Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

А отца вот нет.

Ведь было же… что было?

Красный платок с ярмарки привезенный. И бусы крупные, круглые, из бусин расписных. Два дня носила, не сымая, а после нитка порвалась, и так неудачно, во дворе… там аккурат трава росла, а в ней не только слепота куриная, но и крапива пряталась, да такая жгучая, чуть тронь – и пойдут по коже волдыри.

От обиды я разревелась.

Хороши были бусы! Ни у кого из девок не было, а отец сказал, что горе это – не горе вовсе… и сам по траве ползал, бусины собирая. И крапивы не боялся…

А потом сидел и нанизывал на нить другую, крепкую, вощеную.

Улыбку его помню, чутка кривоватую. Нос острый, с горбинкой…

…еще помню, как меня Андрейка, старший старостин сынок, за косы оттаскал, на спор… а отец ему розгою да по заднице переехал, и не забоялся со старостою спорить.

Как с дедом старую березу пилили… и сенокос тоже. Руки на рукояти косы, и ее тоже, блестящую, выглаженную этими руками до гладкости неимоверное. До сих пор в сарае висит, ждет руки умелой. К бабке не единожды мужики подходили, чтоб продала, уж больно справная она, да только бабка наотрез отказывалась.

Она и косы пожалела… а я от этакого дара сама едва не отказалась.

Подняла ладонь.

Коснулась огонька в ней губами, подула легонько.

Не надо.

Не уходи… не бросай меня вновь… я буду бережно с тобою обращаться.

Кто я?

Зослава.

Искра от искры.

Лист от древа. Капля от ручья студеного. Ветра толика… силы, даренной предками, едва не потерянное по глупости девичьей. И ныне не пугает больше сила.

Совладать с нею?

Разве ж можно? Она не конь норовистый, который без узды понесет. Она – это я… а с собою совладать просто.

И сложно.

Я открыла глаза.

– Здраве будь, Зослава. – Архип Полуэктович больше не улыбался. – Вижу, справилась с собой?

– Не знаю. – Во рту было сухо… и губы, небось, потрескались.

– Справилась. – Он встал и руку поднял. – А теперь иди, отдохни.

– А… можно?

– Нужно, – усмехнулся он.

Руку я приняла. Сила-то внутрях сидит, тело же мое вовсе ослабело. И спину вон свело, и в ногу пострельвает от сидения долгого.

– Поспи…

Мудрый был совет.

ГЛАВА 20
Про гиштории жизненные поучительного свойства

Отчего-то мне казалось, что с того дня, как очнулась во мне сила, все-то вокруг переменится разительным образом.

Не переменилось.

Сутки я спала, крепко, без снов.

После ела, и домовой лишь охал, ахал да головою качал, сочувствовал, значит.

После снова спала… а там и отдыху конец пришел.

И все стало как прежде. Побудка до света. Полоса клятая, по которой уже впотьмах бегать пришлося… и дожди, что зарядили, – осень же ж на дворе – тому не помеха.

Мыльня.

Завтрак.

Учеба… и внове учеба… о том, что случилось со мною, не заговаривали. Напротив, порой я сама начинала думать, что ничего-то не произошло. Мало ли, привиделось мне с устатку… бывает.

На семый день, когда я уж сама-то почти решилася искать идти, объявился Арей.

– Здравствуй, – сказал мне, кланяясь привычно.

И я присела, взгляд потупивши. Стыдно было, хоть ты под землю провалися, да только до земли далече, а пол дощатый, половичком прикрытый, для проваливания был мало годный.

– Что ж, вижу, у тебя много лучше получается. Я принес тебе учебник. – Он положил на стол книгу. – Почитаешь…

И отступил к двери.

– Погоди. – Я вдруг поняла, что сейчас Арей уйдет.

А я остануся одна, с учебником… и нужна мне самой, без него, этая наука?

