Текст книги "Прогулки с Хальсом"

Автор книги: Карина Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 3

Москва, август 2007 года

Проводив соседку, Антон сварил себе кофе и вернулся в кабинет. Включил компьютер, заглянул на свой сайт и быстро просмотрел послания от читателей.

Новостей было немного. Неизвестная барышня с ликованием сообщала об ошибке, обнаруженной в его романе (почему-то у таких посланий неизменно ликующий тон!). Второе послание пришло от умственно ослабленного адвентиста седьмого дня. Адвентист называл Антона новым воплощением Антихриста и объявлял, что за все свои миллионы он не сможет купить в аду глотка воды.

Антон пожал плечами (на фиг Антихристу вода?!) и отстучал ответ. Поздравил барышню с открытием, пожелал ей дальнейших читательских успехов. Адвентисту отвечать не стал, чтобы не провоцировать рецидив нервной болезни. После чего нацепил наушники, включил громкую музыку и погрузился в работу.

Чем бы вы ни занимались – вышиванием, бисероплетением, росписью керамики или бальными танцами, всегда найдется человек, который постарается внушить вам чувство стыда за сделанное. Неодобрение избранного общества – вещь не слишком приятная, но если вы хотите всерьез заниматься делом, ваши дни в избранном обществе можно будет сосчитать по пальцам. Эту простую истину Антон усвоил очень давно и научился вовремя затыкать уши. Возможно, к литературным трудам Антона Азарова привела кривая дорожка, но она уже пройдена и вернуться обратно невозможно.

– Как вы считаете, писателем нужно родиться? – спросила его одна журналистка.

Этот вопрос задавали часто, и у Антона выработалась схема ответа.

Он не верил, что писателем (моряком, физиком, священником) можно родиться. Антон считал, что писателем (моряком, физиком, священником) можно стать лишь в результате сознательных усилий. Конечно, должен быть талант, но талант – это всего лишь тупой нож. Преуспевшего человека отделяет от талантливого тяжелая работа и долгая кропотливая учеба. Тупой нож ничего не разрежет, пока к нему не приложат силу. Чем больше прикладывается сил, тем острее становится нож. Отточив его до блеска, человек превращается в профессионала. Все очень просто. Но это только на первый взгляд.

Чем старше становился Антон, тем отчетливей понимал: с самого детства кто-то начал вести с ним игру «в слова». Иногда игра казалась праздничным фейерверком, иногда оборачивалась ночным кошмаром. А иногда кошмар с фейерверком переплетались так тесно, что отделить одно от другого не удавалось. Антон оглядывался в прошлое и видел туманный ландшафт, поверх которого торчали тупые или острые верхушки воспоминаний.

Самое размытое воспоминание детства было связано со словом «отец». Его Антон помнил смутно, хотя предпочел бы не помнить вообще. Отец работал на заводе и считался высококлассным слесарем, что не мешало ему регулярно напиваться каждый вечер. «Приняв на грудь», он впадал в мрачную нирвану, садился на диван и, не моргая, смотрел на сына. Антон навсегда запомнил отвисшую нижнюю губу, с которой капала слюна, и тускло мерцающий взгляд исподлобья. Все. Ничего другого о своем отце он рассказать не мог. Фотокарточки, хранившиеся в семейном альбоме, Антон рассматривал с недоумением. Они казались ему праздничной декорацией, вроде новогодней елки, увешанной гирляндами цветных лампочек. Человек с отвисшей нижней губой и симпатичный, чисто выбритый мужчина в парадном костюме упорно не желали совмещаться в одно целое.

Рядом со словом «отец» в памяти невольно возникало слово «уложить».

– Отец скоро придет с работы, нужно будет его уложить, – говорила мать соседке, отказываясь от приглашения на чай.

– Погуляй, пока я уложу отца, – говорила она Антону.

– Вчера я не уложила его вовремя, и он проспал, – говорила она по телефону какому-то незнакомому человеку по имени «мастер».

