Текст книги "Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
ГЛАВА 7
Разбойничья
Жизнь переменчива. В какие-то моменты ты на коне, в какие-то ты – конь.
Из бытия королевских жокеев
Евдокия проснулась за мгновение до того, как дощатый пол вздыбился, стрельнув щепой.
– Лежи! – рявкнул Себастьян и для пущей надежности рухнул сверху, вдавливая Евдокию в лавку.
– Что происходит?
Вопрос ее потонул в грохоте.
Раздался скрежет, и перекосившиеся окна рассыпались, а из дыр потянуло плесенью. Вагон же, содрогнувшись всем телом, застыл.
– Что происходит? – повторила панна Зузинская, и ее голосок ныне звучал громко, всполошенно даже.
– Сам бы я хотел знать. – Себастьян поднялся и руку подал. – Но что бы ни происходило, на торжественное прибытие сие не похоже.
Евдокия осмотрелась.
Темно. Но темнота не глухая, не кромешная, напротив, рваная какая-то. И в пустых окнах видно небо, не синее и не лиловое, престранного окрасу, будто бы сединою прорезанное.
– Всем встать! – раздалось с другого конца вагона.
Вспыхнули огни.
И Себастьян вполголоса выругался.
– Не бойтесь, господа, – весело произнесла давешняя мрачная девица, крутанув на пальчике револьвер. – Это всего-навсего ограбление…
– Ужас! – воскликнула панна Зузинская, но совершенно неискренне.
– Кошмар, – подтвердила Евдокия, которой случалось сталкиваться с грабителями в прошлой жизни, и воспоминания о том отнюдь не относились к числу приятных.
А девица не иначе как для пущей убедительности пальнула в потолок. Выстрел получился громким, впечатляющим.
– И кого, позвольте узнать, вы грабить собираетесь? – вперед выступил парень в черных одеяниях. Выглядел он довольно грозно, особенно плащ его, полы которого качало сквозняком.
– Тебя.
– Меня?! – Парень широким жестом откинул плащ. – Да ты знаешь, кто я?!
– Кто?
– Некромант!
Сие прозвучало впечатляюще. И охнула панна Зузинская, показательно схватившись за сердце, а Себастьян, напротив, подался вперед, разглядывая нового знакомого с немалым интересом.
Тот же выпятил грудь, ручку согнул в локотке, вторую же упер в бедро. Ногу отставил, голову запрокинул, и ежели бы случилось луне появиться, она, несомненно, восхитилась бы благородным профилем некроманта. Или же высветила его, к превеликой радости зрительниц.
Некромант был хорош. Грозен. И даже крючковатый нос его вписывался в образ.
– Надо же… – Себастьян поцокал языком. – Некромант… слушай, некромант, а может, ты еще и князь ко всему?
Подбородок, узенький, с черной кисточкой бороды, поднялся еще выше.
– Да, – ответил парень с важным кивком и плечи шире расправил. – Князь.
– На-а-адо же…
Себастьян подался вперед, и Евдокия ухватила его за клетчатый шарф.
– Не высовывайся.
Ей вдруг стало страшно, что это существо, которое не было в полной мере ни Себастьяном Вевельским, ни Сигизмундусом, а являлось обоими сразу, сунется куда не просят. К примеру, подвиги совершать.
Погибнет.
И что Евдокии с трупом делать? Возвращаться на похороны аль тут оставить до лучших времен? Мысль эта показалась вдруг столь важною, что Евдокия замерла, всерьез обдумывая, куда бы припрятать Себастьяново тело, чтобы не сильно попортилося по местной жаре.
– Дуся, – в голосе Себастьяна прозвучал упрек, – придушишь! А я, между прочим, с благими намерениями.
И шарфик выдрал. Шагнул вперед, правда, не столь горделиво, как некромант, что так и стоял посеред вагона зловещим изваянием.
– Слушай, некромант… тут такое дело… – Сигизмундус умудрился влезть меж девицей с револьвером, которая выглядела несколько ошарашенною подобным поворотом дела, и некромантом. Нагнулся, подцепил пальцем полу плаща, пощупал.
Поцокал языком.
Вздохнул.
