Текст книги "Век чудес"
Автор книги: Карен Томпсон Уокер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Однажды я ездила к папе на работу. При мне ничего особенного там не произошло. Беременные лежали в кроватях, смотрели телевизор и все время что-то жевали. Отец задавал им вопросы и проверял графики. Будущие папаши кружили поблизости.
– Я же просила его позвонить, – не успокаивалась мама.
Ее тревога передавалась мне, хотя я и старалась не поддаваться.
– Наверное, он просто очень занят.
В конце улицы я заметила Тома и Карлотту – пожилую пару, которые сидели возле своего дома. Он – в застиранной майке и джинсах, она – в ботинках «Биркенсток» и с длинной седой косой через плечо. В этот час они всегда отдыхали в шезлонгах на дорожке, с сигаретами и коктейлем «Маргарита» в руках. Через открытую дверь гаража виднелись кольца игрушечной железной дороги Тома. За последние годы почти все обитатели нашей улицы уже переставили или хотя бы отремонтировали свои дома – образно говоря, отполировали пожелтевшие зубы. И только жилище Тома и Карлотты пребывало в первозданном виде. Даже полы там устилал все тот же старый бордовый ковролин. Я это знала точно, потому что заходила к ним, продавая скаутское печенье.
Том заметил мой взгляд и поднял руку с бокалом в знак приветствия. Мы почти не знали друг друга, но он всегда относился ко мне с симпатией. Я помахала в ответ.
На дворе стоял октябрь, больше похожий на июль: в воздухе пахло летом, и небо в семь часов вечера оставалось светлым.
– Надеюсь, телефоны исправны, – с беспокойством сказала мама. – Телефоны-то ведь должны работать?
В ту ночь во мне проявились многие мамины черты, в частности способность зацикливаться на чем-то одном и неумение смиряться с неопределенностью. А вот ее широкие бедра и высокие скулы дремали во мне еще несколько лет. Тогда я этого не понимала.
– Мам, расслабься!
Наконец телефон зазвонил. Мама немедленно ответила, но через секунду в ее голосе послышалось разочарование, и она передала трубку мне.
Звонила Ханна.
Я поднялась с крыльца и пошла на лужайку, прижимая телефон к уху и щурясь на солнце.
– Нет времени болтать. Я просто хотела сказать, что мы уезжаем, – сообщила Ханна.
В трубке слышались голоса ее сестер. Я представила, как она стоит посреди их общей спальни, вспомнила желтые в полоску занавески, сшитые ее мамой, гору плюшевых игрушек на кровати и разбросанные по комоду заколки для волос. Мы провели немало часов в этой комнате.
– А куда едете?.
– В Юту. – Голос Ханны казался испуганным.
– И когда вернетесь?
– Мы не вернемся.
Меня охватила паника. В тот год мы с Ханной практически не разлучались, и учителя даже начали путать наши имена.
Как я позже узнала, после начала замедления тысячи мормонов собрались в Солт-Лейк-Сити. Ханна сказала, что их церковь определила точное место Второго пришествия Спасителя. Там уже построили гигантское зернохранилище, чтобы прокормить ожидающих конца света мормонов.
– Вообще-то, мне нельзя тебе об этом рассказывать, ты ведь не принадлежишь к нашей церкви, – добавила она. – Но это правда.
Моя семья происходила из мирного лютеранского рода, поэтому никакими секретами не владела и четкими знаниями о конце света не располагала.
– Ты еще здесь? – спросила Ханна.
Мне было трудно говорить. Я стояла на газоне и пыталась не заплакать. Наконец я выдавила из себя:
– Вы уезжаете навсегда?
Я услышала, как Ханну окликнула ее мама.
– Надо бежать, я попозже еще наберу, – ответила она и повесила трубку.
– Что она сказала? – крикнула мама с крыльца.
У меня перехватило дыхание.
– Ничего, – сказала я.
– Ничего? – удивилась мама.
У меня из глаз брызнули слезы, но она их не заметила.
– Странно, что папа до сих пор не позвонил. Может, у него телефон разрядился? – продолжила она.
– О господи, – сказала я. – От твоих слов только хуже.