Слово «уложить» ассоциировалось у Антона с борьбой. «Уложили на обе лопатки» – в этом словосочетании было что-то торжествующее и постыдное одновременно. Отец все время оказывался на лопатках, значит, он все время проигрывал. Антон стыдился его и никогда не ставил рядом со словом «отец» слово «любовь».

Вторым значимым словом после «уложить» было слово «доигрался». Антон не понимал, почему мать плачет, произнося это слово. Оно означало безопасность и покой, потому что отец внезапно пропадал из их жизни. Каждый раз Антон надеялся, что отец потерялся окончательно, но он с тупым упорством находил обратную дорогу. Какое-то время после отсутствия отец возвращался домой трезвым, но веселей от этого никому не становилось. Трезвый отец превращался в брюзгу и хама, постоянно ругался с матерью и часто наказывал сына. Потом он снова напивался, и цикл повторялся с неприятной монотонностью: отвисшая нижняя губа, тусклый взгляд исподлобья, «погуляй, пока я уложу отца» и слово «доигрался», произнесенное матерью сквозь слезы.

В шесть лет Антон понял кое-что важное: одно и то же слово может означать разные вещи. Однажды соседка забарабанила в их дверь кулаками вместо того, чтобы позвонить. А когда мать открыла, произнесла знакомое слово: «Доигрался!» На этот раз слово вползло в дом смертоносной зловещей змеей.

То, что происходило дальше, Антон не помнил: его забрала к себе мамина подруга. Из бесконечных перешептываний он понял, что отец, возвращаясь домой пьяным, попал под машину. Одним словом, он «доигрался».

Антон сильно испугался, потому что не знал, какой теперь станет их жизнь. Оказалось, что жизнь стала лучше некуда. Покой и безопасность поселились в доме навсегда. Антон этому радовался и не понимал, почему мать носит черное платье и плачет по ночам.

Рядом со словом «мама» само собой возникало слово «защита». Антон редко видел ее после смерти отца: маме приходилось много работать, чтобы «тащить семью». Ему не нравилось слово «тащить», услышанное от соседки. Оно подразумевало сопротивление и борьбу, словно Антон не старался всеми силами помогать матери, а был ее противником. Антон сердился и выражал свой протест единственным доступным способом: старался быть Хорошим мальчиком.

Сначала для этого требовалось немного: убирать игрушки на свои места, не терять пуговицы от штанишек и не дотрагиваться до спичечного коробка.

Когда Антон пошел в школу, забот прибавилось. Он должен был получать хорошие отметки, иначе мама огорчалась, проверяла после работы домашнее задание сына и «тянула» его из троек.

Впрочем, такое случалось редко, потому что учиться Антону нравилось. Когда он принес домой годовой табель, набитый пятерками, мама вся засветилась. Антон впервые видел, чтобы человеческие глаза включились как лампочки. Это было странное зрелище, но оно ему понравилось.

– Ты у меня Хороший мальчик, – сказала мама и поцеловала Антона.

Антон обрадовался. Мерзкое слово «тащить» медленно уносилось течением прочь из их жизни. Но вскоре оказалось, что обрадовался он зря.

Однажды мама посадила его на стул рядом с собой и заговорила рассудительно, как со взрослым. Антон слушал внимательно, боясь вздохнуть. Мама объяснила, что ей придется уехать на заработки. Что это означало, Антон не понял, но мама объяснила: в Другом Месте платят больше денег.

Антон испугался. Если мама уедет в Другое Место, то заберет с собой слово «защита». Зачем им деньги, если из жизни снова уйдут покой и безопасность?

– Мам, а если я не буду есть мороженое, ты останешься? – спросил он дрожащим голосом.

Мама погладила его по щеке и покачала головой. Антон обещал отказаться от новых игрушек, от кино и от… от чего угодно! – но все было напрасно. Мама все-таки уехала, а в их квартире поселился ее брат.

Дядя Леша был довольно странным человеком, так считали все знакомые. Слово «странный» в устах взрослых почти всегда носит неодобрительный оттенок, но в этом случае они делали исключение.