Складочки на плечах расправил, сказав:
– Так оно внушительней. У тебя, братец, плечо узкое, а талия – напротив. Надобно правильно акценты расставлять…
– Спасибо, – только и нашелся что ответить некромант, которому до сей поры никто про акценты не говорил. И вовсе люди, впечатленные что образом, создававшимся долгие годы, что самою профессией, каковая неизменно вызывала уважение и страх, чурались некромантова общества. А коли случалось оказаться в нем, то темы для беседы выбирали безопасные. К примеру, об урожаях гороха… горох, если разобраться, к некромантии никакого отношения не имеет-с. Или вот окот овец, опорос свиней, окобыл кобыл и прочие, несомненно, жизненно важные события, обсуждение которых в провинциях-с вызывает небывалый ажиотаж.
– Пожалуйста, – махнул рукою Сигизмундус, которому однажды в руки, не иначе как чудом, попалась книженция с премудрыми советами.
Из них он и узнал, что шарф надобно носить клетчатый, ибо клетчатость шарфа – несомненное свидетельство неординарности его обладателя. А более неординарной личности, нежели он сам, Сигизмундус вообразить не мог.
– Ограбление, – мрачно напомнила девица и вновь пальнула в потолок, который ответил мелкою щепой.
– Да погодите вы со своим ограблением! – Это было сказано уже Себастьяном, поелику личности неординарные, одиозные даже, обладали чересчур тонкою душевною организацией, чтобы участвовать в мероприятиях столь сомнительного толка. – Успеется оно. Я, может, человека предупредить хочу!
– А не поздновато? – густым басом осведомилась монахиня и, присев, раскорячившись, как вовсе не подобает раскорячиваться божьей невесте, вытащила из-под сутаны обрез.
Обрез Себастьян оценил.
И от монахини на всякий случай отступился, хотя и черного плащика из рук не выпустил.
– Предупредить хорошего человека об опасности никогда не поздно! – возвестил Себастьян и, ткнувши пальцем в грудь князя-некроманта, каковой от этакой вольности окончательно смешался, добавил: – Берегись склепов!
– Чего?
– Склепов берегись. И прекрасных свежезахороненных девок, а то ж чревато…
Некромант думал долго, но явно о чем-то не том, поскольку сначала покраснел столь густо, что и в темноте краснота сия была заметной, после медленно, с чувством побледнел. Следовало признать, что бледность подходила ему куда как больше, вписывалась, что называется, в сотворенный образ. И черные круги под глазами к месту были.
– Да что вы себе… позволяете?! – выдавил некромант, обиженно запахивая полы плаща. При том сделался он похож на преогромного, но все ж довольно немочного нетопыря.
– От мертвых девок добра не жди, – продолжил Себастьян, но на всяк случай отступил от князя-некроманта, мало ли что оному в голову втемяшится. – Мертвые девки, они поопасней живых будут.
– Без тебя знаю. – Некромант вздернул подбородок еще выше, отчего шея его вытянулась, будто у сварливого гусака. И шипел он похоже.
– Не знаешь… и даже не догадываешься, – вздохнул Себастьян, понимая, что сделал все возможное.
Совесть его будет спокойна.
– Вот и ладненько, – произнесла вторая невеста божья, этак по-доброму произнесла, с задором, от которого по хребту мурашки побежали. – Раз с мертвыми девками разобрались, теперича и с живыми разберемся…
И монашка подмигнула невестушкам панны Зузинской, каковые этакой фамильярности не оценили.
Девки заголосили слаженным хором.
– Грабют, – выводила Нюся, левым глазом поглядывая на суженого, а правым – на некроманта. Тот стоял, нахохлившись, неподвижный, важный, что старостин петух.
Князь.
Нет, естественно, Сигизмундушка ей нравился, и весьма, вчера вона как к ней прижимался, с трепетом… и сразу видно, что муж из него выйдет справный, нет в нем ни особой горделивости, ни спеси, так, дурь мужская, которая хорошею сковородкой на раз выбивается.
Но все ж князь…
Нюся живо представила, как возвертается она в родную деревню, да не просто с мужем, но с цельным князем.
На бричке.
А в бричке кобылка белая, грива лентами украшена, бубенцы под дугою звенят. Сама Нюся в шелковом алом платье да с шаликом на плечах, тоже шелковым, розами расшитым. И в ушах серьги золотые, на шее – бусы, да густенько, что шеи по-за бусами не видать.
