б только мог, то нам охотно
Свое творенье подарил бы сам.
За обладание картиной – платим!
О, тайная, пленительная страсть!
 

(Заложив руки за спину, подходит к одной из картин, любуется ею.)

 
Какое счастье – одному владеть
И наслаждаться красотой творенья.
Ни праздный взор невежды, ни глупца
Слепое любопытство не коснутся
Того, чем ты любуешься один!
Здесь, на земле, где в повтореньи вечном
Все пребывает, для себя иметь
Прекрасное единственное «нечто»,
Единый подлинник, известный всем,
Которым ты, как верною подругой,
Столь безраздельно можешь обладать!
А люди смеют толковать о цифрах!
(Возвращается к столу, к счетной книге.)
И все ж, когда не сходятся они,
О них нельзя забыть… Опять – заботы!..
 

(Погружается в свои мрачные мысли.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Юдифь, Манассе. Затем Симон.

Юдифь

(После того, как она некоторое время созерцает отца.)

 
Я вас ищу и вас не нахожу…
От нас уединившись, вы исчезли…
Вы столь печальным кажетесь, отец…
 

Манассе

 
Ты думаешь, что я кажусь?
 

Юдифь

 
Устали
От тяжких жертв? Вам столько пережить
Пришлось за эти дни.
 

Манассе

 
Сама ты знаешь,
Что только на несчастии других
Возможно счастье…
 

Юдифь

 
Тот, кто отлучен,
Войти отныне не посмеет сам
В жилище матери родной, однако
У вас, отец, он получил приют
От ярости безумной фанатизма, —
Как будто сыном стал вам Уриель!
Вас называют черствым человеком.
Ведь люди видят скорлупу души —
Никто не знает нежной сердцевины.
 

Манассе

 
Дитя! Меня ты слишком превозносишь.
Акосту защищал не для него;
То сердце, что не может подчиниться
Общественным обычаям, Юдифь,
Мне чуждо; я любить его не стану.
Но дорог он тебе, и вопреки
Приличиям, ты это показала.
Об этой сцене даже вспоминать
Я не могу.
 

Юдифь (про себя)

 
А я живу лишь ею.
 

Манассе

 
Как только отречется Уриель,
На брак с тобой я дам ему согласье.
Твоей любви я не хочу мешать,
Причину мягкости моей – ты знаешь.
 

Юдифь

 
Причина мне известна: это – я,
Любовь ко мне в отцовском нежном сердце
И чувства человеческие в вас!
 

Манассе

 
Ты заблуждаешься, дитя! Хоть к людям
И не питаю ненависти я,
Все ж их любить не нахожу причины.
Я их изнанку вижу хорошо.
Жить для себя и только для себя!
Тому уже пятнадцать лет, однажды
На бирже слух разнесся роковой:
«Манассе Вандерстратен разорился!»
И тотчас же оповестили всех:
«Банкротом стал Манассе Вандерстратен!»
На грош участья, горы поучений,
Улыбку здесь, а там пожатье плеч —
Вот все, что после кораблекрушения
Я вновь нашел.
 

Юдифь

 
А мать моя, отец?
 

Манассе

 
Священна память той, что мне сумела
Вновь мужество вдохнуть для новых дел!
Лишь год еще ей улыбалось солнце,
Затем почила в господе она,
Не выдержав невольного притворства,
Что ей пришлось влачить. О, черствый мир!
Кто испытал нужду, тот знает твердо,
Что помощи от ближнего не жди,
Что только сам он да его жена
Свое благополучие куют!
Тогда среди домашнего уюта,
Любя покой, уединился я!
И горько мне, когда наш мир суровый
Стучит в мое безмолвное окно.
 

Симон (входя)

 
Де-Сильва просит доложить, что скоро
Сюда пожалует.
 

Юдифь

 
Де-Сильва?
 

Манассе

 
Да!
Где Уриель?
 

Юдифь

 
Он – там, где вы велели.
 

Манассе

 
Что ж, поколенье молодое – вновь
На стариков ты жаловаться будешь?
Мы, как всегда, помеха на пути?
Де-Сильва благосклонен к Уриелю.
Он ищет примиренья между ним
И синагогой, он смягчить желает
Гнев дикий Иохаи. Так беги
Звать Уриеля!
 

Юдифь

 
О, отец, спасибо!
Когда бы подвиг я могла свершить!
Стыжусь, что лишь услуги принимаю.
 

Манассе

 
Так позови же друга своего.
 

Юдифь

 
Не будь суровей, чем ты есть на деле.
Искусство любишь пламенно; зачем
Цветенье сердца своего ты прячешь?
 

(Уходит.)

Манассе

(смотрит ей вслед и берет гроссбух)

 
«Когда бы подвиг я могла свершить!»
Но подвиг тот, что ей грозит мученьем, —
Конечно, исключает… Вот – де-Сильва.
 

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Манассе. Де-Сильва.

