Текст книги "Щедрый Буге (СИ)"

Автор книги: Камиль Зиганшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Annotation

Автор повести и удэгеец Лукса – охотники-промысловики, проведут четыре осенне-зимних месяца в тайге, у ключа Буге – левого притока реки Хор у отрогов хребта Сихотэ-Алинь. "Проза Камиля Зиганшина подробна, натуральна и вместе с тем высокодуховна. Звери, птицы, деревья, скалы, реки присутствуют в ней не в качестве фона, на котором разворачиваются действия, а, наполненные добротой и талантом художника, живут, дышат, разговаривают, пытаясь донести до читателя простую мысль: человек не царь Природы, а лишь ее часть, и, если честно, не лучшая..." – отметил Николай Дроздов, профессор географического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, автор и ведущий популярной телепередачи "В мире животных".

Зиганшин Камиль Фарухшинович

Зиганшин Камиль Фарухшинович

Щедрый Буге

...Здесь у костра не хвастают, не лгут,

Не берегут добро на всякий случай...,

Ю. Сотников

ЧАСТЬ I

ВЛАДЕНИЯ ЛУКСЫ

Под нами величественная панорама безлюдной, дикой местности:медленно проплывают, расчленённые глубокими ущельями и распадками,заснеженные гряды, одна выше другой,межгорные впадины, седловины,порожистые речки, острова посреди них. Там, куда мы летим, особняком возвышается плотная группа скалистых гольцов, заметно выделяющихся на общем фоне.

Пассажиров в вертолете двое: я и мой наставник, удэгеец лет пятидесяти. Невысокий, худощавый, с живыми движениями опытный промысловик располагал к себе с первого взгляда. Сильные руки, испещрённые глубокими трещинками морщин, словно кора старого дерева, и густо перевитые набухшими венами, успокаивающе поглаживают собак. Мороз, ветер, солнце, дым костра дочерна продубили скуластое лицо с клочками реденькой растительности на верхней губе и подбородке. В чёрных с вороным отливом волосах несмелый проблеск седины. Черты лица невыразительны, но

лучистые темно-карие глаза, словно магниты, притягивают взор.

Впечатление такое, что они все время смеются, радуясь жизни. Глянув в них, и самому хочется улыбнуться. И имя у него приветливое, простое – Лукса.

1

Мне все еще не верится, что моя давняя мечта исполнилась: я принят на работу в Лазовский госпромхоз штатным охотником и лечу на промысел пушнины над седыми отрогами древнего Сихотэ-Алиня.

Вертолет тем временем вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко опустился на заснеженную косу. Наши собаки, Пират и Индус, ошалевшие от грохота двигателей, спрыгнули на снег, едва открылась дверь, прямо во взбаламученную при посадке искристую пыль. Быстро выгрузили нехитрый багаж. МИ-4 прощально взревел и, обдав нас колким, морозным вихрем, взмыл синеву и вскоре исчез за лесистой грядой.

Мы остались одни в холодном безмолвии. На белой, сверкающей

алмазными искорками, пелене ни единого следочка. Возникло ощущение,

будто неведомая сила подхватила и перенесла нас на лист чистой бумаги, на котором предстоит написать историю промысловой охоты длиной в сто двадцать дней: с 15 октября 1974 по 15 февраля 1975 годов.

Вокруг громоздились типичные для этих мест крутобокие сопки, ощетинившиеся, словно встревоженные ёжики, мрачными островерхими елями и могучими патлатыми кедрами. Над бурунистым Хором, напротив устья ключа Буге, нависал хребет, резко обрывающийся в речную гладь неприступной двухсотметровой стеной. На его обнажённом гребне торчали причудливые, источенные временем каменные иглы и зубчатые башни, напоминающие руины старой крепости.

Хор еще не встал и тянулся тяжёлой и холодной, черной лентой, разрывая

белоснежную пелену извилистой трещиной. Сквозь прозрачную воду и

тонкие хрустальные забереги на галечном дне, местами поросшем длинными, склонёнными течением водорослями, чётко видны пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к нерестилищу, кетины. Уровень воды в реке за последние дни упал, и часть отнерестившейся рыбы лежала на галечном берегу. Лайки тут же воспользовались возможностью полакомиться. В их довольном урчании слышалось -"Как много рыбы! Райское место!"

