Текст книги "Улица Окопная"

Автор книги: Кари Хотакайнен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Переезд

06.49

Раннее утро, а солнце жарит вовсю. Как же днем-то будет палить, если сейчас спасу нет? Прольется ли когда-нибудь дождь, напоит ли влагой растения и нас, тараканов на выжженной земле?

Раздвигаю шторы, пытаюсь взглянуть на солнце в упор – нет, невозможно. Оно кинжалом пронзает меня, как будто солнце – враг, долгую зиму поджидавший в темноте, чтобы отомстить.

Сознательно не торопясь следую на кухню. Последние месяцы и недели были исполнены спешки, остаток пути хочу завершить спокойно.

Яйца расплываются по сковородке, как мозги раздавленного машиной зайца.

Я включаю радио в поисках прогноза погоды. Попса тоскует по чему-то, но при этом ничего не делает.

По прогнозам, солнце поднимется еще выше в безоблачное небо, и с высоты расплавит асфальт до парообразного состояния, кожу людей обожжет до пунца, растения – до полного высыхания. Солнце беспощадно, оно не допускает ветер к деревьям и листьям, оно останавливает движение воздуха и всякое шевеление. Солнце жестоко, но оно об этом не знает.

Я выключаю радио. Нельзя, чтобы солнце руководило мной.

Кладу яичницу поверх большой краюхи ржаного хлеба, добавляю свекольного салата, кусок сыру и прихлопываю таким же куском хлеба. Ем не торопясь, сверяя по таблице, надолго ли хватит меня с этим количеством калорий. Надолго. Если энергетические запасы кончатся, само дело меня подкормит.

Продукты, нож, бинокль, игрушки, прихваченные с объекта Кесамаа, – все это я укладываю в рюкзак. Составленный мною договор о купле-продаже помещаю в боковой карман рюкзака, аккуратно свернув. Блокнота нигде нет, ну и ладно, все равно сегодня не будет времени на записи.

Сегодня тот день, ради которого я жил почти шесть месяцев.

Сегодня семья вернется ко мне, и я приведу их в светло-желтый дом.

Подхожу к зеркалу, гляжу на себя.

Я с трудом узнаю этого человека. Лицо осунулось, кожа обтягивает подбородок и шею. Щеки впали, глаза ввалились в глазницы. Похож на гиену, и все-таки я – лев.

Датчики пульсомера закрепляю на груди, на запястье нажимаю кнопку старта. На экране часов маленький человечек начинает бег на месте. По словам продавца, его невозможно отключить. Все это время бесцельный бег человечка на месте раздражал меня.

Я сбегаю по лестнице вниз и замечаю на доске объявлений желтый листок. Больше мне нет нужды читать, что хочет сказать супружеская чета сверху. В дверях в честь ясного раннего дня я закуриваю две сигареты, одну для себя, вторую – оставляю в углу площадки. Оттуда в недвижимом воздухе дым поднимется прямо к их ноздрям.

Пульс шестьдесят семь.

Сегодня не буду бегать, больше не надо, никакой спешки.

Сегодня у меня есть время задержаться в местах, ставших дорогими мне за последние месяцы. Знакомой тропой пересекаю лес, выхожу к пешеходному мостику над Первой кольцевой, останавливаюсь и опираюсь на перила. Машины идут подо мной, они напоминают жуков. Сини нравится играть с жуками, она хотела бы сделать для них новый домик из спичечного коробка. Я не разрешаю, их дом – вся Финляндия.

Отрываю руки от перил и развожу их по сторонам, как крылья. Вспоминается озеро, край мостков и ветер, который хотел оторвать меня от семьи. Я опускаю крылья, опираюсь на перила, и крылья бессильно обвисают.

Первая кольцевая, сосуд моего сердца, мой путь.

Я стою над тобой и хочу обозреть тебя всю.

Первая кольцевая, ты пронзаешь пейзаж, хороня под собой поля, еще немного, и ты заставишь отцов города распланировать под строительство оставшиеся парки, и тогда наступит конец чванливой болтовне жителей Пиркколы, Пакилы и Палохейня о близости их к природе. Конец вымогательству денег за земельный надел.

