Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

ГЛАВА 24,
где речь идет о целителях и опасных вопросах

В себя-то я пришла уже у целителей. То есть поначалу-то и не поняла, где это лежу, только что лежу на лавке широкой, на перине мягонькой да у самого окошка, которое хитро, полукругом. И в окошке этом – стеклышки цветные узором. Солнце сквозь них проходит и ужо свои узоры рассыпает по подоконнику широкому. И такие красивые, глаз не отвесть.

Но я отвела.

Тогда-то и увидала, что комната, в которой пребываю, велика. Что лавок в ней с полдюжины стоит, да только иные застланы покрывальцами ткаными. Меж лавками половички лежат.

Тихо.

Чисто.

Благостно.

А у меня слабость страшенная, позвать бы кого, но не могу. Только рот разеваю рыбиною да языком своим же едва ль не давлюся. Но вовсе подавиться не позволили, скрипнула дверца, и в комнате показалась знакомая старушка, которая на экзаменациях сидела. А я уж, признаться, и увидеть ее не чаяла.

– Очнулась, деточка? – спросила она сладеньким голосочком. – Вот и умница, вот и разумница… а то ишь, переполошила всех…

Ныне, без соболей, без перстней, она гляделась почти обыкновенно, небось, у нашей-то боярыни ключница имеется, так чисто сестра родная. Та же кругленькая, сладенькая с виду, да только с глазом таким, что барсуковские девки на очи ей стараются не попадаться.

Старушка руки вымыла.

Полотенчиком белым вытерла.

Подошла ко мне, положила на лоб.

– Тяжко тебе? А что ты думала, Зославушка… небось, с волками-то жить… чтоб в игры боярские играть, боярином уродиться надобно, а иных – зашибут и не вспомнют.

А руки у нее славные.

Теплые.

И тепло это будто бы сквозь кожу сочится до самого моего нутра. И нутро отзывается, пьет его.

– А ты тем паче девка… в мои-то годы и помыслить о таком неможно было, чтобы девка да серед парней училася… чтобы вовсе девка училася…

Наклонилась она ниже.

А я вдруг заглянула в бесцветные ее очи.

Прозрачные.

Небо таким прозрачным на излете осени бывает, когда близки уже мороза первые, когда вот-вот грянет гроза сухая. И поплывут тогда по вышине этакой косматые тучи, снегом до краев набитые. Холодно станет. Сумрачно.

Но пока – гориг-догорает осеннее солнце, последним делится с озябшею землей. И ныне я была тою землей, а еще – холопкою малолетней, которая боярскому сыну приглянулась дюже. Хороша была на свою беду, до того хороша, что и невестиных лет ждать не стал, велел в дом вести.

Постелю стлать поставил.

Не был он злым, как пугали. Не пил, как тятька, не грозился ремнем, да еще и подарки дарил. Когда сластей кулек или колечко какое, с камушком, или ткани отрез… и за первую ночь, стыдную, страшную, о которой и помнить не хотелось, рублей отсыпал золотом.

А после еще давал.

Рубли я прятала. И пряталась, знала, что завидуют, что многим девкам боярин по нраву, что любая побежит, ежель только глянет в сторону ее ласково. И глядел, и бегали, да только после все одно меня постелю стлать звал.

…женился вот на излете лета. На молодой да круглолицей, роду не самого худого. Два села в приданое дали, а еще рабов с полсотни, иных – редкого умения. Боярыня была тиха да незлоблива, и пусть шептались, что изведет меня со свету, а она жалела.

Читать учила.

Писать.

И дар свой пользовать. Она ж и уговорила на учебу отправить, мол, будет при доме своя целительница. Чем плохо?

Многое видала… и года летели, что страницы книги, которую передо мной кто-то да листал, и не было гиштории интересней.

Ушел боярин.

И боярыня преставилась, и дочка их единственная, любая, уже на погосте давно… а моя жизнь иною сделалась, уже, небось, никто и не помнит, что была Маришка холопкой вольноотпущенною.

Боятся.

И не зря боятся…

Закрыла я глаза, а как открыла…

– Вот ты какова, внучка берендеева, – Маришка, точней, Марьяна Ивановна, присела на краешек моей постели, ручки сухонькие сцепила, глядела… с интересом глядела. – И многое видала?

Соврать бы, что ничего не видала, да только язык на вранье не повернется.

