Текст книги "Счастливые люди"

Автор книги: Каринэ Арутюнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Удачный проект

Теперь-то я точно все понимаю.

Не знаю сроков и дат, но уверена – нечто прекрасное не за горами.

Полет в стратосферу. Разве вы еще не поняли? Мы – проект. Вместе, и по отдельности. О степени удачности проекта не мне судить, конечно.

Летим, запущенные чьей-то умелой рукой. Этот, наверху, шуток не любит. Все у него рассчитано. Каждый сантиметр. Время запуска. Время и пункт приземления.

Всю жизнь нас готовят к чему-то важному.

Да, я читала, что-то такое существует. Чтобы увести от сверхцели, ведут по ложному следу. Качают головой, хмыкают. То удивленно, то доброжелательно, то огорченно. В зависимости от результата. Не справился – пшел вон. Ползи на брюхе. Добывай, умывайся потом и этой… как ее…

Кстати, вопрос крови очень важен. Чтоб не дергались, нанизывают на ниточку кровных уз. Человек – это звучит гордо. Дядя, сын, брат, внучатый племянник. Теща. Зять. Деверь. Тоже неплохо звучит.

Далеко не дернешься. Чуть что, веревочка натягивается, делает больно. Да пустите же, больно, – стонете вы, отводя веревку от шеи, от самой что ни на есть яремной вены. Но не тут-то было. Веревка эта из самого прочного материала свита. Создатель не поскупился.

Так и сидим на привязи, только глазами водим.

Соблазны. Пункт второй. Чтоб череда испытаний не показалась сплошной. Чтоб путник не отчаялся, не сник, не утратил веру в справедливость.

Соблазны. Щедрой дланью Всевышнего. Хватайте, мол, ребята, резвитесь. Можно в кредит. Кивает. Потирает ладони, резвится. И вы порезвитесь. Расчет этажом выше, третья дверь налево. Количество соблазнов прямо пропорционально испытаниям.

Я все поняла. Всю жизнь меня не покидало предвкушение чего-то удивительного. Я знала, знала, что я не просто так, а для чуда. Не просто так училась стоять, читать, говорить. Не просто так писала диктант, контрольную по этой проклятой алгебре. Не просто так училась отличать тычинки от пестиков. Сдавала кросс. Зачет по прыжкам в высоту. Не напрасно поддавалась разнообразным соблазнам – начиная от записок черноглазому мальчику у окна и заканчивая…

Я все поняла. Нас запускают. Иначе зачем это все? Правильные и неправильные глаголы, курсы кройки и шитья, ускоренный курс китайского. Зачем?

Нас запускают. Пока, пыхтя и уворачиваясь, мы преодолеваем и осваиваем, предвкушаем и томимся, пока мчимся вперед, натягивая узы и латая прорехи, пока занашиваем до дыр, протираем, теряем, разбрасываем.

Пока сдаем экзамены, проваливаемся, карабкаемся, юлим…

Там тоже не дремлют. Шестеренки вертятся, колесики тарахтят. Шьются новые костюмчики, на все времена.

С учетом последних тенденций. Вам не жмет? Не давит? В плечах не морщит?

Я – проект. Возможно, не самый удачный. Дело под номером таким-то. Стою в чем мама родила перед немолодым господином библейской внешности. Кажется все-таки из наших. Ну, хоть здесь полегче. Проще договориться.

Торгуемся по пунктам, до хрипоты. Шекель туда, шекель сюда. Ну, что ты торгуешься, отче? Ведь не на шуке. Будь щедрым. Милостивым. Ведь ты любишь мицвот? Мицвой полнится мир.

Весь наш мир – одна большая мицва. Доброе дело. Дело рук пожилого иудея с известным выражением глаз.

Скорбным, плутоватым и все понимающим.

Азохн вей, детка, – говорит старик, покачивая головой. Он давно живет на этом свете и, слава богу, знает, что и почем. Азохн вей, детка, – смеется старик и делается совсем не страшным, совсем как Додик-ухо-горло-нос с третьего этажа.