– Извини, пожалуйста, за то, что я… – Вязкие слова, и не такие вежливые, какими должны быть. Со словами мне управляться куда тяжелей, нежели с деревянною палкою, которую наставник повадился совать, требуя представить, будто бы это не палка вовсе, а меч. – За то, что едва тебя не убила.

– Я сам виноват.

Ответил.

И взгляд отвел.

– Ты меня спас.

Кивнул.

Потом мотнул головой:

– Не я. Кирей. Моих силенок не хватило бы… а он…

Смолк.

– Ты поэтому уйти хочешь?

На лице Ареевом красные пятна полыхнули.

– Мне не место рядом с тобой.

– Тебе так дядька твой сказал?

– Он прав. Я… могу уничтожить твою репутацию.

– Чего?

– Зослава. – Арей вздохнул тяжко и потер переносицу. – К тебе уже приглядываются… примеряются… и ты хотела выйти замуж? Ты выйдешь. Боярынею станешь, коль будет твое на то желание… а я… я не та компания, которая подходит для молодой незамужней девушки. Думаешь, никто не видит, что я сюда хожу? И что после скажут?

Вестимо, что… соврут аль придумают, на придумки, небось, сплетники горазды. Только мне ль бояться злого слова?

– Присядь, – попросила я Арея. – Будь гостем в доме моем…

И пускай комната сия вовсе не дом, однако же не посмеет он отказать в этакой просьбе. Негоже гостям хозяев обижать.

Присел.

Спина прямая, глядит перед собой.

Руки в кулаки стиснул.

Злится? Или переживает… хороший он, хоть и азарин наполовину, да привыкла я к азарам, видать, ежели факта оная не вызывает в душеньке моей ни гнева, ни иной какой эмоции.

Я же на стол застлала скатерочку белую, которую самолично вышивала васильками да маками. Ладне получилось. На скатерочку и чайник поставила, высокий, заговоренный. Чай в нем долгехонько оставался горячим.

Чашки звонкие.

Варенье малиновое, сладкое. Меду…

– Не побрезгуй, гость дорогой, угощением…

– Прекрати, – сквозь стиснутые зубы произнес Арей.

Сушки.

И пряники, Хозяином принесенные, жалел он меня, страсть, вот и баловал. А я ему отдаривалась, когда рубашечкою, из лоскута скроенною, когда сапожками вязаными. Домовые, они что дети малые, всякое обновке рады, лишь бы с душою была. Мой-то некогда объяснял, что оттого и не важен им ни фасон, ни размера, что не самую вещь они примеряют, но намерение, с которым ее делали.

– Возьми. – Я самолично наполнила чашку духмяным травяным отваром. – И скажи мне, Арей, чем обидела я тебя.

– Ничем, Зослава.

– Тогда отчего ты думаешь обо мне так… дурно?

Он вздохнул.

– Ты не понимаешь…

– Не понимаю, – охотно согласилась я. – Объясни мне, дурище, отчего это все вдруг разом переменилось?

Чашку он принял. Аккуратно на ладонь поставил, а я приметила, что крепко Арей переживал, вон кулаки стиснул так, что и ныне на ладони отметины от когтей осталися.

– Зослава, если ты хочешь стать боярыней, тебе надо вести себя, как подобает боярыне. И значит, не якшаться со всякими… неподходящими личностями.

– С тобой, значит.

– Со мной.

– А если не хочу?

– Что? – Этакая мысль в Арееву светлую голову, видать, не заглядывала.

– А если, – говорю, в глаза его глядючи, – не хочу я становиться боярыней?

– Но…

Нахмурился.

Но пряника взял. Вцепился в него зубами. Жует, глядит в чашку, видать, ответ достойный думает.

– У нас вот в Барсуках жила одна девка… я-то сама ее не знала, не помню даже, поелику эта гиштория приключилась, еще когда меня и на свете не было… бабка сказывала, – я-то пряника в чай макаю, так оно и чай слаще, и пряник мягче. – Хорошая была девка… ладная… с лица и вовсе красавица такая, что глаз не отвесть. И вот увидел этакую красоту боярин один. И приключилась у них любовь превеликая. Такая превеликая, что боярин этот больше ни о ком, окромя своей зазнобы, и помыслить не мог. Увез ее из села родного, да не просто увез, а в храме поклявшись пред ликом Божини, что женою сделает.

