Текст книги "Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Где мы?
– А чтоб я знал…
Небо низкое, черно-серое, будто бы из дрянного атласу, который вот-вот разлезется, а то и вывернется, выставит гнилую изнанку.
Ни луны.
Ни звезд.
Дорога… стальные полосы, ушедшие в землю. Перекосившийся вагон, в эту самую землю зарывшийся. Клочья серой травы на ржавых колесах. Пробоины.
И степь.
Евдокии случалось видеть такое вот безбрежное травяное море, по которому ветра гуляли привольно. И под тяжестью их клонились к земле белокосые ковыли. Но в степи пахло иначе.
Сухою землей.
Солнцем.
А тут… тяжкий запах застоявшейся воды, не болота даже, но той, которая зацветает не то в брошенном колодце, не то в пруду, когда умирают питавшие оный пруд родники.
– Похоже, прибыли. – Себастьян озирался с немалым любопытством. – К слову, Дусенька… не знаю, как тебе, а мне тут неуютненько…
И вправду неуютненько. Не жарко, но и не холодно. Земля сухая. И трава сухая, колется, норовит уязвить ладонь. Ноги проваливаются по щиколотку, и каждый шаг поднимает облачко пыли. От пыли этой в горле першит, и Евдокия прикрывает рот платком.
– Идем. – Себастьян повел носом. – А то не хотелось бы потеряться здесь…
С этим Евдокия была согласна.
Не хотелось бы.
Вернуться бы в вагон… и ждать… должны же их искать? И если так, то найдут… спасут… ко всему нельзя бросать людей. Там женщины и…
Евдокия тряхнула головой. Да когда же это закончится?!
– А они? – Она вцепилась в Себастьянову руку, надеясь, что этой ее нынешней слабости он не заметил. – С ними что?
– По рельсам выйдут. – Себастьяна судьба пассажиров совершенно не беспокоила. – Дуся, не волнуйся, с ними вон цельный некромант остался.
Некромант открыл глаза.
Голова гудела. Непривычно гудела. И то верно, ведь прежде не находилось людей столь бессовестных, а главное, бесстрашных, которым бы вздумалось причинять членовредительство некроманту. Некромантов люди опасались.
Он со стоном сел, ощупывая голову.
– Выпейтя. – Под спину поддержали, а в руки заботливо сунули фляжку, к которой некромант приник, ибо пить хотелось неимоверно.
Правда, первый же глоток едва не встал поперек горла. И горло это опалило.
– Крепкая, – довольно произнесли над ухом и по спине похлопали с немалою заботой, во всяком случае, некромант надеялся, что это забота, а не попытка его добить. – Дядька Стась ее на конопляном цвету настаивает…
– К-кого?
– Самогоночку…
Конечно, самогоночку… самогоночки некроманту до сего дня пробовать не доводилось, поелику что происхождение его, что состояние позволяли потреблять напитки более благородные.
Самогонка жгла внутренности. И некромант подумал, что умрет. Он застыл с разинутым ртом, тяжело дыша, и Нюся не упустила момент, подняла фляжечку. Дядькин самогон еще никогда не подводил!
Некромант глотнул.
И еще раз… и огонь во внутренностях притих, зато по телу разлилось тепло удивительное, мягкое. И такая благость это самое тело охватила, что из всех желаний осталось одно – лежать и думать о высоком…
– Полегчало? – поинтересовалась Нюся, бутыль убирая.
И рядышком присела, провела рукою по волосам, дивясь тому, до чего они мяконькие, сразу видна княжеская порода.
– Хорошо-то как… – пробормотал некромант.
– Нюся…
– Хорошо-то как, Нюсенька… – Он прикрыл глаза. – А чего тут было?
– Ограбление…
– Ограбление, – мечтательно произнес некромант, который и вправду был князем, хотя происхождение свое скрывал, полагая, что одною славой предков жить не будешь. – И кого грабили, Нюся?
– Так ить… вас. – Нюся фляжечкой потрясла.
Выпил-то некромант немного, пару глоточков всего, да, видать, слаб был телом. Небось князь – это вам не дядька Стась, который полведра всадить способный и на плясовую пойти.
