Текст книги "Мутные воды Меконга"

Автор книги: Карин Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

3. Разочарование

Дорогая мамочка! Велосипед оказался дефективным, мой проводник не сможет поехать со мной, и оказывается, моя виза действует только тридцать дней… Зато гамак – что надо!

Мне снились лужайки с высокой, плотной и мягкой травой под босыми ногами. Я ощущала на языке шелковистый вкус немецкого шоколада. Вдохнув полной грудью чистого альпийского воздуха, я проснулась под надрывающиеся клаксоны в липкой жаре сайгонских предрассветных пробок. Сон растаял в жужжании пузатых москитов, которые пробрались под дырявую сетку и расселись по ее колышущимся складкам. Я зажала одного большим и указательным пальцем и давила до тех пор, пока не потекла кровь – моя кровь. Но тоска по дому в сердце от этого не утихла.

Я вовсе не планировала ехать в это путешествие в одиночку. Я звала с собой всех, от мамы до местной библиотекарши, семидесятилетней старушки. В отчаянии я начала приставать с этим вопросом даже к случайным знакомым: «Не хотите ли поехать со мной во Вьетнам?» И всегда надеялась, что какой-нибудь симпатичный юноша ответит: «Вьетнам? Конечно, именно об этом я всегда мечтал! Когда едем?»

Потом в один прекрасный день на смену фантазиям пришла реальность, и я оказалась здесь одна.

Я не могу вернуться домой, пока не осуществлю свою дурацкую затею пройти по тропе Хошимина. Даже от самих этих слов веяло опасностью: за ними скрывались промозглые зеленые джунгли и цепкие, как змеи, лианы. Для американских солдат эта тропа была источником всех бед: она рождала пули, убивавшие их собратьев по оружию, и снайперов. Для северных вьетнамцев она была главным символом отваги и самопожертвования: юноши решительно двинулись на юг, дав клятву не возвращаться, пока война не закончится и не будет выиграна. Я решила пройти по тропе пешком с юга на север, как говорится – в сердце вражеской территории, до самой столицы – Ханоя. Но мое путешествие категорически не имело ничего общего с войной – конечно, насколько это возможно в стране, более тысячи лет отражавшей нападения самых разных врагов. Война меня не капли не интересовала. У меня не было ни малейшего желания коллекционировать поддельные металлические бирки, фотографироваться ползущей по знаменитым вьетнамским подземным тоннелям или напяливать на голову круглую зеленую шляпу, похожую на шлем северовьетнамской армии, – унылое зрелище. И даже будь у меня интерес – кто я такая, чтобы писать книгу о войне? Это удел ветеранов Вьетнама, которые говорили о войне с таким знанием дела, к которому я даже не надеялась подступиться.

Для меня тропа Хошимина стала средством достижения цели. Когда-то я так верила в присущую всем людям природную доброту, что посвятила два года жизни служению в Корпусе мира. Эта вера, хоть и ослабшая со временем, вступала в жестокое противоречие с общественным мнением о Вьетнаме, существовавшем в Америке. Я искала правду в американских документальных фильмах о войне, рассказах туристов и речах коммунистов. И в конце концов поняла, что смогу найти ответы только в самом Вьетнаме, в его деревнях, среди простых земледельцев, которые когда-то были солдатами. И если после стольких лет бомбардировок и кровопролития вьетнамцы сумели простить невидимого врага, мне хотелось узнать их секрет – и привезти его домой.

Моя камера стояла на письменном столе; ее невидящий глазок зловеще напоминал о моем идиотском обещании снять документальный фильм об этой поездке. Весь мой опыт оператора сводился к одному телефонному звонку знакомому продюсеру за несколько дней до отъезда: я поинтересовалась, как включать камеру и что делать потом.

– Держи ее ровно, – сказал он без тени иронии. – Следи за происходящим в кадре. Не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми – у зрителей от этого голова разболится. Делай длинные планы. И пусть кто-нибудь поедет с тобой – ты тоже должна быть в кадре, иначе фильма не получится.