Былинная кольцевая – так говорят о тебе по всей стране, ты – понятие и символ, по тебе струится моя кровь, хочу прижаться к тебе, почувствовать твой запах. Что в сравнении с тобой дороги на Хямеенлинну, Туусулу и Лахти? Ничто. Они уводят назад во тьму, а ты никуда не ведешь, только замыкаешь кольцо вкруг города, ты – аорта и ободок на прическе Хельсинки.

В одно мгновение ты перенесешь меня из Эспоо в торговый центр «Итякескус», жемчужину своего ободка. «Итякескус» – важнейшее место нового Хельсинки, общий котел для выходцев из России, Сомали, Паркано[18]18
  «Паркано» – небольшой город на западе центральной части Финляндии.


[Закрыть] и Киихтелюсваары.[19]19
  «Киихтелюсваара» – маленький поселок в финской Карелии.


[Закрыть] Там кипит и настаивается супчик, который варят тысяча поваров.

Первая кольцевая, к счастью, мы друг у друга есть, и друг у друга же мы черпаем информацию: город расширяется, дробится, трескается по краям, рождаются черные дыры, истекающие горячей лавой нынешних времен, и мы не можем остановить его; куда ни глянь, везде кипит и булькает, и в воздухе одновременно слышны все семь шипящих русского языка.

Ты положила начало урбанизации, задала образец, направление. Ты станешь легендарной магистралью, о которой в середине двадцать первого века будут говорить с тем же почтением, как Раатской дороге[20]20
  «Раатская дорога» – место в волости Суомуссалми, где в конце 1939 – начале 1940 г. финские войска одержали одну из самых значительных побед в Зимней войне, имевшую значение для поднятия духа финского народа.


[Закрыть] после войны.

Сейчас ты почти неподвижна, это обман. После обеда, когда семьи отправятся в гости к родственникам и на воскресные смотрины, ты будешь дышать жаром, словно сваренный в смоле свиной студень, блестеть и играть в лучах солнца.

В минуту моей слабости обвисшие руки стали сине-красными от прилившей крови. Я поднимаю руки вверх, трогаю свой лоб. Воспоминания выдавили легкий пот.

Пусть свежий сок восстановит баланс жидкости.

07.22

Ночь, предшествующая долгому рабочему дню, всегда протекает одинаково. Сон урывками, нервы на пределе, простыня скомкана в ногах.

Я встаю слишком рано, устав вертеться с боку на бок в ожидании глубокого сна. Не хочется греметь на кухне кофеваркой и тостером, отправлюсь-ка я в Тебойл. На мое счастье, заправка работает круглосуточно.

Складываю бумаги в портфель, проверяю общее впечатление в зеркале прихожей и осторожно прикрываю за собой дверь. Трава влажная, дорога на Туусулу тихонько шуршит под колесами.

Гляжу в безоблачное небо, день обещает быть жарким. Усевшись поудобнее, регулирую сиденье под себя после Мерьи. Нет такой машины, в которой я бы чувствовал себя уютно и не потел. Если такая модель и поступит в продажу, ее заполучит Сутинен. Я замечаю, что первое неудовольствие дня пробирается в душу, хорошего мало. Сейчас надо освободить мысли от мелких обыденных дрязг, сегодня как-никак в продаже несколько приличных объектов.

Колеса шелестят по сухому гравию, хочется газануть, оставив следы шин во дворе. Я плавно выруливаю на Первую кольцевую, кто-то, свесив руки, стоит на пешеходном мостике, неужели больше нечем заняться.

Я достаю из «бардачка» диктофон. Большинство моих лучших идей родились в машине, во время обгона или на длинном прямом участке автомагистрали. Мысль непредсказуема, ее не интересуют место и время.

Сейчас ничего не лезет в голову. Это от голода и бессонной ночи. Дам вольную трескотне местных дикторов. Но только на минуту. Больше не выдержу, особенно, когда поддатый, невнятно бормочущий диктор предваряет выступление неизвестной группы металлистов.

Я сворачиваю с кольцевой направо, въезжаю во двор Тебойла, снимаю темные очки. Вылезаю из пышущей жаром машины. Легкие летние брюки уже успели неприятно прилипнуть к ногам. Кондиционер решил бы проблему, но, с другой стороны, у отца даже машины не было в начале трудового пути, хорошо хоть в живых остался. Сын сетует на бесплатную машину без зазрения совести, ворчит отец, когда порой мне удается вырваться в Юлистаро, чтобы выслушать его пространные доводы. Напрасно доказывать отцу, что право на машину – единственная постоянная составляющая моей зарплаты.

