Текст книги "Хозяйка большого дома"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 5
На сей раз Ийлэ услышала приближение пса: он поднимался медленно, останавливаясь на каждой ступеньке. Дышал тяжело. И боль испытывал.
Райдо…
…боль сладкая, как патока, кленовый сироп, который доставляли из бакалейной лавки. Покупки привозили раз в неделю, в картонных коробах, и Ийлэ, пробираясь на кухню, садилась в уголочке. Ей нравилось смотреть на то, как кухарка эти короба распаковывает. Она движется с нарочитой неторопливостью, вскрывает крышку, вытаскивает банки с маринованными абрикосами, мешочки с цукатами, с засахаренными сливами и изюмом, которые взвешивает на домашних весах. Бакалейщик сидит за столом, ему ставят тарелку с пирогом и широкую глиняную чашку.
Он пьет чай и следит за кухаркой.
Эти двое доверяют друг другу, но… ритуал есть ритуал.
Про ритуал сказала мама, с усмешкой, и еще добавила, что людям ритуалы важны.
…а псам?
Зачем он сюда таскается? Прислал бы щенка своего, который Ийлэ ненавидит, но не тронет без приказа. С младшим она знает как себя вести, а этот…
– Можно? – спросил он, прежде чем войти.
Будто Ийлэ могла запретить.
– Окно зачем открыла? Ребенка застудишь, – проворчал он.
Закрыл. Остановился, сгорбившись, прижав руку к боку. И задышал часто, поверхностно, а потом закашлялся, и в воздухе запахло кровью.
Псу было больно.
Ийлэ вжалась в пол: она помнила, что свою боль они лечили чужой.
– Дайна приходила? – отдышавшись, сказал он. – Вы ведь знакомы, да?
Ийлэ кивнула. Медленно. Она не была уверена, что псу нужен ответ, но злить его молчанием теперь, когда он и без того раздражен, не следовало.
– Знакомы… что ж, это ничего не значит… и вообще… – Он медленно опустился на пол. – А я вот… хреново мне.
Ийлэ видела.
…догнать не успеет…
…если вдруг решит, то… схватить корзину и выбраться с чердака она сможет… отсидеться где-нибудь, пока он…
– Разрыв-цветы… они красивые… никто не верит, что они красивые. Ты видела когда-нибудь?
Ийлэ покачала головой. Разрыв-цветов она не видела.
Эшшоан – мирный город. И не город даже, городок, подобных ему на землях Лозы сотни и сотни. Не воевали здесь, не думали даже о войне…
Разрыв-цветы?
На площади высаживали сортовые тюльпаны и еще нарциссы, крупные, темно-желтые или же белые…
– И правильно, тебе-то оно ни к чему. – Пес улегся на полу.
Рай-до…
Имя, переломанное пополам. И сам он переломаннный, прекрасно это понимает.
…мама розы любила.
Садовые. Чайные, с толстыми, словно навощенными стеблями, с листьями глянцевыми, темно-зелеными, как то треклятое платье, которое присвоила Дайна, с тугими бутонами, раскрывавшимися как-то сразу. Она давала кустам имена. И те, отзываясь на призыв ее, спешили радовать маму цветами, темно-красными, как венозная кровь, или вот белыми, хрупкими… розовыми, желтыми.
Пережили ли розы войну? Почему-то раньше Ийлэ о них не думала.
– Я по глупости нарвался. – Пес лежал, подтянув колени к груди, сунув сложенные ладони под щеку. Глаза закрыл. Улыбался.
Кто улыбается, когда ему больно?
– Поле было… зеленое такое поле… яркое… и еще васильки россыпью. Ромашки опять же… ромашки пахнут хорошо, а я… я помню, удивился, почему запах их такой яркий. Манящий. Словно ромашковые духи над полем разлили… у меня от этого запаха голова кругом пошла. Несколько лет войны, а тут ромашки, представляешь?
Нет.
Ийлэ не представляла. Она не хотела представлять себе его поле и слушать его тоже не хотела.