Я взяла камеру, держа ее осторожно, как раненую птичку. Я купила маленькую непрофессиональную модель, чтобы не вызывать вопросов в стране, где съемка в целях дальнейшего распространения до сих пор подразумевала необходимость получения кучи пропусков и разрешений, каждое из которых сопровождалось взятками и недельным ожиданием. Мой фильм должен был каким-то образом получиться таким великолепным, что недостатков в техническом качестве никто бы и не заметил. Одна мысль об этом казалась такой идиотской, что не хотелось делать ничего, кроме как забраться под промокшие от пота простыни и погрузиться в очередной сон о родном доме.

«Буду делать один шаг за раз», – решила я. И тем не менее все казалось слишком сложным.

Деликатный кулачок тихо постучал в мою дверь. Я торопливо оделась. Вошел Там, которому было явно неловко видеть меня в непривычно домашней обстановке моей комнаты. Раньше он всегда ждал меня в холле. Видимо, что-то случилось.

Он присел на краешек стула в дальнем углу комнаты, сжимая и разжимая ладони.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – с несчастным видом произнес он. – Всю ночь не спал и думал, как это преподнести. – У него были гладкие ладони без мозолей, но загрубевшие костяшки пальцев от тяжелой работы в прошлом. Он замялся, а потом выпалил: – Я не смогу поехать с тобой на велосипеде. Мы с семьей скоро должны переехать в Америку, по программе «Организованное переселение». Документы готовы, и мы ждем только одного – билетов. Я должен остаться в Сайгоне и ждать, пока меня вызовут. Ты могла бы выезжать по утрам и возвращаться вечером… на мотоцикле…

Он замолк.

Мое сердце упало. Я рассчитывала на что-то большее, чем однодневные экскурсии. Я деликатно намекнула, что, может быть, есть и другие объяснения. Возможно, его жена сомневается – отпускать ли мужа с какой-то иностранкой? Или дело в том, что Таму сорок шесть – вполне справедливо, уже не тот возраст, чтобы путешествовать на подержанном велосипеде. Или мое первоначальное предложение гонорара и оплаты расходов оказалось маловато?

Он негодующе покачал головой:

– У меня нет официальной аккредитации гида. Однажды меня уже арестовали за то, что я сопровождал иностранца в сельской местности.

Еще один арест на нынешней стадии иммиграционного процесса мог иметь катастрофические последствия. Достаточно одного звонка местного начальника полиции в нужный департамент, и Там потеряет свое место в списке одним росчерком пера.

– Но я дал слово тебе помочь, – поспешно добавил он. – Просто я не знаю других проводников, которым бы доверял так же, как себе.

И тем не менее он пообещал, что постарается найти мне официального гида, который смог бы раздобыть необходимые бумаги. Человека постарше, семейного и честного. Вероятно, разрешение удастся оформить в течение нескольких недель.

Там быстро ушел. И я вслед за ним, с сумбурными от уныния мыслями, чтобы бесцельно слоняться по загазованным улицам моего негостеприимного нового дома. Удастся ли мне когда-нибудь вырваться из цепких клешней этого города и побродить по пышным зеленым просторам моих снов? Ноги несли меня через мосты, наводненные воловьими повозками, велорикшами, женщинами, бредущими под двойным грузом бамбуковых корзин, водруженных на одно плечо, как весы богини правосудия. Вдоль берега реки, под длинными тонкими сваями лачуги плавал мусор. Чей-то ребенок взглянул на меня и помахал из надежного укрытия отцовских рук.

Я побрела вдоль берега, пока не наткнулась на указатель «Сайгонский рынок экзотических зверей». За табличкой виднелись унылое приземистое складское помещение и клетки, кишащие воробьишками и змеями, зелеными, как свежезасеянный рис. Вход в здание с низкой крышей зиял, как раскрытая пасть, мрачно и неприветливо.

Стены из рифленого железа вибрировали от криков птиц и зверей, радостного щебета дроздов и отчаянного мяуканья новорожденного детеныша, брошенного в клетку к полувзрослой виверре[3]3
  Род хищных млекопитающих, обитающих в Юго-Восточной Азии.