Манассе

 
Благодарю за посещенье. Вы
Покой и мир в мой дом внести хотите.
Не нужно жалоб и упреков злых!
А главное – поменьше утешений!
 

Де-Сильва

 
Вы от страданий прячетесь, чудак,
И именно поэтому страданья
Вам не дают покоя никогда.
 

Манассе

 
В Совете Трех беседовали вы?
 

Де-Сильва

 
Я к вам пришел сейчас из синагоги.
 

Манассе

 
Готово ль все для отреченья там?
Покончить с делом я хочу скорее,
Чтоб запылать сильнее не смогла
Слепая ярость черного безумья.
 

Де-Сильва

 
Безумьем вы считаете все то,
Что верой я зову.
 

Манассе

 
Ужели мщенье,
Что мне грозит, интриги и вражда,
Все это – дело веры? Перестала —
Заметил я, – мне кланяться теперь
Вся клика Иохаи; ищут жадно
Лишь случая на бирже, чтобы мне
Вред нанести и ранить побольнее.
Коли торговца взять за горло, – он
Легко пойдет ко дну…
 

Де-Сильва

 
Терпи, надейся!
 

Манассе

 
Надежда и терпение, когда
В одно мгновенье жизнь погибнуть может? —
А если вздумал разорить меня
Бен-Иохаи, то конечно.
 

Де-Сильва

 
Шурин…
 

Манассе

 
Итак, довольно! Слышите? Скорей!
Вы будете беседовать с Акостой.
О, растолкуйте же ему, чего
Держаться должен он, чтоб эту свору,
Хахамами натравленную, вновь
Не обозлить сильней. Я ухожу, Акоста
Сюда идет. Вы потолкуйте с ним!
Скажите же, де-Сильва, – с глазу на глаз, —
К хахамам сердце не лежит у вас?
Да разве быть возможно правоверным?
Кто с философией знаком, едва ль
Начнет старинный возводить курятник,
Чтоб снова в нем засесть! Ребенком
И я охотно бы поверил сам,
Что дважды два равно пяти. Скажите,
Как быть нам с философией такой,
Которая и в детском чувстве веры
Находит тайну, доказать стремясь,
Что дважды два равно пяти? Прощенья
Прошу у вас. Я со своим писцом
Вернусь к делам; таблица умноженья
Там царствует всегда, а потому
Вершит дела лишь непреклонный разум.
 

(Уходит.)

Де-Сильва

 
Он бога хочет цифрами измерить.
 

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Уриель, Де-Сильва.

Уриель

(останавливаясь у двери)

 
Могу ли я, проклятый, подойти
К заступнику всех праведных, де-Сильва?
 

Де-Сильва

 
Акоста! Долг – священнейшее в нас —
Противоречит часто нашей воле.
Заверить вас могу, что приговор
Над вами выносил я неохотно.
 

Уриель

 
Я знаю все! Мне выход вы нашли,
Он был единственным, возможно, – все же
Воспользоваться им я не посмел.
 

Де-Сильва

 
Все доводы мне светскими казались,
Любовь Юдифи наважденьем злым,
Но все же был я тронут, что евреем
Еще вы ощущаете себя.
Сердечно я приветствую, Акоста,
Как родственника вас, я очень рад,
Что остается в стенах Амстердама
Столь острый ум и столь большой талант.
 

Уриель

 
Но, где ж возможность к этому, де-Сильва?
Мне ангела дарована любовь,
Но как мне взять ее, прекрасно зная,
Что к обладанью нет законных средств?
 

Де-Сильва

 
Я из Совета Трех пришел. Решенье
Для вас благоприятно, Уриель.
Обряд синагогальный примиренья
Не будет магомад обременять
Всей тяжестью суровых испытаний:
Вы – зять Манассе! Уриель, вас ждут.
К местам запретным поспешите, трижды
В дверь синагоги постучите вы,
Вниманья на толпу не обращая!
Вам подождать придется, а затем
Слуга проводит вас на испытанье
К Акибе – главному раввину. Вот
Решение Совета.
 

Уриель

 
Пораженный,
Я вам внимаю. Послан я сюда
Лишь для того, чтоб встретить вас, де-Сильва…
О чем вы говорите?
 

Де-Сильва

 
Уриель!
Об отречении!
 

Уриель

 
О чем, де-Сильва?
 

Де-Сильва

 
Пусть вы удивлены! Но вам известно,
Что только отречение одно
Проклятье может снять.
 

Уриель

 
Как! Отреченье?
Мне чуждо это слово, и его
Мои уста с усильем произносят!
Кто вам посмел сказать, что я стремлюсь
Освободиться от проклятья?
 

Де-Сильва

 
Нужно
Вам с мыслями собраться, Уриель!
За стойкость выдаете сумасбродство?
Придется все ж вам выслушать меня:
Дать в жены дочь изгнаннику – бесспорно
Отречься от еврейства самому.
Едва ли безопасно оставаться
Вам в Амстердаме, милый Уриель.
Вы знать должны, что даже христиане
Нас защищают, но – увы – не вас.
 