Когда к Додику приводили больного ребенка, мальчика или девочку, он смотрел на того единственным подслеповатым глазом, кашлял, кхекал и вздыхал, а потом смеялся и ерошил по волосам – и ребенок выздоравливал! Чтоб не сойти мне с этого места…

Нет больше Додика, никто не ерошит волосы, никто не вздыхает.

Азохн вей, отче, – отчетливо произношу я, поглядывая наверх. Хороший ты замутил проект. Но кто взымает долги в канун шабата, я спрашиваю? В канун песаха, накануне Рош-а-шана11
  Еврейский Новый год.


[Закрыть]? Кто обрывает веселье в Хануку и в Пурим?

У тебя светлая голова, Отче.

Смотри. Костяшку сюда, костяшку туда. Мы в расчете.

Если что, обращайся к Додику, он все объяснит

Конфетница из Еревана

Я вам расскажу про застревание.

Кажется, это болезнь. Симтомы ее то утихают, то обостряются, но окончательного исцеления не существует.

Однажды мы с братом покупали подарок.

Дело было давно, в прекрасном юношестве (моем) и подростковости (его).

Собственно говоря, конфетницу мы покупать не собирались. Метались между дипломатом из кожзаменителя и еще кучей замечательных, столь же необходимых, сколько бесполезных предметов

Дело, как я уже заметила, было давно, в Ереване, куда мы в то лето отправились вдвоем, – всю степень ответственности несла я, как старшая и разумная, и вот, накануне возвращения, мы вознамерились осчастливить родителей подарком – сувениром из Армении.

Времени было в обрез, – мы это событие, как это водится, затянули, и потому бестолково, хотя и не без некоторой увлеченности толклись у прилавка, останавливаясь то на одном, то на другом экспонате.

Отчего-то нам ужасно хотелось порадовать папу. Что-то из Армении. Папе как армянину это будет приятно. Допустим, дипломат. Ему это будет приятно вдвойне, – как армянину и как преподавателю. Новый дипломат из Еревана. Как обрадуется, должно быть, папа нашему подарку, такому оригинальному, выбранному с душой и вниманием.

Не знаю, в какой момент произошло переключение, но в поле нашего зрения внезапно оказалась серебряная конфетница. Кажется, там еще были ложечки, разумеется, тоже серебряные. Тут уже должна была обрадоваться мама. Как женщина, хозяйка дома и жена армянина, – поскольку ложечки и конфетница выполнены были все же армянскими умельцами. Очень тонкая работа, я вам доложу.

Денег было в обрез, мы медлили. Раскрывали и закрывали дипломат, щелкали замками, проверяя их надежность, гладили обшивку и вновь возвращались к серебряной утвари.

Нет, все-таки, конфетница прекрасна! Она украсит любой дом. Будет служить вечно. В ней будут лежать конфеты. Такой заманчивой россыпью, – дорогие шоколадные конфеты, которые в нашем доме никогда не задерживались, я, признаться, всегда тихо поражалась домам и семьям, в которых нетронутые сласти лежат себе в какой-нибудь хрустальной вазочке, и никому даже в голову не придет…

Но я отвлеклась.

Отмечу достоинство и сдержанность продавца – а это был мужчина, армянский мужчина с пылающими гневными глазами, – он молча доставал и опять ставил на место то конфетницу, то дипломат, – отвечал на наши вопросы – не теряя достоинства – по-русски, – наблюдал (издалека), как мы шушукаемся, спорим, сомневаемся, убеждаем друг друга, вздыхаем, перебираем мятые рубли, уходим, опять возвращаемся

Все это продолжалось час, другой, третий…

В горле пересохло, был месяц август, тяжелая ереванская жара.

В те времена кондиционеры были неслыханной редкостью, мы обливались потом, но не могли решиться ни на что.

Конфетница, дипломат, ложечки, бумажник, запонки, галстук, набор кухонных ножей, – в глазах рябило, двоилось и искрило, казалось, мы очутились в каком-то коcмическом рукаве, – время там текло по иным законам, – измученный продавец не сдавал позиций, – во взгляде его иногда отсвечивало….что-то такое… некая доля… не то чтобы презрения… не то чтобы опаски… так смотрят на сумасшедших, на безнадежных, на…

Опомнились мы перед самым закрытием.