Дядя Леша жил в деревне и ненавидел город. Маме пришлось потратить много сил, прежде чем брат согласился поселиться в ее московской квартире. Пока Антон раздумывал, какое слово должно стоять рядом с именем дяди, его нашла соседка по этажу.

– Рукастый мужчина, – сказала она другой соседке.

Новое слово загнало Антона в тупик. Он долго мучился неизвестностью, а потом плюнул на приличия и попросил объяснения у дяди Леши. К этому времени Антон вполне привык к его обществу и даже стал находить его приятным. Дядя Леша не приходил домой пьяным, не впадал в мрачную тоску, не смотрел пугающим тусклым взглядом исподлобья – ничего такого. Мать устроила его сантехником в ЖЭКе, и там на дядю Лешу «молились». (Еще одно странное слово, смысл которого Антон не понимал.)

Услышав вопрос, дядя Леша не удивился и не обиделся, чего втайне опасался Антон.

– Рукастый? – переспросил он. – Это значит, что я могу починить все, что сломалось. Понимаешь?

Антон кивнул. То, что дядя Леша может починить все на свете, Антон прекрасно знал и без соседки. Сломанные игрушки, побывав в его руках, превращались в новенькие, вечно протекающие трубы переставали течь, а сгоревшие утюги возвращались в строй. Незамужние соседки то и дело зазывали непьющего и умелого холостяка в гости, но, к их огорчению, дядя Леша всегда брал с собой Антона.

– Не хочу их обнадеживать, – говорил он племяннику.

Антон спросил, что это значит, и дядя Леша объяснил, что он не хочет жениться. Антон обрадовался. Слово «женитьба» вызывало неприятную ассоциацию: отвисшая слюнявая губа и тусклый мрачный взгляд исподлобья. Антон был уверен, что после женитьбы дядя Леша обязательно превратится в подобие его отца, а кому оно нужно, такое подобие?

Жизнь с дядей текла легко и приятно. Антон хорошо учился, чтобы мама, вернувшись домой, могла им гордиться. По письмам, приходившим два раза в месяц, можно было изучать географию Советского Союза. Мама убирала хлопок в Узбекистане, чистила рыбу на консервном заводе в Благовещенске, работала буфетчицей в порту Петропавловска-Камчатского, а потом отправилась в Тынду строить БАМ. Что такое БАМ, Антон не понимал, но слово ему нравилось. Оно казалось праздничной хлопушкой в новогоднюю ночь.

Мама появлялась дома в конце учебного года: уставшая, похудевшая, немногословная. Она привозила множество сумок и чемоданов, и почти все они были набиты подарками для Антона.

– Ну, что скажешь? – спрашивала мама, прежде чем открыть сумку. – Заслужил подарок или нет?

Это был ритуал. Антон доставал табель, подавал его матери и с интересом наблюдал, как включается свет в ее глазах. Мать с гордостью скользила пальцем по ровным строчкам сплошных пятерок и ставила внизу корявую подпись. А потом… потом начинался большой летний праздник.

Лето Антон любил больше всего на свете. Дядя Леша увозил их с матерью в деревню, а лучшего места на земле не было. Если бы Антон знал тогда слово «рай», оно показалось бы ему вполне уместным.

Они жили в большом деревянном доме. Комната Антона находилась на самом верху, под чердаком, и называлась «мансарда». Вместо окна в стене была прорезана дверь, выходившая на небольшой балкончик. В комнате вкусно пахло деревом, половицы издавали таинственный скрип, а по ночам под балконом трещали цикады-сверчки.

Антону нравился старый дом. Правда, воду приходилось таскать из колодца, но это выглядело в сто раз интересней, чем добывание воды из-под крана. Занятий в деревне было не меньше, чем в городе. После завтрака дядя Леша неторопливо обходил соседей, помогал им чинить сломанные вещи, а потом с упоением копался в саду. Мама готовила вкусную еду и убиралась в доме. Антон с утра до вечера носился вместе с соседскими мальчишками: они купались, ловили рыбу, варили уху в чугунном котелке, бегали в лес собирать землянику… В общем, Антон был очень занят и возвращался домой только поздно вечером. Мама и дядя Леша сидели на просторной веранде и пили чай из самовара. Антон быстро ужинал, падал на кровать и мгновенно засыпал. А утром просыпался с новым предвкушением праздника.