Бронзалетки на руках.
На ногах – ботики красные с каблучками золочеными… а главное, не ботики, но муж грозный… этакий упырей учить не станет, бровкой поведет, от как сейчас, и те сами в могилы возвернутся.
– Убивают… – голосили иные девки, но без души, без вдохновения.
Всхлипывала панна Зузинская.
Хмурился некромант-князь, которому происходящее совершенно не нравилось.
– Чести лиш-а-а-ют…
– И имущества, – веско добавила Евдокия, руку в ридикюль сунув, но рука сия, уже нащупавшая перламутровую рукоять револьвера, была перехвачена.
– Не стоит, – шепотом произнес Себастьян.
– Почему?
– Потому, что имущества у нас не так и много… да и вообще, любопытно…
– Что любопытно?
Евдокии вовсе не было любопытно.
Вагон вдруг наполнился людьми вида самого что ни на есть разбойного, и князь-некромант пошатнулся, не устоял супротив пудового кулака. Евдокия лишь надеялась, что его не убили.
– Спокойно, граждане хорошие, – повторила девка, засовывая пистоль за пояс, стало быть, не видела в нем надобности. – Ведите себя правильно, и никто не пострадает…
Она прошлась по вагону, остановилась напротив панны Зузинской.
– Почти никто…
– Вот… берите… конечно, берите… – Панна Зузинская принялась стягивать перстни, один за другим, поспешно, будто опасаясь, что ожидание девице наскучит. – Все берите… от клиентов благодарных… живы да и ладно, и хорошо… и так их всех помнить буду… от мужа моего покойного свадебный подарок…
Она вполне естественно всхлипнула, только слезы ее девку не разжалобили.
– От мужа, значит? Бывает… ничего, скоро свидитесь.
Обещание прозвучало нехорошо. Себастьяну вообще крайне не нравилась эта ситуация.
Вагон стоял. Отцепили?
Похоже на то… и не просто отцепили, но сняли на другой путь, заброшенный… и вопрос – почему? Потому ли, что вагон был в сцепке последним? Или же по иной причине? Зачем такие сложности ради третьего класса, который выбирают априори люди бедные…
– Что стоишь? – Девка оказалась перед Себастьяном, и Сигизмундус, очнувшийся было, вновь предпочел самоустраниться. От девки веяло первобытною дикою силой, которая Сигизмундуса страшила.
– Очки не отдам! – тоненько взвизгнул вежливый Сигизмундус, сам не понимающий, чем ценен ему столь обыкновенный по сути своей предмет.
– Очки и не надо. Деньги давай…
Девка ткнула в лицо револьвером. Весьма невежливо с ее стороны, но действенно…
– Грабят… – Сигизмундус дрожащею рукой протянул кошель. Весьма потрепанный кошель, который и вид имел прежалкий. – Г-грабят…
И всхлипнул тоненько, что, впрочем, девицу нисколько не впечатлило. Подбросив кошель на ладони, она хмыкнула:
– Совсем меня за дуру держишь?
Вопрос свой, несомненно весьма важный, она подкрепила душевным пинком по голени, которого трепетная Сигизмундусова душа не выдержала.
Без души, следовало признать, с телом было управляться не в пример легче.
– Настоящие деньги давай…
– Уверяю вас, прекрасная панна, – не очень искренне сказал Себастьян и поморщился, до того жалким, блеющим был его голос, – деньги самые настоящие! Мне их в банке вручили…
– Не эти гроши…
А девица вновь пинком наградила, но больше для порядку и прошипела сквозь зубы:
– Пшел отсюда!
Уговаривать себя Себастьян не заставил, он обнял Евдокию, которой происходящее с каждою секундой нравилось все меньше. Она отдавала себе отчет, что люди, заполнившие третий вагон, вовсе не случайно появились в нем. И более того, появившись, не уйдут без должной добычи.
Вопрос лишь в том, кого они такой добычей сочтут.
– Гля, бабы… – раздалось сзади.
А там и визг. И оплеуха… мат…
– Угомонитесь! – рявкнула девка, отвлекшись на мгновение от Сигизмундусовых вещей, которые она потрошила с немалым энтузиазмом. – Не для того сюда явились…
– А для чего? – шепотом поинтересовался Себастьян. За девкой, которая аккурат выворачивала уродливого вида чумодан, он наблюдал с немалым интересом.
