Текст книги "Улица Оружейников"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

За время болезни Талиба Лера несколько раз ходила в Наркомпрод, где работал Мухин, и узнавала, не вернулся ли он из Петрограда, но там отвечали, что товарищ Мухин задерживается и когда будет, никто не знает.

Наконец Талиб вместе с Лерой вышел на улицу. Был ясный и теплый день, какие часто бывают в Москве в конце сентября. Лера с удовольствием рассказывала ему про Кремль, про собор Василия Блаженного, про Большой театр – про все дома, мимо которых они проходили. Талиб смутно помнил, что видел эти дома в первый день своего приезда, и удивлялся, что не заметил тогда всей красоты города. Золотые купола церквей; орлы на кремлевских башнях; похожие на чалму, макушки Василия Блаженного и особенно четверка лошадей над колоннадой Большого театра – все это по-настоящему он видел в первый раз.

– Смотри, Толя, – как и большинство русских знакомых, она сразу же переделала Талиба в Толю, – это гостиница «М-метрополь», видишь, она вся избита пулями. А это М-малый театр.

Возле здания, где помещалась ВЧК, Талиб попросил Леру подождать и вошел в подъезд.

Удрис сидел за столом, будто и не вставал из-за него с тех пор, как Талиб видел его в последний раз.

– Тебе кого, парнишка? – спросил он Талиба, на секунду оторвавшись от бумаг, лежавших на столе.

– Здравствуйте, – робко произнес Талиб. – Я насчет Мухина…

Голос мальчика и характерный узбекский акцент в сочетании с фамилией, на которые каждый чекист должен иметь профессиональную память, пробудили в Удрисе что-то, что заставило его всплеснуть руками и неожиданно для Талиба захохотать.

– Ишь какой буржуй стал, прямо студент или офицер! Пуговицы горят, щеки толстые, – продолжал Удрис. – Как же я не узнал тебя?

– Я болел, – ответил Талиб. – Пневмония, воспаление легких, значит.

– Болел! – хмыкнул Удрис. – Ты после болезни лучше вид имеешь, чем до болезни. И откуда у тебя эти буржуйские тряпки, скажи? Мы тут часто про тебя вспоминали. Пшеницын Феликсу Эдмундовичу про тебя писал, прямо за тобой следом письмо пришло. Всех бездомных ребятишек было приказано о тебе расспрашивать, а ты вот какой буржуй.

Удрис искренне радовался неожиданному появлению Талиба, а Талиб стоял насупившись.

– Я не буржуй, – сказал Талиб. – Я живу у хорошего человека. Он очень ученый, он все языки знает, какие только есть на свете.

И Талиб стал рассказывать о Викентии Петровиче, о том, как заботились о нем в доме профессора. Он рассказал и про Леру, которая стоит сейчас на улице и ждет Талиба, она тоже очень хорошая и писала письма во все города, чтобы там отыскали отца.

Удрис слушал с интересом, но вопрос, который он задал Талибу, был весьма неожидан.

– Значит, твой профессор все языки знает? – прищурившись, спросил Удрис.

– Все, – повторил Талиб и стал перечислять: – Французский, немецкий, греческий…

Тут Талиб споткнулся, потому что не знал, какие еще бывают языки, и, чтобы не подорвать авторитет профессора, продолжал довольно уверенно:

– Арабский, персидский, индийский, китайский. – В данный момент для Талиба не имело никакого значения, сколько языков знает Викентий Петрович.

Однако для чекиста все это имело значение, о котором Талиб не мог и догадываться.

– Арабский и персидский знает? – спросил тот.

– Да, – твердо сказал Талиб.

Удрис встал из-за стола и, потирая руки, прошелся по комнате.

– Очень ты кстати пришел сегодня, – сказал чекист. – Очень кстати. И профессор мне сегодня кстати… Сбегай, сынок, не сочти за труд, позови своего профессора. Или лучше я машину вызову.

Такого оборота Талиб не ожидал. Он ведь точно помнил, что ни арабского, ни персидского Викентий Петрович не знает. Сболтнул, а как выкрутиться теперь – неизвестно.

– А его дома нет, – нашелся Талиб и покраснел.

– Где же он?