Уриель

 
Все знаю я. Малейшую возможность
Ищу, чтоб положенье облегчить.
Но, если вы – мыслитель, и однажды
Вас горний свет лучами озарял,
То как, де-Сильва, вы могли спокойно
Мне отреченье это предложить?
 

Де-Сильва

 
Раскаянье героя украшает.
 

Уриель

 
Нет! Подвигом лишь кается герой.
 

Де-Сильва

 
Не стыдно ведь сознаться в заблужденьи.
 

Уриель

 
Коль я заблудший – то перед собой,
Перед раввинами я прав!
 

Де-Сильва

 
Им нужно
Раскаянье не для самих себя.
 

Уриель

 
А к господу я сам найду дорогу.
 

Де-Сильва

 
Я о хвастовстве вас обвинить готов!
Где чести нет, бахвалитесь вы честью,
Желаете свой стершийся медяк
Швырнуть кичливо на прилавок бога!
Ведь для небес раскаянье – ничто,
Оно всеобщему порядку служит.
Открытым остается для людей
В нарушенной гармонии вселенной
Лишь пастырское ухо, Уриель.
Взгляните на громаду мирозданья.
Что вы в сравненьи с ним? Песчинка! Пыль!
 

Уриель

 
Сам для себя я целый мир…
 

Де-Сильва

 
Конечно,
Когда раздуться пыжитесь…
 

Уриель

 
Тогда
И шар земной для вас лишь нуль кичливый.
 

Де-Сильва

 
Свободой мнимою кичитесь вы
И разумом кичитесь горделивым.
Когда природу изучаю я,
Расцвет весны иль вянущую осень,
Иль в час ночной я стекла наведу
Вновь на кольцо туманное Сатурна, —
Ничтожество я наше познаю.
Цветет в необходимости свобода,
И с космосом мы спаяны навек.
А если дух мой был пронизан этим,
Оспаривать он никогда не станет
Того, что было свято нашим предкам,
Что высилось незыблемо в веках.
Свой острый разум унижать не стану,
Поддавшись слабости, я не скажу:
«Что, может статься, это – заблужденье».
Тысячелетия живет оно
И поколеньям горести смягчает,
Им утешенье в смертный час несет!
А кто-нибудь был счастлив с верой вашей?
На сердце – руку! О самом себе
Скажите, Уриель.
 

Уриель

 
Ну, что ж, де-Сильва,
Быть может справедливо называть.
Всевидящим и лучезарным оком
Тот жалкий посох, что в теченье трех
Тысячелетий вел слепца. Дорогу
Он помогает осязать слепцу.
Вдруг в темный мир ворвался луч веселый,
Слепой прозрел; он видит небеса, —
Глядит на солнце, слепнет от сиянья.
Все ново для него. Не может он
Назвать по имени всё то, что видит.
Предметы он ощупывает вновь
И спотыкается. Еще ведь зренье
Приобрести столь быстро не смогло
Тысячелетних навыков той палки,
Которой он мирок свой постигал.
Так неужели потому, что правда
Не даст нам сразу счастья полноту,
Что у прозревшего шаги нетверды,
Что может он споткнуться и упасть,
Он назовет печальным заблужденьем
Цветущий солнцем, вновь открытый мир?
А радость зренья – прегрешеньем страшным?
О, нет! От истины не отрекусь,
Хотя бы заболели от сиянья
Мои прозревшие глаза.
 

Де-Сильва

 
Ну что ж,
Своим путем ступайте вы, проклятье
Последует за вами. А Юдифь
Вновь Сантоса назвать лжецом не сможет,
Не станет рыть могилы для отца
И с вами в лес не убежит. Прощайте!
 

(Уходит и вновь возвращается.)

 
Когда вы речь о слепоте держали.
Мне вспомнилась слепая ваша мать…
 

(Хочет уйти.)

 
В народе нашем власть семьи сильна,
Она давно в сердцах укоренилась!
И в старину случалось иногда —
Иная ветвь от дуба отпадала,
Как, некогда, отпал Авессалом.
Но все ж потом в изгнании и горе
В страданьях и мученьях и в нужде
Одно мы знали утешенье: дети
Нас любят крепко, и отец хранит,
И брат всегда нас называет братом;
Незримый нас объединял союз
Почтения к родному очагу.
Щадя родных, прощали предрассудки,
Учились ждать – не зрелости своей,
А смерти наших стариков почтенных,
Чтоб что-нибудь в обычаях менять;
Тогда освобождались мы, и знамя
Стремлений наших водружали мы!
Ужель все это призраки? Страданья
Других людей лишь звук пустой для вас?
И боль Манассе? И любовь Юдифи?
Решайте ж сами, кто одержит верх:
Ваш ум свободный или ваше сердце?
Внемлите голосу своей души,
Свершите то, что этот голое скажет!
 