Райдо…
…кислота на языке, рвота… или слезы… или мясо, которое испортилось и его швырнули Ийлэ, зная, что от голода она одурела настолько, что съест.
Быть может, сдохнет.
Или сбежит.
Если бы не цепь, она сбежала бы, но…
– И вот чуял же, что неладно с этим полем, а все одно сунулся. Ромашек нарвать захотел. Не идиот ли? Идиот, – сам себе ответил пес. – Помню, как зашелестело, будто змея по траве крадется. Я оборачиваюсь, а там… и вправду змея. Зеленая. Огромнющая, с руку мою толщиной будет. Поднялась, раскачивается…
…раскачивалась веревка на заднем дворе. Привязали ее к столбу, а в веревку сунули папу… и ветер шевелил тело, отчего казалось, что папа еще жив.
– …а наверху шар распускается. Цветок такой. Желто-лиловый, как… не знаю, как что… красивый… я на него пялился. Веришь, видел, как трещины идут, и как иглы проступают, и как лопается он, тоже видел… мне говорят, что невозможно, что воображение, но я-то знаю.
Он замолчал, сглотнув слюну, и Ийлэ мысленно пожелала псу подавиться.
Пожелание не сбылось.
– И видел, как летят… семена, да?
Семена… отец говорил, что живое – священно. И в силу разума верил, и в то, что война, она где-то там, вовне. Какая война в городе, где на площади высаживают сортовые тюльпаны?
– В себя я уже в госпитале пришел… вытащили… сказали, повезло… нет, во мне оно осталось и вытащить его никак, но все равно повезло… живой же… еще немного живой.
Он замолчал и молчал бесконечно долго, а Ийлэ слушала срывающееся его дыхание, в котором явно слышался весьма характерный клекот: легкие пса медленно заполнялись кровью.
– И ты жива… еще немного… а немного жизни, – он облизал губы, – это уже много…
Много? Нет. Достаточно. Правда, для чего, Ийлэ не знала.
Пес не уходил. Он не делал попыток приблизиться. Не стонал. Не проклинал. Просто лежал, вытянув руки. Ладони его были некрасивыми, слишком широкими, загоревшими дочерна. И на этой черноте выделялись белые рубцы. Он шевелил пальцами, короткими, массивными, с квадратными ребристыми ногтями, и рубцы тоже шевелились, будто переползали.
Пес вздыхал.
Ийлэ чувствовала его боль. И не чувствовала радости, хотя должна была. Она смотрела на руки пса, на шею его темную, на щетину светлых волос и на темную кожу под ними. На шрамы. На клетчатую шерстяную рубашку, рукава которой он закатал по самые локти. На ноги и вязаные же носки.
Он был… неправильным.
И когда появился тот, молодой, Ийлэ почти обрадовалась.
– Райдо, ты здесь? Здесь. – Щенок, которого звали Натом, демонстративно не замечал Ийлэ. Наверное, он надеялся, что если не обращать на нее внимания, то она исчезнет. – Как ты?
Плохо.
Это Ийлэ могла бы сказать и сама, но не сказала, а лишь подвинула корзину поближе. Отродье, проснувшись от голоса пса, заворочалось, заморгало и, открыв рот, издало тоненький писк.
– Есть хочет. – Райдо встал на четвереньки. – Надо покормить.
– Пусть она и кормит.
– Нет.
Райдо раздраженно оттолкнул руку щенка, но тот не обиделся, отступил, так, чтобы держаться рядом, но не мешать.
– Доктор приехал…
– Пошли его знаешь куда?
Райдо ступал осторожно, но твердо.
– Знаю, – буркнул Нат.
– Вот и пошли…
– Вам плохо.
– Мне всегда плохо.
– А сегодня особенно…
– И что?
– Ничего. – Нат нахохлился. – Вам плохо, а вы тут… торчите.
– Ага. – Райдо наклонился над корзиной. – А у нее глаза серые… ты заметил?
– Заметил.