Еще раз пересчитали наличность.

Хватило и на дипломат, и на конфетницу, которая и по сей день украшает наш дом, – она и правда, очень красивая, особенно, когда заполнена конфетами, – самыми разными, и шоколадными в том числе, которые лежат себе и лежат, потому что сколько шоколада может съесть взрослый человек, я вас спрашиваю, сколько

Праздник

Недавно пришлось пройти по той же унылой дорожке, по которой ежедневно ходила в школу. Какое же это несусветное счастье – знать, что тебе туда не надо! Унылые казенные дома с закомплексованными истеричками-училками. Детям, конечно же, и там удается урвать немного радости.

Чем больше несвободы, тем оглушительней и желанней освобождение. Что тоже, конечно же, еще одна иллюзия. Казенные дома, окруженные пустотой. Школа, прачечная, комбинат химволокна. Вырвавшись на свободу, жмешься к стене, чтобы не снесло волной проносящейся мимо жизни. Иллюзия стен – весьма иллюзорная защита от житейских передряг, иллюзия несокрушимости семьи, оплота и очага, иллюзия вечной любви, лета, юности, жизни.

А все-таки был праздник, был. Приправленный горечью, но был. Как буйно цвели астры, как сладко поскрипывал пенал, как долго тянулся урок. Как медленно ползла часовая стрелка

Дядя Миша

– Я посланник небес, – немолодой мужчина в широченных брюках и светлом плаще, пристально смотрел на меня сквозь толстые мутные стекла старомодных очков.

За стеклами угадывались крошечные беспокойные зрачки. В тот день шел дождь, не дождь даже, а мелкая мокрая взвесь летела из-за угла, – поддувал неуютный ноябрьский ветер, и вид у посланника был совсем невеселый.

– Я посланник небес, – повторил мужчина и сильно качнулся. Хорошо, что рядом стоял перевернутый ящик, – крякнув, посланник плавно опустился и уронил голову на колени. Сквозь давно немытые пряди редких волос проступала младенческая кожа.

Мне стало страшно.

Михаил Аркадьевич, – пролепетала я и коснулась заляпанного грязью рукава.

Нет, мы и раньше подозревали, что с учителем моим не все ладно, – он часто опаздывал и переносил занятия, и, собственно, успехи мои на музыкальном поприще оставляли желать лучшего, – дальше убогих песенок и корявых гамм дело не шло.

Начнем по порядку.

Все началось с того, что к нам пожаловали проверяющие из музыкальной школы номер шесть.

Класс разбили на группы, и каждую группу прослушивали специально уполномоченные дяденьки.

Деловито одернув подол школьного платья, я рванула дверь на себя.

Аккомпаниатор, полная яркоглазая брюнетка, вскинула голову и ободряюще улыбнулась.

Сейчас, – сейчас я им покажу! (надо сказать, – до сих пор я абсолютно убеждена в том, что никто и никогда не исполнял эту песню лучше меня). К девяти-десяти годам у меня прорезался голос, – скорее низкий, нежели высокий, и радовала я своих домашних совсем недетским репертуаром, начиная с «Коля, Коля Николаша, где мы встретимся с тобой» и заканчивая «Вихри враждебные веют над нами». Так что, уж будьте уверены, внезапная музыкальная проверка не застала меня врасплох.

Откашлявшись, я отставила ногу чуть в сторону.

Брюнетка энергично ударила по клавишам и… Мне даже кажется, она не поспевала за мной, и высоченная обтянутая джемпером грудь задорно подпрыгивала в такт громовым раскатам моего голоса, потому что от волнения (а я волновалась, как все начинающие артисты), от волнения я пела несвойственным мне басом (это потом уже, в музыкальной школе, окажется, что у меня альт, настоящий альт, тогда как у большинства девочек – сопрано, а у меня – серебряная трубочка, вставленная в серебряное горло, и называется она – альт).

– Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка! – блистая глазами, я притоптывала ногой и, клянусь, если бы в непосредственной близости от меня оказался вороной жеребец…

Но жеребца рядом не было.

Напротив сидели те самые скучающие дяденьки. Но это поначалу скучающие. Уже со второго такта лица их оживились, – как будто некто невидимый смахнул влажной тряпочкой пыль. Ближе к концу выступления дяденьки разрумянились и весело переглядывались друг с другом.

На бис я исполнила, конечно же, «тачанку», «поле, русское поле», «орленка» (когда я пою «орленка», то отчетливо ощущаю, как во лбу моем загорается звезда), и песню из «неуловимых» (а тут я становлюсь одновременно Яшкой-цыганом, Данькой, чистым полем, звездным небом, вороным конем, я становлюсь синеглазой девочкой в белом платочке и Бубой из Одессы, я плачу и смеюсь одновременно).

Сморкаясь и утирая слезы (это были слезы восторга, дорогие мои), дяденьки долго расспрашивали меня о родителях, о том, что я люблю и кем хочу стать в будущем. Вердикт оказался вполне ожидаемым и ничуть меня не удивил.

– Скрипка! – один из них сделал меланхоличное лицо, изобразив, видимо, таким образом, этот прекрасный во всех отношениях инструмент.

– Фортепиано – широко улыбнулся второй, – нос его лоснился, а толстые стекла очков затуманились. Я отметила несколько выступающие зубы и что-то кроличье в лице.

Можно сказать, что Михаила Аркадьевича я привела домой за руку, таким образом поставив недоумевающих родителей перед фактом.

Концертное фортепиано «Фингер» привезли через месяц.

Покупка эта образовала зияющую дыру в нашем и без того весьма скромном бюджете, но родители, посовещавшись, решили затянуть пояса потуже, и, знаете, элегантный чужеземец до сегодняшнего дня стоит у стены, изредка напоминая о себе глубоким вздохом все еще натянутых струн.

Я обзавелась нотной папкой и, собственно, нотами. Казалось, стоит откинуть крышку, водрузить ноты на пюпитр, и чарующие звуки польются, пальцы побегут, и это будет так же прекрасно и незабываемо, как, допустим, финальная сцена в «Неуловимых».

Увы.

В тот самый день, когда изящный (но все же громоздкий) инструмент стал членом нашей семьи (о, сколько радости от долгого ожидания, суеты, сдавленных криков «Левее! Правее! Осторожно, угол!»), – о, сколько благоговения перед этим заморским чудом, распахнувшим черно-белую пасть, – сколько надежд (увы, не оправдавшихся)…

В тот самый день, когда, коснувшись гладких клавиш (сиреневая, томная – ля, нежно-голубая – си, – а до – похожа на долгий-долгий понедельник), я замерла, вслушиваясь в постукивания невидимых молоточков по невидимым струнам, – в тот самый день жизнь моя превратилась в сплошной понедельник.

Детство кончилось.

Но тогда, ведя в дом (буквально за руку) этого немолодого, с розовеющими залысинами и набрякшими красноватыми веками мужчину, я об этом не подозревала.

Прихрамывающие гаммы, зубодробительные этюды, велеречивые и торжественные полифонии, портрет красноносого недовольного мужчины с оплывшим лицом в неопрятной бороде и распахнутом на толстой груди халате, и напротив – портрет другого, степенного и округлого, с купеческим пробором в тусклых ровных волосах, уроки сольфеджио и музыкальной литературы, тоскливые сумерки, презрительный взгляд хориста, ненавистный третий ряд, в котором окажусь я единственная, с выжженным на лбу клеймом «альт», – все эти палочки и крючочки, скачущие перед глазами, дни и вечера, вечера и дни, а также… смятые трех (пяти и десяти) рублевки… они порхали, кружились, таяли в глубоком кармане светлого плаща моего первого учителя.

В школу меня брали сразу в третий класс, условившись, что первые два я пройду за пару месяцев с уважаемым Михаилом Аркадьевичем. Не вопрос!

