Текст книги "Черный Янгар"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 15
Встреча
Кровавой выдалась осень.
Багрянец проступил на кронах деревьев, и, вторя ему, окрасились алым ручьи и реки. Травы стали черны от засохшей крови, а вороны кричали, славя кормильцев.
Силен был Янгар, и бессчетно верных аккаев откликнулось на зов его. Но и Ерхо Ину не назвать было слабым. Сотни и сотни воинов носили цвета рода Ину. Крепко держали они что меч, что копье.
И сплелись две силы, друг друга пытаясь переломить.
Пылали поля Ину.
И редела конница Каапо под дождем из стрел. Воздух гудел. Дрожали стены крепостей, омывались камни кипящим маслом, наполнялись рвы телами. Падали. Поднимались, вновь и вновь меняя флаги. И города сдавались на милость победителя, но ни одна из сторон не знала о милости.
Лето умерло на остриях копий. Алый осенний плащ разодрали клинки. И земля, не выдержав боли, позвала дожди.
Кто-то заговорил о перемирии, но голос его не был услышан.
Не желал мира Янгхаар Каапо до тех пор, пока не будет исполнена клятва. Да и Ерхо Ину, пусть и потерявший многое, верил, что одолеет он Клинок Ветра.
А кёниг молчал.
Это поле ничем не отличалось от иных полей.
Разве что рожь убрать не успели. И зерно, утратив исконный золотой цвет, гнило на корню. Оно клонилось, касаясь длинною остью земли, источало запах прели, который, впрочем, не отпугнет тех, у кого разум голодом затуманен. В ближайших лесах прятались жители ближайшей деревеньки, гадая, когда же войско, избравшее поле для отдыха, двинется дальше. Тогда-то и выйдут из укрытия люди, будут драть влажные колосья, выковыривать пальцами гнилое зерно, которым уже проще отравиться, нежели насытиться.
И забудут о том, кому служили – не осталось у земли хозяев. А зима была близка.
Но не о них думал Янгхаар Каапо. И не об осенних дождях, размывших дороги. И не о скорой зиме, что уже послала первых вестников: расползались по небу черные облака, теснили крохотное слабое солнце, грозили и вовсе его затянуть. Недолго ждать осталось. Поутру воздух становился холоден, еще день-другой, и прорежутся в лужах ледяные нити, а крылья шатров украсит иней.
Шатер Янгхаара Каапо разбили на самой окраине. Роскошный, с шелковым драгоценным пологом и остовом из прочных буйволиных шкур, выделанных особым образом – не проберется сквозь них ни вода, ни холод. Над шатром поднималось копье, мокли волчьи хвосты, и черные стяги с белыми оскаленными головами ныне походили на тряпки.
Янгхаар сидел у огня и не мог согреться. Он склонился к самой печи, отодвинул бронзовую заслонку и протянул руки над углями, но тепла не ощущал. И запах дыма, который не поднимался вверх, как надлежало, но тянулся к земле, вплетаясь в шерстяные узоры дорогих ковров, не раздражал. Отблески пламени скользили по чешуе доспеха, и Янгар задумчиво касался холодных колец. У ног его, обутых в сафьяновые дорогие сапоги, лежал Олли Ину.
Он был жив, старший сын и наследник грозного Тридуба.
Пока жив.
И почти цел.
Он ерзал, пытаясь разорвать веревки, и закусывал губу, не желая, чтобы враг слышал стоны. И кровь уже не текла из раны на голове. Волосы вот слиплись, спеклись острыми иглами.
Странно, но Янгар не ощущал ни ненависти, ни удовлетворения. Он разглядывал пленника, пытаясь понять, что же делать с ним.
Убить?
Янгхаар ведь поклялся и убил двоих, но в честном бою. А вот чтобы так, раненого… Раньше он убивал раненых, как убивал и женщин, и стариков. Но теперь то прошлое казалось далеким, каким-то ненастоящим. И Янгар искренне пытался вытащить его наружу.
Или хотя бы заставить себя ненавидеть Ину.
Но как ненавидеть того, кто жалок?
Руки Олли скручены за спиной, вывернуты так, что и дышать-то больно. Ноги опутаны кожаными ремнями. И петля опоясывает шею. Каждое движение только туже затягивает ее. Наклонившись, Янгар сунул острие кинжала под петлю и перерезал.
