Текст книги "Век чудес"
Автор книги: Карен Томпсон Уокер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Когда я переходила улицу, в эвкалиптах и соснах зашумел свежий морской бриз. Над головой пролетел одинокий воробей. Я сорвала с лужайки одуванчик, встряхнула его, и он разлетелся по ветру. Наш кот Тони спал, развалившись па крыльце пузом кверху. Подъездные дорожки поблескивали на солнце. Где-то лаяла собака. Я подумала о Ханне и о том, чем она сейчас занята в Юге. Это был один из последних настоящих дней.
9
На Земле всегда существовали уголки, где солнцу нельзя доверять, а сутки не зависят от восходов и закатов этой звезды. На каких-то далеких широтах солнце садится в декабре и поднимается только по окончании зимы. Лето там превращается в бесконечную солнечную петлю с безжалостным светилом посреди ночного июньского неба.
Древние рыбацкие поселения Северной Скандинавии, обледенелые равнины Сибири, инуитские деревни Канады и Аляски – в этих суровых местах даже деревья растут неохотно, а местные жители воспринимают понятия «день» и «ночь» с долей условности. Утро там не всегда приносит с собой свет, и далеко не всякая ночь – темная.
Теперь и нам, южанам, предстояло испытать то, что давно знакомо людям, живущим под полуночным солнцем.
Ночью через две недели после начала замедления комментаторы прервали плановые трансляции чрезвычайным сообщением. Мне запомнился предваряющий экстренные новости трубный звук, прорвавшийся сквозь гул толпы болельщиков. Передавали седьмой матч ежегодного чемпионата по бейсболу.
– Господи, ну что там еще? – вздохнула мама.
Мы смотрели игру за ужином: тарелки с сырной пиццей «Белизарио» дымились у нас на коленях. День выдался хорошим – ближе к вечеру я получила от Ханны веселую открытку с изображением пустыни. Мама чуть-чуть расслабилась. Папа потягивал пиво. В морозилке ждал своего часа десерт со сливками. Любой идущий мимо дома человек понял бы наше настроение по доносящимся из окна звукам: пронзительный свист мяча, атакующего биту, и звон родительских бокалов. Мы чувствовали себя совершенно счастливыми.
Мама отставила тарелку на кофейный столик и убрала волосы назад, будто бы для того, чтобы лучше слышать новости. Седина у корней увеличивалась с каждым днем. Мама пропустила ежемесячную процедуру окраски, а замедление не сказывалось на скорости роста волос.
Отец сидел на диване рядом с ней, поджав губы. Затем он медленно сделал глоток пива.
Снаружи сияло все то же яркое небо. Длина суток уже перевалила за тридцать часов. Замедление не сдавало позиций.
– Может, они поняли, как все наладить, – предположила я с пола, где лежала на животе рядом с кошками.
Никто мне не ответил.
Еще до официального объявления из определенных кругов просочились первые, неподтвержденные сведения. Важные известия часто становятся всеобщим достоянием до срока. Люди нередко разбалтывают секреты, а анонимные источники так и вовсе обожают трепать языком. Но даже если слухи о происходящем и ходили, до нашей семьи они не добрались.
Началась прямая трансляция из Белого дома – президент ждал эфира, чопорно сложив руки на огромном гладком столе. Рядом с ним развевался здоровенный, весь в складках, американский флаг.
В результате переговоров между лидерами конгресса, представителями Белого дома, министрами торговли, сельского хозяйства, транспорта и внутренних дел родился поразительный по своей простоте план: перед лицом глобальных перемен нас, то есть американский народ, попросили вести себя как обычно.
Другими словами, в нашем обществе решили сохранить двадцатичетырехчасовое измерение суток.
Сперва я не поверила. На экране засветились зеленые цифры – одиннадцать утра, хотя день уже закончился. Так нас призывали не обращать внимания на время суток.
– Не понимаю, как это? – удивилась я.
Правительство Китая предприняло аналогичный шаг.
Тех же действий ждали от Евросоюза. По словам сильных мира сего, любой другой вариант означал бы нашу гибель.
– Рынки нуждаются в стабильности, больше так продолжаться не может, – подытожил президент.
Полагаю, для сохранения статус-кво необходима определенная доля мужества. Бездействие требует отваги.
