355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кари Хотакайнен » Улица Окопная » Текст книги (страница 8)
Улица Окопная
  • Текст добавлен: 14 октября 2016, 23:24

Текст книги "Улица Окопная"


Автор книги: Кари Хотакайнен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Они

Когда Каллио позвонил в дверь и рассказал, что его беспокоит, меня охватила страшная радость. Надо признаться, к радости примешивалась изрядная порция злорадства; долго же мы с Лееной сражались в одиночестве и ловили пренебрежительные ухмылки.

Каллио был чрезвычайно возбужден. Он прогуливал своего золотистого Лабрадора Типсу в Центральном парке. Поначалу планировался традиционный маршрут, но по внезапному озарению Каллио решил отклониться и прогуляться в районе индивидуальной застройки. А вон там в сени зарослей боярышника на обочине затаился этот тип с нижнего этажа с биноклем. Сидел тишком-молчком, будто этакий исследователь, настолько погруженный в свои мысли, что не заметил Каллио и Типсы.

Более всего Каллио поразила манера поведения, а не сам поступок.

Этот тип устроился поудобнее, словно так и надо, выудил из глубин спортивной куртки записную книжку и начал писать. Что – Каллио так и не узнал.

Вопреки правилам, Каллио предоставил своему псу возможность обнюхать канавы, таким образом сам смог сосредоточиться на наблюдении за типом. Он засек время – прошло пятнадцать минут. Каллио подчеркнул, что время относительно. Если сгребать граблями листья во дворе, пятнадцать минут пролетят в один миг. Если те же пятнадцать минут смотреть по телевизору беседу о положительном отношении к беженцам, время покажется вечностью. В данном конкретном случае тип, который не имеет ни малейшего отношения к данному району, в течение пятнадцати минут наблюдал за чужой недвижимостью. И это, по мнению Каллио, действительно продолжительное время. Такой поступок не объяснишь внезапным желанием.

И это еще не все.

Когда Каллио пришел домой и сел на балконе, чтобы насладиться прелестью вечера, он вынужденно засвидетельствовал то, как тип с нижнего этажа швырнул окурком в подростков, игравших во дворе, а затем показал им средний палец.

Мы втроем так возбудились, что Леена решила сварить кофе.

Мне стало хорошо.

Наконец появилась целостность.

Наша кропотливая работа не пошла прахом. Теперь у нас в доме есть собрат по оружию, и уже никто не посмеет сказать, что мы делаем из мухи слона.

По мнению Каллио, дело осложняется тем, что закон не запрещает людям расхаживать по местности с биноклем и диктофоном. Тем не менее мы решили выяснить, как близко можно подходить к чужому строению, где-то же должна быть граница.

Я напомнил Каллио детали нового закона о курении. Там говорится, что курить разрешается в специально оборудованном месте, не ближе семи метров от общественного здания. Если закон о курении настолько подробен, наверняка и в законодательстве по обеспечению порядка найдется что-нибудь о том, как близко можно подходить к чужим домам и допустимо ли в принципе направлять бинокль на окна.

Нам стало ясно, что работы непочатый край.

Правда, теперь, когда Каллио принял нашу сторону, мы можем вздохнуть свободнее.

Мы договорились с Каллио о следующем: он продолжает наблюдение на местности, а Леена и я сосредоточимся на безобразиях, происходящих в нашем подъезде

Ветеран

Сын позвонил в агентство по продаже недвижимости. Они с женой хотят продать дом. А меня отправить в дом престарелых. Пугаются по мелочам. Ну упал пару раз возле почтового ящика, ну мотор барахлит, так сразу и хотят поместить под присмотр. Марта ушла. Сын думает, что я не справлюсь один. А за перелом ноги город мне еще заплатит. Песка пожалели.

Вот накину на плечи платок Марты и усядусь в подвале на ящике для картошки, если придут покупатели. В своем доме я могу хоть в подвале сидеть, кто мне запретит. Из своего дома я никуда не уйду. От русского брата я в свое время тикал, а эти – не дождутся.

Как Марту похоронил, сразу подумал, что один в этом доме не останусь.