– Меня? – удивился некромант. Впрочем, удивление было вялым, ибо ныне князь пребывал в преудивительном состоянии гармонии что с собою, что с миром.
– И прочих тож. Панну Зузинскую застрелили, – пожаловалась Нюся, подвигаясь ближе.
И князь был вовсе не против этакой близости. Напротив, и сама девка, и, что важнее, фляга в ее руках показались ему родными. Он Нюсю и приобнял.
– Жалость какая… а хочешь… хочешь, я ее подниму?
Ему вдруг возжелалось совершить подвиг во имя прекрасной дамы. А в нонешнем его состоянии Нюся представлялась прекрасней всех познаньских барышень разом. Ему были милы и ее простоватость, и нелепое платье, в котором виделся признак душевной склонности к эпатажу и вызов обществу, и манера речи. Некромант вдруг явно осознал, что влюбился.
– Зачем? – удивилась Нюся. – Пущай себе лежит…
– Пушай. – Некромант нахмурился. – А чего она тут лежит?
Вид мертвого тела был ему привычен.
– Так где застрелили, там и лежит.
Девки устали выть и теперь тихонько поскуливали. Им, в отличие от Нюси, было страшно.
– Нет, непорядок. – Некромант взмахнул рукой. Сила, переполнявшая его, требовала немедленного выхода. – Пусть полежит где-нибудь еще…
Панна Зузинская дернулась.
И девки завизжали. Нюся бы тоже завизжала, но от страху этакого – живых мертвяков встречать ей не приходилось – голос переняло. Она разевала рот, точно рыба, не способная сказать ни словечка.
Тело дергалось.
Некромант хихикал. Ему все происходившее представлялось донельзя забавным. Он даже удивился тому, что прежде не играл этаких вот шуток.
– Цыц! – сказал он девкам, и панна Зузинская повторила приказ.
Девки смолкли. Они забились в самый угол вагона, вцепились друг в друга, боясь дохнуть.
– Ведите себя хорошо! – скрипучим неживым голосом произнесла панна Зузинская. На ноги она поднялась. И пальчиком погрозила.
А после, повинуясь некромантовой воле, двинулась к концу вагона.
Нюся сглотнула. И приникла к заветной фляге. Дядькин самогон был крепким. Зато и действовал моментально.
– Не бойся, Нюся. – Некромант воспользовался мгновением женской слабости, чтобы Нюсю обнять. Она же не стала противиться, здраво рассудив, что дать в глаз за лишние вольности всегда успеет. – Я тебя защитю! Тьфу ты… защищу…
И, окинув разомлевшим взглядом Нюсины обильные прелести, добавил тихо:
– Защищу… затащу…
– Куда это ты меня затащить собрался? – поинтересовалась Нюся.
– Так это… под венец! – нашелся некромантус, и идея сия показалась донельзя здравою. А и вправду, как это прежде он не додумался до такой очевидной мысли: пора жениться!
Князь он будущий или так, хвост собачий?
А князю без жены никак неможно… и отец о том твердит не первый уж год, сетуя, что разумная жена небось сыскала бы способ отвадить единственного сына и наследника от занятий, не совместимых с гордым княжеским званием. Оттого и норовил подсунуть девок бледных, томных, при одном упоминании о мертвяке падающих в обморок. И девицы сии донельзя некроманта раздражали никчемностью своей.
То ли дело Нюся!
Сидит. Фляжечку с самогоном – а чудесный напиток, и как это прежде князю не доводилось его пробовать? – к груди прижимает трогательно… и такое душевное волнение вызывает оная картина, что жениться тянет прям тут.
– Под венец? – Нюся фляжечку погладила, думая, что права была маменька, говоривши, что путь к сердцу мужчины через требуху евонную лежит. Правда, не борщи варить надобно, а самогоночку… – Под венец… пойду.
Она не стала томить кавалера ожиданием: вдруг да передумает?
Да и девки смолкли.
Страх перед мертвой свахой, которая, если подумать, ничего-то дурного сотворить не сумела, а напротив, убралася с глаз долой да и сидела себе тихонько в углу вагона, отступил перед исконным девичьим желанием выйти замуж.
Этак дашь слабину и в вековухах останешься.