Мама помолчала. Потом взглянула на меня и резко ответила:
– Не считай, будто ты – самая умная. И не поминай имя Господа всуе.
Голос радиоведущего искажали помехи, и мама стала настраивать приемник. Говорил эксперт из Гарварда:
– Если ситуация не изменится, грядет катастрофа, угрожающая всем видам зерновых культур и всемирному продовольственному запасу.
Минуту мы просидели в тишине.
Неожиданно из дома послышался глухой удар. Затем что-то мягко шлепнулось на пол, и зазвенело разбитое стекло.
Мы с мамой обе так и подпрыгнули.
– Что это было? – спросила она.
Мы были готовы вообразить самое невообразимое, и поверить в невероятное. Теперь мне повсюду мерещилась опасность. Из каждой щели выглядывал страх.
– Звук неприятный, – заметила я.
Мы бросились в дом и обнаружили на кухне полный беспорядок. Моя утренняя булочка так и валялась недоеденной на тарелке – точно на том месте, где я ее оставила девять часов назад. Сливочный сыр засох по краям. Кошки перевернули банку йогурта и тщательно вылизали ее содержимое. Кто-то оставил открытым молоко. На стуле висел забытый Ханной футбольный свитер.
Источником шума оказалась птица. Голубая сойка врезалась в закрытую кухонную форточку и рухнула вниз, видимо сломав тонкую шейку. Ее тельце с неуклюже распростертыми крыльями лежало на полу веранды.
– Может, она просто без сознания, – предположила мама.
Мы застыли у разбитого стекла.
– Не похоже, – ответила я.
Вскоре мы поняли, что замедление действует и на силу гравитации. По всей видимости, инерция движущихся тел увеличилась, а наша зависимость от земного притяжения уменьшилась. Возможно, именно это изменение физических законов и отправило птицу, не успевшую свыкнуться со своей новой скоростью, прямиком к нам в окно.
– Может, унести ее куда-нибудь? – предложила я.
– Не трогай ее. Папа сам все сделает.
Мы оставили сойку на месте гибели, а кошек заперли в гараже.
На кухне мы тоже не стали убираться. Там совсем недавно делали ремонт, и теперь слабый, до сих пор не выветрившийся запах краски обогатился привкусом скисшего молока. Мама снова наполнила стакан: два свежих кубика льда звякали и подпрыгивали под струей пенящегося виски. Никогда не видела, чтобы она столько выпивала за день.
Затем она снова вышла на крыльцо и предложила присоединиться к ней.
Но я уже так устала от маминого беспокойства, что отправилась к себе в комнату и рухнула на кровать.
Двадцать минут спустя солнце все-таки соскользнуло за холм – в доказательство того, что, вопреки всему, Земля хоть и медленно, но продолжала вращаться.
Ночью ветер усилился и поменял направление. Теперь он не дул с моря, а с воем и визгом набрасывался со стороны пустыни. Эвкалипты во дворе отчаянно боролись со стихией, но, судя по ярким звездам на безоблачном небе, шторм нам не грозил.
Одновременно с кухни я слышала стук шкафчика, мягкое поскрипывание дверных петель, шлепанье маминых босых ног, звук отвинчивающейся бутылочки с лекарством и журчание воды, льющейся в раковину, а затем стакан.
Мне хотелось, чтобы папа был дома. Я постаралась представить, чем он занят в больнице. Может, именно в этот момент его руки принимают новорожденного. Я подумала о том, каково родиться в такую ночь.
Вскоре уличные фонари погасли, оставив мою комнату даже без своего слабого света. Наступило время восхода солнца, но мрак продолжал окутывать окрестности. Для меня, городской жительницы, эта густая, словно деревенская, темнота оказалась чем-то новым.
Я вышла из комнаты и очутилась в коридоре. Из-под двери родительской спальни на ковер падал болезненный голубой отсвет телевизора.
– Тебе тоже не спится? – спросила мама, когда я открыла дверь. В своей старой белой ночнушке она выглядела совсем изможденной. Вокруг глаз пролегли тонкие морщинки.
Я забралась к ней в кровать и спросила, откуда взялся этот ветер.