Однажды мама опустила ведро в колодец и обнаружила, что он высох. Лето в том году выдалось жаркое и засушливое, вода часто уходила глубоко под землю. Дядя Леша воткнул лопату в разрыхленную грядку и сказал Антону:

– Пойдем, выкопаем для мамы новый колодец.

– А как ты узнаешь, где копать? – спросил Антон.

Дядя Леша срезал с яблоневого дерева раздвоенную ветку и показал племяннику.

– Вот кто найдет воду, – ответил он. – Яблоня для этого подходит лучше всего, хотя может сойти и береза.

В двенадцать лет Антон был уже слишком большим мальчиком, чтобы верить в Деда Мороза, фей или лозоискательство. Поэтому он ничего не ответил, только подумал, что дядя Леша странный человек. Тогда он не стал задумываться, что означает это слово, а странность заключалась в том, что его сорокалетний дядя не утратил детского умения удивляться и верить в чудеса.

Искать воду таким образом Антон согласился, хотя был настроен скептически. Дядя Леша зажал в обеих руках раздвоенный конец яблоневого прута и начал бродить вокруг дома. Время от времени прут в его ладонях слегка вздрагивал, и тогда дядя замирал на месте. Подождав немного, он качал головой и говорил:

– Кое-что здесь есть, но немного. Поищем еще.

Антон снисходительно кивал. Он был уверен, что это просто спектакль, но ему было интересно, как проделывается фокус. Они обошли дом с четырех сторон, и на небольшой лужайке возле забора прут вдруг сильно задрожал.

– Ага! – закричал дядя Леша. – Смотри, Антоша, он сейчас опустится!

Еще один шаг, и прут не просто опустился – он повернулся и указал прямо вниз. Дядя снова вернул прут на место. «Отличный трюк!» – подумал Антон.

– Здесь много воды, – сказал дядя. – Неси лопату, Антоша, будем копать.

– Дай мне попробовать, – попросил Антон. Он все еще был уверен, что это просто фокус, и сгорал от желания лично убедиться в обмане.

Дядя дал ему прут, показал, как его держать (запястья повернуты вверх, большие пальцы прижимают развилку).

– Держи крепко, – сказал он. – Иначе прут запросто сломает тебе руки.

Антон отошел на несколько шагов и начал возвращаться к тому месту, где стоял дядя Леша. Он шел очень медленно, ощущая легкую вибрацию в ладонях. А когда подошел к дяде вплотную, прут внезапно ожил и «нырнул» вниз. Антон ахнул и с трудом удержал его в руках – такой теплой тяжестью налилась легкая яблоневая ветка!

– Ага! – закричал дядя Леша. – Получилось! Я же говорил! – И он рассмеялся от радости.

Антон не сразу пришел в себя от удивления. Ему отчетливо запомнилось ощущение тяжести, словно вода находилась не под землей, а волшебным образом перетекла в яблоневый прутик.

Дядя Леша отобрал у него яблоневую ветку, и Антон в растерянности уставился на свои ладони. Только что они были полны теплой живой тяжестью, а сейчас это ощущение вдруг исчезло. Руки опустели.

– Я хочу еще! – потребовал он,

Дядя Леша, хитро прищурившись, отдал ему прут.

– Понравилось? – спросил он.

Антон не ответил. Для описания этого чувства у него не было слов.

Он повторил фокус четыре раза. Прут натер мозоли на ладонях, но радости от этого не убавилось. Антон стоял рядом с дядей, держал в руках тяжелую живую ветку и хохотал. Вместе с ним хохотал дядя. С крыльца на них смотрела мама и тоже смеялась, прикрывая ладонью глаза от солнца. В тот же день они с дядей Лешей вырыли новый колодец. Яблоневый прут не обманул: вода оказалась очень близко, и ее было столько, что хватило бы всей деревне.