Но потом, когда сын позвонил и предложил продать дом, я задумался, ну и куда отсюда. Здесь каждая вещь знает свое место. Тогда, в сорок восьмом, мы с Мартой решили, что мягкое кресло хорошо бы поставить вон у того окна: сидишь на нем, а в окно видать, кто идет. И стол прежний, четыре раза красили. И в каждой комнате свой запах.

Каждый раз сын с женой придут, принюхаются к подвалу, словно там чума завелась. Они из этого поколения чистюль, сырость на дух не переносят. Хотя в подвале, понятно, сырость. А сын говорит, здесь надо приборами замерять, чтобы зараз все выяснить. А я говорю, неча в моем подвале замерять, мой нос – вот вам и прибор.

Не хочется отдавать. Хотя сын говорит, что сейчас или никогда, а то скоро никто и не позарится. С этой фирмы придет какой-то мужик, а то обещали женщина. К счастью, она не придет. Не могу я больше смотреть на женщин, в башку черт-те что лезет, хотя куда мне. Все равно ни на что не годен.

Сегодня схожу к почтовому ящику и в бар. Сыграем с Рейно в покер на автомате. На десятку. При Марте-то я только на пять марок играл. И то она сердилась.

Правда, я один раз сотню выиграл, так она довольна была. Купил две пачки кофе, масла полкило и ветчины в нарезке. Я смеялся, когда Марта выясняла тайком, что за система в этой игре и тот ли это автомат у самых дверей.

Этот мужик придет ближе к вечеру. Пусть только слово скажет о доме плохое, я сам продам. Однажды по телевизору какой-то человек рассуждал о старых домах, так он назвал их минами замедленного действия. И эти люди живут в стране, которую я для них отвоевал.

Если этот скажет о моем доме плохо, выставлю его во двор. Я сумею.

Сын говорил, что, может быть, агентство потребуют проверки состояния. А то не решатся продавать.

Никаких проверок не будет. Я сам знаю, в каком он состоянии. Зло берет, все на память приходит, как строили. Как сообща заливали бетон, тогда и Рейно участвовал. Ну бетон застыл, потом уже на цоколь возводили каркас. А потом засыпали фундамент и настелили полы, набили стены опилками, вставили окна, казалось, все уже и готово. А кто-то сказал, мол, в недоделанном доме живут, но это нас не волновало, кто сразу досками мог обшить? И труба выдержала, хотя поначалу и сомневались. Обожженного-то кирпича с трудом на печь хватило. Я формы одолжил, сам вылепил кирпичи из бетона и следил, чтоб просохли как следует. Каждую доску, каждый гвоздь сам забил и обойными гвоздями картон к стене прилатал. Так что хрен сюда кто с прибором придет в подвале идиотничать.

Да и сам я могу его продать, если уж очень-то прижмет. Вон, сыну Рейно продам, тот вроде бы дом ищет. Или тому спортсмену, который как-то вечером тут с пробежки пыхтел. Дышал как паровоз и дом нахваливал. Спросил, не продается ли. Во народ, запросто так на чужой двор забредают, продай, и все тут. С протянутой рукой под окошком больше не стоят.

Невестка говорит, что прибраться бы перед тем, как человек с фирмы придет. А чего от этого поменяется? Я ж ничего не трогал тут после Марты. Вон, и шаль ее на том стуле. И фуфайка в прихожей на вешалке. Она собиралась в огород, упала в прихожей и лежит. Я сердце послушал, подушку под голову подложил, позвонил в «скорую». А они уже ничего не смогли поделать.

Может, я никуда отсюда не съеду. Я справлюсь. Марта успела показать, что и как делать в первую очередь. Словно догадывалась, что уйдет. Картошку сварю и рыбу приготовлю. А чего еще мне, простому мужику, надо-то? Траву не ем. Сладкое в магазине куплю. Сын с женой думают, я тут окочурюсь от голода. Они всегда приносят супы и каши, но во всей их стряпне эти чудные приправы, не понимают, что соли одной достаточно.

Я и со стиральной машиной справляюсь. Марта тоже мне показала. Какая там температура – шестьдесят или девяносто. А, да все равно, я ж редко стираю. То для Марты было не все равно. Сын с женой купили ей шелковую пижаму. Я не смог прочесть маленькие буквы на этикетке, взял да сунул в стирку на девяносто. Во шуму-то было! Срочно скумекал какое-то дело во дворе, только б не слушать. У внучки теперь эта пижама.