Мне было ясно, что нас просят выполнить невыполнимое. С тем же успехом они могли предложить накинуть на солнце вожжи и протащить его по небосводу.
Я ждала маминой реакции, но она только тяжело вздохнула. Обернувшись, я увидела на диване смертельно усталую женщину. Видимо, у способности удивляться тоже есть свой предел.
– Это не сработает, – просто сказала она.
Папа ничего не ответил. Он умел хранить молчание в самых сложных ситуациях и встречать проблемы мужественно, без лишних слов. Только сейчас я замечаю в себе эти его черты.
Он продолжил ужин. На его коленях лежала аккуратно расправленная бумажная салфетка и он ел пиццу при помощи ножа и вилки.
На экране телевизора снова зазеленела бейсбольная площадка.
Спустя некоторое время последствия этого решения стали очевидны, но тогда я не понимала, во что оно может пылиться. Пока было ясно одно: мы больше не жили единой жизнью с солнцем. Понятия «свет» и «день», «темнота» и «ночь» отдалялись друг от друга. И нравился этот план далеко не всем.
10
Естественно, каждый принимал решение добровольно.
Никто не требовал, чтобы мы утрамбовали день и ночь в короткие двадцать четыре часа. Никто даже не издал никакого закона. Это же Америка. Правительство не могло навязать нам образ жизни. Но в течение недели после оповещения, когда сутки удлинились уже до тридцати двух часов, чиновники различных инстанций принялись убеждать население в преимуществах нового плана и в необходимости его скорейшего осуществления. Они называли «время по часам» единственным верным решением. По словам политиков, такое времяисчисление было залогом экономической стабильности, конкурентоспособности и даже национальной безопасности.
Я помню, что вопрос «времени по часам» вызвал дебаты на национальном уровне – возмущались представители и правых, и левых партий. Но в моем сознании четкий и окончательный сдвиг временных периодов случился разом.
Средние школы мгновенно заработали по новому плану. Правительственные учреждения тоже. Не стали исключением и телеканалы. Корпорации, естественно, придерживались новой директивы: их еженедельные потери из-за неэффективных сверхурочных выплат исчислялись уже миллионами.
При этом любой американец имел право жить по световому дню, то есть в так называемом условно реальном времени. Мы по-прежнему могли существовать в согласии с восходами и заходами солнца, если нам так хотелось. Правда, автоматически возникал риск потери рабочего места – или необходимость уволиться по собственному желанию. Дети сторонников «реального времени» не могли посещать школу, так как выпадали из принятого обществом распорядка. Промедление с переходом на «время по часам» было подобно жизни в эвакуированном городе: здания и улицы еще есть, а горожане уже исчезли.
Так что мы восстановили часы, вернув на запястья браслеты с циферблатами и заменив в них батарейки. Я убрала книги с прикроватной тумбочки, чтобы видеть будильник с постели. Более того, достала дедушкин карманный хронометр и положила его на стол.
Новое времяисчисление запустили в два часа ночи с субботы на воскресенье, как переход на летнее время. Выбрали день, когда солнце вставало более или менее синхронно с часами. В тот период подобные относительно нормальные дни повторялись раз в несколько недель, как полнолуния. С каждыми прошедшими сутками несовпадение увеличивалось, но, несмотря ни на что, план осуществлялся.
Тем утром рассвело в семь часов две минуты. Воскресная газета шумно шлепнулась на дорогу. Папа сварил кофе н поджарил тосты. Солнце, как обычно, освещало дом с восточной стороны. Разницу мы почувствовали только на следующий день, когда вместе с часами полностью выпали из солнечного цикла.
– Это точно вредно для здоровья, – заявила растрепанная спросонья мама, кутаясь в зеленый банный халат.
Я сидела рядом во фланелевой пижаме и плела фенечку для Ханны – приближался ее день рождения.
– Это лучший из имеющихся печальных вариантов, – отозвался папа из-за стола.
Кошки увивались у ног, выпрашивая молоко. Тони мёл облезлым худым хвостом по моим коленям. Солнечные зайчики прыгали по кастрюлям на стене и металлической раковине.
– А какие другие печальные варианты? – поинтересовалась я.
Мама налила воду в поддоны двух молочно-белых орхидей на кухонном окне. С началом замедления она стала гораздо внимательней относиться к растениям, словно от их самочувствия зависело и наше существование. Хотя, возможно, причина была совершенно другой: красота сама по себе внушает надежду.