2

Оставшись в преддверии сезона без напарника, Лукса не без колебаний согласился взять меня на свой участок, охватывающий бассейн ключа Буге -левого притока реки Хор. Митчена, деливший с ним радости и невзгоды промысловой жизни в течение многих лет, совсем потерял зрение и перебрался жить к дочери в райцентр – село Переяславка.

Хотя день только начался, Лукса поторапливал. Предстояла большая работа по обустройству места зимовки.

Взбираясь на берег, услышали задорный посвист, который невозможно спутать ни с каким другим лесным звуком, – рябчик. Судя по мелодии, петушок. Старый промысловик едва заметным движением руки остановил меня, а сам, прячась за ствол ели, достал самодельный манок и ответил более глухим переливом курочки. По треску крыльев стало ясно, что рябчик перепорхнул ближе. Лукса опять подсвистел. Хлопки послышались совсем рядом. Приглядевшись, я наконец разглядел его. Вытянув шею и нетерпеливо переступая, он напряженно высматривал подружку.

– Живой, – радостно прошептал Лукса. – Четвертый сезон вот так. Совсем свой стал. Встречает.

"Кореш" тем временем перелетел еще ближе и с явным интересом разглядывал нас. Вынырнувший из кустов Пират, не разделяя чувств хозяина, с лаем запрыгал под деревом. Петушок встрепенулся и, спланировав, исчез в чаще леса.

Надо сказать, наши четвероногие помощники резко отличались друг от друга. Пират – рослый, нахрапистый, с хорошо развитой мускулатурой, быстрой реакцией и нахальными глазами. Индус, напротив, – вялый, тщедушный, привыкший во всем подчиняться ему. Первое время при появлении Пирата он поджимал хвост и услужливо отходил в сторону. Столь же резко они отличались и по окрасу. Пират белый, только кончики подвижных ушей и хвоста черные, а Индус черно-бурый. Попал он в нашу бригаду случайно. Когда мы загружали в неожиданно подвернувшийся вертолет мешки со снаряжением и продуктами, на краю поляны сидел и

3

смирно наблюдал за нашей беготней одинокий пес. Я на ходу кинул ему кусок хлеба. Он, не жуя, проглотил и бочком, не сводя с меня грустных глаз, подошел к трапу.

– Быстрей садись. Летим, – крикнул Лукса.

Поднявшись в салон, я оглянулся: «Может взять? Вдруг у него талант к охоте?»

– Бери, бери. Пиратке веселее будет, – разрешил сомнения охотник...

Перетаскав вещи к будущему становищу на высокий мыс залива недалеко от устья ключа, занялись дровами. Двуручной пилой свалили сухостойный кедр. Отпилили и раскололи несколько душистых чурок. Отвалившиеся куски красноватой, ребристой коры изнутри были усыпаны личинками – недоглядели дятлы за лесным патриархом. Комель кедра был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, утонуло как камень. Поскольку на ночь кедр не годился – быстро сгорает – напилили еще плотного ясеня. Он горит долго, жарко и дает много углей.

Очистив землю от снега, поставили удэгейскую палатку. Внешне она мало отличается от стандартных четырехместных, но у нее есть еще и матерчатые сени, вроде половинки небольшого чума. В них удобно хранить дрова и капканы. Но главной ее особенностью является то, что она устанавливается не с помощью стоек и растяжек, а крепится внутри каркаса из жердей. Очень удобная конструкция для зимы, когда колышки для растяжек в промерзшую землю забить практически невозможно.

Поставив жестяную печурку, Лукса набил ее чрево кедровыми поленьями, под них подсунул смоляной щепы и запалил её. Жадное пламя охватило сухие поленья и неприютная до того палатка в несколько мгновений наполнилась весёлым треском. Печь на глазах порозовела и начала щедро возвращать солнечное тепло, накопленное деревом за добрую сотню лет.