Мы перешептывались, словно рядом кто-то спал. Телевизор работал без звука.
– Просто наступил сезон Святой Анны, – ответила она, поглаживая меня по спине. – Осенью всегда так. Это-то как раз нормально.
– Который час? – поинтересовалась я.
– Без четверти восемь.
– Так ведь утро уже!
– Утро…
Небо оставалось темным. Мы не замечали никаких признаков рассвета. Слышно было, как кошки в гараже беспокоятся и царапают дверь. Тони настырно подвывал. Даже он, практически слепой от катаракты, чувствовал, что творится что-то неладное.
– Папа звонил?
Мама кивнула:
– Он останется еще на одну смену, потому что не все вышли на работу.
Мы еще долго сидели в тишине, слушая вой ветра. Отблески телеэкрана отражались на белых стенах.
– Когда папа вернется домой, не тревожь его. Пусть отдохнет. У него выдалась тяжелая ночь.
– А что случилось?
Мама прикусила губу, глядя в телевизор:
– Умерла женщина.
Умерла?
На моей памяти такое в папиной практике случилось впервые. Смерть во время родов казалась мне чем-то невероятным, будто гибель от полиомиелита или чумы. Подобный исход полностью исключался благодаря мониторам, медицинскому оборудованию, стерильным рукам, бактерицидному мылу, лекарствам, передовым методам лечения, а также обширным научным познаниям человечества.
– Папа сказал, что этого не произошло бы, если бы присутствовал весь персонал. Просто не хватало людей.
– А ребенок? – спросила я.
– Не знаю. – В маминых глазах стояли слезы.
Именно с этого момента я почувствовала тревогу. Я перекатилась на другую половину родительской постели, почувствовала на простынях аромат папиного одеколона, и мне с особенной силой захотелось, чтобы он был дома.
По телевизору показывали женщину, которая вела репортаж откуда-то из пустыни. За ее спиной алело небо. За приближением восхода следили, словно за штормом: солнце достигло восточной границы Невады, а в Калифорнии еще не показалось.
Позднее я поняла: те первые дни лишний раз доказали, что мы, люди, вечно переживаем не о том. Нас беспокоили озоновые дыры, таяние ледников, Западный Нил, свиной грипп и пчелы-убийцы. Но самое страшное приходит неожиданно. Настоящие катастрофы всегда становятся чем-то новым, невообразимым, неведомым, тем, к чему невозможно подготовиться.
4
Наконец ночь резко, словно приступ лихорадки, отступила. Утреннее воскресное небо выглядело абсолютно голубым.
Весь задний двор был заметен еловыми иголками. Из упавших горшков с маргаритками на веранду высыпалась земля. Рядом на полу валялись опрокинувшиеся шезлонги и зонтик. Эвкалипты накренились и растеряли листву. Тело мертвой сойки лежало на том же месте.
На горизонте появились столбы дыма, которые ветер тут же уносил на запад. Я вспомнила, что с приходом ветров начинаются лесные пожары.
Рядом с серыми клубами в небе, будто муха, кружил новостной вертолет. Его присутствие успокаивало нас. Оно означало, что настигшее нас несчастье вполне заурядно и люди еще могут с ним справиться.
После завтрака я тщетно пыталась дозвониться до Ханны. Я понимала, что у нее в доме всегда шумно: сестры, лабиринт из кроватей, общие раковины, вечно гудящая стиральная машина, которая не успевала опустошать корзину для грязного белья… Чтобы вместить все семейство Ханны, требовались два легковых автомобиля.
А у меня дома тишину нарушал только скрип рассыхающихся половиц.
Папа вернулся ближе к вечеру. Ветер уже стих, от берега поднимался туман, скрывавший медленное шествие солнца по небосводу.
– Всю дорогу ехал с включенными фарами. Из-за тумана видимость нулевая, – сказал он.
Хотя отец выглядел очень усталым, его появление на кухне доставило мне огромную радость.
Он на ходу сжевал половину бутерброда, перемыл всю вчерашнюю посуду, смахнул тряпкой пыль, полил мамины орхидеи, а потом долго оттирал руки над раковиной.
– Тебе нужно выспаться, – сказала мама, кутаясь в тот же серый свитер, в котором была накануне.