[Закрыть]. Бок о бок с бутылками, хранившими свернувшихся кольцом змей, утопленных в виски, с присосок свисали сушеные медвежьи желчные пузыри. Стеклянные витрины демонстрировали летучих драконов, окоченевших и похожих на фанерных воздушных змеев, и мешочки с частями тел животных: зубами, костями, кусочками кожи, ушей и внутренностей, суливших излечение от любых болезней – от артрита до импотенции. Одну стену украшала пятнистая шкура леопарда; его рот был выкрашен в огненно-красный цвет, глаза казались огромными и свирепыми.

Я попыталась заткнуть уши, чтобы не слышать какофонии визгов и стонов, воркотни и кудахтанья, и пробежала мимо птиц, поющих на все лады в удушающей жаре. Дикобраз скреб иголками о прутья клетки, но один звук все же заставил меня замереть – это был пронзительный, пробирающий до костей орлиный крик. Я присела на корточки у клетки. Меня сверлили немигающие желтые глаза хохлатого орла-змееяда. Перья на его хвосте давно выпали от постоянного контакта с проволочным полом, крылья были порваны и обтрепаны. Он снова закричал – этот свист был столь пронзителен, что готова поклясться, его было слышно на другом конце Сайгона. Я попятилась: смотреть на это было невыносимо.

В углу, возле клетки с коброй, за столом сидели четверо мужчин в деловых костюмах и начищенных черных ботинках, сжимая в пальцах маленькие стаканчики. Владелец лавки держал в руках сосуд, медленно наполнявшийся кровью, текущей из длинного, похожего на шланг тела обезглавленной змеи. Перемешав кровь с рисовым виски, он разлил смесь по стаканам. Гости осушили их и зачмокали губами.

Мое внимание привлекли взволнованные крики в дальнем углу помещения. Черная птичка с блестящим оперением неуверенно присела на жердочку под карнизом, всего в нескольких дюймах от свободы. Бывший хозяин пытался поймать ее веревочным кольцом, приделанным к концу длинного шеста и колыхавшимся около ее головы. Птица помедлила долю секунды, ослепленная непривычным полуденным светом. Это ее и сгубило. Тощий мальчик-подросток взобрался по стене, словно ящерица, протянул руку и ухватил птицу за хвост, пока она не успела взлететь. Зрители захлопали в ладоши. Мальчик спустился. Птицу затолкали обратно в клетку размером не больше чайника для заварки.

Услышав мяуканье, я обернулась и увидела крошечного детеныша леопарда: мягкий комочек пуха не больше софтбольного мяча. На его спине катался детеныш макаки, шаловливо дергая леопарда за уши. Я видела, как обезьянка слезла и обняла котенка ручонками-прутиками – жест, выражавший общую потребность новорожденных в ласке. Рядом на корточках сидела женщина, втирая смолистую черную пасту в грязную лапу исхудалой дворняги.

– Сколько? – спросила я, указывая на детеныша леопарда и ужасаясь собственному любопытству.

Женщина безразлично подняла глаза. Вести дела с иностранцами невыгодно: они не ценят лечебные свойства животных и не хотят рисковать таможенными сложностями из-за их перевозки. Она пожала плечами:

– Тысяча долларов.

Я просунула палец сквозь проволочную сетку. Оба детеныша не обратили на меня внимания, предпочитая компанию друг друга. Так даже лучше – разве мне под силу вернуть таких малышей в дикую природу? Да и все равно мне рано или поздно придется отсюда уехать.

– Пятьсот! – выкрикнула торговка мне вслед, когда я зашагала к выходу. – Доставка бесплатно! На таможне нет проблем!

Я перешла на бег.

На следующее утро в холле меня ждала записка – приглашение на обед с Тамом и моей «новой семьей». Я выбежала из дверей и понеслась, не останавливалась, пока не заблудилась в лабиринте переулков, ведущих к ветхой лачуге Тама. Он застал меня облепленной детьми: маленькие девочки тянулись, чтобы провести мягкими пальцами по выгоревшим волосам на моих руках, и смеялись, прикрыв рот ладошками. Там ткнул пальцем в гущу детворы.

– Это мои, – сказал он, показывая на двух девочек и двух мальчиков от одиннадцати до девятнадцати. – Дракон, Флауэр, Форест и Спирит.