4

Жилище прогрелось и наполнилось жилым духом. Приятно запахло свежей хвоей. Расстелили кабаньи шкуры, спальные мешки. Отпиленную от ясеня низенькую, но увесистую чурку пристроили в головах между спальными мешками. Получился удобный столик. Слева и справа от печки уложили сырые ольховые бревнышки, чтобы спальники и одежда не подгорали. Под коньком повесили перекладину с крючьями. И, наконец, неподалёку от палатки между пихтами на высоте около двух метров соорудили из жердей настил для хранения продуктов – лабаз, а под ним шалашики из лапника для собак.

Индус тщательно обследовал обе конуры и лег в ту, что счел удобней. Заслышав приближение убежавшего было Пирата, он тотчас притворился спящим. Но Пират не проявил ни малейшего интереса к теплым пихтовым гнездам. Усевшись возле груды поленьев, он принялся выкусывать кусочки льда, намерзшие между подушечками пальцев.

Завершив первоочередные дела, мы устроились на прибрежной валёжине отдохнуть, расслабиться в лучах заходящего солнца.

Теплый золотистый свет, уходя, плавно скользил по сереющему снегу, темнеющим стволам, ветвям. Поднимаясь все выше и выше, он незаметно выманивал из глухих распадков и ущелий морозную мглу. Ряд за рядом чернели опечаленные деревья, сопки. Вот отгорела макушка самой высокой. Нарождающаяся ночь осмелела, бесшумно выползла из ущелья, укрывая все окрест незаметно густеющим покрывалом, но рассеянный свет упорно просачивался из-за гор. Легкие облака некоторое время еще отражали последние прощальные отблески скрывшегося светила, но и они вскоре погасли. Тайга и небо слились в непроницаемо-угольной тьме. Неясные силуэты деревьев проступали только вблизи, принимая самые фантастические очертания. В воздухе быстро свежело.

Проводив день, мы забрались в теплое, такое уютное после уличной стылости, убежище и устроились пить чай.

5

– Лукса, а почему ты до сих пор зимовье не поставил? – задал я давно вертевшийся на языке вопрос.

Бросив исподлобья сердитый взгляд, старый охотник неохотно пробурчал: – Было зимовье... С Митченой рубили. Летом на рыбалку приплыл – одна зола осталась. Туристы сожгли, елка-моталка. После сезона, как вода спадет, новое поставлю. Место присмотрел. С километр отсюда. Там никто не

найдет...

Сам я в недалеком прошлом турист, и мне стало не по себе от услышанного. К сожалению, встречаются даже среди этих романтиков придурки, для которых природа лишь источник удовольствий. Не получив его в достатке, они развлекаются как могут, не задумываясь о последствиях.

После плотного ужина, разморенные жаром печки и горячим чаем, мы повалились на толстые спальные мешки.

По брезентовым скатам палатки уютно перебегали отсветы огня, пробивавшегося сквозь щелки печурки.

– Что-то потно стало. Подними полог, – подал голос Лукса.

Пахнуло прохладной свежестью. Спать расхотелось, и я стал

расспрашивать охотника о его лесном племени, обитавшем в самых глухих местах сихотэ-алинской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего мира оно еще совсем недавно жило по законам родового строя.

Лукса вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и неспешно стал вспоминать, глядя на переливчатые угли в печи.

Слушая, я живо представлял картины недавнего и в то же время такого далекого прошлого.

...Крохотное стойбище на берегу порожистой реки Сукпай – с десяток островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножью лесистой сопки. На кострах дымятся котлы с похлебкой. Невдалеке женщины отминают, коптят кожи зверей и тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко спит младенец. В чумах, в женской половине,

6

старухи шьют из уже выделанных кож улы* и одежду. Из бересты ладят посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих шкурах, копошатся карапузы – будущие охотники. Вдоль косы, между навесов с юколой, бегают черные, как воронята, ребятишки. У подошвы сопки старики, ловко орудуя инструментом, мастерят – кто легкие нарты, кто ходкую оморочку** для предстоящих перекочевок. Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на охоту, однако не многие вернутся с добычей. Тайга хоть и богата зверьми, да копьем много не добудешь, а для тех нескольких ружей, купленных когда-то у китайских торговцев, давно уж нет боеприпасов.