– Не дадите ли авансом пять рублей? – смутившись, мама нашарила в сумочке бумажку и неловко протянула через порог. В следующий раз сумма аванса несколько возросла, но учитель так кланялся и шаркал ногами… От него странно пахло.

Все равно он хороший, – упрямо склонив голову, я продолжала уверять домашних, что лучше Михаила Аркадьевича…

И это несмотря на то, что во время уроков мне приходилось не дышать или дышать в сторону.

Пальцы его рук были толстоватые, неповоротливые. Точно клешни, двигались они по клавиатуре, исторгая звук странным царапающим движением. Звук был сухой, глухой, тусклый, как, впрочем, и унылые экзерсисы, которые нужно было пережить, чтобы дойти, наконец, до настоящей гармонии. Иногда с красноватого вислого носа моего учителя свисала прозрачная капля. Я терпеливо ждала, когда же она, наконец, сорвется и упадет, но она все не падала. Коричневая дужка очков была старательно заклеена скотчем, а воротник пиджака густо усыпан перхотью.

Вместе с Михаилом Аркадьевичем в дом вползали тяжелые запахи чуждого мира. Как будто кто-то распахивал комод, в котором нафталинные шарики, вещи, прожившие долгую насыщенную жизнь, кисловатый запах кожи, мыла, резкий, цветочный – одеколона и тоскливый, красноречивый – долгого безрадостного бытия.

Мне было жаль его.

В очередной раз одолжив десятку, учитель исчезал на неделю. Звонить было, как вы понимаете, совершенно некуда, и мы терпеливо ждали. Я открывала и закрывала нотную тетрадь, догуливала (не без удовольствия) последние сентябрьские дни.

***

– Я посланник небес, – немолодой мужчина в широченных брюках и светлом плаще, пристально смотрел на меня сквозь толстые мутные стекла старомодных очков.

В тот день шел дождь, не дождь даже, а мелкая мокрая взвесь летела из-за угла, – поддувал неуютный ветер, и вид у посланника был довольно жалкий.

– Я посланник небес, – повторил мужчина. Его сильно качнуло. Хорошо, что рядом стоял перевернутый ящик, – крякнув, посланник плавно осел и уронил голову на колени. Сквозь редкие светлые волосы проступала младенческая кожа.

Мне стало страшно.

– Михаил Аркадьевич, – пролепетала я и коснулась заляпанного грязью рукава.

Учитель поднял на меня блекло-голубые глаза, испещренные мелкими кровеносными сосудами.

– Валентина! – с неожиданным напором произнес он, – я требую уважения, Валентина! Он громко выдохнул, и облачко пара вылетело из его губ. Я отшатнулась.

– Женщина! – собрав, по-видимому, остаток сил, учитель поднялся с ящика и плавно взмахнул руками, – иди домой, женщина!

– Я посланник небес, – повторил он, возвышаясь надо мной. Широкие его брюки трепетали на ветру, а тонкие пряди взмывали, образуя что-то вроде нимба над головой, – казалось, – еще немного, и он взлетит…

– Дядь Миш! – чей-то невнятный темный лик вынырнул из-за угла, – иди до нас, дядь Миш, – там, в глубине арки, которая вела к тыльной стороне гастронома и овощного, уже звякало что-то, блестело, булькало, – так вмиг оборотная сторона бытия открывается взору ошеломленного ребенка, бегущего вприпрыжку с зажатой монеткой в руке.

– Мишаня! Иди до нас, не вы***буйся, – я отпрянула, вжав голову в плечи, и ринулась назад к дому – позади раскачивался силуэт моего учителя и его соратников, наверное, таких же верных последователей Модеста Мусоргского и Михаила Глинки.

В четверг как ни в чем не бывало, смиренный и какой-то уменьшившийся в размерах, даже несколько усохший Михаил Аркадьевич вырос на пороге нашего дома.

– Не могли бы вы, – вежливо начал он, в широкой улыбке обнажая розовые десна и выступающие кроличьи зубы, – не могли бы вы, до получки… авансом, богом клянусь, – он улыбался и шелестел невидимыми миру крыльями, из тихих глаз его струилась совершеннейшая гармония небес, – нежно-голубая си, сиреневая – ля и длинная до, – долгая, как долгий понедельник.