Его старший сын, невообразимо красивый юноша девятнадцати лет, стоял рядом со стройной женщиной с копной ниспадающих черных кудрей.

– Моя жена! – произнес Там, внезапно озарившись гордостью.

Затем подозвал меня к себе:

– Пойдем, покажу тебе свой дом.

Там провел меня по коридору, усыпанному крошащимся цементом, в подземную нору из нескольких крошечных комнат. Соседи непрерывно шныряли по темным проходам, спеша воспользоваться уличным туалетом или просто погулять в знойных сумерках по переулку, среди детей, играющих мраморной щебенкой, женщин, торгующих остатками вареных улиток, и стариков с угасающим взглядом, на чьих глазах успели вырасти два поколения.

Жена Тама Фыонг протянула мне мягкую руку с длинными пальцами и грустно улыбнулась, показывая тем самым, что не говорит по-английски. У нее были стройное тело, двигающееся с природным изяществом, и прозрачная кожа, подчеркивавшая аристократическую линию скул. Я попыталась представить, как она таскает бревна с поезда и спит на грязном вокзале, и не смогла.

Там провел меня внутрь и устроил короткую экскурсию по своему дому, который был не больше чулана. Здесь не было мебели, не считая шкафа в одном углу и полупустой емкости со старым рисом. Потрескавшийся линолеум сверкал чистотой.

Двое его детей не знали другого дома. Когда Там нашел это место пятнадцать лет назад, то сразу же вызвал жену и двоих детей. Арендная плата – двадцать пять долларов в месяц – съедала почти весь его доход от работы на рынке. Денег не хватало, чтобы прокормить четыре голодных рта. Поразмыслив, он заложил свои любимые часы, чтобы жена смогла начать маленький бизнес: торговать бананами на улице. Каждое утро она поднималась до рассвета, взваливала на плечи двухъярусную корзину и проделывала путь от грузовика и обратно, пока не набиралось семьдесят связок маленьких и сладких, как конфеты, тропических фруктов. Затем она раскладывала товар на тротуаре и в перерывах между торговлей делала желающим маникюр.

Я взглянула на нее с уважением. Годы и жизненные трудности не отразились на ее лице, в отличие от Тама.

– Когда мы поженились, ей было восемнадцать, мне – двадцать семь, – сказал Там по-английски. Он потянулся и на минуту взял ее за руку – не слишком характерный жест для жителя буддистской страны, отличающейся сдержанностью.

– Моим родным она сначала не понравилась, – сказал он.

Фыонг была из бедной семьи.

Все были против их брака. Хорошенько поразмыслив, он пришел к своим родителям.

– Я сказал им: вы не в силах изменить мои чувства, – с улыбкой вспомнил он. – Они пришли на свадьбу.

После свадьбы молодожены поселились с родителями Тама, и сложностей стало намного больше. Его сестра и жена когда-то учились в одном классе. Когда Фыонг вышла замуж за старшего брата, которым был Там, и стала членом семьи, то приобрела статус старшей сестры. Униженная сестра стала сеять разлад, распространяя всевозможные слухи и сплетни. Поскольку в доме было десять детей, шум стоял ужасный. Добросердечной от природы и мягкой Фыонг понадобились годы, чтобы родственники осознали ее ценность, как новой веточки семейного древа.

Там резко оборвал рассказ и достал два фотоальбома.

– Наш отец умер в 1991-м, за месяц до того, как мы получили разрешение на отъезд в Штаты, – сказал Там, открывая первый альбом.

На выцветшей фотографии был изображен пожилой мужчина, лежащий на кровати с подоткнутой под подбородок простыней. Вокруг него сгрудилась дюжина родственников; их головы были закутаны в белые траурные шарфы. Самые маленькие дети стояли впереди, положив крошечные ладошки на край кровати. Их глаза были полны интереса и страха.

– Его кремировали, – с сожалением проговорил Там. – Мы не смогли его похоронить. – Увидев мое замешательство, он объяснил: – Теперь вся земля принадлежит коммунистам. Даже если купить участок, его могут отобрать.

Он привел пример большого частного кладбища в Сайгоне, который одним росчерком пера превратили в парк.

– Они даже кости не перевезли! Только надгробия.