– Я тебя не боюсь, – прохрипел Олли, облизывая распухшие губы.
– Хорошо. – Янгар наполнил кубок вином и поднес врагу: – Пей.
Олли отвернулся.
– Пей, дурак, пока я добрый, – сказал Янгар и, раскрыв упрямцу рот, влил вино. Олли пришлось глотать, чтобы не захлебнуться. Он пил, отфыркивался, и розовые струи текли по подбородку на шею.
А грязный… Надо приказать, чтобы вымыли. И одежду принесли, а то эта пропиталась потом и кровью. Смотреть противно. Попросить Кейсо, чтобы осмотрел ему голову. Олли, конечно, враг, но…
…слабого врага одолеть – мало чести.
Откуда взялись эти странные, несвойственные прежде мысли? Пожалуй, Янгар знал: из снов, из тех, которые солнечно-зеленые и наполнены покоем. Где он лежит на траве, позволяя кому-то очень близкому и родному – а у Янгара никогда не было никого близкого и родного – расчесывать косы. И сам же рассказывает истории о стране Кхемет…
Сны уходят.
Тоска остается, и нет от нее спасения.
Больше не чувствует Янгхаар Каапо радости от того, чем обладает.
Золото? Металл, не более. И драгоценные каменья холодны. Еда теряет вкус, и уже не важно, что подают – перепелов или вчерашнюю конину. Захмелеть и то не получается.
Или вот ненавидеть.
Янгар разрезал путы на руках и ногах.
– Ты… – Олли перевернулся на спину, попытался подняться, но тело, слишком долго лишенное движения, не подчинилось. – Ты думаешь…
– Я ничего не думаю. Садись. Ешь.
На столике из красного дерева остывал жареный фазан, украшенный собственными перьями. И пироги с начинкой из певчих птиц были хороши… кажется.
Олли поднялся. И отвернулся от стола. Гордый. Глупый.
– Тебе пригодятся силы, – сказал Янгар, подвигая второй стул. – Садись. Будем есть.
– А потом? – уточнил сын Ерхо Ину.
– Будем драться.
– Сегодня?
– Завтра. Или послезавтра. Когда мне скажут, что рана твоя не опасна.
Янгар разделил пирог пополам.
– Ешь, – повторил он, протягивая кусок врагу. – Если хочешь победить меня, ешь. И пей. И не думай о том, что случится.
Олли облизал грязные пальцы.
– Если нужно умыться, то вода в кувшине.
А кувшин и серебряная чеканная миска, украшенная негранеными агатами, – на сундуке. Дубовый. Тяжелый. С посеребренными завесами и резьбой. Роскошный, как и все вещи в этом шатре.
Когда-то это казалось важным.
– Ты не боишься? – Олли мыл руки долго и лицо тер.
– Чего?
– Того, что я…
– Убьешь меня? – усмехнулся Янгар. – Попробуй.
Сын Ерхо Ину лишь фыркнул. Он разумен, он не станет совершать глупостей. Сейчас он слаб и безоружен, если, конечно, не считать золоченого ножа, который Олли спрятал в рукаве. И тут же вынул, сказав:
– Извини. Благодарю за гостеприимство. Ты не шутил, когда говорил, что дашь мне поединок?
Многие гадали, какую участь уготовил Янгар наследнику врага.
Прикажет ли конями разорвать?
Велит ли посадить на кол?
Закопает ли живьем по обычаю побережников?
Или повесит, передавив горло, заперев душу в теле. И будет та маяться, пока звери да птицы не растащат тело по косточкам, только тогда, несчастная, отлетит.
И ведь думал Янгар, подбирал казнь, достойную лютого врага. Да так и не сумел выбрать.
– Дам, – сказал он, отщипывая край пирога.
С краю вкусней. Тесто румяное, сухое, хрустит на зубах, сухари напоминает – те, что выдавали рабам.
– Я хочу, чтобы все было по чести.
Пусть и считают, будто бы чести у Янгхаара Каапо вовсе нет.
– Ты сам выберешь себе оружие. Захочешь – вернут твое. Нет – проси любое.