– Соврал? – поинтересовался Арей.

– Не соврал. Сделал. И в город забрал. И хотя ж родители крепко против этакой невестки были, наперекор ихнему слову…

– Их.

– Их слову, – послушно поправилась я. – Он свою Матрену не обидел… научил… вот как ты меня учишь. Говорить научил. Ходить. За столом сидеть красиво. Прочим каким премудростям боярским. Она ему дитятко народила… и вот жить бы им да бед не знать.

– Не вышло? – Арейку отпускало.

Чуяла я, что и дышать стал ровней, и огонь его, сокрытый от глаз моих, приспокоился.

– Не вышло… много нашлось таких, которые стали говорить, что негоже чернавку в боярынях ходить, а там и выдумывать всякого, что, мол, приворожила, окрутила… а сама-то не чиста… сначала одно слово, потом другое… и третье подоспело. Боярин тот прям извелся весь, не зная, кому верить, жене аль дружкам-приятелям. А тут еще беда случилась, померла их дочь…

Малиновое варенье Арей принял с легким поклоном.

Попробовал.

Зажмурился… а и сама знаю, что хорошо оно, сладко и духмяно. Я в малину мятного листа кладу, для пущего аромату. И каплю меду.

– Горе людей или роднит, или разъединяет вовсе. Так моя бабка сказывала. Этих-то не разъединило, разрезало… угасла любовь. А тут еще боярыня старая шептать стала, что надобно иную жену искать, по роду, по достатку. Эта-то, мало того, что холопка, так еще и пустоцветна, коль только одно дитя слабосильное народила.

– Послушал?

– Развели их жрецы по разным сторонам, разрезали брачные узы. И отправилась Матрена домой, в Барсуки наши, только и там немного прожила. В пути-то еще от горя слегла с лихоманкою. Уж на что моя бабка лечить умеет, а не вытянула. Говорила, дескать, не было у Матрены желания такого, дальше жить. Душа ее от мира давно сбегла…

Арей молчал.

И я молчала: чего тут добавить.

Нет, не скрою, что были у меня мысли… всякие мысли были. Но и какая девка не мечтает, чтоб к ней во двор царевич молодой въехал, чтоб поразился ея красе девичьей да в седло поднял, увез за море-окиян, в чудо-страну, где реки молочные о кисельных берегах, а зерно в семь колосьев растет.

Но я ж разумею, что мечтать можно о всяком, а в жизни такому не случиться.

– Потому, коль боишься ты, что обо мне говорить станут, то не бойся. Сама знаю, что станут. На чужой роток не накинешь платок…

– Значит, не хочешь в боярыни.

– В посадские – нет.

– Тогда… уж прям не знаю, кого тебе в женихи сватать, – усмехнулся, но за теми словами послышалось мне облегчение превеликое.

– А просто хорошего человека…

Арей рассмеялся:

– Да уж, Зослава… задала ты мне задачу… боярина ныне отыскать куда легче, чем просто хорошего человека.

А вскорости состоялась у меня беседа иного свойства, после которой я лишь укрепилась в мыслях, что не желаю становиться столбовою дворянкой.

Девица, на сей раз боярского роду, но из мелких, захудалых, оттого и заносчивых невмерно, особливо перед такими, как я, простыми с виду, поднялась в мою комнатушку.

Постучала.

И, не дождавшись позволения, что было не по этикету – сие я уже успела зазубрить, – вошла.

– Боярыня Велимира видеть тебя желают, – сказала она, подбородок задирая.