– За городом, в имении князя бывшего. Как зовут, забыл. – Талиб действительно не запомнил название «Архангельское», но он прекрасно знал, что Викентий Петрович сегодня дома и ждет их с Лерой к обеду. – Я пойду узнаю, где он.

Талиб опрометью выбежал на улицу. Лера сидела на тумбе.

Она была занята делом: играла сама с собой в крестики и нолики. Клеточки, нарисованные на тротуаре, быстро заполнялись.

– Если н-не умеешь врать, не ври, – выслушав Талиба, сказала она. – Тебе врать нельзя. У тебя лицо как переводная картинка. Пойдем, лучше я буду врать.

– П-папа сейчас в отъезде, – независимо ответила Лера на вопрос Удриса.

А дальше началось.

– Где? – спросил Удрис.

– К-кто? – в свою очередь спросила Лера.

– Твой папа.

– М-мой? – опять спросила Лера.

– Ну да, конечно, твой папа. Где он?

– С-сейчас?

– Да, сейчас.

– Т-т-точно н-н-не знаю.

– А где он может быть?

– К-кто? – невозмутимо и удивленно опять спросила Лера.

– Твой папа! – четко выговорил Удрис.

– М-мой? – еще больше удивилась Лера.

– Вот Талиб говорит, что он в каком-то имении. В каком? – спросил Удрис.

– К-к-кто? – спросила Лера, и лицо ее приняло такое выражение, что Удрис закрыл глаза рукой.

– Папа, – с трудом сдерживаясь, повторил Удрис.

– М-мой?

Так и продолжался этот разговор. Талиб искренне сочувствовал терпеливому чекисту, но его разбирал смех. Очень уж здорово Лера притворялась дурочкой.

Однако Удрис нашел способ добраться до сути дела. Он стал перечислять все известные подмосковные имения и смотрел одновременно и на Леру и на Талиба.

– Значит, скорее всего, он сейчас в Архангельском? – резюмировал Ян Карлович.

– Да, – сказал Талиб. Он не выдержал.

– К-к-кто? – опять невозмутимо спросила Лера.

Но Удрис уже не обращал на нее внимания.

– Сейчас вызову машину, и мы все съездим за ним.

Ян Карлович стал звонить по телефону, а Талиб шепнул Лере:

– Нехорошо получается. Ведь он в Москве.

– А что д-делать? – спросила Лера. – Не надо б-было врать.

Телефон жалобно звякнул, когда Удрис швырнул трубку на тонкие рычажки.

– Ни одной свободной машины как назло! Придется ждать.

– Вам он правда очень нужен? – с участием к огорчению Яна Карловича спросил Талиб.

– По горло! – вздохнул Удрис. – Не надо бы вас в эти дела вмешивать, играл бы с подружкой… У взрослых свои заботы – у детей свои…

Он походил по кабинету, посмотрел на ребят, стараясь, впрочем, не встретиться с немигающим взглядом Леры.

– Бумагу нам одну доставили, – после некоторого раздумья продолжал Удрис. – Донесение или еще что, а прочесть его не можем. Буквы, кажется, арабские, но какой язык, никто у нас не знает.

– А зачем профессора ждать? – спросил Талиб. – Я арабский немножко знаю, а персидский совсем хорошо.

– Как это? – опешил Ян Карлович. – Ты знаешь?

– Конечно, – набираясь смелости, сказал Талиб. – По-арабски я коран читать могу, а по-персидски я сначала только стихи учил, а потом, когда в Бухаре жил, и говорить хорошо научился. Персы почти так же говорят, как таджики. И пишут так же.

Наверное, Ян Карлович Удрис не поверил бы Талибу, если бы не был латышом. «Действительно, – подумал он. – Я ведь тоже в детстве знал два языка – латышский и русский. И еще немного немецкий. Малые народы всегда тянутся к другим языкам».

– Ладно, – после некоторого раздумья сказал он. – Попробуй перевести эту бумагу. Только не смущайся, если не получится.

Ян Карлович положил перед Талибом несколько белоснежных листков. Первое, что бросалось в глаза, – удивительно стройные и аккуратные строчки.

– Н-ну и почерк, – с завистью сказала Лера, заглянув в бумаги через плечо Талиба.

– Это пишущая машинка, – сказал Удрис.

Талиб стал читать. Текст был персидский, но встречалось много трудных слов.

– «Ваша замечательность…» – начал переводить Талиб.