Не попросит. И не Янгару ли знать, сколь быстро привыкает рука к своему клинку. Оттого и вспыхнули глаза Олли, предвкушает он встречу.
И схватку.
– Выйдем на круг. И сражаться станем до смерти.
…А мясо певчих птиц горчит.
Янгар впервые мясо попробовал, лишь попав к Хазмату. Сначала хлыст, цепь и столб, а потом и мясо. Должно быть, оттого и горчит оно, не важно какое.
– Если я победу одержу, то… – Янгар отложил пирог и вытер пальцы о кожаные штаны, которые были куда удобней атласных шальвар. – Я обещаю, что похороню тебя с честью. И не пожалею коня, вина и хлеба, чтобы путь твоей души был легок.
– Благодарю. – Олли поклонился.
– Если же случится так, что удача будет за тобой, то… я прикажу воинам тебя отпустить.
Но исполнят ли приказ?
Кейсо проследит.
Его слово для аккаев не так много значит.
– Твоя смерть сама по себе наградой будет, – ответил Олли, наполняя кубки вином. – За достойным врагом на тот свет и дорога легка.
Что ж, Олли Ину не станет молить о пощаде. И пожалуй, поединок – верное решение, только так Янгхаар сумеет сдержать клятву.
– Позволь обратиться с просьбой. – Олли склонил голову в знак уважения. И Янгар поклонился в ответ, как равный равному.
– Если вдруг тебе случится победить…
…а так оно и будет, поскольку хоть и силен сын Ину, но не доводилось ему встречать тех учителей, которые ковали Клинок Ветра.
– …отправь мое тело отцу. Напиши, что умер я достойно.
– Хорошо. – Янгар указал на мягкие атласные подушки, что лежали поверх меховых одеял. – Даю тебе слово, что эту просьбу выполню.
Олли опустился на меха и, подперев подбородок рукой, сказал:
– Мне жаль, что придется скрестить с тобой клинки. Теперь я думаю, что лучше было бы назвать тебя другом, но…
Поздно.
Произнесена клятва. И боги слышали ее. Да не только боги, гонцы разнесли слова Янгхаара Каапо по всему Северу, и не осталось человека, который не знает о кровной мести.
– И мне жаль, – ответил Янгхаар, передавая врагу белый платок.
Схватка состоится. И Олли Ину, молодой и стройный, как тополь, ловкий, словно рысь, умрет. Но это будет позже. А пока… Янгхаар вновь ощущал вкус еды. И, наполнив фарфоровые чашки чаем, попросил:
– Расскажи мне о своей сестре.
– Отец не отдаст тебе Пиркко.
– Не о ней. – Янгхаар прикрыл глаза, вспоминая запах женщины, единственной, которая прикасалась к нему так, что внутри становилось тепло. – О второй сестре.
О той, у которой волосы цвета осенней листвы.
– Я слышал, – откинувшись на подушки, Олли прикрыл глаза, – что она умерла.
– Да.
– И это произошло в… тот день.
Он был осторожен, сын Ину. Этот разговор был для него подобен прогулке по синему весеннему льду, который лишь выглядит крепким. Но достаточно неосторожного шага, и лед заворчит, пустит трещины и раскроет черные рты провалов. Каапи, хозяйка водяных коней, коварна. Бессчетны ее табуны. И вечно ищет она новых табунщиков, которые поведут зеленогривых келпи на берега и плотины, начиная паводок.
– Что именно ты хочешь узнать?
Янгхаар пожал плечами.
Его вопрос – его слабость, и хорошо, что человек, который об этой слабости знает, скоро умрет.
– Она… – Пальцы Олли скользнули по узору на кувшине. – Она была очень тихой. Послушной.
– Кто ее мать?
– Рабыня. Отец взял в походе.
Законная добыча.
– Я помню ее. – Олли взглянул на врага сквозь тень ресниц. – Она была красивой женщиной. Ее кожа была цвета сливок. И лицо округло. А глаза – зелены. И волосы что лисий хвост. Мать ее невзлюбила.
Взгляд Олли затуманился.