Зачастую и так немногочисленное племя потрясают опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения жестоких хунхузов, межродовая вражда...

*Улы – кожаная обувь с матерчатым запашным голенищем и завязками.

**Оморочка – маленькая долблёная лодочка.

Меж тем негромкий голос Луксы продолжал:

Как дошла Советская власть, стало легче. Бесплатно дома строили; карабины, патроны, продукты, посуду, инструмент давали. Перед войной хозяйства на Саях и Джанго были. Я в «Красный охотник» на Саях записался.

– Погоди, ты же говорил, что ваш род по Сукпаю кочевал.

– Оттуда я ушел мальчишкой. Через год, как отца с матерью после сильной болезни потерял. Мать шибко любил. Все ее серебряные украшения

ней ложил. Осенью двуногий шатун могилу открыл и всё унес! Однако, как лед сошел, в Тигровой протоке кое-что нашли в карманах утопленника. У меня сохранилось только вот это: Лукса расстегнул ворот рубашки и показал висевшую на шее небольшую серебряную фигурку улыбающегося человека с узкими щелочками глаз и пухлыми щеками. Судя по размеру живота и халату с замысловатыми узорами, человечек этот был далеко де бедный. На его поясе, в углублении, таинственно мерцал бирюзовый камешек, а на спине выгравированы четыре иероглифа.

Что здесь написано?

7

Не знаю. Спрашивал у экспедиции, тоже не знают. Просили дать «китайца» показать ученым. Как дашь? Память! Старший с экспедиции знаки рисовал. Обещал письмо писать, да забыл, пожалуй.

А сейчас в Саях и Джанго почему не живут?

Так апосля всех в одно хозяйство собрали, елка-моталка. Ниже Джанго Гвасюги построили. Зачем так делали? Теперь все там в одной куче живем. Как живем – сам видел.

Бесспорно, многое изменилось в жизни удэгейцев, но основные занятия остались прежними. Летом охотники заготавливают панты*, корень женьшеня, элеутерококк, кору бархата амурского, ягоды лимонника, винограда. Осенью и весной ловят рыбу. Зимой промышляют пушнину, диких зверей.

*Панты – неокостеневшие рога изюбря, пятнистого оленя, марала. В пантах заключена большая сила:

старикам она возвращает молодость и радость, у больных изгоняет хворь.

Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями замолчал, курил трубку за трубкой. В палатке слоился сизый дым.

Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный.

Взошедшая полная луна озаряла тайгу невообразимо ярким сиянием. Небо не черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не сыскать ни единой звездочки. Кедры вокруг – словно былинные богатыри, В просветах между ними вспыхивали бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливалась из-за поворота и, тускнея, убегала под хребет, заглатывавший ее огромной пастью. Было ощущение, что я попал в сказку!

Позвал Луксу. Он тоже потрясен, и что-то шепчет на своем языке. Притихшие вернулись в палатку, опять пили чай, но, не выдержав, я вновь вышел под открытое небо и долго еще стоял любуясь эдакой неземной красотой. От избытка чувств вонзил в тишину ночи полурев-полустон. Эхо, недовольно откликнувшись, заметалось по распадкам и стихло в сопках.

8

ТАЕЖНАЯ АЗБУКА

Утром, пока в печке разгорались дрова. Лукса успел одеться, умыться.

Подогрев завтрак, он растормошил меня:

Вставай, охоту проспишь.

вылез из спальника, размял затекшие ноги и налил в эмалированную кружку чай.

Ты умылся? – спросил Лукса.

Холодно, – поежился я.

Холодно, холодно, – передразнил он. – Как со вчерашним лицом ходить будешь? Тайга пугаться будет. Соболь уйдет, елка-моталка.

Поневоле пришлось натянуть улы и выйти на мороз. Зачерпнул и обдал лицо студеной водой. От первой пригоршни сжался, как пружина – ох и холодна! Вторую уже не почувствовал, а третья даже вызвала прилив бодрости. Настроение сразу поднялось, захотелось поскорее приняться за дела. Тут на дне ключа я заметил золотистые чешуйки, вымытые водой из кладовой сопок. Интересно, что это за минерал? Подцепил на лезвие ножа одну пластинку и понес Луксе.