Душа зеркального карпа

Звонит Верочка. Та самая, «кошачья мама, выбранная богом». Она хочет в гости.

А кто не хочет в гости, я вас спрашиваю? Тем более в прекрасный праздник Песах?

Я тоже, может быть, хочу фаршированную рыбу с хреном. Я хочу сидеть за длинным, накрытым тяжелой скатертью столом.

Я хочу баранью косточку (на худой конец – куриную).

Я хочу выпить четыре бокала красного вина и налить еще один, для пророка Элиягу.

Но как быть с открытой дверью?

И потом, – дойдет ли Элиягу до улицы, на которой стоит мой дом, в котором не водится фаршированный карп?

Когда-то его приносила бабушка (не пророка, разумеется, а живого карпа).

Не знаю, в каких жарких боях добывала она его.

Тень карпа являлась примерно недели за две до праздника.

Она укоризненно маячила в дверном проеме, не решаясь войти в наш не особо богобоязненный дом.

Заглядывала тихая Любочка, – карп, вы еще не купили карпа, – с ужасом шелестела она уже с порога. Она открывала и закрывала рот, сама похожая на диковинную рыбу, – костлявая, с крошечным личиком и огромным наростом на спине, – Любочка потеряла голос лет двадцать тому назад, и потому не осталось на этом свете тех, кто еще помнил его тембр, – тетя Роза, я в гастроном, вам занимать? – соседская Мария время от времени посылала в разведку сыновей, – стриженных под «ноль» оболтусов десяти и восьми лет.

Иногда слово «карп» звучало как «короп», и от этого оно становилось еще более загадочным.

За «коропом» занимали с вечера, записывались, слюнявили жирный химический карандаш.

Но самое интересное было впереди.

Эмалированный таз с водой, в котором плавал он, еще живой, упругий, скользкий, с перламутровыми боками и розовыми жабрами.

Как она несла его домой, ума не приложу? За что держала? за жабры, за хвост, за голову?

Рыбьи глаза выглядывали из миски, – поверьте, мне достаточно было увидеть их один раз! Не больше.

– Ай, какой красавец! – соседи кивали головами, умильно складывали руки, поздравляли бабушку с победой.

Тема рыбы витала в воздухе, сообщая разговорам утраченную двусмысленность. Взрослые переговаривались загадками и сентенциями.

Ведь раньше, оказывается, все было другое, – и карп, и голова, – вы помните, какая была голова у карпа? Она не помещалась в кастрюле.

Все-таки та, прошлая жизнь, была гораздо насыщенней, полней. Вам доводилось когда-нибудь нести зеркального карпа?

***

Пророк Элиягу кружил вокруг дома, принюхивался к запахам.

Пророк знал толк в фаршированной рыбе! Иногда он посматривал на наши окна, – там мелькали тени, – колдовали, размахивали руками, жестикулировали.

Позовут или не позовут, – думал он, поднимая ворот светлого плаща.

Одет он был не по-нашему легкомысленно, и восседающие на лавочке старухи с подозрением переглядывались, – не наш, по всему видать, не наш, – отмечали они, а в окно выглядывала раскрасневшаяся бабушка Роза, – после удачи с зеркальным карпом она помолодела, – какой карп, ай, какой карп, – бормотала она, ловко соскребая перламутровую рябь с рыбьего бока.

Иногда мне кажется, – мы утратили что-то важное.

Все вроде бы есть. Одна черствая булочка, одна морковь, две луковицы, одно яйцо, соль, перец, пучок петрушки.

Но чего-то не хватает. Соседей? Гостей? Бабушки Розы? Очереди у гастронома? Эмалированного таза, заполненного водой? Длинного стола, накрытого тяжелой, желтеющей на сгибах скатертью?

Запаха рыбы, дождя, земли?

Карпа, мне не хватает зеркального карпа, дорогие мои, – его сладковатой плоти, его плачущих глаз, его жертвенности и мудрости, его серебристого свечения там, в далеком доме моего детства.