– Моя матушка была честной женщиной. Достойной. Но она родила семерых, и красота ее пошла на убыль. А отец, пусть и верен оставался клятве, заботился о матери, но часто брал в постель других женщин. Правда, те не оставались в ней надолго. Кроме этой…
Он провел ладонью по куцей бороде темно-бурого цвета. Не вырастет она, не завьется кольцами, как у отца. И не вплетет в нее невеста серебряную ленту.
– Она сумела найти путь к сердцу отца, и как знать, быть может, стала бы в доме хозяйкой.
Янгар кивнул: случалось и такое.
– Но роды подорвали ее здоровье.
Только ли роды? Янгар не задал вопрос, зная, что не получит честного ответа.
И Олли кивнул, благодаря за понимание.
– Он успел пообещать, что признает дочь. И вынес ее к родовому очагу. Матушку это обидело. И, пытаясь обиду ее унять, отец вернулся к ней. А вскоре матушка объявила, что ждет ребенка.
Пиркко-птичка.
Любимая дочь и отрада Ерхо Ину поселилась в Лисьем логе.
– Аану была слабенькой. Мы не думали, что она зиму переживет.
И удивительно, что пережила. Верно, побоялись Ину трогать сородича. Или понадеялись, что все само собой сладится.
Олли замолчал, и, когда молчание его затянулось, Янгар велел:
– Рассказывай.
– Что?
– Все, что знаешь о ней…
Аану. Летняя девочка. Зеленый камень над сердцем, которое все-таки было у Янгара. И сердце это ныло, переполненное непонятной болью.
Но будет ночь.
И сон.
И спокойствие, хотя бы ненадолго.
Глава 16
Горелая башня
Я, выбравшись на берег реки, слушала, как поет лес, встречая осень. Вот лист осины, отяжелевший, покрытый позолотой, летит, прорывает тонкую паутинку. Рыдает журавль, прощаясь с землей. И сходятся в бою дикие туры. Земля гудит под их копытами. Ворочается в груде листвы старый еж, фыркает и вздыхает. А синицы, облепившие рябину – гроздья ее полыхали алым, – щебечут о том, что на краю леса вновь люди собрались.
– Какие? – Я протянула руку, и синицы спустились на ладонь.
Люди?
Разные. Много. Считать синицы не умеют, но в голосах их мне слышится беспокойство.
При людях железо. И значит, следом пойдут волчьи стаи, а то и воронье. Воронов синицы боялись.
Удивительно, как переменилась моя жизнь за прошедшие три месяца. И если первый из них прошел будто бы в тумане, то иные два были… странны.
От Тойву мне досталась хижина, стены которой давным-давно ушли под землю, а на крыше раскинулись ковры зеленого мха. Этот дом зарос грязью и пропах кровью, запах которой я ныне ощущала остро. Два дня я пыталась очистить его, боролась с плесенью и кружевом волчьих грибов, с рыжими пятнами ржавчины, что проступали сквозь дверь, с мокрицами и жуками, которые давным-давно прижились в гнилых циновках. Я избавлялась от прелой соломы, поеденных молью одеял, благо подаренная Акку шкура была тепла. Я вычищала из кладовки гниль и перебирала труху лекарственных трав. Пожалуй, они появились в доме задолго до Тойву.
Но хижина упрямо не желала становиться мне домом.
И тогда лес подарил мне Горелую башню.
Какой она была?
Окруженной сетью зачарованных троп. И не человеку по ним ходить – заведет, запетляет, закружит и, опутав, вытянет силы. Будет водить, пока тот, кто дерзнул нарушить покой заклятого места, не отступит. Или не падет к узловатым корням престарелых дубов. Но я, отмеченная Акку, больше не была человеком. И тропа сама легла мне под ноги, потянула, позвала… Куда?
К подножию холма, скрытого в тени леса.
Малинник успел зарастить раны, нанесенные пламенем. И все же я ощущала эхо прежней боли. Земля помнила день, когда был выпущен дикий огонь. И что глодал он не только дом, некогда стоявший на холме, но и саму землю. Что металось пламя, норовя добраться до лесных стражей, жаром иссушая листья. До сего дня старые вязы хранили следы огня. И спешили рассказать мне про давнюю свою обиду.
Люди злые.
Их можно убить.
И даже нужно.