– Нюся! – Согласие, которого некромант ожидал с обмершим сердцем – вдруг да откажет, небось серьезная девушка, не чета прочим, – наполнило его радостью. – Нюся, я весь твой! Давай жениться…
И попытался воплотить благородное это намерение в жизнь.
Процесс женитьбы в нынешнем сознании князя был тесно связан с иным процессом, который должен был бы привести к продолжению древнего рода, однако порыв сей душевно-телесный был остановлен Нюсей.
– Сначала в храм, – сказала она строго.
– А где тут храм?
В храм некромант готов был идти.
– Где-то там. – Нюся выглянула из окошка и рассудила: – Надобно по рельсам идти. Тогда, глядишь, и придем куда…
– К храму?
– К храму, – согласилась она, прикидывая, хватит ли дядькиного самогону, чтобы жених выдержал и путь, и венчание. По всему выходило, что расходовать драгоценную жидкость надобно с большой осторожностью.
На беду князя вагон от основной ветки отогнали всего на две мили, которые он в любовном томлении одолел быстро. А на станции отыскался жрец, каковой следовал до Путришек с благородным намерением основать там храм Вотана-заступника и силой веры способствовать возрождению клятых земель. К намерению некроманта, несколько запылившегося, но все одно бодрого, одержимого страстью к Нюсе, он отнесся благосклонно.
Брак был заключен прямо на станции.
Невесте вручили букет сухого ковыля. Жениху – кольцо, любезно проданное станционным смотрителем за десяток злотней. Несколько смущала фляга, с которой жених не сводил жадного, можно сказать, влюбленного взгляда. Хотя, может, и не с фляги, но с пышной невестиной груди…
Как бы там ни было, проснулся некромант с жутким похмельем.
А хуже того, женатым.
…спустя три месяца познаньский высший свет имел счастье свести знакомство с княжной Нюсей, тяжелой ее рукою, каковую она не стеснялась пускать в ход, не делая различий меж чинами, и главное, с чудесной самогонкой на конопляном цвету…
Себастьян шел уверенно.
И Евдокия едва поспевала за ним. Но чем дальше она шла, тем спокойней становилась.
– Погоди… ты уверен, что…
– Мы идем правильно. – Себастьян указал пальцем на тропу. – Ее явно топтали не олени.
С этим Евдокия была согласна хотя бы потому, что олени на Серых землях не водились. А она больше не сомневалась, что находится именно здесь.
И вправду серые.
Что небо, что земля, что трава… приглядишься – вроде бы и зелень есть, да только какая-то тусклая, будто бы припорошенная пылью.
– Нет, я не сомневаюсь, что мы идем правильно. Я не понимаю, зачем мы вообще идем за ними? Не проще ли вернуться по рельсам…
– И угодить в теплые объятия полиции? Или военного ведомства? – Себастьян остановился. – Дуся, ты же не думаешь, что останавливали нас исключительно из желания провести альтернативную перепись населения и узнать, у кого в королевстве хвост имеется?
– Тебя искали.
– Меня. И нашли бы. Будь тот улан поумней чутка, мы бы так легко не отделались. И не отделаемся, если высунем нос…
– Но… – Евдокия растерялась.
Выходит, что план ее никуда не годен? Дойти до заставы. Нанять проводника. Людей в сопровождение…
– Погоди. – Евдокия остановилась. – Я понимаю, почему мы не пойдем на заставу, но тебе не кажется, что разбойники – это несколько чересчур?
– Дуся, все это место – несколько чересчур. Я, за между прочим, метаморф. У меня натура тонкая. Чувствительная. Я, быть может, к подобным испытаниям не предназначенный…
Воздух тяжелый, влажный.
Странно как… трава сухая, мертвая трава, несмотря на пыльную свою зелень, а воздух влажный, да так, что юбки Евдокиины влагой напитались, липнут к ногам. И жакет, и платок, который она уже давно у лица не держала, но сжимала в руке. Платок этот сделался невыносимо тяжелым, не говоря уже о ридикюле.
– Нам нужен проводник. – Себастьян отер пот со лба.
– Думаешь, предоставят?
– Думаю, договоримся… у меня рекомендации имеются к надежному человеку. – Он вдруг закашлялся и согнулся пополам. – П-р-р-роклятье… сейчас… воняет-то как…
…болотом.