– «Ваше превосходительство», наверно, – заметил про себя Удрис.

– «…спешу отправить эти бумаги с оказией, ибо не знаю, когда представится другой случай. Акции уральских заводов мной куплены у второстепенных держателей, которые…» – с трудом подбирая слова, продолжал Талиб.

Но Удрису все было понятно. Он делал какие-то пометки для себя, просил повторить то или иное слово, особенно названия. Чаще это были фамилии: Рембрандт, Брюллов, Ренуар, Ван-Гог.

– Это художники, – ответил Ян Карлович на немой вопрос Талиба. – Художники, картины которых скупает тот, кто пишет письмо. Он скупает акции старых предприятий в надежде на то, что вернется капитализм и их можно будет продать. Но поскольку он не вполне верит в это, то скупает картины, драгоценные камни, золото, фарфор.

– А кто этот человек? – спросил Талиб.

– Персидский подданный Али Аббас-оглы, – сказал Удрис. – Мы подозревали его в шпионаже, а он просто спекулянт, наживается на трудностях. Дальше можно не переводить. Все ясно.

Но Талибу и самому было интересно, да и Лера к тому же попросила:

– Переводи. Ты очень хорошо п-переводишь.

Талиб продолжал. В письме были сведения о ценах на предметы искусства, поручения к разным людям и указания, кому следует дать взятку и какую именно. «Господину генералу Виккерсу прошу передать клинок местной работы, который вполне можно выдать за дамасский, если стереть клеймо, поставленное не в меру честолюбивым автором. Супруге господина Милмана можно подарить одну из маленьких икон…» – писал неведомый Талибу персидский подданный Али Аббас-оглы.

– А что вы с ним будете делать? – спросил Талиб.

– Ничего, – ответил Удрис. – Ценности конфискуем, если он еще не успел сплавить, а самого вышлем на все четыре капиталистические стороны.

– Если клинок найдете, можно мне будет его посмотреть? – не очень уверенно попросил Талиб.

– Если найдем, можем и показать, – сказал Удрис. – Ты ведь нам помог отчасти. Только зачем тебе?

Талиб не знал, как ответить. Не хотелось рассказывать о том, что отец когда-то сделал настоящий дамасский клинок и даже написал на нем «Дамаск», хотя ковал его в Ташкенте.

– У него отец тоже клинки д-делает, – к неудовольствию Талиба, вмешалась Лера. – Он, наверно, д-думает, а вдруг отец…

– Как зовут твоего отца? – спросил Удрис.

– Мастер Саттар, – неохотно ответил Талиб.

– Хорошо, посмотрим. А теперь, ребята, идите. Время дорого.

Удрис вышел с ними к подъезду и, поблагодарив обоих за помощь, велел заходить денька через два.

– А как насчет Мухина? – напомнил Талиб о цели своего прихода.

Ян Карлович ужасно смутился и стал просить извинения, что совсем об этом забыл.

– Завтра узнаю, – сказал он. – Обязательно все узнаю. Если Мухин приехал, немедленно сообщу. Дайка адрес твой запишу.

Солнце перевалило за полдень, небо было ясное, стало еще теплее, чем было два часа назад.

– Есть х-хочется, – сказала Лера.

– И мне, – кивнул Талиб.

– Знаешь, Толя, у тебя все в жизни будет хорошо.

– Почему? – спросил Талиб.

– Потому что ты – удивительный! – совсем не заикаясь, сказала Лера.

Талиб лукаво посмотрел на нее.

– К-к-к-кто? – спросил он.

* * *

На этот раз кабинет Яна Карловича показался Талибу маленьким и тесным. Кроме того, несмотря на ясный полдень, здесь царил полумрак. У окна, засунув руки в карманы морского бушлата, стоял человек невероятной вышины и к тому же очень широкий в плечах.

– Иван Мухин. – Он протянул Талибу руку и сделал шаг навстречу.

В кабинете сразу стало светлее, и Талиб увидел лицо, какое только и могло быть у такого великана. Нос, рот, брови и глаза – все было крупное, словно сделанное по заказу к росту этого человека. И голос у него был басовитый и уверенный.

– Как там Федор Егорыч наш? – спросил Мухин. – Все кашляет? Ему бы в деревне жить, как говорится, зеленая трава, синяя вода и белые гуси… Курит? Я же говорил ему, от этого весь вред. От царизма и от курева…

Талиб как мог рассказал о Пшеницыне, о том, как познакомился с ним и как тот помог ему.