А платье-то новехонькое, но перешитое, небось, из тех, что самой Велимире то ли малы стали, то ли нехороши по иной причине какой, вот и пожаловала. И девка-то знает, что платье дареное, и что иные за верную службу подарены будут, да и не одни платья, там боярыня от щедрости своей колечко пожалует, там – серьги аль браслетку какую… этак, глядишь, худо-бедно, а приданого соберется. Коль же выпадет угодить Велимире, услужить так, чтоб сия служба крепко боярыне по сердцу пришлась, то и иными милостями осыплют.

Сие девка разумела.

И старалась.

Вот только старания ее не хватало, чтоб собственную гордыню смирить. По глазам ее злющим видела я, что не раз и не два представляла она себя самое на месте Велимиры. Примеряла что платья ее, новые, парчовые, что шубки соболиные… драгоценности перебирала, задыхаясь от счастья. А после, очнувшись от этаких своих мыслей, и стыдилась их, и горела от несправедливости: чем хуже она княжеское дочери?

– Ты… – девка от меня отшатнулась вдруг, заслонилась рукой растопыренною, а я лишь моргнула.

Вот же… мне-то и прежде случалось в людей заглядывать. Не по своей воле, но… находило вот, случалось вдруг… неприятно, будто в чужую шкуру влезаешь, неудобную, жесткую, с колючим ворохом несбывшихся желаний, обид и всего иного, чего только в людях бывает.

– Да как ты… посмела… девка! – Боярыня разом вспомнила, что она-то – роду древнего, некогда славного, но…

…захирел он.

…ее прадед пил крепко… а дед все шику столичного желал, оттого и драл с холопов по семь шкур, чтоб платили за посуду серебряную, за ковры азарские, за иное какое баловство, и мерли холопы, безлюдели земли. Он их, обезлюдевших, продавал.

…отец же и вовсе только умел, что вздыхать по прошлым славным денькам да пить втихую. А матушка нарядов ждала… последнее спустили… и семеро дочек, да кому они нужны, без приданого-то? У нее-то, средней, махонький дар выявился, все надежда какая, шанс на жизнь. И шанс этот она не упустит. И служить будет, и выслуживаться…

– Боярыня, говоришь, ждет? Нехорошо… – Я отвела взгляд.

Стыдно было.

Неправильно это, за людьми подглядывать. Еще так, когда в самую суть, самую душу. И злость мне понятна, и обида.

И недоверие ее.

Но справилась с собой боярыня Изима, голову подняла, плечи расправила. Не шла – плыла лебедушкой. Руки в локоточках присогнуты, рукава шелковые с них струятся, юбки расшитые шуршат… и сама-то хороша, тонка, стройна, что березка молодая.

– Вздумаешь сказать кому, что увидела, со свету сживу. – Ко мне она не повернулась даже, знала, что иду следом.

И говорила тихо.

– А ничего-то я не видела… разве что… колечко свое ты в мыльне оставила. Спроси у хозяина, посули ему хлеба, он и вернет.

Фыркнула кошкою рассерженной. И плечиком дернула.

Промолчала.

– С боярыней подобные шутки шутить не вздумай только. – Голос ее меж тем потеплел. – Велимира, не я, подобной вольности не простит.

ГЛАВА 21
О тяжкой жизни боярской

Довела Изима до самых покоев боярских.

И в дверцу резную постучалась.

Ей и отворили.

– Проходи, девка… и помни, что тебе милость великую оказали. – Сама-то у дверей осталась.

Вошла я. Огляделась… вот оно как… все студиозусы меж собою равны, но гляжу я, что иные равнее прочих. Покои у боярыни Велимиры не чета моим…

– Проходи, Зослава, не чинись.

Комната огромная, пол шкурами медвежьими застлан, для теплоты, стало быть. Стены убраны коврами шелковыми, расшитыми. Да такими дивными, каких я от веку не видала. Тут тебе и гора вздымается, а на вершине самой ее – сосна кривобокая, клонится, тянет ветви в пропасть… а рядом змей-цмок вьется, раскрывает крыла узорчатые, щерится улыбкою да глядит на меня желтыми глазами.

Не глядит – приглядывается.