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Уриель. Затем Симон.

Уриель

 
Что ж мне милее: правда иль любовь?
Да, тьмы людей пожертвовать готовы
Достоинством рассудка и души,
Отечеством и верою и честью
За первый долгожданный поцелуй
Прекрасных губ, таких как у Юдифи.
Люблю Юдифь, но презирать бы стал
Себя я сам, когда бы попытался,
Растаяв от желаний, разыграть
Аминта-пастушка из пасторали.
Быть убежденным и отречься? Нет!
Как жалкий трус свои нарушить клятвы?
Ведь убежденья – это честь мужчин,
Почетный знак, врученный нам однажды
Не княжеской иль пастырской рукой.
Они как знамя для бойца, с которым,
Сраженный, он бесславно не падет.
И бедняка над массой возвышают
Лишь убежденья; герб ему дают,
Который сам он может опозорить,
Разбить в куски в тот самый миг, когда
Своих идей отступником он станет.
Мне тихий голос шепчет иногда:
Верь сердцу своему, а не рассудку,
Любовь не заблуждается как ум!
Но быть другим я не могу, и гордость,
Как шпорой рыцарской, язвит меня
И принуждает жалкий страх к молчанью.
Коль я ошибся, то перед одной
Лишь истиной; не отрекусь позорно
Перед священниками я.
 

Симон (за дверью)

 
Входите.
Я госпоже немедля доложу.
 

Уриель

 
Там голоса? Меня сейчас увидеть
Ужасно для ханжей и для святош.
 

Симон (за дверью)

 
Сюда, сюда! Здесь подождите в зале!
 

(Дверь открывается.)

Уриель

 
О, боже, что я вижу?.. Мать моя!
 

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Эсфирь Акоста, Рувим, Иоэль, Уриель. Входит Эсфирь Акоста; она слепа; ее ведут под-руки два брата Уриеля – Рувим и Иоэль.

Рувим

 
Присядьте, матушка…
 

Эсфирь

 
Она придет?
 

Иоэль

 
Еще имен я наших не назвал.
 

Эсфирь

 
Ох, если б видеть я могла ее!
 

Уриель

 
О, мать!
 

Эсфирь

 
Ты? Уриель!.. Твоя рука…
 

Уриель

 
Меня, отверженного – узнаешь?
 

Эсфирь

 
Вот – волосы твои… а вот и щеки…
И слезы на щеках! Да, это ты…
Проклятие тебя не изменило.
 

Рувим (мрачно)

 
Из-за Юдифи мы пришли сюда.
Ту женщину, что гордо заявила,
О том, что любит, Уриель, тебя,
Хотела мать… как дочь свою…
 

Уриель

 
Увидеть?
Когда бы видеть ты ее могла!
 

Эсфирь

 
Я верю, сын мой, что она прекрасна,
Но все ж прекрасней всех ее красот —
Любовь, которую тебе открыла
Она в часы несчастья твоего.
 

Уриель

 
О вас доложено? Давно желала
Увидеть вас Юдифь, но я мешал!
Мне звать ее не суждено своею.
 

Эсфирь

 
Я это знала.
 

Уриель

 
Знали вы? Но как?
 

Иоэль

 
Мать думает: вас – разлучит изгнанье.
Об отреченьи нет еще вестей…
 

Рувим

 
Мой милый брат! Мы приняли решенье
Покинуть всей семьею Амстердам,
В Гаагу переехать, поселиться
На новом месте…
 

Уриель

 
С матерью слепой?
В Гаагу ехать?
 

Эсфирь

 
Полно! В чем же дело?
В Гааге буду думать, Уриель,
Что в Амстердаме я, как здесь бывало,
Мечтала о Куэнсе нам родной.
 

Уриель

 
Что за тревога? Для чего вам ехать?
 

Иоэль

 
Прости… мой брат…
 

Эсфирь

 
Не говори ему!
 

Рувим

 
Торговые дела, что нам отец
Оставил, умирая, процветали…
 

Уриель

 
На бирже маклером работал ты!
 

Рувим

 
Теперь…
 

Уриель

 
Теснят? Из-за меня!
 

Иоэль

 
Возможно.
Когда они узнали, что тебя
Не очень сильно тяготит проклятье,
То, распаленные своей враждой
И предвкушая верную победу,
Обрушились на нас.
 

Эсфирь

 
Не на меня!
Не на меня, мой сын!
 

Рувим

 
Со всех сторон
Мы стеснены, все избегать нас стали,
Ни словом не обмолвятся теперь,
Боятся руку протянуть; бесспорно,
Нам глупо было б ожидать добра
Для наших сделок и для дел торговых.
Мы, обсудив, решились на отъезд.
 

Уриель (про себя)

 
О, Агасфер!
 