– Все почти.

– Все – это вряд ли, всего, сколько ни гляди, а не увидишь. Что ж, уповаю лишь, что хватит у тебя благоразумия помалкивать…

Она провела пальчиком по щеке, и не тепло ныне исходило от него, но холод лютый. Подумалось вдруг, что целители не только исцелять гораздые.

Сердце запустить.

И остановить.

Кровь заговорить, чтоб из раны не текла… или сделать густою, такою, что сама жилы запечатает.

– Не думай о плохом, девочка. – Марьяна Ивановна поднялась. – Но будь осторожна. Не все люди хотят, чтобы в прошлое их заглядывали. У каждого своя тайна есть…

Коснулась груди своей, цепочки витой, некогда боярином подаренной. И круглого медальона с портретом… чьим? Некогда сына носила, да он, дара не унаследовав, в могилу рано сошел… и внук, и правнук… и не хочу узнавать, поелику права она: у каждого есть своя тайна.

И не мне их бередить.

– Ты лучше скажи, Зославушка, полегчало ли? – И вновь улыбается ласковою улыбочкой, которой нету у меня веры. Знаю, не способная она ныне на ласку.

Почему?

Видела ведь, да… не разглядела. Может, и к лучшему оно? Секретов-то у Марьяны Ивановны, чую, за долгую ее жизнь набралося немало.

– Полегчало, – ответила я.

Голова еще кружилась, и слабость никуда не исчезла, но сделалась обыкновенною, человеческою, каковая случается после долгое тяжкое работы.

– А… что со мною было?

– Истощение. Сил ты много отдала, девонька. Гляди, осторожней будь, а то этак и до донышка вычерпают.

– И умру тогда?

– Умрешь. А если выживешь, то дара своего лишишься… бывает и так.

Отвернулась.

– Отдыхай.

Отдыхала я целый день. А после еще один… и еще… и от отдыха этакого на стену лезти уже готова была, на которой все трещинки наизусть выучила. Где ж это видано, чтоб девка цельными днями на лавке полеживала да в окошко глядела. Да только резоны мои для Марьяны Ивановны резонами не были.

Она заглядывала по нескольку раз на дню, щупала лоб мой, теплом своим делилась, отчего меня клонило на сон, и еще от голоса спокойного, который меня за излишнюю суетливость отчитывал. И главное, что сны она мне завсегда светлые дарила, ясные…

На четвертый день явился Кирей.

– Здравствуй, боярыня Зослава, – сказал он и поклонился до самое земли, рукой по половичку мазнул.

– И вам доброго дня, Кирей-ильбек.

Сразу подумалось, что лежу тут встрепанная, простоволосая, в одной сподней рубахе, и то не в своей, моя-то хоть и не тонкого полотна, а шитьем украшена. Эта же серая да скучная, а местами и застиранная вовсе.

Я одеяльце выше-то подняла.

Ох и срам-то, срам…

Кирей же моего маневру будто бы и не заметил.

– Рад видеть вас, боярыня Зослава, в добром здравии…

Это он, конечно, поспешил. И хоть сама-то я себя здоровою мыслила, да вот только подняться с постели силенок моих недоставало.

Пробовала.

Дважды. И ежели первого разу и сести не смогла, то вчерась села… посидела минуточку, может, и того меней, и на подушки упала – слабость меня обуяла страшенная. Ажно дух заняло. А Марьяна Ивановна опосля, посмеиваясь, так молвила:

– А чего ты хотела, Зосенька? Организму отдых надобен. Магическое состояние и на физическом сказывается. Потому лежи вон… книжку читай.

И сунула книженцию толстенную, где про всякую немочь магического свойствия сказывается. Интересная книженция. Страшная только. Куда там глистам супротив сухотки насланной аль мушиное гнили… бабка-то мне про этакие страхи и не сказывала.

– …отрадою для очей… с немалым восторгом…

Я моргнула.

Книженция, в отличие от Кирея, никуда не денется. А то неладно выходит. Он тут с беседою, а у меня на уме одна гниль… и та мушиная.

– Чего? – спросила я, приподнимаясь на подушках. От неудобственно было беседовать лежучи. Нет, я слыхала, что некоторые барыни этак и гостей принимают, на романскую манеру. Развалятся на коврах и подушках, кофий из парпоровых чашечек попивают да и беседы ведуть всяческие. Только я ж не на подушках, на лавке развалилася.