Из чумодана на грязный пол летели Сигизмундусовы рубашки, выбиравшиеся с немалою любовью, клетчатые шарфы, панталоны с начесом… дорожный несессер из дешевой кожи. Его девка осматривала с особой тщательностью, перебирая ножики, ножнички и кусачки так, будто бы надеялась узреть средь них скрытые сокровища.
– Где?!
– Не понимаю вас, милостивая панна. – Сигизмундус вздернул подбородок и шарф поправил, правда, при том в фигуре его не было ни капли величественности, напротив, сама она гляделась гротескною, нелепой.
– Где твои деньги?!
Девица явно злилась. И кусала губы. И с трудом сдерживалась от того, чтобы не ударить Сигизмундуса по лицу.
– У вас, милостивая панна. Если вы запамятовали…
– Другие деньги!
– Других нету, – развел руками Сигизмундус. – А ежели вам кто сказал иначе, то он ошибся…
– Сумку ищи…
Посоветовали девице, и она огрызнулась:
– Без тебя знаю…
Сумку она выволакивала из-под лавки, пыхтя от натуги, упираясь обеими ногами в пол.
– Аккуратней, панна! – взмолился Сигизмундус, но услышан не был. Девка, вытащив сумку в проход, выдохнула. И наклонилась.
За девкой следил не только Сигизмундус. Евдокия поняла, что ей самой донельзя любопытно.
Сумку Сигизмундус, едва от Познаньску отъехали, спрятал. И на ручки ее, обмотанные шнуром, повесил замок, который девица пыталась сковырнуть, но, потеряв остатки терпения, попросту отстрелила.
– Экая она… темпераментная, – оценил Себастьян, отступая на шаг. Видать, испытывая некие, как подозревала Евдокия, закономерные опасения, что с темпераментом своим девица не всегда управиться способна.
Она же, распахнув сумку, уставилась на ее содержимое.
– Это… это что такое?
– Книги, – ответил Себастьян, отступил бы и дальше, но был остановлен чувствительным тычком в спину. Судя по калибру, тыкали обрезом, каковой в нонешней ситуации являл собою аргумент неопровержимый.
– Книги?
– Книги. – Себастьян повел плечом, которое зудело.
Организм его этакая близость к обрезу нервировала. Организм был против членовредительства, особенно когда вредить собирались ему, а потому желал немедля защититься.
– К-какие книги? – Девка выбрасывала их, одну за другой.
– Ценные. Милостивая панна, я был бы премного вам благодарный, ежели бы вы взяли себе за труд обращаться с книгами аккуратней. Вы и представить себе не можете, до чего они ценны! Да что там, бесценны… я собирал сию коллекцию двенадцать лет… это, за между прочим, «Полный малый справочник нежити». Издание третье, уточненное и дополненное… а это «Упыризм как метафизическое явление»… и «Основные эволюционные изменения крикс на верховых болотах Подляшья»…
Серая книжица полетела в лицо Сигизмундусу. Он книжицу перехватил и, прижав к груди, нежно погладил обложку.
– «Морфологические особенности строения челюстей ламии волошской»… редчайший экземпляр…
– Книги… – выдохнула девка. – Здесь книги!
– Я ж вам сам сказал, милостивая панна… – Сигизмундус пристроил книжицу на полку. – Но вы мне не поверили. Это крайне невежливо с вашей стороны. Я, за между прочим, в жизни еще никому не врал!
Сие было чистой правдой, потому как Сигизмундус уродился существом на редкость честным, что проистекало большею частью от абсолютной его неспособности врать. В детском нежном возрасте и позже, в отнюдь не нежном, но студенческом, Сигизмундус совершал вялые попытки вранья, но бывал разоблачен, пристыжен, а то и бит. Последнее обстоятельство немало способствовало воспитанию в нем честности.
И ныне это качество, безусловно похвальное, грозило обернуться бедой.
– А деньги где? – повторила давешний вопрос девица и насупилась грозно.
– У вас, милостивая панна…
– Это все деньги?
– Нет, – признался Сигизмундус, вытаскивая из кармана два медня. – Вот… закатились ненароком… Вам нужны?