– Знаешь, что я думаю? Вся эта затея с часами просто бред сивой кобылы, – сказала мама.
Тони запрыгнул на столешницу, и я согнала его обратно на пол.
– Мы выживем, – сказал отец.
Он был врачом, полуночным спасителем новорожденных, поэтому привык работать и спать независимо от времени суток. За долгие годы практики его тело научилось игнорировать биологические ритмы.
– А как насчет самой проблемы? Кто-нибудь ею занимается? – продолжила мама. За прошедшую ночь сутки выросли более чем на тридцать минут.
Папа начал медленно перелистывать страницы газеты. В ней еще ни слова не говорилось о втором, даже более смелом плане, который подготавливали брукхавенские ученые и инженеры. На тот момент он был засекречен. Впрочем, вскоре нас посвятили во все детали этого теперь печально известного, дерзкого и злополучного проекта под кодовым названием «Виржиния». Несмотря на всю свою абсурдность, он вызывал восхищение. Только ковбойский оптимизм мог вдохновить его создателей на попытку контролировать вращение Земли вокруг ее оси.
– Постой-ка, ты что, открыл ее? – ахнула мама, подняв початую банку арахисовой пасты. В другой руке она, как улику, держала нож, сверкающее лезвие которого покрывала хрустящая ореховая масса.
Папа продолжал молча сидеть за столом – только откусил здоровенный кусок тоста.
– Черт побери, Джоэл, это же запасы!
Склонившись к рождающейся под моими пальцами фенечке, я пережидала бурю. Нужно просто сосредоточиться на сложном узоре из любимых цветов Ханны. Последовательное связывание узелков и постепенное появление рисунка успокаивали меня.
Папа прожевал тост, проглотил его и медленно отпил кофе из чашки:
– Хелен, у нас шесть таких банок.
Ему не нравилась мамина страсть к накопительству.
– Думаешь, это смешно? По Си-эн-эн сказали, что до полного краха осталось всего несколько недель, – ответила мама.
От волнения она задела ногой и опрокинула миску с водой для кошек. На кафельном полу образовалась лужа.
– О господи, – пробормотала мама.
– Несколько недель до чего? – спросила я.
– Я ничего такого я не слышал, – заметил папа.
Мамин голос понизился и стал серьезным:
– Может, ты просто не слушаешь?
Не знаю, ответил ли папа что-нибудь, потому что я ушла наверх. Скорее всего, он просто вернулся к газете.
О чем он думал? Со временем я поняла, что отец озвучивал лишь малую толику из теснившихся в его голове мыслей, а на самом деле они вовсе не отличались безмятежностью и размеренностью. Его внутренний мир состоял из множества галактик и параллельных реальностей. Наверное, мы все так устроены: ограничиваемся намеками, позволяем додумывать за нас… Просто отец очень хорошо держал себя в руках.
Вспоминая сцену на кухне, я думала о совершенно невероятном, ведь когда-то эти двое – сгорбившийся за столом мужчина и истеричная женщина в банном халате – были молоды. Это подтверждали фотографии на стенах в гостиной, изображавшие юную красотку, молодого книголюба и их маленькую квартирку в облупленном голливудском доме с аккуратным внутренним двориком и каплевидным бассейном. Давнее, мифическое время до моего рождения, когда мама еще была не мамой, а серьезной, хорошенькой девушкой, перспективной актрисой. Насколько приятнее стало бы наше существование, если бы в нем все шло наоборот и после десятилетий разочарований наступал бы период побед над собой и обстоятельствами. Мне хочется верить, что мои родители нашли друг друга, как золотодобытчики находят в кучах песка желанные мерцающие крупицы. Тогда они только мечтали о будущем – и видели его совсем не таким, каким оно оказалось на самом деле.
Но разве любой этап жизни не оборачивается мифом, едва успев закончиться? Он остается в памяти пословицей с неясным смыслом. Давно изобретен автомобиль, а мы по-прежнему требуем не ставить телегу впереди лошади. И после замедления мы продолжали использовать такие выражения, как «дневные грезы», «ночные кошмары», а утренние часы обозначали все более и более таинственным словом «рассвет». Вот и мои родители по инерции называли друг друга «милый» и «милая».