И парпоровой чашки у меня немашечки.

И кофию… кофий вовсе вредный для здоровья, ежели Марьяне Ивановне верить. Но не о том речь. Получается, я лежу, Кирей стоит, нависает… болбочет чего-то… не то благодарит, не то попрекает, не то хочет чего. Сразу видно – боярин урожденный, с младенческих годочков приученный к политесам. Простому человеку и не понять с ходу, чего ему надобно. А у меня от речей этаких и голова гудеть начала…

Отрада… для очей…

– Кирей-ильбек, – со вздохом сказала я, понимая, что больше слушать его не сдюжу. – Красиво ты говоришь. Да только я – девица простая, к этакой беседе не приученная. А потому скажи-ка мне просто, для чего явился-то?

Думала, обидится.

А только глазищами сверкнул да разогнулся, оно и вправду, несподручно, должно быть, стоять ему этак сгорбившися… ручку за спину заложил.

Другою подбородок свой острый подпер.

И пальчиком этак по щеке постучал.

На меня глядит, а чего думает – пойди-ка, докумекай. Одно слово, азарин… наши-то попроще будут. А этот… то болбочет, то молчит, пялится… и я на него. А вырядился-то, вырядился… штаны широкие, из красного шелку да золотом шитые. Сапоги из сафьяну белого, в таких, небось, только по коврам и выхаживать. Камзола долгополая с каменьями блискучими нараспашку, под нею рубаха видна, простая, правда, из шелку азарского, а потому дорогущая. И поясом перехвачена широким, на две ладони. Знаю я такие… на две стороны тканный драгоценными нитями, и узоры на нем живые, кажный день – новые.

И хорош азарин.

Глядишь на такого и понимаешь, отчего иные девки в полон азарский и сами бегчи радые.

Вздохнул.

И так промолвил:

– Ты, боярыня Зослава, не держи обиды на родственника моего.

Я и не сразу-то поняла, об каком таком родиче он речь ведет. А понявши, только и смогла, что кивнуть. Мне-то мнилось, будто бы не держит он Арея за родню… выходит, ошибалась я?

– Он не желал причинять тебе вред. А что вышло оно так, то исключительно по незнанию. Молод он. Горяч. И не сумел рассчитать сил, ни твоих, ни своих.

Обиды на Арея я вовсе не держала. Да и то, как обижаться на того, кто вывел? Ему я жизнею своею обязанная. Да и не только я.

– Так ведь ты, Кирей-ильбек, не сильно старше его будешь…

– Старше, – серьезно ответил он. – Но дело не в возрасте. По годам у нас разница невелика. А учили меня иначе.

Руку опустил.

Или не опустил. Сама упала бессильно, плетью мертвою.

– Мне было положено наследником стать над родом.

Взгляд отвел. Неужто опасается, что увижу я больше, чем он сказать желает?

– И ныне отец мой, пусть множатся годы его, не переменил решения…

…многим оное не по вкусу, небось, Кирея свои и за азарина не держат.

– …а потому лежит на мне ответственность за всех моих родичей и дела их.

Кулак стиснул, сильно, до белых пальцев. А глазищи так и полыхают, того и гляди, не удержится на краю, не управится с пламенем своим.

Но Кирей лишь вдохнул да выдохнул.

– А коль так, то и прошу я у тебя, боярыня Зослава, не держать обиды на Арея за поступок его. И во искупление вреда, тебе причиненного, а тако же во примирение наше принять скромные дары…

…слукавил, ирод азарский… не о дарах, о скромности.

Во примирение…

Да чтоб я еще этак с азарами замирялася!

Нет, тогда-то Кирей шкатулочку одну протянул, малехонькую, с кулачок младенческий. Я-то, грешным делом, и подумала, что не будет беды, ежель шкатулочку сию приму. Откажусь – оскорбится еще… или думать станет, что и вправду на Арея обиду держу… да и, чего уж тут душенькою кривить, понравилась мне эта шкатулочка прям так, что спасу нет.

Мала.

Кругла. Сама не из золота, а из камня зеленого резаная. Ноженьки гнутые, в серебряной оплетке. Крышечка с тонюсенькою петелькой, в какую только ноготок от мизинчика и войдет. И по крышечке этой змеи будто бы ползут, золотые и серебряные, стелются, свиваются причудливым узором.