Я не понимаю в них, – простодушно признался он. – Может, это кусочки чешуек ленков.

На золото смахивает.

Может и золото. Раньше китайцы мыли его здесь. Такие чешуйки и в соседних ключах есть.

После недолгих сборов Лукса повел учить меня премудростям промысла пушнины.

Мягко ступая, он легко лавировал в густых зарослях: только суконная шапка-накидка мелькала в просветах леса. Мне приходилось то и дело ускорять шаг, чтобы не отстать. Большое преимущество в росте не выручало. Умение Луксы безошибочно выбирать самый удобный путь в густой чаще просто поражало. И если я пытался самостоятельно найти более короткий и удобный проход, то отставал еще больше.

9

При ходьбе охотник не расставался со специальным ясеневым посохом, – важной принадлежностью каждого удэгейца-промысловика. Верхний конец посоха широкий, в виде лопаточки. Им пользуются для маскировки капканов снегом. В нижний же, вставлен кривой клык кабарги, прочный и острый, чтобы рулить и тормозить при спуске с крутых склонов.

остановками миновав пойменный лес, полезли в сопки. В дороге Лукса учил читать следы, определять их свежесть:

Гладкий, округлый след – у здорового, упитанного соболя, а узкий, неровный – у слабого, худого. У такого и шкурка плохая. Мех редкий, тусклый. У сильного соболя мах прыжков широкий, стежка спокойная, уверенная. В теплую снежную погоду ходит только молодняк, да и то крутится возле гнезда. Соболь шагом не ходит, не трусит, а скачет, становясь на обе лапки одновременно. Бежит обычно двухчеткой: задние лапы точно попадают в след передних. Бывает, что соболя "троят", очень редко "четверят".

Что такое «четверят»?

Это значит – одна или обе задние лапы не попадают в след передних. Случается такое во время гона и при скрадывании добычи.

Лукса показывал, как ставить капканы на норку, соболя, колонка. Я старательно впитывал все, что говорил наставник и усвоил, что успех охоты зависит прежде всего от того, насколько удачно выбрано место для ловушки

от искусства её маскировки.

На излучине реки вспугнули рябчиков. Лукса сбил одного петушка. Птицы

шумом разлетелись в разные стороны. Одна из них спланировала на ель неподалеку от меня. Стараясь прятаться за стволами, я приблизился и выстрелил в неясный контур. Рябчик камнем упал вниз. Подбежав, ничего кроме разбросанных по снегу перьев не нашел.

Обойдя впустую вокруг дерева несколько раз, покричал собак, но тех и след простыл. Удрученный, пустился догонять наставника. Узнав про оставленную дичь, он нахмурился.

10

Ой манга*, ой манга. Без пользы пропадать будет! Показывай, где стрелял.

Осмотрев разнесенные ветром перья, Лукса поплевал на палец, поднял его вверх, юркнул в кусты и, немного покопавшись в снегу, вынул убитую птицу.

На протоке встретился свежий след белки.

На жировку пошла, – отметил Лукса.

Почему на жировку? Может, наоборот, – предположил я.

Охотник глянул удивленно.

Ты своей башкой совсем не думаешь. Не видишь – прыжки большие, лапки прямо ставит – легкая пока. Поест – потяжелеет, прыжок короче будет, лапки елочкой начнет ставить.

Сколько же нужно наблюдательности и зоркости, чтобы подмечать все это... Я смущенно молчал. Да и что я, городской житель, мог поведать об этом следе? Только то, что он принадлежит белке.

Под елями кое-где виднелись смолистые чешуйки шишек, выдавая места ее кормежки. Наставник, улыбаясь, спросил:

Видишь, белка кормилась?

кивнул.

А где она шишку взяла? Как думаешь?

Как где? На ели.

Лукса покачал головой:

Эх ты, грамотей! – из-под снега. Чешуйки плотной кучкой лежат. Белка внизу сидела. Когда на дереве сидит, чешуйки широко разбросаны. Чем выше, тем шире.

этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы побежали посмотреть, кто так проворно ретировался, и увидели следы громадных прыжков. Тут же лежка в виде овальной ямки, промятой до земли.

Чьи следы? – еще раз решил проэкзаменовать меня наставник.

Манга – плохо (удэг.)

11

Оленя, – уклончиво ответил я и стал лихорадочно искать глазами помет, чтобы по форме шариков определить, кто здесь отдыхал – лось или изюбр.

Ты мне голову не морочь. Какой олень, говори, – напирал Лукса.

Лось.

Сам ты лось... горбатый! Говорил тебе: сохатый рысью уходит. Этот прыжками ушел. Изюбр был. Еще вот, запоминай, – успокаиваясь, добавил Лукса, – видишь, снег копытами исчиркан. Изюбр так чиркает, лось высоко ноги поднимает – снег не чертит.

Видя, что я совсем скис, ободряюще добавил:

Не расстраивайся. Это, брат, тебе не книжки читать. Поживешь в тайге, всему научишься. Даже по-звериному думать.

На отлогой седловине пересекли след бурого медведя, тянувшийся к верховьям ключа, в сторону возвышавшегося среди окрестных гор Лысого деда. Округлая вершина этой горы в белых прожилках снега и серых мазках каменистых осыпей была совершенно безлесной, и эта особенность, видимо, определила ее название.

На склонах Лысого деда много крепких мест, пригодных для долгой зимней спячки. Но этот бродяга что-то припозднился: медведи обычно ложатся раньше, под первый снег.

На обратном пути вышли на крутобережье обширного, но не глубокого залива – излюбленного места нереста кеты. Он отделен от реки полосой земли метров в сто-сто пятьдесят, заросшей густым пойменным лесом, сплошь перевитым лианами китайского лимонника и актинидий, но самой реки отсюда не видно.

огляделся. На мгновение взгляд задержался на группе деревьев. Не сообразив сразу, что именно привлекло мое внимание, вновь посмотрел на

них. Пять могучих ильмов стояли как бы полукругом, обращенным открытой стороной на залив. Перед ними была чистая плешина, в центре которой торчали три потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, я понял, что это деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные

12

потрескавшиеся лица равнодушно взирали на тяжёлую речную струю. Я вопросительно взглянул на Луксу.

Это наши лесные духи. Большой – хозяин, а эти двое – жена и слуга. Хозяин помогает охоте и рыбалке, – тихо пояснил он.

Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног "хозяина" и спустился к воде. Я задержался, чтобы сделать снимки.

Ничего не трогал? – не сводя с меня глаз, спросил наставник, когда я догнал его.

Нет. Сфотографировал только.

Ладно тогда. Давай рыбу собирать. Рыбы беда как много надо. Собак кормить и на приманку тоже.

Переступая по оледенелым валунам, мы жердями повытаскивали с мелководья тёрки десятка четыре, и сложили в кучу. В них трудно было узнать океанского лосося. Серебристый наряд за долгую дорогу сменился на буро-красный. Челюсти хищно изогнулись и устрашающе поблескивали серповидными зубами, выросшими за время хода на нерест. Некоторые самцы еще вяло шевелили плавниками, из последних сил стараясь не завалиться на бок. До последней минуты своей жизни они охраняли нерестилище-терку от прожорливых ленков и хариусов.

Сквозь чистую воду во время нереста хорошо видно, как самка с силой трется о дно, покрытое мелкими камешками. Припав к образовавшемуся углублению, она сжимает и разжимает брюшные мускулы, до тех пор пока лавина лучистых, янтарных икринок не вырвется наружу и не осядет в лунке. Плавающий рядом возбужденный самец выпускает молоки и присыпает оплодотворенную икру галькой. Весной из нее вылупятся крохотные мальки. Окрепнув в горной речке, с холодной, богатой кислородом водой, они скатываются в море. А через несколько лет уже взрослыми вернутся на родное нерестилище. Ничто не сможет остановить их на пути к нему. Настойчивость и сила рыб, поднимающихся даже по двухметровому сливу,

13

просто восхищает. Отметав икру, лососи погибают, чтобы дать жизнь новому поколению.