Мне хочется подробнее рассказать о том первом «часовом» воскресенье, потому что время тогда буквально помчалось вскачь. Мы уже успели привыкнуть к предшествующим ему длинным и ленивым дням. И вот утро пролетело за одно мгновение. Затем с невероятной скоростью промелькнул полдень. Часы сыпались один за другим, будто кубарем катились с горы. Их неожиданно оказалось так мало!
Родители весь день избегали друг друга. В доме воцарилась удушливая тишина. В любое другое воскресенье я бы сбежала к Ханне.
А теперь мне пришлось навестить свою старую подругу Гэбби. Она жила через три дома от нас, мы вместе выросли, но в последнее время виделись редко.
– Думаю, что с «временем по часам» все будет круто, – сказала Гэбби, когда мы оказались наверху, в ее спальне.
Сидя на неубранной кровати, она вторым слоем красила ногти в черный цвет. Гэбби предложила мне сделать то же самое, но я отказалась. Лак блестел, как вороново крыло, так что даже отдавал в синеву. Несколько его капель уже упали на кремовый плюшевый ковер.
– Мне нравится выходить на улицу в темноте.
Крашеные черные волосы свешивались ей на лицо. Вокруг глаз темнели круги угольной обводки, а в ушах поблескивали маленькие сережки-гвоздики в виде человеческих черепов. Гэбби стала мне совсем чужой.
– Жаль, что мы теперь в разных школах, – продолжила она.
– Ты же нашу ненавидела, – возразила я.
Когда Гэбби начала курить и прогуливать уроки, родители перевели ее в строгое католическое учебное заведение.
– Да, но теперь у меня в классе все девчонки – мерзкие анорексички, – ответила она.
Раньше мы каждое лето купались в ее бассейне, а потом хрустели чипсами в шезлонгах, дожидаясь, пока высохнут волосы. Но теперь Гэбби не хотела надевать купальник, потому что сильно поправилась. В последнее время у нее все не очень ладилось. Ханне родители вообще запрещали ходить к ней в гости.
– Моя мама думает, что мы умрем, – сказала я.
В комнате пахло средством для снятия лака и ванилью – на столе горела толстая белая свеча. На спинке стула висели две клетчатые плиссированные юбки – школьная форма Гэбби.
– А мы и так умрем. В конце концов.
Гэбби слушала какую-то неизвестную мне музыку: из двух огромных черных колонок доносился высокий разъяренный женский голос.
– Но она считает, что мы умрем от этого, и скоро, – добавила я.
Гэбби подула на ногти и для проверки провела ими по щеке. На ковре шипела и булькала банка с диетической колой.
– Ты веришь в прошлые жизни? – спросила она.
– Нет, наверное.
В комнате горел тусклый свет. Единственную лампу Гэбби задрапировала малиновым шарфом, а вертикальные жалюзи закрыла, хотя сквозь них все равно пробивались солнечные лучи.
– А я уверена, что прожила несколько жизней, и чувствую, что каждый раз умирала молодой.
В последнее время у меня были сложности в разговорах с друзьями: иногда я просто не знала, что им отвечать.
– Слушай, а хочешь, я тебе татуировку сделаю? – вдруг спросила Гэбби. – Я научилась по Интернету.
Она показала на швейную иголку и банку с чернилами, которые, словно старинные хирургические инструменты, лежали рядом со свечой.
– Просто накаливаешь иголку, выцарапываешь нужный узор на коже, а потом заливаешь чернила в ранку.
Наши с Гэбби дома казались точными, хотя и зеркальными, копиями друг друга. Ее спальня формой и размерами полностью повторяла мою комнату. В течение двенадцати лет мы с ней спали в стенах, возведенных одними и теми же строителями, и нам из типовых окон открывался один и тот же вид. Но созревшие в одинаковых теплицах девочки выросли совсем разными.
– Я себе на запястье нарисую контуры луны и солнца, и тебе тоже могу, если хочешь.
Диск доиграл до конца, и в комнате стало тихо.
– Наверное, не стоит. И вообще, мне уже домой пора, – ответила я.
Возможно, мое отдаление от друзей началось еще до замедления, но очевидным стало только после него. Мы шли разными дорогами. Я вступала из детства в отрочество. И, как в любую трудную дорогу, я не могла взять с собой из прошлого всё.
Той ночью, пока солнце еще светило, папа принес домой телескоп.