На сохранность могли рассчитывать лишь официальные кладбища для мучеников с их аккуратными рядами одинаково безвкусных мемориалов в форме космических ракет и неоригинальными эпитафиями. Но поговаривали, что даже под этими надгробиями скрываются пустые могилы, так как чиновники, ответственные за перезахоронения, нередко прикарманивали деньги и бросали кости гнить в джунглях.

Там покачал головой:

– Нельзя быть уверенным, что они не придут и не раскопают чью-то могилу. Мою мать это очень огорчало.

Он открыл второй альбом, с нетерпением теребя листы. Внутри были шесть папок с документами, аккуратно переплетенные, скрепленные и с печатями. На обложке каждой папки были идентификационные карточки с фотографиями Тама и членов его семьи.

Дважды они упустили шанс на спасение и новую жизнь: один раз, когда вертолет в последний раз поднялся с крыши американского посольства, и второй, когда американцы опубликовали список требований к претендентам на статус послевоенного эмигранта. Желающие должны были иметь за спиной пять лет лагерей, а Там провел в лагере лишь три года. Теперь, через долгие годы после падения Сайгона, брат, которому удалось тогда эмигрировать, протягивал семье Тама руку помощи, чтобы те смогли начать новую жизнь в стране надежды и мечты.

Вот только Там был уже не двадцатитрехлетним переводчиком, полным энергии и готовым активно прокладывать себе путь в будущее. За плечами у него остались два десятилетия упущенных возможностей. Эти годы он мог бы потратить на накопление пенсии, благоустройство дома и каникулы в Диснейленде, а вместо этого он искал угол, чтобы переночевать на улице, и копался в отбросах, чтобы найти хоть немного риса для детей. В свои сорок шесть лет, с седеющими висками и ломотой в коленях, ему придется начинать все с самого начала, имея в активе совсем немного: базовое знание английского и стремление к свободе, которое он так долго сдерживал и которое теперь приведет его через океан в незнакомую и пугающую страну.

Закрыв альбом, я села с Тамом и его семьей, потягивая липкую и сладкую вьетнамскую колу и отвечая на многочисленные вопросы. Стоит ли отправить детей учиться компьютерной грамотности, чтобы в американской школе они не чувствовали себя отставшими? Его жена учится украшать кондитерские изделия, чтобы потом зарабатывать этим на жизнь, – купить ли блендер в Сайгоне или подождать переезда в Калифорнию? Он всегда мечтал ездить на машине. Может, попробовать устроиться таксистом в одном из городов Западного побережья? Я слушала и кивала, украдкой оглядывая их крошечную лачугу, где не было ни телефона, ни нормального туалета, и понимала, что привыкнуть им будет очень сложно. Но я также знала, что не пройдет и года, как дети Тама станут лучшими в классе, а Там устроится таксистом и в конце концов купит себе машину и однажды вышлет приглашение соседским детишкам, которые сейчас сгрудились у двери поглазеть на иностранку. И это меня нисколько не удивляло.

Зато меня поразило лицо Тама. Оно было полно бесхитростного энтузиазма – он не меньше любого юноши готов был бросить вызов миру. Меня потрясло, что трудности и потерянные годы не оставили затаенной злобы на его лице. Там давно научился прощать. Он научился жить, не накапливая обиды и чувства вины. Научился ценить мир и возможности, выпадающие на его долю, откуда бы они ни взялись.

Это не Таму повезло отправиться в Америку. Счастливчиками были мы, американцы, потому что такому человеку, как Там, суждено было поселиться среди нас.

Вернувшись домой, я обнаружила в общей и единственной ванной отеля нового гостя. Стив жил в Сайгоне уже несколько месяцев и все это время трудился над достижением трех целей: освоить язык, найти красивую вьетнамку и основать благотворительную организацию. Его рык и громкоголосая манера не слишком вязались с вьетнамским произношением, однако говорил он разборчиво, и знание языка бесконечно располагало к нему местное население. Стив уже нашел себе девушку, и, видимо, чувства были взаимными. Периодически он выезжал в горы Центрального Вьетнама, куда американцам очень сложно попасть, и искал больницы, которые были бы готовы принять помощь. Дела продвигались медленно.