Это был самый лучший день в жизни Антона.

Харлем, сентябрь 1611 года
Воскресная проповедь

Госпожа Хальс не любила воскресенье. В этот день к мужу всегда приходят гости из общества под названием «Виноградная лоза». Название ее пугало: чего уж греха таить, Франс любит крепко выпить. Но муж объяснил, что он и его друзья состоят членами камеры риториков. Слово «риторика» напугало госпожу Хальс еще сильнее, потому что она не понимала его смысл. Муж снова терпеливо растолковал: риторики занимаются изящной словесностью, устраивают шутливые ученые диспуты, ставят веселые театральные пьесы. Госпожа Хальс поджала губы, но сдержалась и промолчала. Франс водится с комедиантами, прости господи! Легко ли с этим смириться?! Ведь комедианты лишены церковного спасения и обречены гореть в аду до скончания века! Впрочем, участь художников немногим лучше. Взять хотя бы Франса: чего ей стоит вытащить мужа на воскресную проповедь! Он целыми днями простаивает перед своими проклятыми холстами и нетерпеливо отмахивается от увещеваний!

– Вспомни, Франс, святая церковь осуждает греховное увлечение искусством, – втолковывала мужу госпожа Хальс. – Докажи, что художники такие же добрые христиане, как все остальные!

На это муж отвечал коротко и ясно: если он начнет доказывать, что он добрый христианин, у него не хватит времени доказать, что он хороший художник. Госпожа Хальс хотела было спросить, что же из двух вещей для него важнее, но взглянула на мужа и испугалась. Потому что заранее угадала ответ.

Вот и сегодня Франс с утра застрял в своей проклятой мастерской. А ведь госпожа Хальс еще за ужином завела разговор о воскресной службе и почти вырвала у Франса обещание пойти с семьей в церковь, как полагается добропорядочному отцу семейства. Если он и на этот раз останется дома, пересудов не миновать. Госпожа Хальс и так уже ловила на себе настороженные взгляды соседей, а пастор в прошлое воскресенье попенял ей за то, что муж давно не был на исповеди.

Госпожа Хальс прикрикнула на детей, чтобы они сидели смирно и не пачкали нарядную одежду, выглянула в окно и увидела, что к дому приближается брат мужа. Слава Богу, у нее появился помощник! Дирк не имеет большого влияния на Франса – хотя кто имеет на него влияние! – но все-таки может поговорить с братом по-мужски.

– Сходи к нему, скажи, что мы ждем, – попросила госпожа Хальс после того, как поздоровалась с родственником.

Дирк бросил нерешительный взгляд на лестницу, ведущую в мастерскую.

– Он работает?

– Если это называется работой! – не сдержалась госпожа Хальс.

Она гордилась своим отцом, работящим каменщиком. Никто не мог упрекнуть ее родных в праздности, поэтому ей было трудно понять взрослого мужчину, который до сих пор не оторвался от своих разноцветных картинок. Детское занятие.

Дирк поежился, но все же собрался с духом и начал подниматься по ступенькам. Госпожа Хальс подошла к лестнице, взялась за перила и с надеждой проводила его взглядом. Она услышала стук, открылась и закрылась дверь, зазвучал голос Дирка, ему ответил голос Франса. Через минуту снова хлопнула дверь, и повеселевший Дирк, насвистывая, начал спускаться по ступенькам.

– Ну? – шепнула госпожа Хальс.

– Франс идет за мной, – ответил Дирк так же шепотом.

– Он переоделся в новый костюм?

– Переоделся.