…багною темной, которая прячется под тонким ковром осоки. И норовит схватить за ногу, затянуть, облизать… отпускает, но лишь затем, чтобы наивная жертва, решившая, будто бы ковер этот безопасен, сделала следующий шаг. И еще один. И потом, когда безопасный край станет недостижимо далек, багна вздохнет. От этого вздоха ее разлезется гнилое кружево мхов под ногами, раскроется черный зев стылой воды…
Пахло этой водой.
И еще мертвяками. Утопленниками, каковых время от времени выносила на Стылый кряж ленивая Висловка. Мертвецкой. И старым погостом. Даже не старым, но древним, таким, который, быть может, помнил времена, когда сия земля принадлежала дрыгавичам…
Запахи эти оседали в легких тиною, пылью меловой, грязью, от которой, чуял Себастьян, не избавиться.
– С тобой все хорошо? – Евдокия оказалась рядом.
И сесть помогла.
– Нет. Но пройдет. – Себастьян попытался усмехнуться, но вело… как после хорошей попойки повело, правда, не в пляс, но в сон. И ведь ясно, что нельзя спать, а тянет, тянет. И земля уже глядится едва ли не периною, а то и мягче. – Пройдет, Дуся… пройдет… вот скажи мне…
Сглотнул вязкую слюну.
– Что сказать?
– Что-нибудь…
Нельзя спать. Вставать надобно, даже если через силу.
– Думаешь, разбойники твои рекомендации примут?
– Надеюсь, что примут.
Правильно, о деле надобно думать. Мысли о деле всегда спасали. И теперь полегчало.
Разбойники.
Не случайные, явно не случайные… случайные люди не рискнули бы вагон отцепить… тут и про боковую ветку знать надобно. И с проводником в сговор войти… небось не первое дело, только до того не вагоны брали, а людишек.
Мало ли кто исчезает в Приграничье? Приграничье – оно такое… был человечек, и не стало.
А тропа эта явная, пролегшая в сизых травах, не сама собою появилась.
Значит, надо встать и идти.
Надеяться, что не послышалось Себастьяну в вагоне… и что господа-разбойники, донельзя разочарованные нынешним неудачным налетом, не станут стрелять сразу… обидно будет, если станут.
– Нам без проводника здесь делать нечего…
Он шел, опираясь на Евдокиино узкое плечо. Не по-женски крепкое плечо. И, пожалуй, опирался чересчур уж, да Евдокия не жаловалась. Терпела.
Себастьян был ей за то благодарен.
Становилось легче. Нет, не исчезли запахи, не ушло чувство опасности, но словно бы поблекло, подернулось кисейною завесой.
Кажется, метаморфы не столь уж нежны, как о том писали…
– Стой, кто идет? – раздалось вдруг, и над ухом свистнула стрела.
– Я иду! – отозвался Себастьян, останавливаясь.
И Дусю за спину задвинул. К счастью, возражать и геройствовать она не стала.
– Кто «я»? – подозрительно поинтересовался голос, но стрелами больше пуляться не стал, все радость.
– Я, Сигизмундус…
А стрелка разглядеть не выходило.
Колыхалось все то же сизое море травы, ветер чертил узоры…
– У меня к Шаману дело!
– Какое?
– Важное! – Себастьян выпрямился и шарфик влажный поправил.
Стрелок замолчал.
Исчез?
Или крадется, он, проведший в этих местах не один год, выучил их повадки, сроднился, оттого и не выдают его ни ветер, ни травы, ни даже запахи.
– Сигизмундус, значит. – Из травы вынырнул паренек самого безопасного вида.
Он был круглолиц, круглоглаз и конопат до того, что кожа его гляделась рыжею. Голову его прикрывал мятый картуз, не особо сочетавшийся с некогда роскошным камзолом темно-зеленого бархата. Правда, ныне бархат пестрел многими пятнами, на локтях прохудился, шитье и вовсе истрепалось.
– Ну чё, Сигизмундус, – в руке парень держал арбалет вида весьма сурьезного, – считай, пришел… и девка твоя тож пришла. Гы… Шаман гостям завсегда радый…
Сказал он это радостно. Слишком уж радостно.