Я поддергиваю штаны и изворачиваюсь, чтобы убедиться в правильности ощущения. Так и есть – темные пятна пота на поясе, их пиджаком не прикроешь – иначе подохнешь от жары.

Выпиваю залпом стакан воды, снова наполняю стакан и вместе с кофе ставлю на поднос. Пышку брать не буду, абсолютно точно, хотя скидка – 13 марок вместе с кофе – манит в мир быстрых наслаждений. Если клиент поддастся во время смотрин, я вернусь в Тебойл и не стану отказывать себе ни в чем.

Тщательно подбираю себе место в зале для курящих. Столик не ближе трех метров к гогочущей молодежи. Их не стоит подпускать близко, они высасывают силы и отнимают желание жить. Хозяин заправки тоже так считает, но как предприниматель он ничего не может поделать, когда они что-то покупают. Я не верю, что хоть один из этой оравы станет нормальным человеком, который любит гулять с собакой и тепло относится к собственному жилью.

Кофе выпит наполовину, когда я вдруг вздрагиваю от резких звуков. Стул громыхает по полу рядом со мной. Какой-то тип в спортивном костюме втискивает себя за стол. Отсюда и шум. Неужели обязательно усаживаться с рюкзаком на спине? Он хряпает стакан соку об стол не расплескав, как настоящий циркач. Опрокидывает стакан в рот, следом сует сигарету и затягивается так, будто она последняя в этой жизни.

Теперь он таращится на меня глазами дикаря. А если он псих? Они могут броситься, если начать с ними игру в гляделки. Я отвожу глаза и смотрю в окно.

07.35

Распахнув глаза, я вижу солнце, которое глядит сквозь мутное стекло, подчеркивая грязь и отпечатки пальцев. Неопрятность не имеет никакого значения, особенно сегодня.

Сини посапывает рядом, этой ночью я разрешила ей спать вместе со мной.

Я тереблю волосы Сини.

– Угадай, какой сегодня день, – спрашиваю я.

– Мы идем смотреть папин домик! Пошли, – оживляется Сини.

– Не сейчас. Сначала поедим кашки, сходим искупаемся, и только потом.

– Свари кашку, – просит Сини.

– Хорошо.

Я встаю. Сини тоже подскакивает, бежит на кухню, вытаскивает кастрюлю и ставит ее на плиту. Она так увлечена, что не могу утихомирить ее.

– Дай, мама насыплет хлопья.

– Нет, я.

– Перестань. Иди лучше посмотри, может, мультики начались.

Сини бежит к телевизору, включает его и усаживается на пол.

Помешивая кашу, я смотрю на фотографии, прицепленные к углу вытяжки, они-таки растопили меня.

И слова Матти.

Он никогда так не говорил.

Я даже спросила:

– Ты что, принял что-то.

– Чего?

– Ну, что-нибудь.

– А, успокоительные. Ты же знаешь, что я не принимаю ничего. Хелена, я просто абсолютно уверен в этом. Приходите его посмотреть, не хочешь мириться, не надо, только придите посмотреть.

– Хорошо. Мы придем.

Едва я положила трубку, Сини спросила:

– Это папуля звонил?

Она чувствует все, иногда кажется, что и понимает все. Надеюсь, что нет.

Я помешиваю кашу, но до сих пор не могу поверить, что все это правда. Он все рассказал Сиркку, совершенно спокойным тоном, со мной разговаривал коротко. Он знает, что я не выношу пустословия.

Мы с Сини наденем желтые летние платья, которые купили в Падасийоки. Я заплету Сини косичку, а сама завяжу бант. Наверное, я чуток глуповата. Это еще не значит ничего, что мы пойдем смотреть этот дом. Просто темнота продолжалась так долго, и теперь мне хочется, чтобы мы выглядели красиво.

В телике слышны пронзительные вопли, каша булькает, солнце поднимается над мрачными домами, я таю. К счастью, Матти здесь нет. Я бы точно прыгнула ему на шею, не из-за дома, нет. Просто так. Сколько времени уже я не ощущала на шее его колючую бороду? Вечность. А его руки повсюду? Еще дольше.

Каша готова, я зову Сини.

07.42

Я нутром тебя знаю, не лично.