Госпожа Хальс незаметно перекрестилась. Надо же, как легко все обошлось на этот раз, даже страх берет! Впрочем, в последнее время муж старается не волновать жену, ведь она скоро должна родить. Кстати, нужно не забыть купить на обратном пути три локтя тонкого полотна для рубашечек и чепчиков…

Тут мысли разлетелись в разные стороны, потому что муж спустился из мастерской и поцеловал ее в щеку. Госпожа Хальс поправила ему воротник, одернула камзол и осталась довольна – Франс выглядит ничуть не хуже любого соседа. Жаль, что он наотрез отказывается от яркого сукна, требует, чтобы жилеты, камзолы и плащи шили из темных тканей. Конечно, повседневная одежда не должна быть яркой, но воскресная – совсем другое дело! Сколько выдумки она потратила, пытаясь незаметно подсунуть мужу яркий воскресный жилет, – все напрасно! Франс, обычно рассеянный и непритязательный, немедленно заметил пеструю вещь и швырнул ее обратно в шкаф. Хорошо, что не в окно, от него можно ждать чего угодно. И зачем она вышла замуж за художника? Более нелепого занятия для мужчины и придумать нельзя!

На улицу вышли все вместе, как и полагается дружной семье. Впереди шел Франс с женой, позади Дирк вел за руку двоих детей. Узенькая улочка в воскресенье приобретала веселый оживленный вид. Госпожа Хальс подтолкнула мужа, указала подбородком на пестрые праздничные жилеты соседей. Франс пожал плечами и ничего не ответил.

Несколько минут ушло на поклоны и взаимные приветствия. Сегодня госпожа Хальс с легким сердцем смотрела соседям в глаза: вот и она направляется на воскресную службу в сопровождении мужа. Франс ведет себя как ангел, даже не верится, что это он. Если бы муж еще слушал службу, а не раздумывал бог весть о чем… но нет, это уже слишком. Нельзя требовать от человека так много, довольно того, что он согласился соблюдать приличия.

И не успела госпожа Хальс порадоваться, как накликала беду.

– Чем нас попотчуют сегодня? – спросил муж, оборачиваясь к брату. – Проповедью о дьяволе с длинными волосами? – С этими словами он сильно дернул Дирка за длинную прядь.

Госпожа Хальс похолодела, сильно сжала локоть мужа и шепнула:

– Тихо, соседи услышат!

Франс засмеялся. Страшный человек, ничего-то он не боится, ни Божьего суда, ни Божьего гнева!

В последнее время пасторы обрушились на модников, отпускающих длинные волосы. И есть за что! Где это видано, чтобы у мужчины волосы доходили до плеч, а то и опускались ниже! Добропорядочные голландцы всегда стригли волосы кружком, так, чтобы виднелись мочки ушей. Говорят, моду на длинные завитые локоны привезли из Франции. Вот и муж отпустил волосы до плеч, как она ни умоляла его подстричься. Правда, Франс не гонится за модой, ему все равно, длинные волосы или короткие, главное, чтобы не мешали работать. Дирк, который во всем подражает Франсу, немедленно отпустил такие же длинные лохмы и начал их завивать. Ну, Дирку простительно, что возьмешь с двадцатилетнего парня? Но Франс взрослый мужчина, отец семейства!..

– Подумай, какой пример ты подаешь детям! – стыдила мужа госпожа Хальс.

На что Франс по обыкновению коротко и непочтительно отвечал, что у детей имеется своя голова на плечах. А если она пуста, то какой бы пример ни подавали родители, заполнить пустоту им не удастся. Вот и разговаривай с таким отцом!

– Не боишься, что тебя не пустят в церковь? – допытывался Франс у брата, оглядываясь назад.

– Тогда тебя тоже не пустят! – нашелся Дирк. – Твои космы длиннее моих!

– Вы бы еще парики надели, бесстыдники! – вспылила госпожа Хальс и тут же перекрестилась. Свят, свят, свят, негоже в праздничный день поминать изобретения дьявола!

Франс снова засмеялся. Смех смехом, а ведь некоторые их знакомые начали носить парики с косичками! Да разве можно смотреть на это без содрогания?! Можно ли представить себе каменщика, кладущего кирпичи, в парике с дурацким бантиком?! Правы проповедники, сто раз правы! Правда, в последнее время церковные проповеди приняли такой жесткий оттенок, что Генеральные Штаты вынесли специальное постановление: священникам воздержаться от упоминаний о длинных мужских волосах и париках. Неужели достопочтенные господа депутаты потихоньку примеряют французские изделия из чужого волоса? Невозможно даже представить подобную картину! О где вы, старые добрые нравы?