– И-издеваешься?
– Как можно, милостивая панна?! Я предлагаю! Я же ж не желаю вас вольно или невольно обманывать!
Он совал медни в бледную ладошку панночки.
– Возьмите же ж! Мне для вас последнего не жалко!
– Ты…
– Да, панночка? – Взгляд Сигизмундуса был незамутненный, преисполненный желания услужить.
– Ты…
– Яська, поздравляю! – гоготнула монашка, хлопнувши девицу по плечу. – Твое ограбление века состоялось!
На сей выпад ответили гоготом.
– Я тебя… – Девица схватилась за револьвер. – Да я тебя…
– Угомонись. – Вторая монахиня толкнула девицу под локоток. – С кем не бывает… хлопец невиновный, что книги любит… и что Парнашке сокровища примерещилися…
– Я его…
– Панночке дурно? – осведомился Сигизмундус и любезно подал слегка замусоленный платочек.
– Уйди… – Яся ударила по руке с платочком. – Сгинь, чтоб тебя… уходим. Девок оставьте в покое…
– Яська!
– Чего?! Оставьте, кому сказала, а не то…
– Вот же ж… шалена холера… чтоб тебя… раскомандовалася…
– Если не нравится… – Яська остановилась рядом с громилой, который тискал чужую невесту, та слабо попискивала, но недовольною не выглядела. Напротив, на щеках девки пылал румянец, а глаза подозрительно блестели, да и за руку громилы она хваталась так, будто бы боялась, что если отпустить хоть бы на секундочку, то этакий кавалер, пусть и лишенный некоторых манер, но завидный силою, исчезнет. – Если не нравится, что говорю, то Шаману жалуйся…
Похоже, упомянутый Шаман к жалобам относился безо всякого понимания, да и личностью был серьезной, ежели самого упоминания его имени хватило, чтобы громила сник и девку отпустил.
– Уходим, – повторила Яська и вновь стрельнула в потолок.
– Эк… говорил же, темпераментная, – произнес Себастьян, глядя девице вслед едва ли не с нежностью.
И взгляд этот Евдокии совершенно не понравился.
Разбойники исчезли разом.
Не люди – тени. Вот были, а вот уже и нет… и Евдокия даже усомнилась, были ли они вовсе, не примерещились бы…
Однако неподвижное тело князя-некроманта, у которого хлопотала Нюся, здраво рассудившая, что большое чувство начинается с малого, говорило, что тени оные обладали некоторой материальностью. Да и дырки в потолке…
– Проводник, собака, сдал… – Себастьян поднял книжицу, не то «Морфологию», не то «Метафизику», не то иной, не менее ценный труд. – А панна наша…
– Погодите… – Яська вернулась, чему Себастьян совершенно не обрадовался. И книжку выставил между рыжею разбойницей и собою, будто бы книжка эта и вправду могла послужить защитой.
– Милостивая панна чегось забыла?
– Твоя правда, – Яська кривовато усмехнулась, – забыла… как есть забыла…
– Чего?
– Поблагодарить одного человека…
Нюся, чуя конкурентку – рыжих девок она отродясь недолюбливала, полагая рыжину в космах Хельмовой меткой, – распростерлась над князем. Этакого жениха она не собиралась уступать без бою. И пущай револьвера у Нюси нема, зато есть мечта и кулаки. А кулаками своими Нюся третьего года кабана зашибла.
Впрочем, поверженный князь разбойницу интересовал мало, она остановилась около панны Зузинской, которая сидела на лавке и, причитая, гладила пальцы. Без перстней они гляделись голыми.
– Узнаешь меня? – поинтересовалась Яська.
– Н-нет… – Панна Зузинская никогда не запоминала лиц, поначалу свойство это несколько мешало ее работе, но когда она соизволила пересмотреть некоторые принципы оной работы, найти, так сказать, альтернативу, то и отсутствие памяти восприняла как благо.
– Даже так, – с мрачным удовлетворением произнесла Яська. – И почему я в том не сомневалась?
Она вытащила револьвер.
Панна Зузинская того не испугалась, поскольку до конца не способна была поверить, что умрет.
И револьвер выглядел едва ли не игрушечным, и девица эта… наглая девица… но безвредная, поелику за жизнь свою и карьеру панна Зузинская перевидала великое множество девиц.