– Я до сих пор на взводе, – ответил он.
– Хоть приляг.
Папа бросил взгляд через окно и заметил мертвую птицу:
– А это когда случилось?
– Ночью, – ответила я.
Он кивнул и достал из ящика комода хирургические перчатки, которые хранились там для работы по дому. Мы вместе вышли на улицу.
– Жалко беднягу, – сказал папа, склонившись над сойкой.
Мертвое тело уже обнаружила боевая колонна муравьев, которая сновала теперь взад-вперед по полу веранды. Насекомые ненадолго скрывались под перьями птицы, а затем появлялись уже с кусочками ее плоти на спинах.
Папа встряхнул белый мусорный пакет, и тот надулся от воздуха.
– Может, это сила притяжения повлияла? – предположила я.
– На этот счет сказать ничего не могу. У пернатых всегда были сложные отношения с нашими окнами. У них зрение слабое.
Папа надел перчатки, и в воздух поднялось облачко благоухающего резиной талька. Я почувствовала запах латекса.
Отец накрыл ладонью птичью грудку и поднял тело с обвисшими, словно ветви дерева, крыльями. Черные глаза, похожие на перечные зерна, смотрели бесстрастно. Несколько потерявшихся муравьев лихорадочно нарезали круги по папиной руке.
– Мне очень жаль, что на работе все так вышло, – сказала я.
– Ты о чем?
Птица упала в пакет, глухо зашуршал пластик. Папа сдул с запястья муравьев.
– Женщина умерла, да?
– Что?
Он удивленно взглянул на меня. Я поняла, что не стоило ничего говорить.
Папа продолжал молчать. Я почувствовала, что у меня горят щеки. Двумя пальцами, словно пинцетом, он поднял с пола последнее перо и опустил его в пакет. Затем вытер лоб тыльной стороной ладони:
– Нет, родная, никто не умирал.
Тогда он впервые сказал мне неправду. Эта ложь оказалась первой, но не последней и даже не самой серьезной.
На полу, на том месте, где лежало тело птицы, сотни муравьев метались в безнадежных поисках исчезнувшего угощения.
Папа затянул шнур на пакете и завязал его:
– Вы с мамой чересчур переживаете. Я же говорил, что ночью ничего не случится. Все правда прошло нормально.
Папа отнес пакет к мусорным контейнерам за домом. Силуэт птицы просвечивал сквозь пластик пакета, который подрагивал в такт быстрым шагам.
Затем он принес шланг, из которого уже текла вода, и смыл с веранды муравьев и кровь. А вот жирное пятно на оконном стекле продержалось еще несколько недель – словно тормозной след на дороге после аварии.
Наконец папа ушел наверх спать. Мама последовала за ним.
Я еще долго сидела в гостиной перед телевизором, пока родители шептались в спальне. Мама задала какой-то вопрос, и отец повысил голос:
– Это еще что такое?
Я приглушила звук и прислушалась.
– Конечно, я работал! А что еще, черт побери, я мог делать?
Мы жили в условиях измененного притяжения. Разум не постигал его, но тело ощущало. В последующие недели, пока дни продолжали удлиняться, мне становилось все сложнее посылать футбольный мяч в конец поля. Распасовщики утверждали, что мячи перестали летать, как прежде. Меткие удары ушли в прошлое. Пилотов допускали к полетам только после переподготовки. Падающие предметы устремлялись к земле с какой-то новой скоростью.
Думаю, что замедление положило начало и другим переменам – может быть, не таким очевидным, зато гораздо более глубоким. Происходила разбалансировка на тонком уровне – к примеру, в дружбе или любви. Не знаю, могу ли я что-то утверждать: мое детство закончилось задолго до замедления, а отрочество протекало самым заурядным образом, со свойственными этому периоду переживаниями. Есть такая вещь, как совпадения: несколько однотипных событий наслаиваются одно на другое без какой бы то ни было причинно-следственной связи. Возможно, происходившее не имело никакого отношения к замедлению. Такую вероятность вполне можно допустить. Но, честно говоря, верится мне в нее с трудом.