Размышляя о грустных вещах, госпожа Хальс не заметила, как они дошли до церкви. Пастор Елизарий приветствовал прихожан у входа. Скользнул неодобрительным взглядом по волосам Франса и Дирка, вздохнул… и вежливо поздоровался. Да и зачем зря тратить слова, если прически доброй четверти прихожан выглядят столь же непристойно?

Войдя в церковь, госпожа Хальс решительно направилась к свободной скамье в последнем ряду. Неизвестно, что взбредет в голову мужу на этот раз, лучше, чтобы он не попадался пастору на глаза. Госпожа Хальс усадила детей по одну сторону от себя, мужа по другую и скомандовала Дирку:

– Сядь туда!

Указанная скамья находилась в противоположном ряду, довольно далеко от них. Муж обменялся с братом разочарованным взглядом, а госпожа Хальс решительно поправила чепчик. Ей было жаль Дирка, сидевшего в одиночестве, но она, слава богу, научена горьким опытом. В позапрошлое воскресенье муж с братом шептались и хихикали без остановки всю проповедь. Наверняка пастор запомнил это проявление невнимания и неуважения.

Прихожане заняли свои места, пастор закрыл двери церкви и направился к алтарному возвышению. По его знаку все поднялись. Началось чтение молитвы.

Франс, лишенный общества брата, слушал молитву внимательно и вовремя произносил «аминь». Госпожа Хальс окончательно успокоилась и начала наблюдать за детьми. Подсказывала им, когда нужно произносить благочестивое слово, незаметно одергивала, если дети начинали шалить.

Наконец молитва была прочитана. Прихожане снова уселись на деревянные скамьи, покрытые лаком, а пастор тихонько кашлянул, прочищая горло, и начал негромко и размеренно:

– Братья и сестры! Радуюсь при виде ваших добрых лиц! Но еще больше ликует сердце мое, сливаясь со множеством сердец, обращенных к Богу! Ибо для чего же еще служит храм Господень, как не для обращения мыслями и сердцем к Спасителю нашему, принявшему смертные муки ради рода человеческого…

Растроганная госпожа Хальс украдкой покосилась на мужа. Франс слушает. Слава богу, кажется, и ему открылись искры мудрости, сверкавшие в каждом слове их пастора!

– Но братья и сестры, – тут голос пастора Елизария стал грозным, – к радости моей присоединяется немалая скорбь. Ибо не все, приходящие в храм, открывают сердца свои Богу. Есть заблудшие души, которые предпочитают спасительной молитве сладость греховных признаний! И приходят такие люди в храм Божий лишь для того, чтобы во время молитвы обмениваться улыбками и взглядами, которые ввели в искушение прародителя нашего Адама и праматерь Еву!

По залу пробежал легкий шепот, а госпожа Хальс с одобрением кивнула. Все так, истинно так! Многие молодые люди в последнее время настолько потеряли стыд, что приходят в церковь лишь ради знакомства! Способ простой и незатейливый: девушка, уходя из церкви, оставляет на скамейке свой молитвенник, а юноша дожидается ее возвращения. Говорят, что некоторые бесстыдницы вкладывают в молитвенники записочки, в которых назначают свидания своим кавалерам! Даже подумать страшно: любовные записочки в молитвеннике! До чего доходит развращенность нынешнего поколения!

Госпожа Хальс снова покосилась на мужа. Франс сидел, опустив глаза, и она не смогла понять, о чем он задумался. Впрочем, задумался – уже хорошо.

Значит, до его сердца доносится спасительное слово, исходящее из уст служителя Божьего. Ах, если бы Франс почаще ходил с нею в церковь! Может, и удалось бы вернуть его душу на путь праведный!

Так думала госпожа Хальс, не зная, что мысли мужа бродят далеко от спасительной молитвы и благочестивых назиданий. Слова пастора вызвали в памяти Франса другие воспоминания, одновременно мучительные и сладкие.