Оказалось, что Мухин – рабочий-стеклодув из небольшого городка – вместе с Пшеницыным был на каторге. Именно Федор рассказал молодому рабочему парню, осужденному за покушение на полицмейстера, о трудах Маркса и Ленина, о роли пролетариата, об идеях коммунизма.

– Это Федор Егорович мне ума вложил, объяснил, что главное – организация и система! – басил Мухин. – В каждом деле организация – главное. Вот возьми меня…

Он принадлежал к тому весьма распространенному типу людей, которые очень хотят рассказать другим все, что знают сами. Талиб смотрел на него с удивлением, и Мухин расценил этот взгляд как проявление интереса к высказанным им мыслям о значении организаторской работы.

– Или, к примеру, возьми Наркомпрод. Это Народный комиссариат продовольствия. Что может быть важнее, чем организация продовольственного снабжения городов революционной России? Скажи, что важнее? Организация и система!

Ян Карлович долго не вмешивался в их разговор, вернее, долго не прерывал Мухина. Наконец он сказал:

– Погоди, товарищ Мухин. Давай лучше обсудим текущий вопрос.

– Точно! – спохватился тот. Мухин имел поразительную для человека такой комплекции подвижность. Он сразу же оказался в другом конце комнаты и достал из маленького портфеля карту железных дорог России. – Я думаю так. Поиски твоего отца надо вести по двум линиям, по двум системам. Одна линия – губкомы, другая – железные дороги. Организация…

– Погоди, погоди, – опять остановил его уравновешенный Удрис. – У меня для Толи новости есть. Помолчи, пожалуйста. Если тебе не очень трудно, убери карту.

Мухин не обиделся, уложил карту в свой портфель и присел к столу.

Удрис, не вставая, пошарил у себя за спиной и вытащил длинный предмет, завернутый в тряпку.

– Али Аббас-оглы отдал нам ее без всякого сожаления, – сказал Ян Карлович Талибу. – Но для тебя это, кажется, очень важно.

У мальчика сразу пересохло в горле. Он с волнением смотрел, как Удрис разматывает тряпку, как сверкает на свету полированная сталь клинка.

– Смотри. Узнаешь? – Ян Карлович положил клинок на протянутые ладони Талиба.

Как и в квартире Бекасова, как в школе, где была выставка старинного оружия, Талиб не мог выговорить ни слова. Сверкание тяжелой стали завораживало его.

Но это был совсем другой клинок. Может быть, сталь его сверкала не хуже и так же отливала золотом, но узоры были совсем другие. Клинок был, наверно, красивее, чем тот, который ковал мастер Саттар. Оставалось посмотреть клеймо.

Почти такое же, как на клинке отца, оно все же явно отличалось от него. Буквы на нем вдвое меньше, а слов больше. Разобрать их без увеличительного стекла трудно. В том месте, где на отцовском клейме стояло слово «Дамаск», были четыре буквы.

– «Ту-ла», – по слогам шепотом прочел Талиб. Эти буквы были крупнее других.

Удрис и Мухин молча смотрели на Талиба и ждали, что он скажет.

– Это другой мастер делал, – дрожащим голосом сказал Талиб и бережно протянул клинок Удрису. – Здесь рисунок не тот и клеймо тоже.

Однако Удрис не торопился брать саблю из его рук.

– А ты не ошибаешься, сынок? – с сомнением спросил он.

– Нет! – ответил Талиб. – Там написано слово «Ту-ла».

– Тула? – удивленно забасил Иван. – Тульский, значит, клинок.

Он склонился над саблей и с сомнением добавил:

– Какая же это Тула? Тут невесть что написано…

– Есть у тебя увеличительное стекло? – вмешался Мухин и, вскочив со стула, опять загородил единственное окно. – До конца надо выяснить.

Удрис уже протягивал Талибу лупу.

– Читай внимательно. Мне самому интересно. А ты, Мухин, отойди от света, не стеклянный.

Сначала мутно – не в фокусе, – потом четко перед Талибом возникли слова: «Друг мастера Сазона мастер Саттар ученик мастера Рахима. Тула».