Эсфирь

 
Охотно я уеду.
Готова плыть за тридевять земель.
Что толку в том! Ведь там, где есть евреи,
Ты, Уриель, приюта не найдешь.
Да, верю я, что мне на смертном ложе, —
Когда все те, кто зреньем обладал,
Закроют веки – смерть мой взор отверзнет,
И снова светом полыхнет в зрачках,
И я опять своих детей увижу.
Но в час последний буду, Уриель,
Тебя искать напрасно я… напрасно!
Однако, дочь Манассе не идет…
 

Иоэль

 
Там двери скрипнули…
 

Рувим

 
Чу… шорох платья.
 

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Те же и Юдифь.

Юдифь

 
Вы говорить желаете со мной?..
И женщина почтенная, слепая?
 

(В раздумьи.)

 
Акоста! Кто она?.. О, наша мать!
 

(Целует руку Эсфири.)

Эсфирь

 
Дай мне тебя поцеловать, мой ангел!
 

Юдифь

 
Давно просить у вас благословенья
Хотела я и в вас найти черты
Умнейшего в общине человека
И наилучшего из сыновей.
 

Эсфирь

 
Хвали его – люблю тебя за это!
 

Юдифь

 
Настанет день – все будут чтить его!
Мы с ним теперь!..
 

Эсфирь

 
Как это сладко слышать:
Скользит как тень во тьме моих зрачков
Твой чудный образ, он, как луч, мерцает,
Вот он погас, и снова темнота…
Все ж не смогу,  к своей готовясь смерти,
Тебе, Юдифь, я сына завещать!
 

Юдифь

 
Его жене?
 

Эсфирь

 
Его жене? Едва ли!
Не огорчай родителей, дитя!
Нет, не беги за ним. Ведь у Манассе
Ты – дочь единственная. Чти отца!
 

Юдифь

 
Как? Уриель! Меня не хочешь?
 

(Дрожа от отчаяния, долго и пристально смотрит на него.)

 
Боже,
Прости меня! Я верила всегда,
Что на земле любовь дарует счастье.
 

(Склоняется к ногам Эсфири.)

Уриель

(борется с собой, озирает всю группу: мать, свою возлюбленную, братьев, печально стоящих за креслом матери; говорит про себя)

 
Де-Сильва правду говорил! Крепки
В народе нашем родственные узы!
 

(С отчаяньем.)

 
Что ж вы молчите? Не терзайте!
 

Юдифь

 
Нас
Не любит он!
 

Уриель

 
Стрела пронзила сердце…
О, я хотел бы, словно зверь кричать…
Так не смотрите ж на меня с мольбою!
В сравненьи с жаром глаз моих сухих
Все ваши слезы, что теперь струите
В своей печали и тоске, – ничто!
Молчите вы? Взираете? И ждете,
Чтоб подвиг я ужасный совершил?
Чтоб ради сердца духом поступился
И отдал убежденья за любовь?
Зачем ты встала на дыбы, о гордость?
Ты здесь – чудовище! Не скрежещи!
Стань червем! В прах склонись! Все ниже… ниже…
Кто защитит от глаз немых любви?
От глаз немых, где мне искать спасенья?
Слепая мать, сомкни скорей глаза…
Закрой же их! Закрой же их скорее!
Я сделаю! Я сделаю… пойду…
 

(Убегает.)

Юдифь

 
Он ради матери идет.
 

Эсфирь

 
О, нет!
Лишь для тебя.
 

Иоэль

 
Благослови, всевышний
Мгновенье это: отречется он.
 

Эсфирь

 
Пусти дитя! Я Уриеля, сына,
Должна поцеловать! Пусти к нему!
Где ты, – мой сын? В ком смелости достанет
Своим врагом его теперь назвать?.
Чей светлый ум прекраснее? Идем!
На шумных улицах кричать мы будем:
Вот лучший сын – он любит мать свою!
 

(Быстро уходит, уводимая Иоэлем и Рувимом.)

Юдифь (одна у окна)

 
Он во дворе… плащом едва накрытый…
Без шляпы… Устремляется туда…
Бежит… Там улица… О, боже… Медлит…
Направо иль налево?.. Он стоит…
Вот он – пошел… дорогой к синагоге!
 

(Отходит от окна.)

 
Так неожиданно? Из-за меня?
Из-за меня? Не слишком ли поспешно?
Что если он раскается потом?
Так неужели с первых дней созданья
Жена – одно проклятье для мужчин
И их всегда в ничтожество ввергает?
Как умирающий он побледнел…
Рука, холодная как лед, дрожала…
 

(Стремительно бросается к окну.)

 
Остановись, Акоста! Не ходи!
Не делай этого! О, слишком поздно!
О, рок, за этот грех не покарай!
 

(Падает в кресло.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

В храме.

Низкое помещение, направо и налево открытые двери. На стенах скрижали завета, написанные по-еврейски.