Тронь такого, выскочит-выпрыгнет, вопьется когтями своими кривыми да, заклекотав по-петушиному, в ковер и утянет.

А вот ветка вишневая дрожит на невидимом ветру…

– Нравится? – боярыня Велимира сама ко мне подошла. – Их батюшке из-за моря привезли, из земли, где живут люди с желтыми лицами.

Неужто такие бывают?

Но тут же устыдилась я своих сомнений. Небось, раз азары есть да берендеи, отчего б не быть желтолицым людям? Велик мир. И много у Божини детей в нем.

– А это из Саксонии…

Вдоль стен стояли сундуки резные, дубовые. Одни с покатыми крышками, с замками блискучими, другие – низенькие да подушками придавленные, стало быть, чтоб сиделось сподручней.

Были в покоях боярыни Велимиры и лапки.

И креслица.

И даже скамеечка махонькая, на которую надобно ноги ставить, чтоб отдых им был.

Имелся и стол со столешницею каменной, резною, с ящичками, где и бумага лежала, и перья железные, и чернильницы. И столик иной, девичий, с маслами да притираниями всякими, с зеркалом венецианским, которое мне Велимира протянула, сказав:

– Посмотри.

Я и взглянула, о чем пожалела сразу. Нет, мне случалось себя видеть, что в реке аль в ведре с водою поутряни, еще и бронзовое зеркальце имелось, гладенькое, да только…

В боярынином зеркале я была иной.

Некрасивой?

Нехорошей.

Лицо круглое, будто бы распухшее. Кожа темна, а еще и веснушки на носу проступили. И сам нос какой-то… вот у боярыни – востренький, хорошенький, мой же сидит шишка шишкой.

– Это батюшке купцы кланялись, заморские, желали торг вести. Присядь, Зослава. – Велимира указала мне на лавку. – Беседа у меня к тебе имеется.

Сама-то она в домашнем, простом платье, гляделась величаво.

И я лишь вздохнула, небось, мне-то этакой красавицею никогда не стать. Лицо у Велимиры и без белил белое, бровь без сурьмы темная да вразлет.

Глаз синий.

Яркий.

В ушах аккуратненьких серьги с фирузой покачиваются, а шею ожерелье-змея обвила, сама из фирузы, а глаза – бурштын, яркие, аккурат как у вышитого змея.

– Вот, Зослава, возьми. Выпей. – Велимира самолично подняла кувшин с тонким горлом, тоже, видать, заморский, у нас этаких не делают. Разливала она по стеклянным кубкам вино и мне подавала с поклоном, будто бы равной. – И скажи, вправду ли ты берендеевой крови, как о том бают?

Сама она вино пригубила чуть.

Я попробовала.

Кислое.

Мне больше по нраву взвар, да чтоб на меду… иль медовуха, а это…

– Дед мой… берендеем был, – сказала я. Отчего б и нет? Небось, не тайна сие страшная, да и стыдиться тут нечего.

– Дед… хорошо… понятно тогда… угощайся. – Велимира подвинула блюдо с орешками, в меду варенными. Вот до такого я великая охотница.

Бабка говорила, что это у меня от деда, тот, мол, тоже сластеною был.

– Скажи, Зослава, ты ведь сюда… не только за учебою явилась? Мужа ищешь?

– А кто не ищет?

– И то верно. – Велимира вдруг улыбнулась, не как боярыня, но искренне. – Но хоть кто-то в том признался открыто, а то все выдумывают, изобретают…

И ручкою своею белой махнула.

– Что ж, в таком случае тебе будет понятно и мое стремление отыскать себе супруга…

– Царевича?

Она бокал отставила, провела по краюшку пальчиком.

– А ты привыкла говорить, что думаешь… что ж, откровенность – это роскошь, но иногда можно себе и роскошь позволить. Нет, Зослава. Это мой батюшка желает, чтобы я за царевича замуж вышла.