5
Сначала замедления прошло два дня. Каждый час становился все длиннее. Наступил понедельник, но не принес с собой никаких новостей.
Я, как и все дети, надеялась, что занятия в школе отменят. Вместо этого их просто сдвинули на полтора часа. Разработанный на скорую руку план состоял в переносе начала уроков примерно на то время, на которое мы теперь запаздывали.
Правительство призывало нас ничего не менять в привычном распорядке жизни. Перед нами выступали руководители страны в строгих костюмах и красных галстуках. На темно-синих лацканах у них поблескивали значки с американским флагом. В основном они рассуждали об экономике – о том, что надо продолжать ходить на работу, тратить деньги, класть наличные в банк.
– Они точно чего-то недоговаривают, – сказал Тревор Уоткинс, когда мы ждали автобуса в понедельник утром. Многие из детей, которые обычно собирались на остановке, теперь либо оставались дома, либо уже уехали из города со своей семьей.
Без Ханны я чувствовала себя так, будто лишилась невидимой конечности.
– Прямо как секретная база «Участок 51», – продолжал Тревор, нервно покусывая потрепанные черные лямки своего рюкзака. – Никогда не говорят всю правду.
Мы жили тихой, спокойной жизнью. Повседневной одеждой для девочек служили сандалии и сарафаны, для мальчиков – шорты и майки для сёрфинга. Мы росли там, где любой мечтает встретить старость. Триста тридцать дней в году нам светило солнце, небольшой дождь становился событием. Катастрофа взбудоражила нас, словно плохая погода.
С другого конца пустыря послышался шум скейта. Я и не глядя могла сказать, кто это, но все же не удержалась и повернула голову: Сет Морено собственной персоной, высокий и молчаливый, ловко остановил скейтборд и спрыгнул на пыльную землю. Темные волосы падали ему на глаза при каждом движении. Я практически никогда не разговаривала с Сетом, зато преуспела в искусстве незаметно смотреть на него.
– Уж поверьте, – взволнованно повторял Тревор. С тщедушным, вечно сгорбленным из-за огромного зеленого рюкзака Тревором никто не дружил. – Правительство знает гораздо больше, чем говорит.
– Заткнись, а? Всем плевать на твои умозаключения, – прервал его Дэрил, который появился у нас недавно, но уже прославился плохим поведением. Вместо четвертого урока он каждый день ходил в медицинский кабинет за порцией риталина [1]1
Лекарство, назначаемое для усиления концентрации внимания. – Примеч. пер.
[Закрыть]. Мы старались держаться от него подальше.
Наши школьные будни начинались с этой автобусной остановки. Здесь все постоянно подшучивали друг над другом, делились секретами. В тот день мы, как обычно, стояли па пыльной площадке рядом с заброшенным участком. Утреннее солнце поднималось по привычной траектории. Теперь мы сверяли время по нему – смотреть на наручные часы больше не имело смысла.
– Я серьезно, чуваки, это конец света, – не унимался Тревор.
– Если автобус через две минуты не приедет, я сваливаю, – сказал Дэрил.
Он привалился к цепи, ограждавшей пустырь. Когда-то здесь стоял дом, который рухнул в ущелье вместе с целым пластом известняка. Внизу до сих пор валялись обломки: куски досок в кустарнике, осколки черепицы на земле. Из мебели не сохранилось практически ничего. Потрескавшаяся дорожка вела в никуда. Лужайка заросла сорняками. О неустойчивости скалы напоминали аварийные желтые знаки.
– Знаете, что будет? Сначала засохнет урожай, вскоре вымрут животные, а потом люди, – упорно бубнил Тревор.
В тот момент меня тревожили куда менее глобальные проблемы – я чувствовала себя очень неуютно на обочине без Ханны. Даже в обычное время автобусная остановка была таким местом, где не стоило появляться в одиночку. Здесь правили хулиганы, а школьные инспекторы никогда не появлялись с инспекцией.
Я встала рядом с Микаэлой. Мы знали друг друга с начальных классов, но наши отношения можно было назвать приятельскими только условно.
– Джулия, ты же умная. Скажи, эта штука с Землей могла испортить мне волосы? Сегодня с ними творится черт знает что, – сказала Микаэла, заметив меня. Она снова и снова собирала свои густые, вьющиеся рыжие волосы в конский хвост.