Он несколько раз перечитал слова, все было правильно: «мастер Саттар ученик мастера Рахима…»

– А почему здесь «Ту-ла»? – спросил Талиб.

– Город это. Понимаешь, город! – радостно воскликнул Мухин. – Там знаменитые кузнецы живут, блоху подковали, слышал?

– Далеко эта Ту-ла? – спросил Талиб.

– Не очень, – ответил Мухин. – Верст двести.

– Я поеду туда, – сказал Талиб.

– Правильно! – сказал Мухин.

– Погодите, – в который уже раз сегодня произнес это слово уравновешенный Удрис. – Надо спешить не торопясь. Сядьте все, обсудим. Мы установили, что клеймо твоего отца, но мы не знаем, где он.

– В Туле, – пробасил Мухин. – Как божий день ясно.

Талибу это тоже казалось бесспорным, но Удрис рассудил иначе.

– Во-первых, – сказал он Талибу, – я никуда тебя не отпущу без провожатого. Во-вторых, Тула – город большой, и человека, тем более приезжего, найти там трудно, а в-третьих, с чего вы взяли, что мастер Саттар в Туле?

Мухин опять вскочил с места.

– Русским же языком сказано, что в Туле.

– Во-первых, Мухин, не русским, – опять начал перечисление невозмутимый латыш. – Во-вторых, скажи мне, Толя, что было написано раньше на том месте, где сейчас написано «Тула».

– «Дамаск», – ответил Талиб.

– Вот видишь. Выходит, что за твоим отцом в Сирию надо было ехать, когда он в Ташкенте тот клинок ковал. Я тоже предполагаю, что нужно искать в Туле, но я пред-по-ла-га-ю. Я наведу справки по своей линии, Мухин пусть запросит продкомиссара, у них учет хороший, а ты, Толя, поживи пока у профессора. Тебе там, кажется, не скучно.

Вряд ли Удрису удалось бы уговорить мальчика не ехать немедленно в Тулу, но ведь именно он, Ян Карлович, заставил Талиба прочесть слова на клейме, кроме того, действительно, надпись «Дамаск» отец поставил в Ташкенте, и бесполезно было бы искать мастера Саттара в Сирии.

Глава шестнадцатая. Чувства добрые

Река Упа, отделяющая старинный тульский кремль от бывшего Императорского оружейного завода, казалась неподвижной. Так бывает в хмурые, но безветренные дни поздней осени, когда небо гладкое и серое, когда ни один луч солнца не пробивается сквозь пелену облаков.

Редкие снежинки почти отвесно падали в черную воду.

На одной из тихих заречных улиц, где со времен Петра Первого, еще с семнадцатого века, жили мастера-оружейники, собранные царским любимцем Никитой Демидовым, в этот день произошло событие, никак не отраженное даже в самых тщательных летописях старинного русского города. Да оно, по правде сказать, и не было достойно того, чтобы войти в летопись. Слишком часто случаются такие вещи. Однако как хорошо, что они случаются часто.

Снег, павший на еще зеленую траву, растущую вдоль заборов и палисадников, не таял. Длинная лужа посреди дороги покрылась прочным ледком, и одинокий прохожий – белый гусь – разочарованно отвернулся от нее и побрел обратно в калитку возле избы под высокой железной крышей.

Возможно, это был последний гусь в голодном городе. Во всяком случае, на этой улице он был единственный.

– Затвори калитку, Зинаида! – крикнул мужчина из глубины двора. – Сопрут лебедя.

Калитка захлопнулась, и на улице опять стало пустынно.

Хозяин дома, кряжистый, хмурого вида, небритый человек лет сорока, вошел в дом, плотно затворил за собой дверь, снял тужурку и остался в черной косоворотке.

– Хорошо, что дровишки есть, – сказал он тощему человеку в гимнастерке, стоявшему спиной к двери у слесарных тисков. – Брось, надоело.

Человек у тисков ничего не ответил. Он насекал зубчики на крохотных колесиках для зажигалок.

– Брось, Саша. Не наше это дело, подработали на воблу, и будет.

Разговор о вобле был неслучаен. Связка сухой рыбы лежала на столе.

Тот, кого звали Сашей, отошел от тисков и, громыхая стержнем медного рукомойника, стал умываться. Это был невысокий щуплый человек, очень смуглый и черноглазый. Передвигаясь по комнате, он слегка хромал.