Как-то раз в мастерскую господина ван Мандера заглянул его друг, английский посланник Уильям Темпл. Между учителем и насмешливым англичанином завязалась непринужденная беседа. Франс сделал вид, что полностью поглощен работой, однако ушки навострил и услышал фразу, вполголоса произнесенную сэром Темплом: «Среди голландцев встречаются любезные кавалеры, но нет пылких влюбленных». Учитель согласился со своим другом, а Франс нет.

Сколько же ему тогда было лет? Семнадцать? Да, кажется не больше семнадцати. Боже, что это было за время! Неизвестно, чего ему тогда хотелось больше: заигрывать с девушками или постигать таинства ремесла живописца!

Из разговоров других учеников Франс узнал, что на острове Тексель можно славно развлечься с дочерьми рыбаков. Нравы там вовсе не такие строгие, как в других провинциях, девушки милы и обходительны и не отказываются от любовных игр. Неизвестно почему, но этот разговор запал Франсу в душу. Он потерял покой и сон, начал совершать досадные и глупые промахи в работе. Учитель как-то раз строго отчитал его за испорченный холст, к немалому восторгу других учеников, но Франс и бровью не повел. Да, определенно он тогда сошел с ума.

Остров Тексель… В памяти возник небольшой островок, застроенный скромными домиками, возле которых сушатся рыбацкие сети. На берегу выстроилась в ряд целая флотилия: лодки большие и маленькие, новые и старые, свежевыкрашенные и с облупившимися бортами… Каждая лодка могла поведать о достатке своего владельца так же красноречиво, как их хозяева после третьей кружки пива. Пиво в кабачках Текселя подавалось только двойное: другое рыбаков «не забирало». Франс сидел в углу и внимательно разглядывал крепких немногословных людей с красными обветренными лицами. Даже странно, что среди таких простых грубоватых мужчин могли появиться столь изящные женщины. Девушки на острове Тексель были пригожими и веселыми, нарядно одевались и напропалую кокетничали с молодыми кавалерами. Отцы уходили в море ранним утром, а возвращались поздним вечером. Домашние занятия отнимали так мало времени, что оставшееся девать было некуда. И девушки посвятили его самому интересному предмету – выработали правила любовных ухаживаний.

Правил было так много, что Франс поначалу в них запутался. Чтобы познакомиться с приглянувшейся девицей, следовало вечером сунуть под ее дверь какой-нибудь цветок или веточку вербены. Если девушка готова была принять ухаживание молодого человека, она ставила веточку в стакан с водой, а стакан помещала на самое видное место – на подоконник. Это значило, что кавалер может нанести визит своей избраннице. Если цветок или цветущая веточка на следующий день валялись возле двери, это означало отказ. Однако отказ мог быть просто кокетством. Пригожие девицы взяли за правило по нескольку раз отвергать ухаживания своих кавалеров, чтобы еще больше разжечь их любовный пыл.

Существовало еще множество других тайных знаков, говорящих о согласии принять ухаживание. Если приходивший в дом юноша нравился девушке, она вставала со своего места ему навстречу и поправляла чепчик. Если же кавалер не считался достойным внимания, девушка брала каминные щипцы и, отвернувшись от него, мешала уголь в очаге. Все было понятно без слов: здесь незадачливому ухажеру можно не задерживаться.

Франсу понравилась веселая и озорная игра, придуманная молодежью острова. В погожий воскресный день юноши и девушки отправлялись на берег моря. Парни подхватывали девушек на руки, забегали по колено в воду, затем поворачивались и бежали обратно. Карабкались на верхушку песчаной дюны, отпускали девушек, а те с хохотом скатывались по песку вниз. Та девушка, которая первая поднималась на ноги, считалась королевой праздника, а парень – его королем. Франс стоял в стороне, с любопытством наблюдая за веселой возней. Девушки с визгом съезжали с песчаных холмов, их юбки задирались, обнажая крепкие загорелые ноги в чулках с подвязками.

– Что же ты стоишь?! – крикнула ему одна девица, отряхивая юбку. – Иди к нам!