Я не навязываюсь в компанию, уверен, что мы сегодня еще встретимся по работе. Хочу сохранить дистанцию, так как все, что произошло, далеко не личное. Мы встречаемся только потому, что у тебя есть кое-что, чего у меня нет: небольшая власть влиять на цены старых домов.

Когда все закончится, и сделка будет завершена, мы исчезнем из поля зрения друг друга, как космические корабли, случайно заскочившие на одну орбиту. То, что я сейчас сказал, – сентиментально, вовсе мы не космические люди. Уточняю: ты продолжишь свою жизнь, словно меня никогда и не было, а я вспомню о тебе, когда буду топить баню, отрывая бересту от березового полена. Береста напомнит мне деньги, а деньги напомнят о тебе.

Раненько ты, однако, не спится, наверное. В это время ты еще не способен рассуждать об удачном расположении участка на склоне и камине в гостиной. У меня в рюкзаке для тебя почта, но я не дам ее тебе лично в руки, если быть абсолютно точным, эта почта Для Мерьи. Сам виноват, не позвонил мне, не сообщил новой цены, ты сам заставил меня стать почтальоном. Твои летние штаны мокрые от пота, лоб в морщинах, что с тобой. Пей свой кофе, пока есть время. Кури свою сигаретку, пока она не погасла.

Ты принес с собой запах дешевого лосьона – а может быть, и надежду, которой было пропитано послевоенное время? Вряд ли. Ты принес свободу секса, об этом твое поколение вопило на всех углах, а я теперь должен радоваться изо всех сил. А может, я обобщаю, как это принято во всех книгах по истории? Что если ты в шумные шестидесятые корпел над учебниками в торговом училище, ни бум-бум о новшествах в паховой области, возможно, я и не спрошу с тебя за бардак, устроенный твоими ровесниками.

Я смотрю на тебя, а ты избегаешь взгляда.

На твоем месте я поступил бы так же.

Сам виноват. Ты выбрал плохое место, здесь не отгородишься табличкой «частное владение». Того и гляди, сюда ввалится недолеченный псих или вспыльчивый бомж, что тогда будешь делать? Финансирование урезано, места в больницах сокращаются. Нельзя так беспечно выбирать стол в кафешке.

Я прекращаю длинный монолог, адресованный Кесамаа, которому неудобно сидеть, он переваливается с одной ягодицы на другую, перекладывает ногу на ногу. Боковым зрением он проверяет, гляжу ли я на него. Конечно, гляжу. Это мой способ жарить мясо на гриле.

Жалость на мгновение шевельнулась во мне, ее тут же сменила холодность. Я выпиваю сок до конца и машу рукой человеку, чей брачный союз скоро окончательно превратится в советский союз. Кесамаа в недоумении, ни малейшей попытки ответить человеку, который сегодня уведет дом у него из-под носа.

08.15

В такие дни мы с Мартой молча сидели на скамье-качалке во дворе. Только ветер шелестел в листве, и птицы щебетали.

Вики бегает на веревке и от радости подпрыгивает у моих колен. Мы с Мартой тоже когда-то хотели завести собаку, но так и не завели. Вики, конечно, не сторожевой пес, но Рейно, говорит, что он чует опасность.

Я купил в магазине булочки, сварю Рейно кофе, когда он после обеда зайдет ко мне. Успеем сходить в бар, сыграть до смотрин в покер. Рейно обещал быть на смотринах до самого конца. Агент об этом не знает, но его это и не касается. Говорили еще, что если сделка состоится, то вечером затопим баню.

Я прибрался, не разрешил сыну и его жене наводить порядок. Надоело слушать их ворчню о беспорядке, о необходимости ремонта и о старой мебели. Был бы я почувствительней, точно обиделся бы.

Однажды Рейно заглянул в гости, когда семья сына у меня была. Он послушал их критику, а потом сказал, что не выдержал бы такого и две минуты. Я ему свою систему объяснил. Я всегда поворачиваюсь левым ухом к тому, кто критикует, а другим ухом слушаю птиц.

Протер скамью-качалку. Агент говорит, что семьи с удовольствием сидят на ней, обдумывая покупку.

Он сказал еще, что если бы я качалку на три метра ближе к сараю переместил, тогда солнце удачно попало бы на нее, как раз на два часа, на время смотрин. Как-то глупо, но я подумал, что сделаю это для него.