Стив вырос в Калифорнии, двенадцать лет прожил на Аляске и наконец обрел духовное пристанище в Азии. В Анкоридже у него остались друзья, которые пытались помочь, в основном финансированием, чтобы он мог продолжить свою работу.

– Мы хотим наладить постоянную связь между Вьетнамом и Аляской, – уверенно заявлял он, но позже признал, что дело почти не двигается и, по сути, он действует в одиночку.

Стив был совершенно без ума от своей девушки. По его словам, она была смышленой и энергичной, у нее было множество идей и ей тоже не терпелось начать работу. Они встречались три месяца, но до сих пор он к ней даже не прикоснулся.

– Я знаю правила, – сказал он мне, решительно качая головой.

Вместо этого он ужинал с ее семьей три раза в неделю и старательно пытался внушить им, что у него серьезные намерения, что он не просто непутевый турист, ищущий развлечений. Мне нравилась его наивная серьезность, и я знала, что, даже если его планы провалятся, ему удастся убедить хотя бы одну семью в том, что не все иностранцы рыщут по улицам в поисках случайных увеселений. Жаль, что таких, как он, совсем немного.

Я провела следующую неделю, старательно выговаривая лирические фразы из вьетнамского учебника тридцатилетней давности, исследуя ароматные сайгонские рынки и ожидая вестей от Тама.

Наконец послышались его шаги на лестнице нашей гостиницы.

– Я нашел тебе проводника! – произнес он вместо приветствия и был вознагражден моей счастливой улыбкой и почти объятиями.

– Я знаю его всего полгода, – предупредил он, поднимая руки, чтобы держать меня на расстоянии. И принялся перечислять достоинства своей находки на пальцах.

К моей удаче, проводник оказался человеком почтенных лет – его двум сыновьям было столько же, сколько мне – и счастливо женат. Несмотря на возраст, он сохранял хорошую форму, так как в молодости был чемпионом по футболу и играл матчи по всей дельте Меконга, поэтому в деревнях у него осталось много друзей. К сожалению, он говорил лишь по-вьетнамски и немного по-французски.

– К тому же, – добавил Там, замолкнув и подбирая слова, – ты должна понимать, что он мне не друг. Я не верю ему так, как себе.

Однако, заключил он, ничто не мешает мне увидеться с ним. Встреча назначена через час.

Проводник жил в конце переулка, где на каждом шагу дрались петухи, а местные жители бросали на меня подозрительные взгляды. У него оказался на удивление зажиточный дом: залитый цементом передний дворик, два велосипеда, алтарь и прихожая, заставленная лакированной мебелью. Ему было пятьдесят пять лет, высокий, загорелый, поджарый. Красивое лицо с фотографий на стене все еще угадывалось в его чертах.

Крепко пожав мне руку на американский манер, он сел на край стула, держа спину идеально прямо, и с гордостью заговорил по-французски, но я едва понимала его. Я отвечала по-вьетнамски, советуясь с Тамом по-английски, чьи ответы превратились в мешанину непонятных языков. В конце концов мы разобрались со светскими любезностями и перешли к делу.

Проводник отнесся к моему желанию отправиться в поход по тропе Хошимина весьма скептически и очень настойчиво стал предлагать пойти на юг, в дельту Меконга. В тех провинциях у него было много знакомств, завязавшихся во время матчей на поле под палящим солнцем: такая дружба способна навек объединить людей из самых разных кругов. Но, несмотря на связи, он был частным гидом без документов и столкнулся бы со значительными трудностями, сопровождая иностранку по отдаленным деревням. Поэтому он был согласен пойти со мной лишь в том случае, если я соглашусь не останавливаться на ночь в провинциальных городах. Он говорил с неумолимой убежденностью, не терпящей возражений. Я раздосадованно закусила губу и посмотрела на Тама.

– Есть еще вариант, – тихо ответил он на чистом английском. – Мы можем обратиться в Союз коммунистической молодежи. Они организуют экскурсии для студентов в провинции, и они там живут в палатках.