– Я, Сазон, никогда не смогу отплатить тебе за все, что ты сделал для меня, – сказал он с заметным нерусским акцентом.

– Ладно, – ответил хозяин. – А если бы я в Ташкенте оказался, ты б меня не приютил?

– Как брата! – ответил худой человек в гимнастерке.

– И весь разговор, – заключил Сазон. – Давай картошку, Зинаида.

Жена хозяина поставила на стол чугун с дымящейся картошкой и пригласила мужчин к столу.

– Ты, Саттар Каримович, не гость у нас, – сказала Зинаида Сергеевна. Она была очень внимательной и, пожалуй, одна во всей Туле выучила трудное имя-отчество постояльца.

За два года жизни в Туле кузнец Саттар кое-как выучился говорить по-русски, но сторонился своих новых товарищей. Вначале он жил в казарме, потом перешел на квартиру к потомственному оружейнику и кузнецу, бездетному Сазону Матвеевичу Сазонову, занимавшемуся в мирное время изготовлением охотничьих ножей для Императорского общества охоты.

Факт этот вызвал удивление, ибо Сазон Матвеевич Сазонов слыл не только великим мастером своего дела, но и хмурым нелюдимом. Говорили, что когда он кует свои знаменитые медвежьи ножи и кабаньи кинжалы, то никого не пускает в домовую кузню, а закалку производит только в избе, причем обязательно закрывает ставни и жену спроваживает к соседям. Насчет жены это была, конечно, выдумка, а что секреты своего мастерства Сазон Матвеевич никому не открывал – это точно.

И вдруг какому-то приезжему, не то турку, не то киргизу, пожалуйте: душа нараспашку, и в дом пустил, и на заводе всегда вместе. Это тем более удивляло, что приезжий был сослан под надзор полиции, а Сазон Матвеевич смутьянов вроде бы не жаловал.

В сопроводительной бумаге, следующей повсюду за кузнецом Саттаром, говорилось, что сей туркестанский житель – искусный кузнец и его надобно использовать в оружейном деле. Врачи настаивали на возвращении мобилизованного по болезни, но приписка о политической неблагонадежности, сделанная ташкентским полицмейстером, решила судьбу кузнеца: он попал в Тулу.

Однажды, задержавшись после работы, молчаливый черноглазый кузнец занялся изготовлением кривого азиатского ножа и так этим увлекся, что не заметил мастера Сазона Матвеевича, зорко за ним наблюдавшего. С этого началось.

А потом они всегда задерживались в цехе, вместе ходили в литейку, что-то плавили в десятифунтовом тигле, после работы шли домой к Сазонову, и Саттар не всегда возвращался ночевать в казарму. После Февральской революции надзор с кузнеца Саттара был снят, и он переехал на жительство к своему новому другу.

Эти два мастера воплощали в себе две древние школы кузнецов-оружейников, и счастье их состояло в том, что они встретились и могли обогатить друг друга.

Несколько медвежьих ножей, изготовленных новым способом, были проданы через сазоновских дружков в Питер и в Москву, но потом сбыт прекратился, ибо богатой клиентуре из числа членов Императорского общества охоты было теперь не до медведей. Сабельный клинок, сделанный мастером Саттаром из литого булата, был продан буквально за несколько дней до Октябрьской резолюции. Постепенно оба мастера переключились на изготовление каленых колесиков для зажигалок, и это никчемное дело очень им обоим не нравилось.

– Горох, конечно, можно было посеять, – отвечал жене Сазон Матвеевич. – Только без картошки-капусты тоже не обойтись.

– А Любашка посеяла и не промахнулась, – возражала та.

Речь шла об их соседке, которую Зинаида Сергеевна с женской заботливостью прочила в невесты Саттару Каримовичу.

– Любашка – умница. На огороде возле дома горох посеяла, а в пойме на участке – картошку и капусту, – продолжала она, ожидая поддержки от мужа.

И тот клюнул, как пескарь на червяка.

– Вот, Саша, девка – огонь. Женился бы на ней. Снова бы семью завел, еще бы сына родил…

Не стоило затевать этот разговор, потому что кузнец Саттар, и без того грустный сегодня, еще больше помрачнел.

– Хватит, – сказал он. – Если мешаю вам, на другую квартиру перейду.