А потому…
Было жаль перстней.
Конечно, ей хватит на новые, да и в заветной шкатулочке в домике приличном, в коем панна Зузинская обреталась, лежат перстней дюжины. И колечки. И цепочки. И прочие мелкие женские радости. Есть даже эгретка из перьев цапли, оставшаяся после одной особливо нарядной невесты…
…и шелковых лент целая коробка.
О лентах думалось, об эгретке этой, надеть которую так и не выпало случая, и еще о том, что надо бы поднять цену, поелику девок вблизи границы не осталось, а с Познаньску возить тяжко, не говоря уже о том, что небезопасно.
– А я все-таки надеялась, что ты нас помнишь, – с печалью в голосе произнесла Яська, прозванная в народе Рудой.
И спустила курок.
Хлопнул выстрел. Заголосила, оживая, девка, чьего имени Яська не знала, зато знала, что ныне у этой девки появился шанс. Выйдет ли она замуж, как того желала, останется ли вековухой, домой ли вернется, аль, понадеявшись на удачу, сгинет в городе – дорожек множество, но та, что ведет на Серые земли, ныне для нее закрыта.
Яське хотелось бы верить.
Тогда, глядишь, и не зря она руки кровью измарала.
ГЛАВА 8
О результатах библиотечных изысканий, назойливых посетителях и хитроумных планах
Место клизмы изменить нельзя.
Истина, изреченная неким медикусом, пожелавшим остаться неизвестным
Евстафий Елисеевич маялся язвою. Ожившая третьего дня, та всякую совесть потеряла, ни днем ни ночью не давая покоя исстрадавшемуся познаньскому воеводе. Можно подумать, у него иных забот мало.
Нет же, колдовкина тать, мучит, терзает-с.
Не дает ни вдохнуть, ни выдохнуть.
И оттого норов Евстафия Елисеевича, без того не отличавшийся особой благостностью, вовсе испортился. Сделался познаньский воевода раздражителен, гневлив без причины…
Правда, ни о язве, ни о гневливости, ни уж тем паче о беспокойстве, которое снедало Евстафия Елисеевича с той самой минуты, когда в городе объявился волкодлак, нежданный посетитель не знал. Он объявился в кабинете спозаранку, непостижимым образом миновав дежурного, преодолев два этажа да великое множество лестниц, а затем и две двери, что вели в приемную.
В кабинете Евстафия Елисеевича посетитель расположился вольно, если не сказать вольготно. Он откатил кресло, для посетителей назначенное, к стеночке, сел в него, сложивши на коленях руки, а тросточку вида превнушительного сунул под мышку. Так и сидел, с преувеличенным вниманием разглядывая вереницу портретов, кои стену украшали.
Портреты были сплошь государевы.
– Здравствуйте, – сказал посетитель, завидевши познаньского воеводу, который от этакой наглости обомлел, а потому и ответил:
– И вам доброго дня.
Ныне язва терзала Евстафия Елисеевича всю ночь, не позволивши ему и на минуту глаза сомкнуть. А оттого был познаньский воевода утомлен и раздражен.
– А я вас жду. – Гавриил неловко сполз с кресла, которое ему представлялось чересчур уж большим. Нет, выглядело оно пресолидно, достойно кабинета воеводы, но вот было на удивление неудобным.
Скрипело. И скрежетало. И норовило впиться в спину шляпками гвоздей, что было вовсе невозможно терпеть.
– И зачем вы меня ждете? – Евстафий Елисеевич не скрывал раздражения.
– Поговорить.
Гавриил широко улыбнулся.
Он читал, что улыбка располагает людей, вот только нонешним утром Евстафий Елисеевич не был склонен располагаться к людям в целом и к данному конкретному человеку в частности. Евстафий Елисеевич прижал ладонь к боку – язва опять плеснула огнем, отчего показалось, что сами внутренности поплавило, – и дал себе зарок ныне же заглянуть к медикусу.
Тот давненько на воеводу поглядывал, намекая, что этак недолго на государевой службе и костьми лечь, и прочею требухою. Медикус при управлении служил серьезный, мрачного вида и черного же юмора человек, какового Евстафий Елисеевич втайне опасался.