Я поблагодарила проводника, сказав, что подумаю день или два, и поднялась, чтобы уйти. Он снова пожал мне руку и сообщил, что в ближайшие две недели будет занят. Его лодыжки были крепки, как шары для боулинга, но я поняла, что, путешествуя в его компании, буду слышать «нет» с раздражающей частотой. Мы пошли к выходу.

По пути в отель на мотороллере Там отвечал на мои нетерпеливые вопросы, пытаясь перекричать рев транспорта в час пик.

– Союз коммунистической молодежи основали несколько лет назад с целью организовывать велосипедные экскурсии по сельской местности для вьетнамских студентов, – крикнул он через спину. – Они ездят на военные базы, где их родители сражались с американцами, и иногда устраивают короткие поездки по деревням.

Все проводники состояли в Союзе молодежи и шаг за шагом прокладывали себе путь к чиновнической карьере. Если усердно учиться и демонстрировать политкорректность, можно было рассчитывать на членство в молодежной организации, затем в коммунистической партии и, наконец, получить теплое местечко в качестве правительственного чиновника. Заговорив об этом, Там поморщился. Очевидно, не всех прельщало членство в партии и его выгоды. Не так давно возникший класс частных предпринимателей обладал не только властью, но и деньгами и больше не собирался ходить по струнке.

– Но у Союза молодежи большое влияние в коммунистической системе, – добавил Там. – Однажды они станут членами партии, поэтому люди их побаиваются, особенно в деревнях, где сильны старые представления. Члены Союза молодежи раздобудут тебе все разрешения, можешь не сомневаться.

Высадив меня у отеля, Там согласился устроить мне встречу с директором Союза на следующей неделе. Я постаралась не слишком воодушевляться.

Вьетнам оказался совершенно непредсказуемым. Я так обрадовалась, когда нашла Тама в вакууме чужого города, но потом потеряла его всего за пару часов до запланированного отъезда и стала безнадежно ждать, когда отыщется другой проводник, – и вот мне снова пришлось изменить планы. Я уже не поеду вслед за моим крепконогим гидом и не выучу вьетнамский, выуживая из памяти крупицы французского. А вот перспектива найти проводника из Союза молодежи, с его официально санкционированными велосипедными экскурсиями и ночевкой в деревнях, и вовсе показалась неправдоподобно радужной.

Я выбралась из номера и стала бродить по улице. Ноги сами привели меня на почту, к разорванным конвертам из коричневой бумаги, набитым письмами из-за границы. Если попросить уставшую женщину за третьей стойкой, может, она разрешит мне поискать среди них весточку из дому? Земля выскальзывала из-под моих ног, и под ней зияла бездна одиночества и отчаяния.

Чувство было мне знакомо – необходимость поговорить с кем-то, кто тебя понимает, о том, как ты скучаешь по друзьям и семье; рассмеяться, не сдерживая себя; увидеть родной мамин почерк на потрепанном конверте. Сейчас мне казалось, что я поступила глупо, отказавшись со скуки от приятной, хоть и не приносящей удовлетворения работы в Америке. Я променяла безопасность на риск, друзей на незнакомцев, комфортную уверенность на беспомощную зависимость. С моей нынешней позиции жизнь в Америке выглядела не так уж плохо.

Я попыталась отогнать депрессию, все сильнее зажимающую меня в тисках. Все не так ужасно. За короткое время я уже чего-то достигла. Научилась ориентироваться на рынке и часами сидела рядом с торговкой фруктами, пробуя ее товар; сама нашла шнурки и сторговалась до цены, приближающейся к цене для местных; встала за прилавок чистить рыбу под смех собравшихся зевак. Я знала, что стоит продержаться еще чуть-чуть – и я сумею справиться со сложностями выживания в этой незнакомой стране и однажды проснусь и пойму, что пугающее стало привычным.

А тем временем жизнь вокруг сияла удивительными красками, и каждая деталь отпечатывалась золотом на черно-белом фоне моего обычного существования. Дома время текло незаметно: от апреля к маю, потом лето, осенняя листва и неожиданно выпавший снег. Здесь же каждый день означал уникальные впечатления, каждое событие было страничкой, которую хотелось перечитывать и проживать снова и снова.

В коричневом конверте писем с моим именем не оказалось. Я вернулась в гостиницу и залезла под одеяло.