Мало, однако, кеты стало. Раньше два-три слоя на дне лежало. Тысячи на зиму готовили.

Солили, что ли?

Как солить – соли мало было. Брюхо и спину вдоль хребта резали и сушили под навесами на ветру.

А как же летом, когда убивали крупного зверя, мясо сберегали без соли?

Тоже просто. Чуть варили, чтобы кровь свернулась. Потом резали на пластины и как рыбу вешали.

Пока мы собирали кету, Пират с Индусом носившиеся наперегонки по берегу, обнаружили затаившуюся под выворотнем енотовидную собаку и с лаем выгнали ее из убежища. Она напоминала заурядную дворняжку с короткими ногами: неуклюжая, приземистая, ужасно лохматая. Мех густой и пышный – похож на лисий, но отличается цветом: серо-бурый с желтоватым оттенком. Мордочка короткая, глаза смотрят покорно, как бы прося пощады. Это, пожалуй, самое безропотное и беззащитное создание во всей Сихотэ-Алинской тайге.

Когда мы подошли, енотовидная собака припала к земле, закрыла глаза и притворилась мертвой, с поразительной апатией ожидая решения своей участи. С трудом оттащив возбужденных лаек, мы направились к стану, обсуждая увиденное за день. Радовало, что участок богатый. Бескормицы не ожидалось – звери с мест не стронулись. На пойме немало копытных, по берегам бегают норки, в сопках встречаются соболя. И что важно, много мышей и рябчиков – их основной пищи.

Рябчик есть – соболю хорошо. Мышь съел – опять ловить надо. А рябца надолго хватает, – объяснил наставник.

Лукса, а как будем делить участок?

Напарник метнул на меня недоуменный взгляд:

– Зачем делить? Где хочешь ходи, где хочешь лови.

14

был ошарашен таким ответом, думал, что Лукса закрепит за мной определенную часть угодий, но со временем понял, насколько мудрым было его решение. Никто не был стеснен и не считал себя обделенным. Каждый охотился там, где нравилось. Наши тропы часто пересекались, но при этом каждый шел своей дорогой.

Весь следующий день по сопкам с диким посвистом метался шальной ветер, но нас он мало беспокоил. Мы были заняты подготовкой капканов.

Первым делом, чтобы удалить смазку, отожгли их на углях. Затем напильником сгладили заусенцы, чутко подогнали сторожки. Из стальной проволоки сделали на каждый капкан цепочку для крепления "потаска" – обрубка толстой ветки, не позволяющего зверьку далеко уйти. Наскребли с затесов кедров и елей смолы и бросили в ведро с кипящей водой. В этом "бульоне" поочередно проварили все капканы. Когда их вынимали, они покрывались плотной янтарной рубашкой, быстро застывавшей на морозе.

После такой обработки соболя, обладающие тонким нюхом, не слышат запаха железа. Кроме того, перед установкой каждой ловушки Лукса велел натирать руки хвоей пихты, чтобы посторонний запах не остался и не отпугнул чуткого зверька. Почему именно пихтовой? Потому, что ее запах гораздо сильнее и устойчивее, чем у еловой.

ночи ветер переменился. Звезды скрылись за непроницаемым войлоком туч. Мягко повалил снег. Лукса заметно оживился:

В снег звери глохнут – совсем близко подойти можно. Мяса запасем, соболя ловить начнем.

Говорит, а сам мой пятизарядный винчестер* все поглаживает, да на руках подкидывает.

Какой легкий, елка-моталка! Все равно, что моя одностволка. Откуда у тебя такое?

Винчестер – ружье американской фирмы «Винчестер». В данном случае – гладкоствольное, полуавтоматическое пятизарядное ружье 12 калибра 1912 года выпуска.

15

Друг совершенно случайно купил во Владивостоке у геолога-пенсионера.

тайге за этот винчестер ему огромные деньги предлагали, но он не расстался с ним.

Как же тебе дал?