А вот, видать, придется на поклон идти…
– И о чем же, – сквозь зубы произнес Евстафий Елисеевич, сгибаясь едва ли не пополам, – боль была ныне почти невыносимою, – вы хотели бы со мною поговорить?
– О маниаках!
Признаться, вид познаньского воеводы Гавриила встревожил.
Нет, выглядел тот солидно, но вот… бледен, и неестественно так бледен, до синевы под глазами, до вен, что выпятились на висках. И сердце бьется быстро-быстро.
Гавриил слышит его, ритм неровный, рваный, будто бы бежал Евстафий Елисеевич.
А на висках его пот блестит крупными каплями, бисеринами даже.
Дышит хрипло.
– Вам дурно? – поинтересовался Гавриил, испытывая преогромное огорчение, поелику весьма рассчитывал, что к нынешним его аргументам, самому Гавриилу представлявшимся вескими, неоспоримыми даже, познаньский воевода отнесется с пониманием.
И уделит делу приоритетную важность.
Быть может, даже позволит самому Гавриилу помогать полиции. Скажем, во внештатные агенты возьмет-с.
Или даже в штатные… эта мысль, появившаяся внезапно, показалась вдруг неимоверно привлекательной. Вот только…
– Мне хорошо, – просипел Евстафий Елисеевич, сгибаясь, кляня себя за то, что прежде-то к язве относился несерьезно, полагая ее едва ли не блажью.
– Да? – Гавриил потенциальному будущему начальнику не поверил. – А чего у вас тогда глаза такие?
– К-какие?
– Выпученные.
– От удовольствия, – рявкнул Евстафий Елисеевич, теряя остатки терпения. – Тебя видеть рады!
Он хотел добавить еще что-то, но пламя, пожиравшее внутренности, стало вовсе нестерпимым. И он не удержал сдавленный стон.
– Вам плохо, – с уверенностью произнес Гавриил, пытаясь понять, как же быть дальше.
На помощь позвать? Но кого?
От познаньского воеводы пахло болезнью и, пожалуй, кровью… он закашлялся, вытер губы рукавом, и запах крови сделался резким.
– Ждите, – решился Гавриил. – Я скоро. Я вас спасу!
Евстафий Елисеевич вовсе не желал, чтобы спасали его всякие подозрительные личности, однако возразить не сумел. Рот его наполнялся кислою слюной, которую познаньский воевода сглатывал и сглатывал, а слюны не становилось меньше. Вкус ее изменился… и когда его вырвало, насухо, желтой желчью, то в желчи этой он увидел бурые кровяные сгустки.
Норовистою была его язва.
Здание полицейского управления показалось Гавриилу огромным. Он вертел головой, пытаясь уловить из тысячи запахов, в нем обретавших, тот самый, который приведет к медикусу.
От медикусов всегда пахло одинаково: касторкою, ацетоном и еще аптекарскими порошками. И нынешний не стал исключением.
Он обретался в дальнем кабинетике и, к счастью, имел привычку являться на работу затемно. Происходила сия привычка единственно от личной неустроенности, которая, в свою очередь, проистекала от дурного норова и исключительной неуживчивости пана Бржимека.
Его и в полицейском-то управлении с трудом терпели.
– Чего надо? – осведомился он на редкость нелюбезным тоном, от которого любой иной посетитель, верно, растерялся бы, залепетал извинения. Но Гавриил лишь головою тряхнул:
– Воеводе плохо.
– Насколько плохо? – Пан Бржимек подхватил кофр. О состоянии своих пациентов он предпочитал узнавать уже в пути, даже если путь сей занимал всего-то этажа два.
– Совсем плохо…
– Совсем плохо – это еще не диагноз.
Гавриил не обиделся. Напротив, типус сей, мрачный, сосредоточенный, напоминал ему приютского медикуса, единственного, пожалуй, человека, относившегося к самому Гавриилу если не с симпатией, то с явным сочувствием.
– Бледный. Взопрел. Глаза выпучил, – принялся перечислять Гавриил, загибая пальцы. Ему приходилось подстраиваться под широкий шаг пана Бржимека, который слушал и кивал. – А еще кровью пахнет.
– Сильно? – Это обстоятельство медикуса заинтересовало настолько, что он остановился и даже смерил Гавриила скептическим взглядом.
– Сильно.