– Это тебе. Хочу, чтобы ты больше интересовалась наукой, – сказал он, разворачивая жатую упаковочную бумагу.
В коробке из красного дерева лежали блестящая серебристая труба и титановая тренога. Телескоп выглядел дорого. Папа установил его и направил на все еще светлое небо. Мама стояла в дверях моей спальни и, скрестив руки, наблюдала за нами. В то время папа ее все время раздражал, и даже этот подарок по их условной шкале ценностей означал очередной папин бунт.
– Вон Марс, – сказал он, прищурив один глаз, а второй прижав к телескопу. Папа помахал мне рукой, чтобы я подошла взглянуть. – Когда стемнеет, его можно будет рассмотреть получше.
О Марсе стали часто говорить в новостях после запуска некого интернет-проекта «Пионер». Тайно разработанный на средства миллионеров план предусматривал перелет людей на эту планету – с их дальнейшим проживанием на биобазах с контролируемой температурой и самоочищающейся системой водоснабжения. Создатели проекта замыслили бегство с Земли. В случае необходимости группа людей получала шанс на спасение. Часть человечества уцелела бы во временной капсуле в память о тех, кто населял Землю когда-то.
В телескоп Марс мне не приглянулся – просто жирная красная расплывчатая точка.
– Мы видим некоторые звезды, которых уже давно не существует, – сказал папа, аккуратно подкручивая ручки телескопа большим пальцем. Шестеренки мягко поскрипывали. – Они исчезли несколько тысяч лет назад.
– Вы там всю ночь собираетесь торчать? – спросила мама.
Папа протер линзу черной замшевой тряпочкой, которая прилагалась к комплекту, и продолжил:
– Получается, мы видим звезды не такими, какие они сейчас, а какими они были тысячи лет назад. Представляешь, насколько они далеко – их свет идет до нас веками.
– Ну что, вообще ужинать не будем? Есть-то надо, – вздохнула за нашими спинами мама.
Папа промолчал, и я решила успокоить ее:
– Мы еще недолго.
Мне понравилась идея застывшего в звездах прошлого. Мне хотелось верить, что откуда-то оттуда, с другого конца временного отрезка, из будущего, от которого нас отделяет световой век, некое далекое существо в этот самый момент разглядывает наши с папой силуэты, замершие на фоне окна.
– Такое возможно? Через сто световых лет? – уточнила я у отца.
– Все возможно, – ответил он. Хотя мне показалось, что он меня не слушал.
В тот год я подолгу разглядывала звезды, а заодно и более близкие объекты. Так, я очень быстро сообразила, что теперь имею возможность наблюдать за соседними домами. Например, я следила за тем, как семейство Капланов в полном составе, всемером, садилось ужинать. Еще я видела, как в конце улицы Карлотта пьет чай на крыльце своего дома. Ее длинная коса висела, словно сплетенное из ниток макраме, и благодаря телескопу я могла пересчитать в ней каждый волосок. Рядом Том выливал помои из ведра в компостную яму.
Лучше всего просматривался дом Сильвии. Он был зеркальным отражением нашего, поэтому моему взгляду открывалась вся гостиная: от клавиш пианино и дощатого пола до постеленной в пустой клетке газеты.
Той ночью мы тщетно пытались уснуть при солнечном свете. Уже несколько недель я ложилась спать до наступления темноты. Первые дни и вечера казались просто бесконечными. Я засыпала до появления звезд на небе. Но эта ночь выдалась особенной: такого несоответствия реальности и часов еще не бывало. Первая белая ночь. Со временем мы научились прятаться от света, нашивать на него темные заплатки. Но первая ночь «по часам» ослепила нас ярким, как никогда, солнцем.
Потолок моей спальни украшали несколько фосфоресцирующих в темноте наклеек в форме звезд. Я уже пыталась сорвать их, но мама меня остановила:
– Потолок асбестовый, лучше не трогай его.
В ту ночь ни наклейки на потолке, ни настоящие звезды не светились: их вытеснило сияние нашей ближайшей бесценной звезды.
– Постарайся уснуть, в темноте будет трудно встать в школу, – посоветовал папа, присев на край моей кровати.
Перед тем как задернуть жалюзи, он еще раз взглянул в окно на пронзительно-голубое небо.
– В какие удивительные времена мы живем, – пробормотал он.
Где-то после двух солнце наконец село.