Он погиб в Якутии. Ружье – память о нем. Удивительный, большой души был человек. Необычайно добрый и талантливый. Я у него многому научился.

Да, бата**, молния бьет самый высокий кедр, а смерть – хорошего человека.

БЛУЖДАНИЯ

рассветом снег перешел в дождь. Тайга потонула в промозглой сырости. Встали и без настроения разошлись на поиски добычи. Я побрел по пойме ключа, надеясь отыскать кабанов. Повсюду виднелись волчьи следы. Кстати, гора кеты, сложенная нами вчера на берегу залива, исчезла. На ее месте остался лишь утрамбованный круг. Съеден был даже снег, пропитанный кровью.

Миновав небольшую марь, наконец, наткнулся на кабаньи гнезда и свежие следы, уходящие вверх по увалу. Решил тропить.

Кабаны двигались прямо, не останавливаясь. Потом разбрелись, появились глубокие порои. Я пошел медленнее, осторожно переходя от одного дерева к другому, осматривая каждый кустик, чуть дыша, вслушиваясь в каждый звук. И тут, совершенно некстати, взбрехнул Индус. Невидимый табун переполошился. Донеслось испуганное «чув-чув», и, задрав хвостики, кабаны, мелькнув черными молниями в прогалах, в мгновение ока исчезли, оставив на снегу лишь парящие клубки помета.

В сердцах выругал пса, но он, кажется, ничего не понял. Даже, пожалуй, наоборот, гордился тем, что вовремя предупредил хозяина об опасности и громким лаем прогнал целое стадо свирепых кабанов.

Бата – сынок, сын (удэг.)

16

Перебравшись на противоположный берег Буге, направился вверх по течению. Тяжелые непроглядные тучи утюжили макушки сопок. Все вокруг занавесило унылой пеленой мороси. Долина сужалась. Рослый, светлый лес сменился буреломом. Много лет назад здесь пронесся смерч небывалой силы,

тесная долина оказалась заваленной сучкастыми деревьями в несколько ярусов. Поверженные гиганты перегородили путь всему живому. Между ними густым подлеском уже поднялась молодь.

Приходилось буквально продираться, сквозь эти заломы. А там где не удавалось протиснуться в щель, прыгать с одного присыпанного снегом ствола на другой, рискуя напороться на острый сук. Попытался ползти. Но и здесь не легче. Колючий кустарник и лианы опутывают, цепко держат со всех сторон. Колени скользят по обледенелым камням и валежинам. При

этом каждый сучок норовит оставить себе клок одежды. Одна упругая ветвь поросли наградила меня такой пощечиной, что свет померк от боли, а из рассеченной скулы брызнула кровь.

Неожиданно долина полезла круто вверх, и я запоздало сообразил, что поднимался не вдоль русла Буге, а его боковым притоком. Возвращаться назад через «баррикады» не было ни сил, ни желания. Решаю перевалить через отрог и спуститься к ключу по следующему распадку. На моё счастье после не большого подъёма заломы кончились. Здесь господствовал кедровый стланик. Вид ровного поля обрадовал меня. Я и не подозревал, что он, в содружестве с можжевельником, образовывает ещё более непроходимые заросли. Кляня всё на свете прорываюсь, наконец, повыше к березкам. Но не тем нежным стройным красавицам, прославленным народом

песнях, а кряжистым, скрюченным карликам с толстыми култышками ветвей. Стояли они молчаливо и угрюмо, вызывая всем своим видом тревожные чувства. Эти деревья трудно было даже назвать березами. Постоянные пронизывающие ветра совершенно изменили их привычный облик.

17

Передохнув, начинаю спуск по другому распадку и через пару часов оказываюсь на широкой пойме среди родных кедров и елей. Поскольку этот переход меня изрядно измотал, повернул к стану. Иду и смутно чувствую, что не бывал в этих местах. Вроде те же сопки, тот же ключ, но пойма много шире. Чтобы проверить себя, пересек долину поперек и остановился в растерянности – моих утренних следов на снегу нет. Тут только я сообразил, что спустился не к Буге, а перевалил хребет и оказался в долине соседнего ключа Туломи.