Наверно, не надо об этом думать, слезы на глаза… Эх, была бы здесь Марта. Ворчала бы из-за неверной температуры. Или из-за покера. Была бы.

Только ее нет.

Она где-то там.

Нет, на небе ее тоже нет.

Это пастор так утверждал.

Я не решился сказать против, в такой момент. Но сам я думаю, что нет никакого неба. И Бога тоже нет. Был бы, так пришел бы нашим парням на помощь во время артобстрелов. Как-то раз я кричал ему, да Он ничего не ответил, а нога моего приятеля отлетела прямиком ко мне. Тогда я понял, что наверху никого нет. Хотя капеллан сказал, что Господь хотел взять ногу Вяянянена, а через нее и самого Вяянянена к себе.

Марта в последнее время отзывалась очень тепло о Боге. Что ждет он ее где-то там и примет как старую знакомую. Я слушал, потому что Марта так говорила. Если б кто-то другой, я б и слушать не стал.

Не люблю я всяких фантазий. Терпеть не могу выдуманных историй. Хуже всего писатели, которые о войне пишут. Разукрасят свои истории, как мальчишки. Книжки-раскраски это все. Если б они писали только то, что происходило на фронте, книжки получились бы тоненькими. Все эти писатели про войну – еще большее трепло, чем богословы.

Чего это я вдруг?

Вот, Марты нет рядом, никто меня не одернет, мысли бродят туда-сюда. Если всю жизнь проживешь с кем-то, не хочешь, чтобы он куда-нибудь уходил. Несколько дней еще выдержишь, но тоже нехорошо. Помню, как-то она поехала к сестре в Хяме. Три дня была там. А мне показалось, что она уже никогда не вернется. Совсем не умею быть один. Нынче молодые разбегаются по малейшему поводу. Чуть что, сразу тюфяки понесли. Я так сказал сыну: ругайтесь, черт возьми! Кричите, к дьяволу! Защищайтесь, на хрен! Если у себя дома нельзя кричать, тогда где. Хоть сорок лет из-за того же самого пустяка. Вот, я пришел с войны, так решил, какая забота ни встретится на пути, ни за что не сверну. И Марта несколько недель на кухне спала, когда задурила чего-то, и я несколько ночей в сарае спал, всяко бывает. А ведь имело смысл, как подумаешь, сладко-то как во время примирения.

Ну чегой-то я опять впустую, скоро этот агент придет.

Агент

Над Юлистаро небо огромное, синее и – бесконечное. Мальчишкой я думал, что небо начинается в Лапландии и заканчивается в Ханко, а над нашим сараем – самое высокое место.

Риитта-Майя была вне себя, я, в общем-то, тоже. Возникло ощущение, что мир, который мы возводили целых пятнадцать лет, трещит по швам. Тот, другой, мир в Юлистаро цел и всеми углами цепляется за землю. Какой-то псих позвонил ей и обругал их сайт. Я не стал рассказывать о звонке лжеменеджера гостиницы нам домой, лучше поберечь Риитту-Майю.

Мы присели. Я предложил принести слойки из кондитерского отдела, но Риитта-Майя, всхлипнув, указала на свою талию. Я почувствовал необъяснимую тоску оттого, что в этом возрасте мы уже не могли позволить себе сладости – сразу отражается на фигуре.

Я попросил более подробно рассказать о звонке. Она лепетала что-то бессвязное, вроде этот тип знает, где мы живем. Я спросил, высветился ли номер. Риитта-Майя отрицательно помотала головой. Я успокоил ее, что это какой-то чокнутый, не стоит обращать внимания.

На самом же деле я сам чертовски переживал, я был уверен, что у всех этих звонков какой-то общий знаменатель. Может быть, кому-то из наших клиентов не оказали должного внимания? Может быть, получение кредита прошло, не как планировалось? Или речь идет о человеке, который без видимой причины хочет расшатать законно созданные конструкции?