– Руки до гуры! – рявкнул парень и арбалетом под ребра ткнул, чем привел Сигизмундуса в состояние, близкое к панике. – А вы, прекрасная паненка, не отставайтя…
Выяснить, где обретается известная в узких кругах писательница-романист, получилось не сразу. Ушло на то полдня времени, а еще полсотни злотней, ибо без оных люди, имевшие к оной писательнице непосредственное отношение, отказывались с Гавриилом беседовать.
Да и, злотни принимая, разговаривали снисходительно, будто бы с душевнобольным.
Впрочем, сие Гавриила не беспокоило.
У него имелась цель.
Благородная.
И следовательно, способная искупить все иные его, куда менее благородные, деяния. И не только его…
Проживала панночка Эржбета в квартале Булочников, в верхней его части, каковая вплотную примыкала к Белому городу, а потому считалась «чистою», свободною и от попрошаек, и от куда более криминального элемента.
Улочка Бежмовецка отличалась той удивительной чистотой и степенностью, которая свойственна улочкам, где обретаются люди заможные.
И Гавриил на этой улочке чувствовал себя чужаком.
Сияли витрины, и стены домов, крашенных в белый яркий колер, и листва низкорослых вязов, круглые булыжники мостовой и те поблескивали, будто бы натертые воском. Неторопливо прогуливались паны и панны, раскланивались друг с другом, порой останавливались, чтобы перекинуться словечком-другим. И такая во всем была неторопливость, сонность даже, что мухи и те здесь летали медленно, с чувством собственного достоинства.
Пятый дом, который, собственно говоря, и являлся целью Гавриила, принадлежал некой панне Арцумейко, потомственной булочнице, ныне, правда, от дел отошедшей. Да и то, женское ли дело у печи спозаранку стоять, когда сыновья взрослые имеются? А при них и невестки. Панна Арцумейко сыновей любила, невестками помыкала, однако же без особой злобы, скорее порядку ради и еще от скуки, которою маялась, впрочем, как и почти все обитатели улочки.
Со скуки она и решилась на небывалое: сдать комнаты.
И жиличку выбирала придирчиво, силясь совместить невозможное: чтобы жиличка искомая была, во-первых, девицею приличной, не то что нонешние. А во-вторых, интересной.
Эржбету ей порекомендовала почтенная вдовица, с которой панне Арцумейко случалось сходиться за партией лото. Вдовицу она, признаться, недолюбливала за нечеловеческое везение последней и неспособность промолчать, выигрывая. Однако же когда вдовица объявила о своем отъезде – скука доконала, а в Краковеле внук родился, вот и зовет сынок родный на проживание, на помощь женушке, – испытала преогромное огорчение. В конце концов, иные гости дамского клабу нравились панне Арцумейко еще меньше.
Вдовица и рассказала о жиличке, девице благородного происхождения, каковая не иначе как по дури девичьей, по молодости возжелала писательской славы и из дому сбегла. Дамы сошлись на том, что в прежние преблагостные времена девицу бы, несомненно, домой повернули, выпороли разок-другой аль в монастырь сослали б на перевоспитание. Тогда б и дурь вышла, а ныне такое делать неможно, вот и живет, бедная, в заблуждениях, думает, что будто бы бабье счастье в буковках скрывается.
Панна Арцумейко девицу приняла, сама себе сказав, что совершает сие исключительно из благих побуждений, дабы несчастная наивная Эржбета не связалася с дурной компанией, а паче того, не ступила на путь порока.
За последним панна Арцумейко следила особенно строго.
И Гавриила она окинула взглядом цепким, неприязненным, от которого он несколько смутился, и, не зная, что еще сделать, чтобы сухощавая женщина в поплиновом платье глянула добрей, протянул ей розы.
Розы были куплены для Эржбеты.
В качестве извинения, ибо словами у Гавриила извиняться не получалось.
– Кто таков? – Розы панна Арцумейко приняла, оценив и вид, и цвет, и стоимость. А в цветах она разбиралась неплохо, даром что сестрица ее родная за цветочника вышла.