В глубине – большой занавес, отделяющий помещение от внутренней части синагоги, которая становится видной впоследствии.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Сантос. Входит де-Сильва. Затем прислужник.

Де-Сильва

 
Вы никого к нему не допускали?
 

Сантос

 
Он был один, – как требует закон.
Когда стучал он в двери синагоги,
То длань господню он тогда познал.
 

Де-Сильва

 
Длань бога не бросается камнями.
 

Сантос

 
В народном гневе ныне он познал
Все то, что был постичь не в состояньи.
Он пал пред синагогой во дворе,
Осмеянный, в разорванных одеждах.
В своем уединеньи, где ничто
Помехою не служит созерцанью,
Он искупленья и прощенья ждет.
 

Де-Сильва

 
Дай бог, чтоб он теперь обрел бы их!
Он извещен, что мать его больна?
 

Сантос

 
С ним говорить хотели оба брата,
Но эта весть встревожила б его
И следствием небесного проклятья
Могла б казаться грешнику болезнь.
 

Де-Сильва (про себя)

 
Высокое святое попеченье!
 

Сантос

 
Просила также о свиданьи с ним
Манассе дочь, пророчица Ваала,
Мои проклятья смевшая презреть.
 

Де-Сильва

 
Отказано ей так же, как другим?
Банкротство Вандерстратена второе
Весь Амстердам так страшно потрясло.
Все обсудив и взвесив, Иохаи,
Акционер одной из крупных фирм,
 Устроил хитроумную ловушку,
А – шурин мой в тени своих садов,
В своем кругу привычном, беззаботно
Живя в мечтаньях, твердо уповал
На точность неизменную доходов;
Но между тем, отвергнутый жених,
В делах знаток, искусник молодой
Сплел сеть такую, – как плетут частенько
В Венеции иль Лондоне, – когда
Хотят злорадно натравить, как стаю,
Торговый мир на одного дельца.
Мой шурин пал, – а ныне Иохаи,
Любовной жаждою своей томим,
Используя отчаянье и горе,
Для примиренья руку протянул.
Исход один. Пожертвовать собою
Без промедленья не должна ль Юдифь?
И боль презреть, презреть измену другу,
Свои сомненья, даже смерть презреть,
Все для того, чтоб выручить отца,
Который жить вне роскоши не может.
То самое, что некогда она
Ждала от Уриеля – Отреченье
Во имя братьев, матери, себя —
Сама обязана свершить, немедля…
Вы это также скрыли от него?
 

Сантос

 
Запрещены во время испытаний
Общение с людьми и переписка.
 

Прислужник приносит письмо.

Прислужник

 
Письмо Акосте.
 

Сантос

 
Принимать нельзя!
 

Прислужник

 
Его принес Рувим, один из братьев,
И передать Акосте умолял.
 

Сантос

 
Вестям мирским в ту келью проникать,
Где грешник в покаяньи пребывает,
Запрещено. Верни его назад.
 

Прислужник уходит с письмом.

Де-Сильва

 
Где ж это сказано? Вы не хотите,
Чтоб тихий вздох к несчастному проник?
Чтоб он о горестных ночах Юдифи
И гибели Манассе не узнал?
Ведь вам известно, что на отреченье
Решился он для матери своей
И для невесты. Ныне изменились
Все эти обстоятельства. Скрывать
Нечестно, право, от него, де-Сантос,
Отчаянье невесты дорогой
И матери предсмертные страданья.
 

Сантос

 
Вот, посмотрите, шествует Акиба,
Он полон сил и в девяносто лет.
Ему опорой – преданность завету.
Своей рукою пастырской Акосте
Текст отречения он передаст.
К молящимся, де-Сильва, поспешите!
Утихнет скоро в вашем сердце скорбь.
 

Де-Сильва

 
Я ухожу, но с кающимся вам,
Де-Сантос, нужно поступать разумно,
Его должны вы все благодарить:
Смирение такого человека
Власть церкви укрепляет над толпой.
Желаю я, чтоб не пришлось, раввины,
Вам каяться в раскаяньи его.
 

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Рабби Бен-Акиба, главный раввин, которого ведут под-руки два молодых раввина; рабби Ван-дер-Эмбден с пергаментным свитком в руках, Сантос; позднее Уриель.

Акиба

(которого подвели к почетному креслу у стола)

 
Вы отреченье принесли, Ван-Эмбден?
 

Эмбден

 
Здесь на пергаменте написано оно,
Достопочтенный Бен-Акиба.
 

Акиба

 
Пусть же,
В последний раз предстанет предо мной
Несущий покаяние. Садитесь.
И верьте мне, что это всё бывало
Уже не раз!
 

Сантос

 
Сюда идет Акоста.
 

Акиба

 
Бывало всё… Садитесь же, раввины!
Ван-Эмбден должен протокол вести…
А то слова ведь в воздух улетают.
Поверьте мне, – бывало все не раз!
Раскол, эпикурейцы, богохулы…
Новинкой всё считает молодежь…
Всё это было, верьте мне, раввины, —
В Талмуде каждый может прочитать
О том, что всё не раз уже бывало.
 