Микаэла выглядела так, словно собралась на пляж: мини-юбка, коротенькая маечка, блестящие шлепанцы. Моя мама ни за что бы не пустила меня в школу во вьетнамках.
– Не знаю, все может быть, – ответила я, жалея, что надела практичные белые кроссовки с двойной шнуровкой и простые джинсы.
Микаэла всегда мазала губы блеском и ходила, покачивая бедрами. Во время футбольных тренировок по ее щекам растекалась тушь. Еще она очень много говорила о парнях – я просто не успевала запомнить всех этих Джейсонов, Брайенов и Брэдов. И уж конечно, я не осмеливалась поделиться с ней своей скромной мечтой. Как я могла сказать, что уже несколько месяцев хочу просто заговорить с мальчиком, который вместе с нами ждет автобуса и медленно катает свой скейт вперед-назад по пустырю. Ах, Сет Морено, проблесковый маячок моих мыслей!
– Нет, правда, ты только взгляни на эти завитушки, – сказала Микаэла, указывая на всклокоченный кончик своего хвоста.
При малейшем движении ее волосы распространяли запах фруктового шампуня.
– Ай! Отвали! – вдруг взвизгнула Микаэла, отскочив как ужаленная. У нее за спиной стоял довольный Дэрил, который только что щелкнул резинкой ее бюстгальтера.
Лифчик Микаэлы оставался практически пустым. На самом деле она была такой же плоской, как я и все девочки нашего возраста, но носила бюстгальтер в качестве пикантного символа будущих форм. Ничем не заполненные чашечки, просвечивающие сквозь белую майку, намекали на то, что однажды там все-таки появится грудь. Этого предвосхищения грядущей женственности оказалось достаточно для того, чтобы привлечь к Микаэле повышенное внимание мальчишек.
– Слушай, я серьезно, не доводи меня, – предупредила она, когда Дэрил снова оттянул и отпустил застежку ее лифчика. Резинка громко шлепнула по коже.
Я заняла удобную позицию и издалека следила за тем, как Сет Морено через ограду кидает камешки в ущелье. Мне казалось, что он всегда думает только о серьезных вещах. Его грусть бросалась в глаза. Она сквозила в каждом движении его руки, сердито бросающей гальку. Она проглядывала в каждом повороте головы и даже в манере щуриться на солнце, не отводя взгляда.
Сет знал, что такое несчастье, не понаслышке: его мама болела еще с тех пор, как мы учились в четвертом классе. Пару раз я встречала их вместе в аптеке: она заматывала свою безволосую голову красным платком, на худых ногах болтались тяжелые ортопедические ботинки. У нее обнаружили рак груди. Казалось, ее болезнь длится целую вечность. Но я слышала, что теперь ей действительно осталось недолго.
Вдруг кто-то сильно ущипнул меня за спину. Я обернулась, ожидая увидеть Дэрила – и не ошиблась. Он весь сотрясался от смеха.
– Толстуха! Джулия даже лифчик не носит! – сказал он, обращаясь к остальным ребятам.
Я покраснела.
Вот Ханна знала бы, что делать. В нашей паре роль лидера и заводилы играла она. Она могла и сподличать, если нужно. Может, на это влияло наличие сестер. Она бы точно включилась в нужный момент и ответила Дэрилу как следует.
Но в тот день я осталась одна и оказалась неподготовленной к бою.
За пару месяцев до этого мы с мамой заходили в отдел нижнего белья в универмаге. Продавщица спросила, не интересуют ли нас придающие форму груди бюстгальтеры для подростков.
– Нет, не думаю, – ответила мама и посмотрела на продавщицу так, словно та сказала что-то непристойное. А я быстро опустила глаза.
Дэрил уставился на меня. Его кожа отличалась страшной бледностью, острый нос усеивали веснушки. Разумеется, я тут же сделалась центром всеобщего внимания. Жестокость объединяет людей, как голод объединяет мух, слетающихся на падаль.
Ложь выскользнула у меня изо рта, как сломанный зуб:
– Почему же, ношу.