– Гавриил. – Гавриил снял шляпу из светлой соломки и под мышку сунул. – Мне бы с панночкой Эржбетой… свидеться…
Панна Арцумейко нахмурилась.
Нет, жиличка была дома, только-только встала… она ведь имела пренеприятную привычку ходить по комнате допоздна, а порою и принималась стучать по клавишам печатной машинки модели «Белльвиль», каковая на взгляд панны Арцумейко была просто-таки неприлично громкою. Настучавшись, жиличка отправлялась в постель, из которой вылезала ближе к обеду. А где это видано, чтобы женщина пристойная вела себя подобным образом? Сама панна Арцумейко по давней привычке вставала о шестой године, и невестки ее, коим она имела обыкновение звонить поутру, уже не спали… а эта…
– По делу, – уточнил Гавриил.
– Из издательства, что ли? – Панна Арцумейко разом подобрела.
Втайне она надеялась, что в один прекрасный день издательство откажется печатать экзерсисы жилички. Не со зла, о нет. Скорее уж наоборот. Глядишь, тогда и очнется та, осознает глубину своих заблуждений, раскается, вернется под родительское крыло…
В общем, станет такою, какою положено быть женщине.
– Да, – ответил Гавриил и густо-густо покраснел.
Он убеждал себя, что этакая ложь исключительно из благих побуждений. Иначе не пустят его за кованую оградку, во дворик махонький, в котором уже стоял плетеный столик под белою скатерочкой. На столике возвышался самовар, а в тени его ютились чашки и чашечки, наполненные вареньем.
Варенье панна Арцумейко очень жаловала и любила вкушать пополудни, обязательно во дворике, откудова открывался пречудесный вид на улицу и на соседний двор…
– Вам на второй поверх. – Панна Арцумейко махнула в сторону лестницы, раздумывая, не стоит ли проводить гостя.
Или же вернуться в гостиную? Там стены тонкие, все слышно будет… особенно если со слуховою трубкой, купленной исключительно по случаю…
Эржбета пребывала в дурном настроении, причин для которого имелось множество. И первою было письмо от дорогой матушки, где она в выражениях изысканных, но все одно холодных укоряла Эржбету за поведение, не подобающее шляхетной панночке. А заодно уж взывала исправиться и, что куда актуальней, исполнить наконец дочерний долг и выйти замуж.
Взывала она о том давно, и прочие взывания Эржбета со спокойным сердцем отправляла в камин, однако ныне матушка, отчаявшись, верно, достучаться до разума дочери, пригрозила, что даст ее адрес потенциальному жениху. Был он, по словам матушки, всего-навсего баронетом во втором колене, что, конечно, являлось преогромным недостатком, зато приданого не требовал, а главное, сам готов был оказать семейству вспомоществование.
Пожалуй, именно это обстоятельство и заставило матушку столь радеть о браке.
Эржбете замуж не хотелось.
Совершенно вот не хотелось, тем более за какого-то там баронета во втором колене, имени которого матушка не удосужилась сообщить. Но письмо, отправленное, как и предыдущие, в камин, не шло из головы. А вдруг и вправду даст адрес?
И что тогда Эржбете делать-то?
Второю причиной дурного настроения, куда как, по мнению Эржбеты, важною, был творческий кризис. Как вышло, что герой, показавшийся сперва личностью порядочной настолько, насколько вообще сие понятие свойственно мужчинам, вдруг повел себя непостижимо? И вместо того чтобы наброситься на героиню в порыве страсти, опрокинуть ее на ложе, заботливо поставленное Эржбетой в комнате – а действо, в нарушение всяких норм морали и нравственности, происходило в спальне героя, – попытался загрызть несчастную девственницу? Разве можно подобным образом с девственницами поступать?
Да и она не лучше.
В трепетном создании, столь любовно рисуемом Эржбетой, вдруг проснулся здравый смысл, который и подсказал, что связываться с волкодлаком, князь он там или нет, не станет ни одна идиотка, даже влюбленная. И влюбленности у девицы поубавилось.
Оно и ладно бы, но как дальше быть Эржбете?
Главное, в голове звучал мягкий, с приятною хрипотцой голос: «Волкодлаки так себя не ведут…»
Нашелся специалист…
Может, обыкновенные и не ведут, а вот ежели влюбленные… влюбленных волкодлаков ему вряд ли случалось встречать. И Эржбета со вздохом прикусила ложечку.