– Свежей или так?
– Свежей, пожалуй, – согласился Гавриил.
– Язва, значит… догулялся… говорили ему, говорили… но кто ж слушает… все ж себя вечными полагают… – Дальше медикус двинулся рысцой.
А Гавриил остался.
Очевидно же, что оказия для беседы о серийных маниаках с Евстафием Елисеевичем случится не скоро… к кому другому идти? К кому?
Полицейских в управлении великое множество, но ни один из них не внушал Гавриилу хоть какого доверия. Гавриил подозревал, что слушать его не станут, в лучшем случае посмеются, а в худшем объявят безумцем, спровадят еще в лечебницу…
И как быть?
А так, как до сего дня… сам разберется. В конце концов, у него и подозреваемый имеется, и жертва потенциальная. Осталось малое – найти убедительные доказательства вины.
Еще лучше – задержать на месте преступления.
Голосили.
Выли громко, с переливами, с поскуливаниями да причитаниями, от которых на глаза наворачивались слезы. Евдокия моргала часто, но слезы все равно катились.
С чего бы?
Она ведь не знала панну Зузинскую… не настолько, чтобы горевать по ней искренне… и вовсе горевать… смешно как – по колдовке горевать… она ведь намеревалась сделать с Евдокией… что сделать?
Неизвестно.
Но уж точно не замуж выдать.
– Спокойно, – произнесли рядом, и голос этот разорвал пелену всеобъемлющего горя.
Евдокия всхлипнула.
– Это тебя отпускает… это от наговора… ты, Дусенька, оказывается, нежное создание, – произнес Себастьян, как показалось, с упреком. Но вот голос его – именно его, а не Сигизмундуса – был на удивление мягок. – Знал бы…
– И что? – Она смахнула слезы с глаз.
Надо же… и вправду сердце щемит, и на душе тошно, тянет вновь разреветься. Но Себастьян держит, прижимает к себе, гладит по голове, будто бы она, Евдокия, дитя. Или, хуже того, нервическая барышня… а она и вправду нервическая барышня, ежели по такому пустяку в слезы.
Или не пустяку?
Чужая смерть – это ведь не пустяк.
– В монастыре б оставил.
– Не хочу в монастырь…
– А кто в монастырь хочет? – Он отстранился. – Но ничего… привыкают… все, успокоилась?
– П-почти. – Евдокия облизала мокрые губы. – Я… не понимаю почему…
– Потому что она колдовка. К тебе прилепилась. А теперь померла, вот связь и разорвалась. Не только с тобой.
Выли несостоявшиеся невесты. Стояли над телом. Держались за руки. И голосили… Евдокия испытала преогромное желание к вою присоединиться, но с желанием этим сумела справиться.
Колдовка.
Связь.
И всего-то… пройдет…
– А теперь, дорогая кузина, – нарочито бодрым тоном произнес Себастьян, поправляя шарф, – нам следует поторопиться, если мы не хотим упустить наших дорогих друзей.
– Что?
– Пора нам, говорю…
И за руку дернул. Прикосновение пальцев его, каких-то неестественно горячих, окончательно разрушило морок. А Себастьян уже тянул за собой.
– К-куда?
Евдокия только и успела, что поднять ридикюль с револьвером. И ведь помнила же, что в руках держала, ан нет, лежит на полу рядом с телом.
Панна Зузинская мертвой выглядела… нестрашной. Ненастоящей. Юбки, кружево… волосы… лицо бледным пятном. Глаза распахнуты. Не человек – кукла, постаревшая до срока.
– Не смотри на нее, – приказал Себастьян. – И шевелись, Дуся… шевелись…
Проводник лежал в тамбуре. И, кажется, был мертв… определенно, был мертв. Евдокия заставила себя не смотреть на тело и вцепилась в тощее Сигизмундусово запястье.
– Осторожней, кузина, руку сломаете… у меня, за между прочим, организм нежный, к насилию не приученный…
– Ничего. Приучим.
Себастьян рассмеялся.
– Так-то лучше, Дуся… радость моя, ты мне ничего сказать не хочешь?
Сказать? Она не знала, что Себастьян желал услышать.
Дурнота отступила, и вой, доносившийся из вагона, ныне скорее раздражал, нежели вызывал желание к нему присоединиться.