Входит Уриель, бледный и изможденный.

Акиба

 
Акоста, сядьте!.. Там стоит… вон там…
Не правда ль стул вон там стоит, раввины?
Акоста, сядьте… Девяносто мне…
Устали ноги… Все ведь это знают…
Устали ноги… в девяносто лет…
 

(Садится.)

Сантос

 
Кратчайший путь избрали вы, Акоста…
 

Акиба

 
Де-Сантос, стойте… Бен-Акиба сам
С ним говорить намерен… все бывало!
Мой мальчик, Уриель, смотри сюда…
Есть два пути для тех, кто сомневался
И кто сомненьями по горло сыт.
Путь первый покаянья – строг, но краток,
Второй – помягче, но зато длинней.
 

Уриель

 
Короткий мне. Убейте, но скорее!
А как умру я – безразлично мне!
 

Акиба

 
Куда спешишь на молодых ногах?
До отдыха им шествовать немало.
И далеко последний твой привал.
Не нам – тебе ведь нужно покаянье.
Зачем же ты спешишь, как дикий вихрь?
Из-за меня нет нужды торопиться!
Пусть покаянья не увижу я,
Что из того – его узрит всевышний.
 

Уриель

 
Ужели снова повторять я должен
Те покаянья, что уже принес?
 

Акиба

 
Нет! Нет! Я знаю – в пост и в очищенье,
Как и в Талмуд, нет веры у тебя.
Бывало так всегда, всегда бывало…
В последний раз еще опрошу тебя:
Ты чувствуешь всем сердцем, всей душою,
Что бога в книге ты своей хулил?
 

Уриель

 
Того, кто богом был одних евреев,
Я, не познав, злословил и хулил…
Записано ведь это в протоколе…
 

Сантос

 
Двусмысленно, неискренне и ложно!
Один – софизм все то, что ты сказал…
О, нет! Ты покажи во что ты веришь,
Во что поверить сманивал народ!
 

Акиба

 
Как показать? Подумайте, де-Сантос!
Вы притеснять больного не должны.
Как можно доказать, во что мы верим?
Простите мне, де-Сантос, – иногда
Вы говорите, как эпикуреец.
Как! Доказать, де-Сантос! Доказать!
Показано нам солнце: светит в небе.
Показан нам огонь: он ведь горит;
Показано нам откровенье бога;
В завете нам написанным дано.
 

(Сантосу)

 
От вас,
 

(Акосте)

 
От вас не нужно доказательств.
 

Эмбден

 
Ты нам скажи во что ты должен верить.
 

Уриель

 
Я говорил и повторял не раз:
Из всех народов бог избрал евреев,
Он только им являл свой лик чудесный,
И знаменья давал лишь им одним,
Он только с ними говорил и только
Для них он откровенье написал,
Где в каждом слове, в каждом знаке
Мы постигаем разум божества.
Я верю в то, что дух мой заблуждался,
Что далее буквы толковать нельзя,
Что слово бога обсуждать не смеем…
Я – веря в это, – повторяю здесь,
Что верую, не размышляя больше, —
И вам, раввины, благодарен я
За то, что мне не нужно доказательств.
 

Сантос

 
Признанье это – гордость породила.
 

Акиба

 
Ты долгий путь, Акоста, избери,
Тогда в тайник твоей души проникнет
Все то, что громко скажет твой язык,
О, избери же длинный путь, Акоста!
Он мир вдохнет в твою больную грудь,
В твою больную немощную душу.
У всех, – кто сомневался, как и ты, —
Познанья необузданная жажда.
Возьми Талмуд и там прочтешь о тех,
Кто заблуждался, зная слишком много.
 

(Полуобернувшись к другим раввинам.)

 
Однажды жил на свете человек
По имени Элиша Бен-Абуя, —
Мудрейшего раввина ученик,
Его ж учеником был рабби Меир.
 

(Встает.)

 
Он сомневался много и во всем,
И за сомненья прокляли его.
Элиша Бен-Абуя был, как ты,
По имени его назвать страшились,
Прозвали «Ахэр» – значило «иной» —
Он стал иным – так сказано в Талмуде, —
«Иным» он остается навсегда…
Когда он умер, из его могилы
Шел вечный дым… Дымилось до тех пор
Пока рафф Меир, ученик Абуи,
Души усопшего не облегчил
Молитвою своею неустанной…
И этот дым рассеялся навек.
Ты также – Ахэр… Все уже бывало…
 