Что осталось в этом месте, помимо ожогов? Оплавленные камни. Несколько ржавых гвоздей, которые земля бросила мне под ноги. Старая стена, затянутая сетью хмеля.
И Горелая башня.
Как она устояла?
Чудом.
Она была невысока, кряжиста и, как показалось мне, построена задолго до пожара, во времена давние, полузабытые ныне. Время слегка накренило ее, но я чувствовала, что башня простоит не год и не два.
Дом?
Когда-то это место было домом.
Дверь сохранилась. И петли отозвались на прикосновение скрипом, словно вздохом. Внутри сумрачно и, должно быть, сыро. Холодно? Я утратила способность ощущать холод иной, кроме того, который поселился внутри. И босые ноги мои считали ступени.
Хрустело стекло.
Желтое и синее. Зачерпнув горсть, я поднесла ладонь к узкому окошку. Солнце плеснуло светом, и стекло на миг превратилось в драгоценные камни.
Ценного в башне не осталось.
Здесь и комната была всего одна, под самой крышей. Зато большая и почти не тронутая пламенем. Прорвавшись в окно, огонь растекся по стенам, оставив черные следы копоти, но затем отступил. И кровать не тронул… и камин… и какой-то низкий стол… табурет…
Подмести надо бы.
И паутину снять.
Я задрала голову. На куполообразном потолке, скрытый под тонким слоем сажи, обитал змей. Черные кольца его сплетались причудливым узором, а ромбовидная голова спускалась к самому окну.
Змей смотрел на меня.
Рисунок.
Всего-навсего рисунок, пусть и сделанный мастерски. Я не чувствовала в нем жизни, но… что-то мешало забыть о змее. И, поклонившись, я спросила:
– Пустишь переночевать?
Несколько мгновений ничего не происходило. А затем Горелая башня содрогнулась и протяжно застонала. Я же поняла: мне разрешено остаться.
– Спасибо.
Змей не ответил.
А у меня появился дом. Он был удивителен, и, пожалуй, впервые за все время с моего рождения я чувствовала себя по-настоящему защищенной. Оттого и покидать его я не желала.
Голод заставил.
Не тот, о котором я старалась не думать, но обыкновенный: я все еще была слишком человеком, чтобы вовсе обходиться без еды. Просто теперь ее требовалось меньше.
Все изменилось.
И, выйдя за пределы зачарованного круга, я долго вдыхала запахи, которых вдруг появилось превеликое множество. Вот серебристый лисий след вьется по поляне. А под ним медной проволокой заячий лежит. И заяц петлял, кружил, силясь обмануть рыжую смерть.
Догонит ли?
Я могу пойти по следу и узнать.
Или могу остаться и слушать голоса птиц, которые расскажут обо всем, что в лесу творится. Вот застрекотала всполошенная сорока, спешит упредить о новой хозяйке.
Обо мне?
Разве у леса бывают хозяева?
В тот раз я дошла до реки. И лещина, выросшая у самого берега, поклонилась старыми орехами. И черничные кусты поспешили поделиться ягодами. Я ела, не заботясь о том, что испачкаюсь.
Кого мне теперь бояться?
Нет больше Ерхо Ину, нет братьев и сестер.
Нет Янгхаара Каапо, которому я подарила новое имя и камень.
И меня, прежней, тоже нет.
Склонившись над водой, я вглядывалась в свое отражение. За прошедшие дни шрам не исчез, напротив, он стал словно бы больше и теперь перечеркивал лицо жирной красной линией.
– Прелестненько! – произнес за спиной кто-то. – Хочешь, волосики расчешу?
Отпрянув от воды, я обернулась.
На тонкой ивовой ветке, которая с трудом-то собственные листья удерживала, сидела девушка.
– У меня и гребешочек есть. – Она показала мне деревяшку с тремя кривыми зубьями. – Прелестненький.
– Кто ты?
– Я и косичку заплести смогу, прелестненько будет. Не бойся. Тебя не трону.
И тут я поняла, что вижу перед собой лаакье-водяницу.
Белая, с прозеленью кожа. Волос светлый, вьющийся, так и тянет прикоснуться. Сидит лаакье у воды, держит гребешок да людей ждет. Увидит женщину и начнет жаловаться: дескать, волосы в ветвях запутались. Помощи просить будет, плакаться, обещать сокровища немалые. Но стоит поддаться, коснуться волос – и враз опутают они сетью, утянут на дно.