– И родинки… раз, два и три…
Три на левой щеке, одна – на правой. Круглые, выпуклые, словно бархатные. Ийлэ слюнявила палец и пыталась их стереть, еще раньше, когда родинки только-только появились и выглядели нарисованными. Отродье крутило головенкой и хныкало. Не давалось.
А глаза и вправду серые…
– На самом деле у детей цвет глаз вполне может поменяться, – доверительно произнес Райдо.
Да, возможно, но какими бы ни сделались глаза отродья, им никогда не быть истинно-зелеными. Да и родинки вряд ли пропадут.
– Пойдем. – Райдо поднял корзину. – Я охренеть до чего не хочу с доктором встречаться. Он вечно норовит напичкать меня какой-нибудь гадостью…
Ийлэ не собиралась идти, но…
…встала.
И Нат, сверкнув глазами, попятился, позволяя ей идти следом за псом. А может нарочно оставаясь сзади, чтобы контролировать каждое движение Ийлэ.
Ждал удара?
Она бы ударила… наверное, ударила бы, тем более что спина пса, широкая и такая удобная, была рядом. От этой спины пахло дымом, стиральным порошком и немного – кровью.
Рубашка прилипла. Натянулась.
– Почему ступеньки такие узкие? – проворчал Райдо, цепляясь за перила, которые тоже были узкими и неудобными для него. Ступеньки скрипели, перила шатались, Ийлэ же с тревогой следила не столько за псом, сколько за корзиной.
Уронит.
Он держит крепко, пальцы вон стиснул до белизны. Но рука дрожала мелко, предательски…
– Не бойся, – сказал пес, оказавшись в коридоре. А кому сказал – не понятно. – Сейчас придем… к доктору, стало быть… пусть посмотрит… пусть скажет…
Что именно должен был сказать доктор, Ийлэ так и не узнала, потому что пес покачнулся вдруг, закашлялся и, прислонившись плечом к стене, медленно по этой стене съехал.
– Пусти! – Нат оттолкнул ее, не зло, но сильно, так, что Ийлэ сама ударилась о стену спиной и с шипением осела. – Райдо!
Пес мотнул головой. Он пытался встать, и пальцы скребли ковровую дорожку, оставляя на грязной дорожке полосы-следы. Спину выгибал, давился кашлем.
– Райдо, я… я сейчас… я доктора… – Нат вскочил и, обернувшись к Ийлэ, бросил: – Только попробуй что-нибудь ему сделать!
– Нат! – Райдо сумел открыть рот, но этим именем подавился, а может, не именем, но рвотой. Рвало кусками и красным месивом, от которого исходил характерный запах крови.
Пес отворачивался, вытирал губы рукавом, но сгибался в очередном приступе.
Нат же, переводя взгляд с него на Ийлэ, должно быть не доверяя ей окончательно – и правильно, она бы тоже не поверила, пятился. А потом повернулся и бегом бросился прочь.
– Щ-ш-щенок, – с трудом выговорил пес.
Он отодвинул корзину, на которую тоже попало рвоты, но отродье к грязи относилось с полнейшим равнодушием.
– С-сейчас, – Райдо отполз и сам, – пройдет.
Ложь. Не пройдет.
Ийлэ слышала, как разворачиваются спирали побегов внутри пса. Она могла бы начертить сложный рисунок их, созданный тонкими белесыми корешками, которые пронизывали мышцы Райдо, его легкие и печень и до желудка добрались, а следом за ними, тоже белесые в отсутствие солнечного света, тянулись стебли… и на них вызревали колючие шары семянок.
Скоро уже треснут. Вот-вот…
И тогда пес умрет. Он уже почти умер, захлебнулся кровью и желчью и держится на одном упрямстве и еще на живом железе, которого уже не хватает, чтобы затянуть все раны.
Ийлэ подобралась к нему. Она двигалась на четвереньках, потому что бок от удара о стену болел и плечо тоже и страшно было, пожалуй, почти так же страшно, как переступать порог его комнаты.