Вот оно как…

– Знаешь, говорят, что берендеям в глаза смотреть не стоит. – Она села напротив, подперла щеку рукой и глядела прямо, с интересом. – Что видят они не только душу, какова она есть, но и помыслы человеческие, и захочешь укрыть, не укроешь. Правда это?

– Берендеем мой дед был. А у меня… бывает порой…

– Бывает…

Взгяда Велимира не отвела.

Напротив, мелькнуло в ее глазах что-то этакое, не то надежда, не то сомнение.

– И сейчас ты ничего не видишь?

– Ничего… необычного – ничего.

А даром она слаба, это-то я ныне вижу и без дедова наследия. Правда, еще не всегда, потому как взгляд иной тренировать надобно. Не выходит у меня, чтоб по первому желанию. Нет, прищуриться надобно, голову отвернуть, глянуть самым краешком глаза.

Вот тогда-то люди и меняются.

Кто красным полыхнет, кто зеленью… кто синевою. Аура сие, сиречь сила, которая людям от Божини перепала, и цвет ея, структура многое говорят, что про человека, что про таланты его.

Велимира отливала синевой.

Вода, значит.

Но едва-едва… и силы этой хватит, чтобы в Акадэмии учиться да век продлить свой, но и только. А большего ей и не надобно.

– Видишь, да? Божиня мне силы каплю плеснула, верно, решила, что от рождения и так всего вдосталь. Красотой наделила… разумом, смею думать. Богатством. Родом знатным. Живи и радуйся.

Только нерадостно как-то сие было сказано.

– Но я бы многое отдала за то, чтобы сила у меня была… настоящая сила, а не это… знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что это был бы шанс свободу получить. Эти девки, которые в мои подружки набиваются, думая, будто не вижу я, чего их дружба на самом-то деле стоит, не разумеют, что получили от Божини. Им в мою клетку охота. А мне – их судьбы… свободы… выучиться да и жить своим умом, своим правом…

И тут я ее поняла.

Небось, что боярское дочери, что холопской – одна судьба: замуж по отцовскому-то слову. Правда, одной за соседа, другой – за царевича, а все одно доля, коль не с милым, то и неволя… да и после жить ей за мужем, слова своего не имея.

Другое дело, коль сила в бабе имеется колдовская. Небось, такую неволить никто не восхочет. И слушать ее будут. И слушаться.

– Ежели б не царевич, батюшка мой меня из горницы и не выпустил бы. – Велимира подняла стеклянный кубок. – Сказал, что я должна использовать свой шанс… и я использую… видит Божиня, использую… и ты мне поможешь.

Глянула так, что слова утешения, каковые я намеревалась произнести, в горле комом стали.

– Мне не надобен царевич, Зослава, – меж тем продолжила боярыня Велимира. – Доволи того, что сестрица моя, за него просватанная, померла… говорят, что слаба была здоровьем…

– А на деле?

– А на деле… не желает царица с нами родства. Потому, ежели вдруг случится мне за царевича выйти, то, чую, и у меня со здоровьем беда приключится.

– Тогда чего ж ты, боярыня, от меня желаешь?

Ах, до чего не по нраву был мне нынешний разговор, виделась в нем слабость боярыни, каковой мне случилось свидетельницею стать. Слабость пройдет, да только слово-то – не воробей, вылетит – не споймаешь, не возвернешь назад.

И как скоро пожалеет она о собственной откровенности?

– Помощи твоей желаю. – Бледная ручка Велимиры, тоненькая, легонькая, никогда-то тяжкой работы не знавшая, коснулась виска. – Потому и говорю все, как есть.

– А не боишься?

– Чего?

И сама себе ответила:

– Мой дед, когда жив был, многое мне сказывал… и про берендеев тоже… был у него дружок давний вашего роду. И говорил дед, что надежней того дружка никогда и никого не было, что верил он ему, как самому себе, а то и больше, потому как себе дед верил с оглядкою.

Все одно не понимала я. Берендеи, небось, как и люди, разные бывают. Но боярыне в прихотях ее видней.