Я уговорил Риитту-Майю взять отгул на остаток дня, а сам пошел в кабинет Сухонена. Рассказав подоплеку, я попросил его дать Риитте-Майе какой-нибудь серьезный объект, чтобы она после неприятного звонка побыстрее вернулась в боевое состояние. Сухонен согласился, хотя, по его мнению, поэтический язык текстов следует слегка обуздать. Я оставил это замечание без комментариев, потому что критика исходила от человека, который торгует квартирами исключительно в многоэтажных домах.

Помогая коллеге, я воодушевился настолько, что забыл свои печали и наконец-то решился войти в кабинет директора агентства с вопросом, который я поднимал на последнем семинаре во время круиза. Я убедил его, что деньги, вложенные в мою идею, вернутся сторицей за короткий срок. Директор согласился, но поставил условие, чтобы на этом этапе я не проболтался коллегам.

Я сразу же отправился в торговый центр и купил ведра, лопаты, детские скакалки, пластмассовые игрушки и кое-какие инструменты, необходимые для садовых работ.

Идея очень простая.

Если в продаваемом объекте нет детей, я при помощи данного реквизита создаю иллюзию их присутствия. Я ничего не скажу клиентам о детях, так что и врать не придется. Зрение – слабое место человека. Когда клиент увидит во дворе знакомые детские игрушки, а в огороде мотыги и грабли, его сознание переключится на семью, в более выгодное для меня направление. Он будет думать о своих детях, как они смогут играть именно на этом дворе уже этим летом.

И наоборот.

Если двор в запустении, отсутствуют признаки жизни, мысли клиента легко омрачаются. Он может подумать: здесь и не было жизни, мы сюда не хотим.

Я без промедления поехал на объект и разбросал игрушки и инструменты как можно беспечнее. Мне хотелось создать впечатление, что все это оставили во дворе только полчаса назад. Обшитый кирпичом дом бездетных предпринимателей теперь лучился радостью и производил впечатление жилища простых тружеников, у которых двое детей.

Я сел в машину перекурить и обдумать программу до вечерних смотрин. Вспомнилось неприятное дельце, о котором я совсем забыл за возней с реквизитом.

Надо было заключить договор на продажу старого дома, который поначалу был закреплен за Сейей. Во время круиза мы договорились, что я немного передохну от «чернобылей». Так в нашей фирме прозвали дома в плохом состоянии, где до сих пор обитают аборигены, которые их и построили.

Обычно кто-то из наследников сообщает о «чернобыле» в офис, предупредив первым делом, что отец или мать не очень-то хочет выезжать, но дом обязательно надо продать. Такие объекты имеют неважные исходные данные по всем показателям. Этот не исключение.

Сын и невестка сказали, что почти уговорили старика на переезд, но я должен окончательно его убедить. А также же найти к дому верный подход и аргументы, чтобы его продать.

Местоположение? Довольно далеко от центра, чтобы упоминать об этом.

Сад? Газон – это не сад, должно быть что-то еще, кроме трухлявой яблони и покосившегося сарая.

Состояние? Не сделано ничего, ни малейшего ремонта.

Идиллия? Если какая-нибудь супружеская чета, привыкшая обращать внимание на всякие мелочи, ошибется в оценке первоначального состояния, вот тогда это будет идиллия.

Спекулянт? Не заинтересуется, потому что участок недостаточно велик для строительства рядного дома. Расходы на разборку – не меньше пятидесяти тысяч.

И я должен разговаривать со старым хозяином, имея минимум аргументов и мерзкое настроение.

Плохи дела.

Именно об этом я упомянул на семинаре два года назад. Если мы отправляемся на объект заранее раздраженные, мысленно муссируя только плохие моменты, мы совершаем судьбоносную ошибку. Клиенты моментально чувствуют плохое настроение, а с домом нельзя связывать плохое настроение. Мы должны помнить, что продаем. По большому счету мы торгуем не жильем, а атмосферой, будущим и верой.

Мы торгуем атмосферой домашнего уюта.

Мы торгуем надеждой на будущее.

Мы торгуем верой в лучшее.

АБВ.

Это моя азбука продажи домов. На семинарах я составил памятку, с которой снял для верности три копии. Я очень ценю эффектные образы, рожденные практикой.

Я открыл памятку проверить, не поможет ли она в продаже данного объекта, который классифицируется как «чернобыль». Очень быстро я наткнулся на раздел «Ностальгия» и вспомнил, что создавал его, подразумевая практически безнадежные объекты.