Если за дом дадут то, что просят, не знаю, что делать.

Такие деньги. Куда я с ними?

Если я куплю маленькую квартиру в доме, где сын, все равно на счету останется о-го-го. Мы привыкли с Мартой жить без особых трат. Я не умею одежду покупать. Или машину. В город три года не выходил. Мы тут посчитали с Рейно, что если делать большие ставки в игре, все равно жизни не хватит, чтоб потратить.

Сыну эти деньги останутся.

Он купит минивэн.

Без него никуда, ребенок у них и все эти лыжи, и доска для паруса, и детские причиндалы. Сын жалуется, что в «универсал» все это никак не влазит.

Я только удивляюсь.

За последние тридцать лет я ничего другого не делал.

Удивительно, сколько времени уходит на охи и ахи.

А говорить об этом без толку, когда знаешь, что услышишь в ответ.

Сын живет другой жизнью, в другой стране, иначе, чем я. Я как за границей в своей стране. Страны, в которой я жил в том возрасте, как мой сын сейчас, больше нет. А если и есть, так она подавлена. Страна теперяшняя поверх моей стоит. Марта считала, что я мелю чепуху.

Будучи в возрасте сына, я не мог жить своей жизнью. Я жил жизнью Финляндии. По крайней мере, мне так казалось. Рейно тоже так считает. Мол, что значит своя жизнь? Что значит свое время? Время для всех одно. А страна – нет.

09.45

Мне удалось выкинуть из башки этого идиота, который пялился на меня, теперь сижу в офисе и заучиваю информацию по домам наизусть. Речь без бумажки всегда производит впечатление. Отец говорил, что проповедники никогда не пользовались бумагами. Я только уточнил, что продажу недвижимости нельзя сравнивать с традиционным проповедничеством.

Я высасываю из бумаги чернила и превращаю их в вино. Я игнорирую факты и сосредоточиваюсь на фикции. Я бушую, словно штормовой ветер, и озаряю детали, словно вспышка молнии.

Надо играть на струнах души семейного человека. Надо убедить симпатичную молодую даму и в меру тучного фаната Мики Хяккинена в том, что вот оно, гнездышко именно для вас, по цене Кесамаа, средь чудесного белого дня.

Я представил сегодняшних клиентов.

Работа продавца – это актерская работа, умение встать на позицию другого.

Сегодняшним клиентом может быть, к примеру, государственный служащий лет сорока пяти, который живет в замусоленной квартире рядного дома в Вантаа, соседский гриль дымит прямо в комнату, жена покупает дорогие журналы по интерьеру и намекает на перемены, отпрыски просят денег и клянчат побрякушки к Иванову дню.

На секунду я – это он.

Смотрю на этот объект его глазами и что вижу: покой, зернышко перемен, которое я посажу на заднем дворе, послушай, как скрипит лестница, совсем как тогда, в детстве, а что за веранда, если эти рамы зашкурить и покрасить заново, будет то, что надо. Здесь начнется наша новая жизнь, я брошу курить, начну бегать там, в Центральном парке, приведу себя в форму.

Бросив вживаться в образ, я нюхаю под мышкой.

Нет, это просто невозможно. День только начался, а от меня уже шмонит.

Беру в туалете дезодорант, снимаю рубашку и обрызгиваю себя: четыре длинных струи под мышки и две коротких на шею. На улице солнце жарит машину. Если бы я мог выбирать, я взял бы белую, ее солнце не так палит. Если бы я мог выбирать, на машине не было б надписей, по крайней мере, названия фирмы. Иногда в воскресенье в минуту слабости перед смотринами, когда я вижу свободных людей на террасах и в парках, мне кажется, что я ничего не могу выбирать в своей жизни. Что вся рыночная экономика – это только зашифрованное название каторги, посреди жаркого дня мне ноги залили в бетон, чтобы я говорил, говорил и говорил. Так долго, пока слова не превратятся в деньги, надежда – в балансовый отчет, мечта – в подпись на бумаге.

Опять я скатился в пессимизм.

Я достаю из холодильника бутылку «колы», делаю большой глоток и даю себе две пощечины.

Ярмо, теперь за дело. Ярмо, сегодня воскресенье.

Прежде смотрин дома Оксанена еще квартира в рядном доме. Надеюсь, она уйдет, потому что удачная сделка – это словно аттракцион «Space Shot»[21]21
  «Запуск в космос» (англ.).