В такой бисер сподручно хранить будет.

Аль иглы вот, чтоб не терялися.

– Благодарствую, Кирей-ильбек, – вспомнилось тут же, что рукоделие свое я и не то чтобы не закончила, не начала даже. Все недосуг было…

– Это тебе спасибо, боярыня Зослава, – ответил он и вновь поклонился. А после добавил так тихо-тихо, – остальное уж, прости, сюда не нес. Хозяину передал. Он озаботится…

И ушел.

Скоренько так, я и осталася со шкатулкою этою, ни слова сказать не успела. Марьяна ж Ивановна тут как тут.

– Что, – говорит, – Зослава, нашла себе кавалера?

– Да разве ж кавалер это? – отвечаю, а сама на шкатулочку гляжу, любуюся… нет, мне и прежде-то хлопцы подарки делали. Петушков вот сахарных, и еще ленту длинную, атласную. Но то из благодарности за помощь, а не от сердца.

И это тоже, выходит, благодарность… только понять не могу, за что?

– Твоя правда, Зослава. Не тот он мужчина, за которым жизнь будет тихою. Да и разные вы слишком. Ему тут будет душно. А ты в степях зачахнешь.

Шкатулочку она взяла.

В руках повертела.

Поцокала языком.

– Не жалеет, однако… стало быть, дорог ему племянничек… интересно.

– Не понимаю!

– Чего ж не понять-то? – Шкатулочку она возвернула, бережно так. – Там горюн-камень. Видишь змеи? Это не просто змеи, но осемары, дочери Великого Осема-полоза, который поставлен был стеречь пуп мира. Из пупа этого сочится сама кровь земли, именуемая горюн-камнем. И столь великую силу имеет, что малой щепотью ее мертвеца оживить можно. Спрячь этот дар, Зослава.

И сама она моею рукой шкатулочку накрыла.

– Найдутся те, которые решат, будто бы им горюн-камень нужнее.

Я только и смогла, что шкатулочку заветную под одеяло убрать.

Приняла подарок… и как теперь?

Возвертать?

Сказать, что чересчур уж велик этот дар… а не выйдет ли хуже?

– Не примет уже, – усмехнулась Марьяна Ивановна, вновь сделавшись похожею на лесную старушку, ликом круглую, языком сладкую, да только с недоброю повадкой людей в печь совать. – Оскорбишь ты его крепко, коль от дара откажешься. А то и назовешь его ворогом. Таких же, как Кирей, лучше в друзьях держать… целее будешь.

Она поднялась и ушла бы.

– Почему?

Леденцы… ленты… ладно, шкатулочка, теперь мне стыдно было за то, что поддалась искушению… бисер сыпать… иголки… полежат иголки в бабкином туесочке.

– Я ведь ничего не сделала!

– Сделала ты много. – Марьяна Ивановна повернулась ко мне спиною. И глядеть на эту спину было отчего-то страшно. – Царевича… или царевичева дружка вон вытащила, от погибели спасла. Силу свою едва не до последней капли отдала… или, вернее, Арей из тебя вытянул.

Но я ж себя спасала, не его… сама бы я точно…

А Марьяна Ивановна вздохнула.

– Глупая ты девка, Зослава… гляди, будешь каждому встречному верить, так глупой девкой и помрешь. Спи ужо. Завтра выпущу.

Спала я беспокойно. Может, разбередил душу Киреев подарок. Может, отвыкла я спать сама, без магической Марьяны Ивановны помощи, да только и во сне не отпускали вопросы.

Что с Евстигнеем случилось?

И куда Арей шел… он же удивился, меня встретив… и… и не только удивление было на лице его. Разочарование? Будто бы я помешала… чему?

И главное, хочу ли я знать это?

ГЛАВА 25,
в которой Зослава получает свободу от целителей, а тако же наставление

Не обманула Марьяна Ивановна, когда говорила, что отпустит меня. Спозаранку явилася. Щупала. Трогала. В глаза глядела, в рот пальцы совала. Трубочку хитро вырезанную к груди приставляла, сердце слушала. А после встать велела.

Я и встала.

Перед глазами мошки красные заплясали, закружили-завертели, да и унялись.

Сделала я шажочек, за стеночку придерживаясь… а потом и другой… и третий… оно, конечно, не шибко-то выходило, да только мне спешить некуда. Потихоньку как-нибудь и доберуся.