Пес перевернулся на спину. А Ийлэ села рядом и, заглянув в светло-серые, с темным ободком глаза, сказала:
– Я тебя ненавижу.
– А то! – Он широко оскалился, и из носа поползли кровяные дорожки. Подбородок тоже был в крови, отчего улыбка его гляделась жуткой.
– Я… – Ийлэ положила ладонь на грудь.
Тонкая ткань рубахи промокла, Ийлэ ощущала горячую кожу, и ребра, и сердце, которое еще держалось.
– Тебя…
Пес закрыл глаза.
Он не собирался ни звать на помощь, ни сопротивляться, казалось, полностью смирившись с тем, что издохнет сейчас в присвоенном доме. Тот, предавший старых хозяев, и к новым относился с полным равнодушием, наверное, это было справедливо.
– Ненавижу, – шепотом сказала Ийлэ и, дотянувшись до рта, из которого воняло, вдохнула каплю силы. Пальцы надавили на грудь, призывая разрыв-цветок к спокойствию. И тот откликнулся. Замер, позволяя псу сделать вдох.
Наверное, ему казалось, что облегчение – это разновидность агонии.
И вдохнул он глубоко, насколько хватило сил, а выдохнул резко, и на губах запузырилась кровь.
Ийлэ усилила нажим, второй рукой быстро рисуя на грудной клетке пса знаки подчинения. Она не была уверена, что у нее получится, как не была уверена, что хочет, чтобы получилось, но…
Лоза замерла.
И отступила. Она погружалась в сон, зыбкий, ненадежный, которого хватит… на несколько недель хватит. А нескольких недель хватит Ийлэ, чтобы решить, куда уйти.
– А… а ты… – Райдо открыл глаза.
– Ненавижу…
– Разговариваешь. – Он схватил за руку и держал, не позволяя отстраниться. – Разговариваешь ты… это хорошо…
И кольцо, сжимавшее горло, запрещавшее Ийлэ говорить, пропало.
– Я…
– Ты… тебя зовут Ийлэ, я знаю… а для нее мы еще имя не придумали, но придумаем…
– Хочу…
– Знаю. Но если надо, ты… говори. – Он облизал губы и скривился. – Не замолкай, ладно?
– Хочу, чтобы ты сдох… все вы… сдохли…
– Это да… это бывает…
Райдо погладил ее пальцами свою щеку, гладкую и влажную.
– Скажи еще что-нибудь.
– Ты сдохнешь.
– Конечно. Когда-нибудь… но вообще я хочу до весны дотянуть… как ты думаешь, получится?
До весны? У самого – нет, но если Ийлэ поможет… он теперь знает, что Ийлэ способна помочь… и гнать не станет… до весны… а весной леса оживут и у нее появится выбор.
– Получится, – оскалился Райдо и попытался сесть. – Замечательно… говорят, здесь яблони цветут красиво…
Альва отпрянула, едва заслышала шаги Ната.
Щенок спешил.
Тянул доктора за руку, а показалось, что еще немного – и за шиворот схватит ничтожного этого человечка, которому явно было неуютно, что в доме, что рядом с Натом. Он же, растревоженный, почти перекинувшийся, и вправду выглядел грозно. Топорщились иглы в волосах, левая щека покрылась чешуей, а на руках прорезались когти. И сам он сгорбился, сделавшись шире в плечах, будто бы плечи эти тянули его к земле. От Ната пахло злостью, и Райдо знал, что злится щенок вовсе не на альву, которая благоразумно попятилась, не забыв, однако, прихватить корзину. Отступала она очень медленно.
– Что здесь происходит? – визгливо поинтересовался доктор, которого отпустили.
Он и сам отпрянул, заслонившись от Ната кофром.
– Ничего. – У Райдо получилось сесть.
Кажется, он и встать бы смог, но пока предпочитал не рисковать, потому как, если вдруг поведет, если вдруг легкость, которую он испытывал, окажется обманом, то с Ната станется силой в постель уложить. А лежать Райдо не хотел ни в коридоре, ни в постели.