Завтракала она кофием, не столько из опасения за фигуру, сколько по сложившейся уже привычке. И эта привычка, как и многие иные, донельзя раздражала квартирную хозяйку. Раздражение свое она облекала в форму премудрых советов, которыми потчевала Эржбету щедро… столь щедро, что поневоле возникала мысль о перемене квартиры.
И оттого, когда в дверь постучали, Эржбета открыла ее, не удосужившись поинтересоваться, кто же явился в столь ранний для нее час, уверена была, что явилась аккурат панна Арцумейко, желавшая всенепременно сообщить, что приличные девушки завтракают не кофием, а сваренною на воде овсянкою, в которую еще яблочко потереть можно, и будет сие полезно для цвету лица…
Эржбета хотела ответить, что овсянку ненавидит, но…
Панны Арцумейко не было.
Зато был вчерашний знакомец из библиотеки.
В полосатом костюмчике, со шляпою, которую он локотком прижимал к боку. А второю рукой торопливо приглаживал взъерошенные волосы.
И когда дверь распахнулась, отступил. Глянул на Эржбету.
И смутился.
Конечно, смутился, иначе с чего бы ему краснеть-то? А покраснел он густо-густо, будто свекольным соком измазался… кажется, про свекольный сок, тоже исключительно полезный, говорила панна Арцумейко…
– Д-доброго дня, – слегка заикаясь, произнес Гавриил.
Он старался не глазеть на панночку, которая в домашнем халатике, наброшенном поверх ночной рубашки – следовало сказать, рубашки тонюсенькой, прозрачной почти, – была на диво хороша.
– В-вы?
Эржбета вдруг поняла, что выглядит совершенно неподобающим образом. И дверь захлопнула.
– Панночка Эржбета! – донеслось из-за двери. – Мне с вами поговорить надобно! По важному вопросу…
По какому такому вопросу? Ведь не из-за волкодлака, ведущего себя не так, как положено волкодлаку? И Эржбета замерла, оглушенная ужасной догадкой.
Матушка!
Она исполнила свою угрозу… и там, за дверью, не просто так мужчина, но баронет во втором колене, ее, Эржбеты, потенциальный жених.
Конечно, иначе почему бы панна Арцумейко, не жаловавшая всех мужчин, за исключением собственных сыновей, которые, на счастье Эржбеты, уже были женаты, впустила его? И позволила подняться на второй этаж одному…
И тогда выходит, что вчера в библиотеке он тоже не случайно появился… он искал этой встречи… желал поглядеть на Эржбету издали, как то делал влюбленный герцог в «Порочной страсти»… а заговорил… заговорил потому, как не по нраву ему пришлось творчество Эржбеты.
А если он из тех мужчин, что вовсе не признают за женщинами право творить?
И никаких иных прав?
Эржбета заметалась по комнате.
Остановилась.
Велела себе успокоиться, что помогло слабо, потому что сердце колотилось, как сумасшедшее… ничего… сейчас небось не темные века и силою к замужеству не принуждают… и что бы родители ни делали… а что они могут делать-то?
Эржбета давно живет сама.
На гонорары… и Габрисия помогла деньги вложить, потому и капитал есть, пускай маленький… если же переехать в квартирку поскромней… ей ведь много не нужно, комнатушка тихая да кофий по утрам. Еще машинка пишущая…
Что делать?
Ничего.
Выставить этого нахала… пусть убирается… и так убирается, чтобы никогда не вернуться в Эржбетину жизнь.
– Панночка Эржбета! – Наглый баронет во втором колене сам собою убираться не спешил. Он стучал в дверь, вежливо так, с уважением к чужому имуществу.
– Уходите!
– Панночка Эржбета! Ежели вы злитесь на меня за вчерашнее, то я премного прошу меня извинить. Мне не следовало вмешиваться… я… я просто хотел помочь.
О да, сначала помочь захочет, а после вовсе машинку любимую отберет, запрет Эржбету в семейном замке, заставит рожать…
Она запахнула халат, а дверь распахнула. Окинула наглого баронета взглядом, от которого тот вовсе смешался.