Из-за поворота показался и проехал мимо серебристый мини-вэн.
– Да ладно? Тогда покажи, – сказал Дэрил.
Теперь на меня смотрели все, кроме Сета. Даже старшеклассники перестали толкаться и обернулись к нам, чтобы ничего не пропустить. Тревор замолчал. Диана тоже начала пялиться на меня, теребя двумя пальцами серебряный крестик на пухлой шее. Даже вечно безмолвствующие двойняшки Гилберты заинтересовались происходящим. Только Сет оставался в стороне. Я надеялась, что он не обратит внимания на разыгрывающуюся сцену. Сейчас он, отвернувшись, нарезал круги в дальнем углу пустыря. Колесики скейта скрипели на поворотах.
– Никто тебя за язык не тянул. Теперь докажи, что не врешь, – напирал Дэрил.
Напрасно я надеялась, что меня спасет шум подъезжающего автобуса. Тишину нарушало только деловитое жужжание невидимых насекомых в цветах да монотонный стук, с которым скейт Сета снова и снова наезжал на бортик тротуара. Над нашими головами привычно потрескивали высоковольтные провода. Замедление не повлияло на электрический ток. Позднее я узнала, что, если человечество исчезнет, все технические изобретения просуществуют сами по себе еще какое-то время.
Я стиснула в руке крошечный золотой самородок, висевший у меня на груди на тонкой цепочке. Дедушка нашел его лет шестьдесят назад на приисках Аляски. Я им очень дорожила.
– Оставь ее в покое, – запоздало и чересчур тихо вступилась за меня Микаэла.
Тогда я поняла, что в жизни есть гонители и гонимые, охотники и добыча, сильные и слабые, сильнейшие и слабейшие. До того момента я не причисляла себя ни к одной из этих категорий. Я, тихоня с заурядной внешностью, просто терялась в безвредной и неконфликтной толпе. Неожиданно равновесие нарушилось. Из-за того, что многие школьники не пришли на остановку, места на иерархической лестнице перераспределились. У меня в голове пронеслась подлая мыслишка о том, что роль жертвы должна играть не я, а какая-нибудь уродина вроде Дианы, Терезы или Джилл. Или Рейчел! Кстати, где Рейчел, самая убогая из нас? Ах да, мама оставила ее дома, чтобы готовиться к концу света и молиться. Их семья принадлежала к Свидетелям Иеговы, и они ждали скорого апокалипсиса.
Из-за поворота появилась еще одна машина. Это мой папа ехал на работу в своем зеленом универсале. Пролетая мимо нас, отец помахал мне рукой. У меня появилась надежда, что он спасет меня. Но, увы, в происходящем на остановке он не заметил никаких признаков надвигающейся катастрофы.
– Или сама покажешь, или я это сделаю вместо тебя, – настаивал Дэрил.
Согласно статистике, уровень убийств и серьезных преступлений резко вырос с первых же дней замедления. Что-то такое возникло в самом воздухе. Как будто замедление снизило и эффективность нашего правосудия, и строгость запретов. Хотя я всегда думала, что, по идее, реакция должна быть обратной. И действительно, с началом замедления любое действие стало требовать больше усилий, чем раньше. Законы физики изменились. Труднее стало, например, сжать в руке нож или надавить на курок. Появилось чуть больше времени на размышления, что стоит делать и чего делать не стоит. Но кто знает, как быстро формируется в мозгу человека новый взгляд на вещи? Кто-нибудь хоть раз замерял, с какой скоростью приходит раскаяние? Нового притяжения оказалось недостаточно для преодоления некоторых мощных, пока не изученных сил. Например, ни один физический закон не может совладать со страстью.
Как раз в тот момент, когда Дэрил схватил край моей белой майки, из-за угла с грохотом вывернул автобус. Завизжали тормоза. Дэрил заметил это и одним движением надрал майку вверх. Я отскочила, но недостаточно быстро.