[Закрыть] в Линнанмяки, который подбрасывает меня на шестьдесят метров вверх. Оттуда я взгляну на отдыхающих на террасах и спрошу, а кто из вас сегодня устроил дом нуждающемуся и между делом заработал десять тонн.

19.24

Я слонялся по длинным улицам района из конца в конец пару часов, вспоминая и прощаясь.

Знакомые живые изгороди из боярышника, почтовые ящики, керамические гномы во дворах. В той канаве я сидел, рассматривая в бинокль двор дома из белого кирпича, с того двора отковырял образец травы и принюхивался к нему ночами в пустой квартире.

Теперь, когда я нашел что искал, многие мои действия кажутся тщетными, даже глупыми. И все-таки я не должен принижать значения предварительной работы. Я не допущу жалости к себе или другого чувства, мешающему мне работать. Самое главное еще не сделано.

Минуя дом престарелых, я останавливаюсь и смотрю на старика в инвалидной коляске с пледом на коленях. Еще десять лет назад я видел бы в нем прошлое, сейчас вижу будущее. Я больше не болтаюсь как дерьмо в проруби, теперь я вижу берег, к которому пристану. Хочется сказать ему что-нибудь, нет, не пойду.

Только я собираюсь продолжить путь, старик прибавляет звук в радиоприемнике у него на коленях. Известный финский альпинист дает интервью. Я чувствую знакомый комок в горле, но все равно остаюсь послушать.

Альпинист рассказывает о трудностях, о высокогорном климате, о подготовке базового лагеря, об опасностях высоких гор и о том, как горы стали причиной преждевременной смерти многих молодых людей. Он посылает приветы партнерам и жене, которая годами поддерживала его.

Тошнит, но я должен удержать еду внутри для выполнения задачи дня.

Приступы тошноты случаются у меня с 1995 года. Тогда трое молодых парней игриво гоняли черный предмет по льду до того целеустремленно, что Финляндия выиграла в первый раз Чемпионат мира по хоккею. Помню, как радовался этому, но я и представить себе не мог последствия фантастической игры Саку Койву, Йере Лехтинена и Вилле Пелтонена.

Поднялась волна нового патриотизма. Пехотный генерал вещал хриплым голосом, словно медиум, поднявшийся из болотной топи, ему внимали, и все, что он говорил, приравнивалось к Божьему слову. Сборная, отправившаяся на следующий Чемпионат мира, обнаружила в гостиничных номерах книги Вяйно Линна «Неизвестный солдат», главный тренер в шутку использовал военные термины и призывал игроков брать пример с непокорного Антти Рокка, центрального персонажа книги.

Я наблюдал все это с температурящим ребенком на руках и задавался вопросом: как все это связано с хоккеем или даже с этой страной, почему картавого маразматика генерала таскают с одного приема на другой, как Папу Римского, почему его предложение «Финляндия – хорошая страна» считают мудростью, высеченной на граните?

А прежде нового патриотизма прокатилась волна радикального, фанатичного одиночества, которое в это летнее утро представляет вещающий альпинист.

Мне пришлось приобрести второе ведро для рвоты. Из-за хоккейного одурения и генерала я написал на купленных ведрах «Суоми» и «Финляндия». «Суоми» всегда стояло у меня рядом с телевизором, «Финляндия» – на кухне. Хелена этого не понимала, по ее мнению, покорение Эвереста было достижением, которое стоило уважать. Это высказывание отдалило нас друг от друга на целую неделю.

Приближаюсь к старику. По глазам замечаю, что он слепой. Прошу его выключить радио. Он спрашивает, кто я такой и почему надо выключить радио. Я говорю, что меня зовут Матти Виртанен и я только что узнал, что альпиниста уличили во лжи. Во время всех этих своих экстремальных приключений он уверял публику, будто у него есть семья. Таким образом он заключил многочисленные договоры со спонсорами, производящими одежду для семей.

Старик говорит, что в этих дел он ничего не понимает, а радио слушать хочет. Тогда я говорю, что с удовольствием найду для него другую программу. Он соглашается. Я ручкой настройки прогоняю альпиниста в никуда и нахожу первый канал финского радио.

Извинившись за свое поведение, я желаю старику всего доброго в такой красивый летний день. Он кивает и поправляет плед.