– Уже ничего.
– Ему плохо. – Нат и говорил-то с трудом, клыки мешали да отяжелевшая вытянувшаяся челюсть, отчего речь его сделалась неразборчивой, глухой.
– Мне уже хорошо. – Райдо все-таки поднялся, опираясь на стену. – А так… отравился, с кем не бывает?
– Вас рвало кровью. – Доктор указал на пол. – Это значит, что процесс вошел в заключительную стадию…
Альва беззвучно скрылась на чердаке.
Вот ведь.
А почти получилось уговорить ее спуститься…
– Слушай. – Райдо стянул рубаху, во-первых, она была грязной и воняла, а во-вторых, ему хотелось увидеть свой живот, на котором он до сих пор ощущал отпечаток ладони.
Отпечаток был холодным, и холод от него просачивался внутрь Райдо, растекался по крови, очищая эту самую кровь. Боль и та отступила. А он, оказывается, забыл уже, как это хорошо, когда не больно.
– Слушай, – повторил он, с удовольствием отмечая, что пальцы обрели прежнюю подвижность, и голова не кружится, и вообще он почти здоров. – Скажи, откуда вообще это странное желание взялось?
– Какое?
– Похоронить меня.
Нат подобрался ближе, почти уткнулся носом в живот. Чует? Конечно, чует. От альвы все еще пахнет осенним лесом, тем, который пропитан блеклыми туманами и лиловыми дымами, бродячей паутиной, сосновой смолой.
И запах этот остался на Райдо.
Хорошо. Ему нравится.
– Что она сделала? – Нат потер щеку, и чешуя поблекла, превращаясь в серебристые капли живого железа. – Ты теперь здоров, да?
– Нет.
– Но…
– Забудь.
Забывать Нат не был намерен. И на чердачную лестницу уставился долгим задумчивым взглядом.
– Ты более здоров, чем раньше, – произнес Нат обвиняюще. И доктор, который собирался было что-то сказать, наверняка важное, существенное, про опыт свой немалый, каковой однозначно утверждал, что Райдо пришла пора умереть, замолчал. – Намного более…
Райдо кивнул: с этим он не собирался спорить.
Нет, в груди еще клокотало и каждый вдох давался с немалым трудом. И живот крутило со страшной силой, и вообще мир кружился, раскачивался, но, к предвечной жиле, этот мир был. Многообразный. Яркий.
И Райдо, присев на корточки, трогал ворсистую поверхность ковра, наслаждаясь этим прикосновением и тем, что пальцы чувствовали и жесткость ворса, и пыль на нем, и стены, неровные под бумажными обоями, и сами эти обои, гладкие, со вдавленным рисунком. Он вдыхал их запах и запах дерева – старые рамы и паркет, который давно уже не натирали мастикой. Вернувшееся обоняние – а Райдо и не замечал, насколько боль его притупляла, – рассказало ему о многом.
О том, что Нат снова лазил на конюшни и еще на кухню заглядывал, где, верно, стащил пирожок. Пирожок был с кислой капустой и яйцом…
О том, что козу он кормил хлебом и его аромат прилип к ладоням, как и кисловатый запах козы…
О том, что доктор курил трубку с темным шерским табаком и коньяк пил, немного, не то для храбрости, не то от нервов…
– Что ж, – человек отвел взгляд и очки поправил, – если в моих услугах не нуждаются, то я…
– Нат вас проводит.
Нату не хотелось уходить, наверное, он до конца так и не поверил в этакое чудесное выздоровление, но ослушаться прямого приказа не посмел. Шел, оглядывался, едва не споткнулся на лестнице.
– И Дайну позови! – крикнул Райдо, поднимая измаранную рубаху. – Пусть приберется здесь… и вообще, пусть приберется.
Запах пыли и копоти теперь ощущался резко.
От Дайны воняло спиртом и ландышами, и запах был настолько резким, едким, что Райдо зажал нос.