– Питаться тебе надо усиленно. Побольше сладкого, не бойся, что фигуру попортишь. Хотя ж ты не из этих… а то удумали тоже, диеты блюсть для пущей томности. – Марьяна Ивановна наблюдала за мною с немалым интересом. Аккурат что наша боярыня на мельничихиной свадьбе, которую почтить изволила, вспомнивши, что некогда на родины мельничихиного сынка, того самого, что женился, рубль жаловала.

Тоже восседала за красным столом.

Ела мало.

Пила и вовсе что утица, да только глядела по сторонам… любопытственно ей было. Чай, у бояр-то свадьбы иначе гуляют.

– Нагрузки увеличивать постепенно. Физические. Никакой магии как минимум неделю, а то и две, пока полностью не восстановишься. Придешь ко мне… денька через три придешь. А там и поглядим. Девка ты крепкая, коль очуняла, то и дальше жить будешь.

Сказала и вышла…

А я и осталась, как была, босая и в споднем. Благо, тотчас прибегла девица с целительского, которая вновь же и в глаза глядела, и в уши, и трубку прикладывала, после и одежу отдала мою.

– Там тебя ждут, – сказала сквозь зубы. Сразу видать, боярыня, и не по нраву ей, что со мною возиться надобно, да только не посмеет она Марьяне Ивановне и словечка поперек сказать.

Одевалась я сама, неспешно, поелику каждое малое движение давалось с превеликим трудом. Руки почти не гнулися, ноги – так наоборот, гнулися аж занадто, норовя в коленках переломиться. Шея деревянная. Голова пустая, только и годная, что косу держать. И та заплетена наспех.

Ждал меня, вот уж диво, Фрол Аксютович.

– Доброго дня, Зослава, – прогудел он, и от голоса его занавесочки на окошке затряслися. А может, не от голоса, но со сквозняку. – Идем. Провожу.

И ручку подал.

Мне только и осталось, что на ручку эту опереться.

Шли мы по коридору молча, а коридор этот был на диво безлюден. На занятиях все? Аль просто в крыле этом народу немного?

– Сказывай, – велел Фрол Аксютович и рученькою так над головой провел, будто паутину сымая. Я глянула.

Нема никакой паутины. Зато висит над головой кисея будто бы… висит, переливается так, что глядеть больно. Для чего повешено – тут и пытать не надобно, сама разумею.

– Об чем сказывать?

– Обо всем…

Обо всем если… коротко вышло, сухо. Зато по делу.

– Значит, на дверь случайно набрела?

– Да.

– И увидела человека, решила помочь…

– Да.

– На себе тянула…

– Да.

– Не тяжко тебе было? – И глядит этак, не то с насмешкою, не то с недоверием.

– Не тяжко, – отвечаю и в глаза гляжу. А что, мне скрывать нечего. Как оно вышло, так и говорю, ничегошеньки от себя не добавляю. – Дым этот… мерзотный больно.

– Но безвредный… поначалу, во всяком случае. – Фрол Аксютович взгляд отвел. – Вот что, Зослава. То, что ты мне тут рассказала, не тайна вовсе… и вышло все… уж больно удачно вышло.

На лествицу вывел, я как глянула на ступеньки числом превеликим, так прям и заколотило всю. Хоть ты обратно на лавку к Марьяне Ивановне просись.

– Если кто расспрашивать станет, сказывай смело. – Фрол Аксютович глянул на лествицу, на меня, вздохнул и на руки подхватил. Не лествицу, конечно, меня. Она-то каменная, не кажный волот подымет. Я и тоже не леконькая, да только Фролу Аксютовичу разок дунуть хорошенько, и полечу пушиночкой. – Только, дай себе труд, девонька, запомнить, кто и о чем спрашивать будет. И коль найдутся какие вопросы интересные, аль станет кто любопытствие проявлять чересчур уж, так скажи о том своему наставнику.

На руках меня давненько не носили, с детских полузабытых времен, когда то тятька, то дед… девок иных парни, конечно, таскают, чтоб силушку свою показать, надежу, да только выбирают которых похудей, а то мало ли, вдруг да силушке оной убыток случится, и заместо хвастовству чистый позор выйдет. Меня-то поди подыми… а Фрол Аксютович несет, не запыхивается.