– Я… – Он сглотнул. – Вы… вы ведь никогда волкодлаков не встречали?
– Можно подумать, вы встречали!
Нет, сам собою новоявленный жених был очень даже симпатичен. Конечно, баронета нельзя было назвать красавцем, но имелось во внешности его нечто такое, притягательное.
А костюм вот нелепый. Пиджак этот, непомерно в плечах широкий, а в талии зауженный… и рубашка ядреного зеленого колеру… из петлицы розочка тряпичная торчит.
– Встречал, – тихо ответил он, и краснота спала. – Они… твари… хельмовы твари, панночка Эржбета. И любовь их на человеческую мало похожа…
Эржбета фыркнула. В нечеловеческой любви она толк знала, более того, на ней и имя себе сделала.
А хорошее название для авторской серии, о которой издатель намекал… Эржбета так и представила себе обложки в мрачных сине-черных тонах, а буквы – серебряные, точнее, посеребренные.
«Нечеловеческая любовь».
Мысль стоила того, чтобы ее записать. Вот только сперва следовало отделаться от жениха.
– Панночка Эржбета. – Он двери прикрыл, но в комнаты не прошел, остановился на пороге, озираясь. И во взгляде его виделось немалое любопытство. – У меня есть основания думать, что вам угрожает опасность…
– Что?
Ей казалось, что он заговорит о любви, о том, как узрел ее однажды и не смог забыть… и долгие месяцы искал встречи, ведомый одним желанием… как граф из «Потаенных желаний». А он про опасность. С фантазией жених.
– Вас хотят убить.
Определенно с фантазией. И эта фантазия Эржбете не нравилась. Убить… конечно…
– А спасти меня можете только вы?
Он скромненько пожал плечами.
– И чтобы спасти, вы неотлучно должны находиться при моей особе, верно?
Гавриил кивнул. Он чувствовал, что прекрасная панночка злится, но, сколь ни силился, не мог понять причин этой злости. За вчерашнее свое поведение, которое и вправду было недостойным, он извинился. А сегодня был вежлив… только цветы вот отдал не той женщине. Может, в этом дело?
– Знаете что? – Эржбета встала напротив баронета и руки в бока уперла, как то делала панна Арцумейко, когда разговаривала с хозяином мясной лавки, вздумавшим обсчитать ее на два медня. Поза показалась ей внушительной, хотя и несколько чуждою. – Шли бы вы отсюда!
– Куда?
– Туда! – Она указала на дверь. – И не возвращайтесь!
– Не могу.
– Что?!
Признаться, характер Эржбета имела сдержанный, но вот… и любой сдержанности край имеется. И как-то сразу вдруг навалилось, что женитьба эта по маменькиному хотению, что кризис, что просто жизнь, которая была неплохой, нет, много лучше прежней, но вот…
– Я не уйду, – терпеливо повторил Гавриил. – Я буду вас охранять…
Договорить ему не позволили.
Как в руках Эржбеты оказалась чудовищного вида ваза, он не понял. И увернуться не успел и только подумал, что двигалась Эржбета, пожалуй, быстрей волкодлака… и будь тут волкодлак, справилась бы небось сама…
А потом стало больно. И темно.
Эржбету ваза раздражала давно, почитай с первого дня, когда панна Арцумейко, желая устроить новой жиличке уют и создать отношения доверительные, притащила ее, полупудовую, да водрузила на столик. Ваза была огромною, пузатой, винно-красного колеру.
И мешала.
Эржбета переставляла ее что на подоконник, что в угол комнаты, но всякий раз ваза возвращалась, а панна Арцумейко принималась рассказывать о том, как важно для женщины умение украшать жилище…
Ваза эта, которую прежде Эржбета и поднимала-то с трудом, вдруг перелетела через половину комнаты, чтобы столкнуться со лбом предполагаемого жениха. Притом лоб издал громкий звук, будто бы по пустой бочке саданули, а ваза раскололась.
– Ой, – сказала Эржбета, холодея. – Я не хотела…
Жених ее лежал. Ровненько так лежал, красиво… осталось только руки на груди перекрестить… главное, бледненький. И дышит ли – не понять.