– Не подходите, – попросил он, нанося тем самым очередное смертельное оскорбление. – На будущее, пожалуйста, не пользуйтесь этими духами больше. У меня обоняние тонкое.
Райдо распахнул окно, впуская ледяной ветер.
А на стекле-то сыпь дождя, в которой тают остатки ледяного узора, стало быть, зима близко. Подобралась, а он и не заметил.
Чудо какое…
Проведя ладонью по влажному подоконнику, Райдо с немалым наслаждением вытер лицо.
Холодная вода с запахом стекла и металла. И дерева еще. Неба серого, в промоинах. Полумесяца, который висит низко, над самой крышей, едва ли не заслоняя собой солнце. Оно-то, напротив, сделалось крохотным, с мышиный зрачок.
Райдо сделал глубокий вдох, медленный, с наслаждением ощущая, как расправляются ребра, а с ними растягиваются мешки легких, продранные, но уже зарастающие.
– Это все, что вы хотели? – спросила Дайна скрипучим голосом.
Недовольна. И кажется, надо бы извиниться, но… к бездне первородной извинения. Он только-только ожил, а жизни этой слишком мало осталось, чтобы тратить ее на хороводы хороших манер.
– Нет. Не все. Кажется, я просил, чтобы в доме навели порядок.
– Я…
– Вы.
Подбородки Дайны мелко затряслись. Но очередную обиду она проглотила. Райдо же вяло подумал, что будет смешно, если именно сейчас разобиженная экономка сыпанет в бульон крысиного яду…
Не осмелится. Эта из тех, которые ненавидят тихо, исподволь, никогда не переступая черту закона. Другое дело, что в этой черте многое наворотить можно.
Вот альва могла бы…
Но альва понимает, что ей некуда идти. Не зимой. А значит, у них обоих появился шанс… до треклятой весны бездна времени – три с половиной месяца, если по календарю…
– Я не в состоянии убрать весь дом в одиночку, – наконец произнесла Дайна. Говорила она сдержанно, но рыжеватые брови, которые Дайна подкрашивала угольным карандашом, сдвинулись.
– Такого подвига я от вас не жду. – Райдо глотал холодный воздух и дождь пил, слизывая капли с губ, наслаждаясь вкусом этой воды. – Отправляйтесь в город. Наймите кого-нибудь, чтобы убрали… и чтобы убирали постоянно.
Он отошел от окна.
– Видите? – Райдо провел пальцем по каминной полке и палец этот экономке продемонстрировал. – Этак к весне мы зарастем так, что не откопают…
– Кого нанять?
– Мужчин. Женщин. Проклятье, вы беретесь домом управлять?! Так управляйте, а не спрашивайте меня, кого нанимать… да кого угодно, лишь бы порядок был!
– Вы… вы на меня кричите? – Дайна всхлипнула. – Я… я так стараюсь… я для вас…
– Для меня. И для себя. – Райдо ненавидел женские слезы. – Кажется, я за старания вам плачу, верно?
Проклятье.
Такой день, когда ему почти и не больно, когда он почти живой уже, а она тут плачет… и с чего, спрашивается? Разве он просил что-то, чего не должен был?
– Послушайте, – он вытер руку о штаны, которые сами по себе не отличались чистотой, а потому особого ущерба не претерпели, – мне жаль, если я вас обидел. Мне казалось, что вы к моему характеру привыкли…
– Вам больно? – Дайна вновь всхлипнула и часто заморгала влажными ресницами.
– Мне не больно. Мне грязно.
– Где?
– Везде, Дайна… – Райдо проглотил рык. – Я понимаю, что в одиночку вы не способны управиться с домом. Но я не понимаю, что мешает вам обратиться в агентство. Пусть пришлют горничных. И лакеев… и кто еще там нужен?
Она прикусила губу. Стоит. Теребит фартук. И слеза по щеке ползет…
…а ведь молоденькая…
…раньше Райдо плевать было на то, сколько ей лет…
…точно, молоденькая… чуть за двадцать? И уже экономка? Он, конечно, не великий специалист по прислуге, ею матушка занималась, как и прочим домашним хозяйством, но Райдо думал, что экономкой должна быть женщина в возрасте.