– Да и сама я вижу… дар мой, хоть и слабый, а все одно полезный. Не станешь ты языком молоть, Зослава, попусту. Не в твоей это натуре. И не в вашей. Это первое. А второе… – она лукаво улыбнулась, растеряв на миг боярское свое величие, – ничего-то важного я тебе не сказала…

Эк у нее хитро получается, говорила, говорила, а теперь, мол, ничего важного… и как это понимать-то? Голова-то у меня, небось, не боярская, к этаким хитромудростям негодная, она и с наукою-то едва-едва управляется.

– А что до вопроса твоего, Зослава, то нужно мне знать, кто из них точно не царевич…

Сказала и замолчала.

Долго молчала, раздумывая, верно, не доволи ли с меня боярское ласки да бесед задушевных. Я же думала о своем.

Не желает боярыня за царевича идти?

Батюшка неволит?

А ей страшно… страх я чуяла, и еще отчаяние, темное, сокрытое на самом дне зеленых, стеклянных будто, глаз Велимиры. С такими глазами топиться идут. Или душу выносят на перекрестье дорог, отдавая в руки того, о ком и подумать-то страшно. С такими глазами творят вещи жуткие, о которых обыкновенный человек и помыслить не смеет…

– Не бойся, Зослава. – Боярыня отвела взгляд, и меня отпустило.

Эк оно… ежели и далее так пойдет, то вскорости буду людей чураться.

– Кто не царевич, я тебе сразу сказать могу. – Хоть и нету во мне хитрости, вот ни на грошик медный, но поняла, что не след об увиденном упоминать даже. Оно и верно бабка моя сказывала: молчи, Зося, глядишь, и за умную примут. – Илья Мирославович… а еще Лойко Жучень…

Чем не женихи для гордой боярыни? Небось, мне-то они не по чину, а ей – самое оно. Велимира лишь головой покачала.

– Думала я о том, да не согласится на этакую замену батюшка… и Кирея мне не сватай тоже.

– Нехорош азарин?

– Хорош. – Щеки Велимирины вдруг полыхнули маками, да только и схлынула краска эта, вновь сделалось лицо бледно, что сметаною намазано. И добавила Велимира много тише: – Куда как хорош, да… сама разумеешь, не могу я за азарина идти. Батюшка тогда не просто осерчает, от имени откажет своего, а то и вовсе проклянет.

Слыхала я про такое, да все диву давалась, как же так можно, чтобы родители да родную кровь проклинали-то? Небось, в Барсуках кажная мамка над дитятком своим трясется, и не важно, пять годочков дитю аль все полста… вон, Марушка Ляхова старшенькую свою, которая с боярским служкою любовь закрутила, а после осталася одна брюхатая, самолично за косы таскала. И била так, что ухват пополам переломился. После ж отошла, оттаяла, вдвоем сидели на лавке да выли над тяжкою бабьей долей.

И ничего, народилося дитятко.

Ростят.

Не знаю я, чего такого сотворить должно, чтобы родители прокляли. Разве что уродится человек душегубом, вывертнем с мертвою душой, да с таких проклены – вода с гуся.

…а ведь славная вышла бы пара.

– Больше ничего не скажешь мне, Зослава? – Велимира поднялась.

И я встала.

Что сказать? Не ведаю я, кто из шестерых царевич. И выспрашивать не стану, потому как сие – не моего ума дела.

– Что ж, – Велимира поклонилась первою, – коль вдруг пожелаешь со мною встретиться, передай перстенек…

И самолично с пальчика стянула.

Перстенек тоненький, из цельного камня выточенный. А камень тот красный, будто бы кровь спекшаяся. И диво дивное, уж на что у боярыни пальчики махонькие, тоненькие, а и на мой мизинчик налез. Сел, точно завсегда носила.

– А теперь иди, Зослава. – Боярыня самолично отворила дверь. – И пусть пребудет с тобою милость Божини.

– И тебе, боярыня, благ всяческих…