– Никто тебя не гонит, – тоже обидевшись, возразил Сазон Матвеевич. – Смотреть на тебя тягостно. Может, ты еще разок в Ташкент напишешь? Может, ошибка какая? Может, злые люди наврали?

– Нет, – сказал отец Талиба. – Ошибки быть не может. В прошлом году я много раз писал, никакого, ответа, а в этом пришло письмо. И жена, и сын, и брат жены – все. Да что письмо! Если хоть один был бы жив, ответил бы. Они у меня все грамотные были.

Сазон Матвеевич крякнул и сердито взглянул на жену. Это из-за нее начался разговор, закончившийся так мрачно.

– Ладно, – сказал он и, встав, достал из шкафчика бутылку с мутноватой жидкостью. – Выпьем. Может, веселее будет.

От выпивки веселее не стало, но они продолжали пить, закусывали воблой, предварительно колотя ее о тиски, чтобы была мягче.

На дворе темнело, в доме были уже глубокие сумерки, но огня не зажигали.

– Слышишь, Зинаида, во дворе шум. Погляди, не залез ли кто. Сопрут лебедя.

Сазон Матвеевич упорно называл своего гуся лебедем. В этом была насмешка над важной птицей, которую супруги берегли на рождество.

Зинаида Сергеевна вернулась с человеком в папахе и длинной кавалерийской шинели. На боку у него висела офицерская полевая сумка.

– Мастер Сазон Сазонов вы будете? – спросил вошедший и покосился на остатки выпивки и рыбьи скелеты.

– Ну я, – хмуро ответил Сазон Матвеевич.

– Здравствуйте, – сказал человек.

– Если не шутите, – ответил хозяин дома. Он был уже под хмельком и немного куражился. – Затем и пришли, чтобы здравствоваться, или, случайно, дело есть?

– А вы не из Ташкента? – спросил вошедший, повернувшись к Саттару.

– Да, – кивнул тот.

Вошедший расстегнул пряжку полевой сумки и вытянул желтенькую бумажку.

– Кузнец Саттар, сын Каримов из Ташкента? – еще раз повторил он свой вопрос и добавил: – Вас разыскивает ваш сын Талиб. В настоящее время он находится по адресу: Москва, Пятницкая улица, Черниговский переулок, дом четыре, квартира тридцать шесть. Если желаете, можете поехать со мной сегодня в ночь. Тогда нужно немедленно собираться.

Все это он выговорил четко и спокойно, как человек, выполняющий задание вышестоящего начальства. От себя добавил только одно слово:

– Вот!

Через пять минут мужчины уже сидели за столом, пили, ели и разговаривали.

К сожалению, гость ничего не мог добавить. Пришло, мол, указание из Наркомпрода, подписано Мухиным. Почему из Наркомпрода, он не знает. Знает только, что Мухин – лицо известное, бывший политкаторжанин и зря писать не будет.

Сазон Матвеевич куда-то услал свою жену. Она вернулась, когда вечерний гость и кузнец Саттар были одеты и собирались выйти на улицу. В руках Зинаиды Сергеевны был тяжелый сверток.

– Возьми, Саттар Каримович.

– Что это? – удивился тот.

– Лебедь, – сказал Сазонов. – Гусь, значит.

Возможно, это был последний гусь в Туле. Во всяком случае, на той тихой улице он был единственный.

* * *

Каждый человек по-своему переживает радости и несчастья.

Кузнецу Саттару понадобилось несколько дней, чтобы осознать те неожиданные перемены в его, казалось бы, конченой судьбе, которые принес вечерний гость в длинной кавалерийской шинели. Медленно и постепенно оттаивало его замерзшее сердце, медленно и постепенно просыпался в нем интерес к жизни.

Вероятно, нужно было бы сразу ехать в Ташкент, домой, но на другой день по приезде в Москву, когда в квартире на седьмом этаже отмечалась встреча отца с сыном, когда пришел веселый Иван Мухин и даже Ян Карлович Удрис нашел время, чтобы заглянуть сюда, стало ясно, что выехать в Ташкент не так-то уж легко, как казалось вначале. Прямого сообщения не было, а отпускать их в сутолоку и неразбериху, в тиф и голод не хотел ни спокойный и решительный латыш, ни, казалось бы, бесшабашный и увлекающийся Мухин.