Мужчины же сами к лаакье устремляются, им-то кажется, что не видели они девы краше…
– Не бойся. – Водяница провела гребнем по космам. – Ты хозяюшка.
– А ты?
– А я живу тут.
– Давно?
– Давненько. – Она зажмурилась. – Как утонула, так и живу. Прелестненько здесь. Садись.
И я, цепенея от собственной смелости, села под ивой.
– Я тебе рыбки потом принесу, – сказала лаакье, касаясь моих волос. И языком зацокала горестно: – Что ж ты с ними делала-то? Совсем запустила. Волосики беречь надобно. Прелестненько чтобы…
Руки ее были холодными и мокрыми, а шеи нет-нет да касались острые коготки. И тогда вспоминала я, что не просто так тянет лаакье людей под воду, но чтобы кровь их пить.
– Я тебе волосики чешу-расчесываю, – убаюкивал ее голос. – Разберу прядку к прядке, ниточку к ниточке… прелестненько будет… принесу тебе со дна беленьких жемчужинок… заплету косички… Одну или две?
– Семь, – ответила я.
– Семь косичек мужчинки носят, – неодобрительно произнесла лаакье, выглаживая мои космы. И распадались колтуны, рассыпались от прикосновений водяницы слипшиеся пряди, и даже боль в заживающем шраме утихала. – У тебя есть мужчинка?
– Был.
– Друг?
– Муж.
– Му-у-ж, – вздохнула лаакье. – Я себе тоже мужа завести хотела. Раньше. Давно.
– Не вышло?
Она покачала ногой, и тонкие пальчики скользнули по водяной глади, ее не потревожив.
– Тонут. – Лаакье вернулась к моим волосам. – Не прелестненько.
Семь кос она заплела, украсив каждую ивовыми листьями и тонкими полосками коры.
– А здесь я не помогу. – Она коснулась своего лица.
– Знаю.
– Ты еще придешь? – В темно-зеленых глазах жила надежда. – Тут скучно очень. Сижу, сижу, и нет никого…
– Приду, – пообещала я, еще не зная, сдержу ли слово.
Но на следующий день появилась у заводи, принесла лаакье новый гребень, обнаруженный мной среди вещей Тойву. Этот гребень был обыкновенным, деревянным, и украшал его нехитрый узор. Но лаакье взвизгнула от радости и, соскользнув с ветви, обняла меня.
– Прелестненько!
Лаакье была холодной. И пахло от нее нехорошо, речною рыбой.
– Мне давненько ничего не дарили, – сказала водяница, пуская гребень по золоту волос. – Старуха была злой. Ты – добренькая. Прелестненько, да? Будем дружить?
– Я не умею.
Лаакье только рассмеялась.
Над чем? Я и вправду дружить не умела.
Дети, что жили в Лисьем логе, сторонились меня, не зная, как себя со мною держать. Ведь я была и хозяйской дочкой, и бастардом. Оттого и сами они стояли одновременно и выше меня, и несоизмеримо ниже. Пожалуй, не возвышайся за моей спиной грозная тень Ерхо Ину, тяжко мне пришлось бы.
– Расскажи. – Водяница присела на старом камне, поверхность которого тотчас заблестела водой. – Расскажи про людей. Ты еще помнишь.
– Что помню?
– Как быть человеком.
– Помню. И помнить буду.
– Нет, – водяница переложила гребень в левую руку, – все забывают.
Быть может.
Но я не забуду.
– Расскажи.
И я рассказала о том, как однажды появилась на свет в Лисьем логе, и мой отец, спеша сдержать слово, признал бастарда…
Лаакье слушала. Ей нравились сказки о людях.
Мой лес был велик, пожалуй, много больше Лисьего лога с прилегавшими к нему полями. Его края, отороченные молодыми березняками, были наполнены светом и жизнью, а Горелая башня – темное сердце, упрятанное в грудную клетку старых дубов и елей, спрятано так, что ни человек, ни зверь не мог до него добраться. Впрочем, люди предпочитали держаться окраин.