Уриель

 
Я новизной не думал поражать!
Дым Ахэра – огонь его души,
Дух пламенный, что вы похоронили!
Да, Ахэр я. Не скрою: я – иной!
Всегда иной и быть иным желаю,
Затем, что только в инобытии
Залог – порука вечного цветенья.
А так как нужно толковать Талмуд,
То слушайте! Уверен я, что Ахэр
На свете не жил никогда, что он
Является лишь символом мышленья
В его первоначальной чистоте.
Каков я сам, могу в другом увидеть,
Лишь в нем познать всю истину свою
И только в нем понять свое различье,
Чем отличаюсь от других людей.
Инос – символ вечного сомненья,
А веру ведь питает лишь оно…
Да, Ахэром обязан быть мыслитель.
Талмуд – умнее вас, и потому
Дает он Ахэру, который не жил,
Являясь только образом одним,
Учителя великого, а также
Ученика еще мудрей, чем он.
И были оба набожны. Загадка
Ясна, как день: сомненьями всегда
Питается, из них рождаясь, вера.
 

Акиба

 
Де-Сантос! Слушай! Так ли понял я?
Элиша Бен-Абуя вовсе не жил?
То существо живое, человек,
Талмудом признанный, – не что иное
Как миф один и символ? Только образ?
Все то, что плоть для верующих душ,
Что каждый может осязать и видеть,
Все это – облако, простой туман,
Поздней принявший облик человека?
Такого мненья не было еще.
Оно греховней новизной своею,
Чем те, что были некогда, Итак,
Текст отреченья вы ему вручите.
 

Сантос

(передает Уриелю пергамент)

 
Сломить вас сможет лишь одна судьба!
Как встарь ваш дух надменный отвергает
Все то, что здесь ваш лепетал язык.
 

(Указывая в глубину сцены.)

 
Там, где находится ковчег завета,
Публично вы покаетесь в грехах
Во всем, в чем вы, притворствуя, сознались.
 

Уриель

 
Как? Пред общиной?
 

Бен-Акиба

 
Но сперва один
Прочтите вы, что предстоит вам громко
Пред всей общиной нашею прочесть!
Так, значит, Ахэр не жил? Ну, а вы?
Ведь вы живете! Почему ж Абуя
Лишь миф один?
 

Уриель

 
Вы правы – я живу!
 

Акиба

 
Ну, то-то же! Так, значит, жил и Ахэр!
Да, да, мой сын, иди и отрекись,
Лишь для того, чтоб ум твой стал трезвее…
И поприлежней почитай Талмуд!
Все те, кто жил в сомненьях, отрекались,
А если кто-нибудь и находил
Мысль дельную и умную, то это
Был лишь цветок из старого венка[1]1
  Очевидно имеется в виду, что эта открытая, якобы «новая» мысль уже находилась в «откровении».


[Закрыть].
Все новое от неба! Все бывало…
Здесь на земле бывало все не раз…
 

(В то время, как его уводят.)

 
Талмуд читайте, Ахэр, поприлежней!
 

(Издали.)

 
Уже все было… всякое бывало.
 

Сантос и Эмбден следуют за ним.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Уриель, затем Рувим.

Уриель (глядя на пергамент)

 
Позорное признанье! В грудь мою
Ты ранами кровавыми вписалось
И в ней верней запечатлелось ты,
Чем на пергаменте, где черным ядом
И жалом змей начертано оно!
О, этих ран лекарства не залечат!
А если б время заживило их,
То эти шрамы не дадут мне чести.
Сегодня ночью я в моей тюрьме
Мать увидал во сне… Пришла она
Меня своею нежностью утешить…
А рядом с ней в сияньи лучезарном
Юдифь стояла… Я проснулся… Вновь
Одни лишь стены голые темницы
Мой встретил взор… И гнев меня объял,
Как некогда объял он Галилея.
О, Галилей! Под пыткою, без сил
Ты присягнул, что шар земной недвижен,
Когда ж тиски ослабли, ты вскочил,
И прогремел над сонмом кардиналов
Твой гордый голос мощный, как гроза:
«А все же вертится она!» И это
«А все же вертится она!» звенит
В моих ушах всегда; ни на минуту
Мне не дает покоя мощный зов.
Все ж вертится она!
 

За сценой детский хор поет псалом.

 
О, голоса!
О, хор невинных детских душ! Не зная,
Поют псалмы о мщении они!
Должно ль так быть? О, всемогущий боже,
Ты видишь ли, как пресмыкаюсь я?
Что хочешь ты, всевышний? Длань спасенья
Я жду теперь напрасно из ничто!
 

Рувим (за сценой)

 
Пустите же меня к нему… Я должен…
 

Уриель

 
Я слышу голос брата!
 

Рувим (входя)

 
Уриель!
 

Уриель

 
Твоя любовь нужна мне не теперь,
А после отреченья!
 

Рувим

 
Запрещают
Нам видеться друг с другом, и к тебе
Нас не пускают, не дают свиданья…
Я прихожу от имени родных,
Терпеть готовы мы и к отреченью
Тебя не принуждаем, Уриель.
Для нас не делай этого! Не надо!
 

Уриель

 
Я матери торжественно поклялся.
 

Рувим