– Дело это, Зославушка, темное… может, и случай к случаю пришелся… а может…

Не договорил.

Лествица закончилася. И меня поставили на землю.

Далее уж он ничего не сказывал, а я не спрашивала, хотя ж мучило меня любопытство со страшенною силой. Да только не тот Фрол Аксютович человек, чтоб с расспросами лезти.

Не по чину мне.

Ничего… вот Арея повстречаю, всю правду мне расскажет.

Надеюся, что правду.

А в комнате меня супрыза ждала, сиречь дары Киреевы, чтоб ему век на одном боку спать! Я попервости ажно решила, что свернула не туда ненароком, что не моя это комнатушка… куда что подевалося? А главное, откудова что взялося?

Закрыла глазоньки.

Открыла.

Нет, не переменилося ничего, а комнатушка-то моя, только чужая.

Ковры на полу лежат азарские, пышные. А на стенах – иные, тонкого плетения да шелковой нитью шитые. Я этакие только издали и видала. Кровать новая, резная, покрывальцем узорчатым прикрыта. Подушки белоснежною горою вздымаются. Манят прилечь…

Стол новехонький.

Заместо сундука – шкап узенький с дверцами резными…

– Зославушка! – Хозяин аккурат из шкапа и выбрался. – А схудала-то как! Побледнела… бедная моя…

Кружит, причитает, за ручки хватает да к столу ведет. А на нем – шкатулочек с дюжина, от махоньких да преогромное…

– Сейчас принесу да пирожочков… ныне хорошие пирожочки, со сладеньким творожком… да с малиночкою… с яблыками… и компота вареная, свежая…

– Погодь, – я огляделась. – Откудова…

Хозяин вздохнул да понурился.

– От Кирея-азарина…

От кого ж еще… а ведь чуяло сердце, что неспроста дары энтие.

– Пошто принял?

Хозяин еще больше понурился, обеими ручками в бороду вцепился да молчит. Но и мне сказать нечего… иные дары… чтоб ему… век же ж отдариваться стану!

А не возвернешь ныне.

– Зославушка, – жалобно произнес домовой. – Так ведь хорошие ж вещи… поглянь, теперь тебе и в ножки тепленько будет, и спиночку свою не застудишь. А то девке спину студить – страшное дело. Ты приляг, отдохни… перинка-то мяконькая, пуховая… а азарин… что азарин? Хоть и неклюд, а заботливый. Не то, что царевичевы люди… небось, все-то знают, что ты царевича спасла, едва живот свой доусмертку не надорвала. И что? И ничегошеньки! Хвоста собачьего не прислали, спасибочки не сказали. А вот азарин – со всем уваженьицем за сродственника своего благодарствие…

Спелись, значит.

Ох и хитер Кирей-ильбек, вон, и к Хозяину правильное слово сумел подобрать, а говорят, будто азары с малой нежитью не ладят…

– Ты не гляди, что с лица темен… – Хозяин, почувствовав, видать, мою слабину, усадил меня на перину. Подушечками со всех сторон обложил, аки дитя малое, и в руку пирожка сунул.

Того самого, со сладким творогом да малиною.

Малину я дюже люблю.

– С лица-то воду не пить… а и что рогатый, то не беда… буде за что ухватиться…

Пирожка я откусила.

И представилось вдруг, как веду я Кирея к алтарю Божининому, за роги ухвативши… или не к алтарю… небось, в Барсуках Мазуриха своему деду всю плешь выела-выдрала. Говорят, в молодые годы больно охочий он был до бабского полу. А она – женщина сильная, горячая, чуть чего, таки сразу в волосы и цеплялася, а как полысел, то и беда стала. Не уцепишься…

Роги – не волосы, не отпадут…

Сама аж от таких мыслей в удивление впала, а как выпала, то и обнаружила, что третий пирожок уж доедаю, да с компотиком.

Хозяин же суетится… шкатулочки расставил… ленты показывает, жемчуга перебирает… бурштыны и фирузу пересыпает, будто горох какой.

А я гляжу на это благолепие и как-то вот… не так на душе… неправильно.

Пускай обижается Кирей, хоть весь на обиду изойдет, да только верну я ему жемчуга с фирузой… и перстенечки, и ленты эти… может, конечно, ему оно и не в убыток, но и мне с этих даров сердцу не прибывает. Одна тоска…

Но о царевой благодарности Хозяин печалился зря.