И я подумывала о том, чтобы выйти к ним, заговорить, но всякий раз останавливалась. Что я скажу вот этой женщине, которая, склонив колени у старой сосны, собирает бруснику? Пальцы ее красны и неуклюжи, а ягода в этом году мелкая, что бисер.
Я могу провести ее туда, где брусника уродилась крупной, но…
…женщина вскидывает голову, сдвигает красную косынку, повязанную узлом вперед, чтобы ниекке – лесной человек – голову не закружил, и хмурится.
А я вижу в ее глазах болотную гниль.
Вчера она тайком подбросила соседской корове паслену, потому что корова эта давала молока вдвое больше, чем любая другая. И соседка этим хвасталась.
Ерунда какая.
Но мне противно. И я отворачиваюсь.
Ухожу.
А на следующий день встречаю молодого охотника. Он доволен: четырех зайцев добыл. И на олений след стал, но…
Я подаюсь ближе и вновь цепляюсь за взгляд.
Не болото, скорее озерцо, которое только начало зарастать илом. Нравится ему девица одна, но она, гордячка, и смотреть в его сторону не желает. Других женихов ждет. И вот если распустить сплетню, что гордячка не так уж и горда, что готова она за бусы или браслеты серебряные с любым пойти, то поразбегутся женихи. И ничего-то ей не останется, кроме как выйти замуж за охотника. А там он уж сумеет припомнить ей былое унижение.
И сердце его, пускаясь вскачь от радости – хорошо придумал, – зовет меня.
Это ведь правильно будет – остановить зло.
Убить?
Даже если так… Я ведь хийси.
Но еще помню, как быть человеком. И снова ухожу.
Останавливаюсь, встретив совсем юную девушку, глаза которой чисты.
И почти решаюсь сделать шаг навстречу, но тут чистота сползает. Маска.
Все люди носят маски. И я умею видеть сквозь них. Вот только это умение обрекает меня на одиночество. Ведь и вправду не считать же подругой водяницу?
– Прелестненько! – зевнула лаакье и сонно потерла глаза. – Люди… вкусненькие. А что думают – какое тебе дело? Тебе есть надо, а то слабенькой будешь.
– Я не хочу есть людей.
По гладкой коже водяницы катились капли воды. Дождь шел второй день кряду, и моя шкура промокла насквозь. Я сбросила ее наземь, а сама забралась на ветку.
И наверное, мы с лаакье были похожи сейчас: нагие, белокожие и… неживые.
– Почему? – Она расчесывала мои волосы, вплетая в них тонкие жемчужные нити. – Люди вкусненькие. Попробуй.
И она снова зевнула.
Подступала зима, и омут, в котором она жила, уже расстелил перины ила. Скоро ляжет моя подруга на дно, позволит укрыть себя палой листвой, опутает волосами старую коряжину, чтобы весенним паводком не унесло, да и заснет. И мне так поступить советует.
Но я все же не медведица…
В тот день, когда лаакье не вышла из воды, я поняла, что осталась совсем одна. И звонкая многоголосица леса теперь вызывала только неясную печаль.
Вдобавок вернулись сны.
И в них мое одиночество оставалось за границей рук, таких надежных. И таких жестоких. Утром, силясь отогнать наваждение, я склонялась над водой. Она – тоже зеркало, в котором отражается мое лицо, перечеркнутое белой полосой шрама. Лекарства хватало до вечера. А затем сны возвращались. И утром я просыпалась в слезах и с шестигранной монеткой в кулаке. Следовало бы выбросить ее, но… я не находила в себе сил расстаться с подарком Янгара. А также не знала, чем занять себя.
И если первое время я радовалась, что мне нет нужды делать что-либо, то постепенно я стала сама искать работу.
Собрать стекло.
Избавить старую березу от вывернутой, иссохшей ветви.
Снять шары омелы с молодого дуба, у которого есть еще шанс выжить.
Просто обойти свои владения, убеждаясь, что все в них по-прежнему. Как вчера. Позавчера. За день до того. Отныне и навсегда. Я стала хозяйкой леса, пусть на поясе моем и не висели ключи от него. Да и пояса у меня больше не было.
Зато была неизъяснимая тоска.
Потому, когда синицы сказали, что на опушке моего леса появились люди, я решила взглянуть на них.