…и платье это из темно-красной шерсти, явно перешитое, расширенное. Экономки носят платья скучные, из черной ли саржи, из серого ли сукна, позволяя себе единственным украшением кружевной воротничок.
Воротничок имелся. Кружевной, кокетливый, заколотый на горле круглой брошью-камеей. К нему – широкие манжеты, накрахмаленные до хруста. И вставки на рукавах.
И кажется, Райдо догадывается, для чего, точнее сказать для кого было выбрано именно это платье, обнажающее и круглые плечи, и налитую грудь…
Он потер переносицу, чувствуя, как наваливается усталость.
– Вы достались мне вместе с домом. Я не стал вникать в детали, – он повернулся к Дайне, разглядывая ее, с удивлением подмечая то, чего не видел раньше, – я не спрашивал вас ни о том, сколь долго вы занимали сию должность, ни о рекомендациях, которые могли бы подтвердить ваши слова…
…золотистая пудра на плечах, рисованный румянец, помада гладкая, красная…
Взгляд этот с поволокой. И пальчики с аккуратно подпиленными ноготками. Сами руки белые, ухоженные…
– Я бы не хотел вас увольнять.
– Увольнять? Вы… вы не можете меня уволить…
– Могу, – ответил Райдо, глядя в синие глаза. – Вот такая я скотина. Но мне бы и вправду не хотелось.
Она прижала руки к груди и горестно вздохнула.
– Видите ли… Дайна, – Райдо отвел взгляд от этой груди, – я надеюсь, что вы все же вспомните о ваших обязанностях… и займетесь домом.
– Да?
Взмах ресниц. И губы бантиком.
– Да, Дайна. – Он отвернулся. – Есть одно обстоятельство… непреодолимой, так сказать, силы… дело в том, что женщины меня не интересуют.
– Да? – Удивление в ее голосе было искренним.
– Мужчины, впрочем, тоже, – на всякий случай уточнил Райдо. – Болен я, Дайна, если вы не заметили.
– И… сейчас?
– И сейчас, – Райдо произнес это с чувством огромного удовлетворения, впервые, пожалуй, радуясь своей болезни. – Поэтому, будьте любезны, перенаправьте вашу энергию в более благодарное русло.
– Вы… на что намекаете?
Оскорбленная невинность. Впрочем, Райдо был уверен, что невинностью здесь и не пахло, а оскорбление было наигранным.
– Я прямо говорю. Оставьте меня в покое. И займитесь тем, за что я плачу. В противном случае я вас уволю.
И поскольку раздражение, что женщина эта своим упрямством отняла у него четверть часа чудеснейшей жизни, в которой нет боли, было велико, Райдо добавил:
– Без рекомендаций.
Дайна, против опасений, не стала ни в обморок падать, ни в слезы ударяться. Она присела в реверансе, продемонстрировав обильную грудь, которая с этакой позиции выглядела еще более обильной и пышной, и спросила сухо:
– Могу я идти?
– Конечно. Разве я вас задерживаю?
Дверь она прикрыла аккуратно, но ее злость, даже не злость – но гнев, с трудом сдерживаемый, выдавали каблучки, которые цокали по паркету громко, точно хотя бы этакой мелочью Дайна желала хозяину досадить.
…а девчонку он так и не покормил.
…и имя не выбрал.
Ладно, без имени она как-нибудь да проживет, но молоко… и Райдо, широко зевнув – спать хотелось неимоверно, – вытащил из гардеробного шкафа рубашку, мятую, но хотя бы чистую, пусть и пахнущую сыростью.
На кухню за молоком он спустится. А потом поднимется на чердак, чтобы сказать:
– Слушай, я тут подумал… а давай назовем ее Хильденбранд?
Альва только фыркнет.
…а спустя два дня в доме объявится шериф.