Я помню, как Дерил поднял майку до самого моего лица, помню влажный ветерок, обдувавший обнаженные ребра и плоскую грудь, помню смущенные возгласы всех присутствующих… Уворачиваясь, я заметила, как Сет бежит к нам и размахивает своими длинными руками. Конечно, он увидел мою грудь. Дэрил держал меня несколько бесконечных секунд, а я вырывалась, пытаясь освободиться. Мы как будто танцевали непристойный и нелепый вальс. Я ощущала на коже прохладный воздух, цепочка с золотым самородком съехала на спину.
Наконец Дэрил отпустил край майки.
– Врунья, – сказал он. – Так и знал, что не носишь.
Наконец автобус подъехал к остановке и затормозил. Воздух наполнился легким запахом дизельного топлива. У меня кружилась голова, и я ничего не видела из-за слез.
– Господи, Дэрил! – сказал Сет. Он подошел и толкнул Дэрила в плечо. – Ты что вытворяешь?
Много месяцев спустя мама Микаэлы разложила перед нами карту звездного неба и объяснила, что замедление не прошло бесследно ни для одного знака зодиака. Судьбы стали другими. Характеры людей тоже. Неудача обернулась удачей – и наоборот. Все, что предопределяли нам звезды, изменилось в один день.
– Не переживай, никто ничего не видел, – шепнула Микаэла, когда мы поднимались по ступенькам в автобус.
Я понимала, что так принято говорить в подобных случаях. Разумеется, все всё видели.
Сет зашел в автобус последним. Проходя, по своему обыкновению, к дальним рядам, он едва заметно мне улыбнулся. Выражение его лица расстроило меня даже больше, чем выражение Дэрила. В темных глазах и пухлых сжатых губах я увидела самое страшное – жалость.
Мне захотелось выбежать из автобуса, но я опоздала – двери захлопнулись.
– Готов спорить, они уже отправили президента и лучших ученых на какую-нибудь космическую станцию. Туда, где они будут в безопасности… – Тревор продолжал трещать с переднего сиденья как ни в чем не бывало. Но сейчас его болтовня меня даже радовала.
Автобус резко тронулся с места. Водитель – толстый мужчина с животом, перетянутым широким черным ремнем, – казался встревоженным. Он то и дело поглядывал на солнце сквозь лобовое стекло.
Я потянулась к шее и только тут поняла, что потеряла цепочку. Маленький золотой самородок остался лежать в пыли на остановке.
– Цепочка! Где моя цепочка? – пробормотала я, в панике повернувшись к Микаэле.
Но она с кем-то оживленно болтала и не услышала меня.
– Говорю вам, это Армагеддон, – повторял Тревор, который никак не мог успокоиться.
В школе нам велели не обращать внимания на звонки: система управления расстроилась, и теперь они вообще не соответствовали времени.
Без первого бодрящего сигнала на урок наши действия лишились целенаправленности. Мы метались по школе, словно стайка птиц, и вели себя еще менее дисциплинированно, чем обычно. Толпа детей одичала и стала неуправляемой. Мы громко и возбужденно разговаривали. Учителя тщетно старались нас организовать. Их высокие голоса тонули в несмолкаемом гомоне.
Средняя школа – настоящий век чудес, когда подростки вытягиваются за лето на пять-шесть сантиметров, у девчонок внезапно появляется грудь, а мальчишеские голоса ломаются, становясь то выше, то ниже. Это время, когда проявляются и исправляются первые недостатки внешности. Слабое зрение можно незаметно улучшить волшебными контактными линзами. Кривые зубы – выровнять брекетами. Пористую кожу – почистить лечебными косметическими средствами. Некоторые девочки превращаются в красавиц. Некоторые мальчики становятся высокими парнями. И только я по-прежнему выглядела ребенком.
Туман рассеялся. Над нами засияло ясное, чистое небо. Школьные флаги развевались на ветру.
Среди детей, толпившихся во дворе, родился очередной поражающий воображение слух. Обычно сарафанное радио трещало о незаконном снятии отпечатков пальцев у Дрю Костелло, акробатике языка Аманды Коэн, мешке марихуаны, обнаруженном в рюкзаке Стивена Галеты, или последующей жизни Стивена в исправительном лагере «Монт Куямака». И вдруг всю эту чепуху потеснила новая сплетня: в 1562 году ученый по имени Нострадамус предсказал, что конец света наступит именно сегодня.