Прочел.

В старых собственных домах мечта называется иначе – ностальгия. Мы не продаем дом, мы продаем ностальгию. Если слово до сих пор не открылось, я разобью его на конкретные примеры, которые одновременно послужат и описанием совершенных сделок.

Супруги средних лет приходят смотреть старый дом. Я представляю объект. Их взгляды блуждают. Я рассказываю о ремонтах, а они слушают не меня – лестницу, ведущую наверх. Она скрипит. И этот скрип – ностальгия.

Скрип лестницы уносит их в прошлое, в конец 50-х или начало 60-х. Тогда они были детьми, льняными головками, которые ничего не знали о нынешней сумасшедшей жизни.

Вперед. Выходим из дома, они останавливаются на застекленной веранде. Супруга говорит, что здесь можно устроить симпатичную вешалку для одежды гостей. Кивнув, супруг добавляет, что летом здесь приятно выпить чашечку кофе. Они будут это делать три раза в год, но веранда с облупленными наличниками и ветхими скамейками – ностальгия, а заодно один из краеугольных камней в решении о покупке.

Вперед во двор. Там дворовая постройка, раньше в ней была баня, а сейчас сарай для дров и садовых инструментов. Березовые поленья сложены в аккуратную поленницу вдоль стены, береста собрана в плетеную корзинку.

Две недели спустя я услышал разговор этой пары в коридоре банка. Они перечисляли детали, которые окончательно повлияли на покупку. Супруг упоминал именно этот дровяник и его чистоту. В два голоса они говорили о скрипящей лестнице. Супруга подчеркивала прелесть уютной веранды.

Три этих детали – лестница, веранда и березовая поленница – вместе и образуют слово «ностальгия». Итог: за полтора миллиона они купили дом практически в первородном состоянии – ради скрипящей лестницы, одухотворенной веранды и обычных березовых дров. Так что вы мне не говорите ни при каких обстоятельствах, что торговля старой недвижимостью базируется на разуме.

История меня впечатлила, главное – к месту. Если я и сумею продать этот объект, потерявший всякую ценность, так только при помощи ностальгии.

На миг показалось, что частичка высокого неба Юлистаро радугой встала над северной частью Хельсинки.

Матти

Начальник склада Сиикавирта спросил, почему я больше не участвую в групповых розыгрышах лото. Я соврал, что решил сделать небольшой перерыв, на самом деле я решил, что моя жизнь больше не зависит от везения. До сих пор меня несло, словно мусор с дождевой водой. И была лишь надежда, что, по счастью, я прилипну к какому-нибудь приличному ботинку и благодаря этому расстанусь с канализационной решеткой и устремлюсь к свету. Это фантазерство теперь закончилось. Через головы играющих в лото я вижу далекий горизонт, где-то там моя цель, и туда я пробиваю дорогу, но не как мусор в дождевой воде, а как создатель дождя.

Подол юбки распространял запах. Я его уловил. Я как раз пополнял запасы консервированного горохового супа в магазине «Алепа», когда увидел в очереди к кассе Сиркку. Кто заставил тебя напялить желтую юбку, кто заставил нести пластиковый пакет с дешевым абажуром?

Бросив банки, я последовал за ней на улицу. Держал дистанцию в добрые пятьдесят метров. На остановке я догадался по ее поведению, в какой автобус она сядет. Благодаря столпотворению проскочил вперед нее и сел в хвосте салона.

На мое счастье, вместе с Сиркку из автобуса вышли еще шестеро.

Выяснив подъезд и номер квартиры, я вернулся домой.

Я заправился йогуртом с дроблеными орехами и изюмом.

Выпил полтора литра воды.

Посмотрел на их фотографии и коллаж, который успел переделать. Вместо случайного дома я нашел в одном из проспектов настоящий дом фронтовика. К сожалению, его уже продали.

Уложив коллаж, молоток и гвозди в рюкзак, я вышел из дома.

Прибыв на место, я сделал дыхательные упражнения в подъезде.

Сосредоточился на своих чувствах, обрезал все острые углы. Затупил их.