– Пропадете вы в этой каше, – сказал Иван Михайлович. – А мне от Федора влетит. Куда спешить. Есть надежда, что сразу после праздника будет поезд особого назначения. Организацию я беру на себя.

– Какой праздник? – спросил Талиб.

– Первая годовщина Октября, – ответил Мухин. – Первая! Потом будут праздновать десятую и тысячную, годовщину, а эта самая первая.

Талибу тоже хотелось скорее домой, но и у Закудовских ему жилось неплохо. Книги в библиотеке профессора были замечательные. Русские Талиб читал, а в иностранных смотрел картинки. Его интересовало все: и толстые тома, целиком посвященные жизни животных, и книги, где были изображены египетские пирамиды, какие-то дворцы с колоннами, и, конечно, детские книжки из Лериной библиотеки.

Если бы не отец, Талиб согласился бы провести здесь всю зиму.

Викентий Петрович отвел для них отдельную комнату, и отец вначале редко выходил оттуда. Талиб рассказывал ему о своих приключениях и не мог понять, почему отец вдруг отворачивался или уходил на кухню.

«Ведь все кончилось хорошо, почему же отец так часто тайком утирает слезы, почему не радуется со мной вместе счастливому исходу?» – думал Талиб, не понимая, что отец переживает заново и смерть матери, и муки сына, бухарскую тюрьму и службу поводырем у слепого нищего.

Долго Талиб не хотел заговаривать о тетради своего дедушки – мастера Рахима, боясь, что эти воспоминания особенно огорчат отца. Но Талиб ошибся. Именно с тетрадки и начался перелом в его настроении. Отец взял ее без всякого интереса, потом увлекся чтением, делал какие-то пометки на полях, иногда улыбался про себя, вспоминая что-то далекое и приятное.

– Ты знаешь, почему они ничего не нашли по этой тетрадке? – спросил он однажды сына.

– Наверно, потому, что не могли понять, где надо искать.

– Нет, – ответил отец. – Потому, что они слишком жадные. Тут все написано очень ясно. Они искали золото.

– Конечно, – сказал Талиб, все еще не понимая того, что говорит отец. – Конечно, они искали золото.

– А в тетрадке сказано, где искать железо, – объяснил отец. – Понимаешь, железо? Железо для жизни важнее золота. Здесь прямо сказано: «для тех, кто не утратил мастерства, для тех, кто умеет делать легкие гибкие сабли и тяжелые мотыги, звонкие подковы и драгоценные кинжалы». Даже самый драгоценный кинжал нельзя сделать без хорошей стали. Жадность застилала им глаза. Они же бездельники, а давно известно: лодырь тянется к золоту, а работящий человек к железу. Вот наше золото! – Отец, как когда-то в Ташкенте, показал Талибу свои черные, загрубелые от работы ладони и впервые за эти дни рассмеялся.

В этот день отец вышел погулять по Москве вместе с Талибом и Лерой. Они осмотрели Красную площадь и зашли в Московский университет, где в холодной и полупустой аудитории Викентий Петрович читал лекцию о расцвете античного искусства. Вечером отец был разговорчив, шутил, и Талиб решился задать ему вопрос, который давно его волновал.

– Папа, – сказал Талиб, – почему на ташкентской сабле стояло слово «Дамаск» а на тульской – «Тула»?

– А другой разницы ты не заметил? – в свою очередь заинтересовался кузнец.

– Заметил, – сказал Талиб. – Мне даже показалось, что тульский клинок красивее.

– Не только красивее, сынок, но и много лучше. То был кованый булат, а это литой. Тот был полосатый, а этот сетчатый. Понял?

– Понял, – стесняясь отца, ответил Талиб, хотя ответа на свой вопрос он все же не получил.

Но кузнец продолжал:

– «Дамаск» не обязательно значит место. Это – качество. Был клинок не хуже дамасского, я написал: «Дамаск». Научился по-новому делать, стал писать: «Тула». Если ты станешь кузнецом и научишься в Ташкенте делать клинки еще лучше, обязательно пиши: «Ташкент».

– Товарищ Мухин говорил, что з-завтра на Красной площади будет д-демонстрация. – Лера называла Ивана Михайловича только по фамилии, так же как и ее отец. – Товарищ Мухин, нельзя ли нам туда п-попасть?