Нашел интонацию, не терпящую возражений. Подобное чувство дом фронтовиков пробуждает у зрителя. Подыскал березу, сосну и ель. Срезал прочь декоративный кустарник, гномов во дворе и мангалы.

Позвонил в дверь.

Послышались шаги. Дверь приоткрылась. Медленно. Цепочка оставила щель сантиметров в двадцать.

Сиркку выглянула в просвет.

– Кто там?

– Я.

– Не пущу.

– Я пришел с добром. По делу.

– Нечего тебе здесь делать.

– Дай мне поговорить с Хеленой. Дай мне взглянуть на Сини.

– Нечего глядеть.

– Не тебе решать.

– Здесь я решаю!

Сиркку прокричала Хелене, давай звони, этот не уходит.

Я услышал шаги моей женщины, Сини не было слышно.

– Сейчас приедет полиция. Это настоящее вторжение.

– Да перестаньте. Я по делу.

Сиркку пнула меня в голень, я поджал ногу, а она успела захлопнуть дверь.

Снова проделал дыхательную гимнастику. Тупо ругаясь, вытащил из рюкзака молоток, гвозди, коллаж и приколотил к дверям дом фронтовика вместе с моей семьей.

Похромал на первый этаж. Немного разработал мышцы и пробежал пятьсот метров так быстро, как только мог. Отдышавшись на опушке леса, я заметил синие огни, мерцавшие на фоне красного кирпича. Впервые в жизни я осознал себя в центре того, о чем прежде только читал в газетах. Я никогда не ощущал необходимости стать органичной частью этого Большого финско-канцелярско-финского словаря, новое издание которого всплыло в нашем сознании в начале 90-х годов.

Запрет на контакт.

Опекунство.

Право на свидание.

Совместное опекунство.

Приют.

Старым фронтовикам эти термины не известны, они штудировали другой словарь.

Передний край.

Артобстрел.

Линия огня.

Условия перемирия.

Восстановление.

Эти слова им знакомы, а новые термины – нет, потому что они не были домашними людьми. На спасение Отечества они положили свои силы, а после схватки еще возвели дома, к разрушению которых уже не проявляли интереса.

В свое время старые фронтовики навидались синих, красных и оранжевых огней на фоне черного неба. Теперь моя очередь.

Но, как и в их случае, не я выбрал свое дело, оно выбрало меня. Они хотели сохранить прежние границы, я – семью. Их воодушевленные вожди хотели Карелию назад, я – семью. По-моему, я не прошу лишнего.

Я присел на камень.

Казалось, мне в задницу воткнули кол, и теперь он, пройдя сквозь горло, выпирает изо рта. Внутренние органы разорваны, глаза вскипели, кровь смешалась с суриком внутренностей, руки дрожат, синие огни почернели.

Невероятно: они меня не впустили! Я пришел по делу, не по злому умыслу. Агрессоры сломали мне хребет, своими безумными поступками заставили чиновников поверить, что и я, поднявший кулак, лишь когда жизнь схватила за горло, я сам – неисправимый агрессор. Чиновникам общество представляется исключительно в виде черно-белых снимков. Для них существуют только две группы: агрессоры и отрицающие насилие гуманисты. Одни всегда атакуют, другие – никогда. Я протиснулся сквозь их ряды к свету и сотворил тьму.

Но только один раз.

По мнению чиновников, единожды ударив, я переметнулся во вражеский стан, хотя никогда не объявлял себя сторонником гуманистов. В этой стране если ты никого не бьешь – уже гуманист. Легкий ушиб Хелены позволил им разглядеть черное на белом фоне. Я – это самое черное, Хелена – белое.

Хелена прекрасно знала, что дело обстоит вовсе не так, как записано в протоколе. Она не жила с мужем-деспотом, между кулаком и плитой. Ее цветущая молодость и пик красоты состоялись между стихами и спальней, в окружении нежной заботы бойца домашнего фронта.

Общество разрешает слово и запрещает кулак. Оно почитает слово и обвиняет кулак. Оно заставляет прислушаться к слову, не важно к какому. Оно провозглашает слово высшей мерой образованности и перекрывает кулаку любую орбиту.

Я смотрел на синие огни, мерцающие на фоне красного кирпича. Я не боялся полиции, я боялся окончательного разрыва.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю