Текст книги "Махмуд-канатоходец"
Автор книги: Камил Икрамов
Жанр:
Детские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Зузен
Но и в Зузене Хорасанском не оказалось соотечественников Махмуда. Старики говорили, что хорезмийских Мастеров воины Чингис-хана прогнали здесь лет тридцать, а может, сорок назад. Они ушли на запад, а куда ушли, не было известно. Говорили, будто во дворце эмира есть хорезмийское серебряное блюдо и на этом блюде много рисунков и надписей.
Но как попасть во дворец? Этого Махмуд не знал.
В отличие от многих правителей, эмир Зузена не любил смотреть на борцов и канатоходцев. Эмир считал себя поэтом и писал стихи. Слава Махмуда Палван-ата не могла открыть доступ к эмирским сокровищам. Во дворце вечно толпились поэты и толкователи стихов. Сами они большей частью ничего не знали и ничего не умели. Поэты на все лады воспевали талант своего повелителя, а толкователи писали длинные трактаты о глубоком смысле стихов эмира.
Лесть имеет одну странную особенность. Она похожа на мед – сладкая, липкая, душистая. Она приятна, но питаться только медом нельзя.
Эмиру было пятьдесят лет. Стихи он начал писать ни с того ни с сего, от скуки, лет десять назад. За пять лет придворные подхалимы истратили весь запас своих похвал и вот уже пять лет только и делали, что повторяли сами себя. Иногда они забывались и повторяли не свои слова, а чужие. Тогда среди поэтов и толкователей вспыхивали драки. Почтенные старцы вцеплялись друг другу в бороды, катались по длинным ковровым дорожкам дворцовых галерей, а иногда даже кусались и царапались. В такие дни сам повелитель не мог их утихомирить. Стража, зная любовь эмира к льстецам, не вмешивалась и обходила дерущихся поэтов стороной, а эмир переодевался в простой халат и свисающую на лицо чалму, перекрашивал бороду и уходил в город. Он надеялся, что услышит новые похвалы, идущие от простых сердец его подданных. Он ходил по базару и прислушивался. Но люди на базаре почему-то не говорили о стихах. Они спорили о ценах, торговались. Он шел к ремесленникам, но и те не спорили о поэзии, а занимались своим делом.
В харчевнях, где стоял чад от шашлыков и люля-кебабов, где сладко пахло жареным луком и свежими лепешками, тоже не говорили о стихах. Никто в Зузене не говорил о поэзии.
Однажды, когда эмир, утомленный напрасным хождением по базару в поисках ценителей стихов, возвращался домой, у ворот дворца не оказалось стражи. Эмир стучался, стучался, пока какой-то статный чужеземец не посоветовал ему:
– Не стучите. Я здесь уже с полдня жду, а никого нет. Говорят, во дворце идет драка между поэтами и толкователями по поводу последнего стихотворения эмира и вся стража смотрит на побоище. Видно, здесь не знают, что такое стихи.
– Кто ты, благородный человек? – с важностью спросил эмир.– Ты правильно сказал о моих слугах. Они не понимают стихов, ибо обо всех моих стихах говорят одно и то же.
Махмуд сразу догадался, что перед ним переодетый эмир.
– Я пахлаван из Хорезма, по имени Махмуд,– ответил он.– За победы над борцами пяти царств меня зовут Палван-ата. Меня знают как борца. Многие говорят, что я неплохо хожу по канату, но никто
не верит, что борец я по случайности, а в душе очень люблю стихи.
Эмир обрадовался встрече. Он подумал, что чужеземец – именно тот человек, который скажет ему что-либо новое.
Между тем кому-то из стражников надоело смотреть на драку. Он вышел к воротам и впустил во дворец эмира и гостя.
По восточному обычаю, с гостем нельзя сразу говорить о делах, и эмир прежде всего решил угостить Махмуда хорасанскими кушаньями.
В огромном обеденном зале расстелили длинный ковер. Двадцать слуг внесли сорок подносов и поставили их в ряд. Учуяв запах еды, перестали драться придворные поэты. Они прибежали с синяками и кое-как заклеенными царапинами. У главного поэта и главного толкователя стихов не хватало столько волос в бороде, что двух бород едва хватило бы закрыть даже один маленький подбородок.
Эмиру и Махмуду слуги подали золотые блюда. Остальные тридцать восемь были серебряные.
– О великий эмир! – сказал Махмуд.– Я прошу тебя об одной милости. Скромность простого человека не позволяет мне есть с такого же блюда, как твое. Позволь, я сам выберу себе блюдо.
– Ты мудр и скромен,– величественно отвечал эмир.– Выбери себе блюдо сам.
Трудно определить, какое из тридцати восьми серебряных блюд сделано хорезмийцами, тем более что они завалены кушаньями и рисунков не видно. Долго Махмуд выбирал блюдо. Придворные проголодались после драки и раздраженно поглядывали на медлительного гостя. Эмир самодовольно улыбался скромности чужеземца.
– Учитесь у него,– указал он придворным.– Вот истинная скромность человека, находящегося перед лицом царя.
Наконец Махмуд решился. Он выбрал блюдо тонкой лапши, перемешанной с рубленым мясом. С детства Махмуд не любил лапшу, но ему показалось, что рисунок на ободке запоминает старинные хивинские узоры.
Усевшись против эмира, Махмуд приготовился есть. Эмир, воздев руки к небу, произнес:
– Во славу аллаха и его пророка, за мое драгоценное здоровье – начали!
Никогда в жизни Махмуд не ел так много и так быстро. Если бы мать видела, что у сына такой аппетит, она, верно, очень бы обрадовалась. Даже придворные, привыкшие к обжорству, удивлялись тому, как много Махмуд запихивает в рот. Но как он ни торопился, а блюдо все еще было покрыто лапшой. Наваленная горой, она расползалась и покрывала только что освободившееся пространство. Махмуд уже наелся, а из-под лапши едва выглядывали изображение нижней части какой-то башни и край полуразрушенной стены.
Да, это было хорезмийское блюдо. Рисунок башни и стены очень походил на развалины Ургенча-Турганджа после нашествия монголов. С новой силой Махмуд накинулся на ненавистную лапшу, и вот наконец обнаружилась надпись, выгравированная на серебре: «Нас, тысячу Хорезмийских мастеров с семьями, гонят через Хорасан в Те...»
Махмуд, давясь от нетерпения, глотал жирные куски вареного теста.
«...в Тегеран,– открылось на блюде.– Если оттуда нас погонят дальше, ищите нас по следам наших рук».
Для того чтобы узнать остальное, нужно было съесть не меньше полпуда лапши. Этого Махмуд не мог. Он стал незаметно переваливать лапшу с места на место. Наконец открылась вся надпись:
«...Ищите нас по следам наших рук. Следы ног заметает песок. Следы рук остаются навеки».
Ради этой истины стоило пережить «пытку лапшой», как про себя назвал Махмуд эмирскую трапезу. Пойми он это сразу, поиски, наверное, еще раньше навели бы его на подлинные следы пропавших соотечественников. Все становилось простым и ясным. Надо искать вещи, изготовленные хорезмийцами, по ним он найдет и самих мастеров.
После обеда все перешли в зал, где собирались придворные поэты. Стены и потолок были украшены стихами эмира. Махмуд бегло просмотрел их и искренне удивился. Никогда до сих пор он не думал, что подобную чепуху можно произнести.
– Скажи, чужеземец,– самодовольно спросил эмир,– как тебе это нравится?
Махмуд ответил то, что думал:
– Я не подозревал, что все это может произнести один человек, но я еще больше удивлен, что нашлись люди, способные это записать.
– Вот видите,– радостно заявил эмир придворным поэтам,– вот что значит ученый человек! Как он меня похвалил. А вы все воете: «Изумительно! Великолепно! Мудро! Неподражаемо!» Учитесь похвалам у чужеземца.
Махмуд не любил говорить неправду, даже если это было необходимо. Когда же дело касалось искусства и особенно стихов, он просто не мог лгать. Здесь же получалось, что он соврал. Махмуд хотел возразить.
– Чужеземец,– жестом остановил его эмир,– ты еще скажешь потом. Послушай лучше самые новые, самые совершенные стихи.
Эмир с ногами забрался на трон, вытянул правую руку вперед, а левую назад и прочел:
Какой хороший я эмир! Веселый я эмир!
На целый мир – один эмир. Один такой эмир!
– Восхитительно! Поразительно! Упоительно! – хрипло гаркнули придворные поэты и толкователи стихов.
Но эмир не слушал их, он смотрел на Махмуда. Тот задумался. Сказать, что это плохие стихи, было мало. Нужно объяснить эмиру, почему они плохие.
– Видите ли,– вежливо заговорил Махмуд,– мне сказали, что вы начали писать стихи в сорок лет. Между тем известно, что до двадцати лет стихи пишут решительно все, после двадцати – поэты,
после тридцати – гениальные поэты, а тому, кто начал после сорока, лучше вообще не писать.
Эмир и придворные не поняли, что хотел сказать гость, и Махмуду пришлось пояснить:
– Это очень плохие стихи. Они ничего не говорят людям. В них нет никакого смысла и никакой красоты.
Придворные опешили. Такого во дворце не случалось никогда. Эмир все еще стоял ногами на мягкой подушке своего трона и от удивления забыл переменить позу. Наконец эмир опомнился. Он топнул левой ногой и опять удивился.
Дело в том, что обычно под левой ногой у него стоял барабан. Достаточно было ударить в него каблуком, как в зал врывались двадцать стражников с саблями наголо. Эмир привык топать, но он забыл, что на этот раз под левой ногой была пуховая подушка. Он топал и топал, а звука не было, и стражники не появлялись.
Первым опомнился самый главный поэт. Он кинулся к барабану и застучал в него кулаками. Тотчас же распахнулись четыре потайные двери, и, будто из-под земли, появились двадцать эмирских телохранителей во главе с начальником подземной тюрьмы.
– Кого хватать?! – вращая круглыми от натуги и усердия глазами, спросил он.
Эмир не мог говорить. Он только указал рукой на Махмуда. Гостя схватили и потащили к двери. Эмир слез с трона. Голова его кружилась. Левая нога дергалась сама собой. Ей хотелось ударить в барабан.
Главный толкователь стихов, который находился в вечной вражде с главным поэтом, решил воспользоваться случаем. Он подбежал к эмиру и что-то зашептал ему на ухо. Эмир подскочил на месте и ударил ногой в барабан.
– Этого тоже заберите,– указал повелитель на главного поэта.
Тот завопил и, мотая остатками бородць стал вырываться из рук дюжих стражников.
В Зузене существовал старинный закон, по которому никто не имел права прикасаться к эмирскому барабану. За это полагалось пожизненное заключение. Поэта уволокли.
Три дня сидел Махмуд в темнице, и три дня эмир придумывал, какой смертью Махмуд должен умереть. Эмир знал сто одиннадцать способов казни. Все они были достаточно страшны, но все заканчивались одинаково: голову казненного насаживали на пику и выставляли в саду перед дворцовыми окнами. За время своего царствования эмир Зузена поставил двести двенадцать таких пик.
Три дня и три ночи эмир придумывал новую казнь, но что-то мешало ему. Он даже стихов не сочинял. На четвертые сутки эмир вызвал к себе главного толкователя стихов:
– Послушай, мой единственный верный друг,– сказал эмир,– я не могу казнить этого нечестивого Махмуда. Ведь если его голова будет все время торчать перед моими окнами, я всегда буду вспоминать о том, что был человек, которому не нравились мои стихи. Я не смогу больше писать.
– Это мудро! – воскликнул толкователь. В его голове зрел коварный план.– Надо заставить хорезмийца похвалить ваши стихи, а после этого уже казнить.
В тот же день начальник тюрьмы сказал главному поэту:
– Если ты сумеешь сделать так, чтобы Махмуд похвалил новые стихи эмира, то его казнят, все пойдет как прежде и тебя помилуют.
Главного поэта перевели в темницу к Махмуду. Всю ночь подлый придворный льстец убеждал Махмуда, что стихи эмира – божественная красота и непознаваемая мудрость.
Сначала Махмуд пытался спорить, доказывать, объяснять, а под утро, чтобы прекратить спор, прочитал такие строчки:
Сто гор кавказских истолочь пестом.
Сто лет в тюрьме томиться под замком,
Окрасить небо кровью сердца легче,
Чем провести мгновение с глупцом.
Главный придворный поэт понял, что переубедить хорезмийца он не сможет. Тогда он сказал:
– Помни же! Если ты еще раз обидишь эмира, тебя посадят на кол. По-моему, лучше похвалить плохие стихи, чем сидеть на хорошем колу.
– В этом ты, пожалуй, прав,– согласился Махмуд.
Скоро эмиру донесли, что чужестранец сдался. Эмир немного успокоился.
Ночью он написал новые стихи, а утром Махмуда ввели в тронный зал.
Повелитель Зузена сидел на троне и, подперев голову рукой, медленно раскачивался из стороны в сторону.
– Слушай, несчастный, стихи великого эмира!– провозгласил торжествующий толкователь.– Слушай и помни, что сейчас решится твоя судьба.
В глубине души эмир надеялся, что новые его стихи действительно понравятся Махмуду.
Эмир раскачался как следует и начал:
Ужасно грустным я эмир! Увы! Увы! Увы!
О горе мне, о горе мне! Увы! Увы! Увы!
Махмуд с минуту колебался. Потом он молча повернулся и направился к двери, которая вела в сад казней.
– Куда ты?! – закричал эмир.– Постой! Мы хотим знать твое мнение.
– Чего уж,– грустно сказал Махмуд,– чем хвалить такие стихи, лучше сразу умереть.
Эмир упал в обморок, а когда пришел в себя, приказал:
– Дайте ему лучшего скакуна, и пусть через день никто в моем царстве не видит и не слышит его. Пусть он убирается скорее.
– А как же быть с главным поэтом? – затаив злорадство, спросил главный толкователь стихов.
– Голову поэта наденьте на пику и поставьте перед моими окнами. Я буду смотреть на нее и вспоминать, как поэт хвалил мой талант. У меня от этого улучшается настроение.
Махмуд торопил коня. Он скакал весь день и, отдохнув ночью, с рассветом вновь мчался по степи. Ему хотелось как можно быстрее покинуть царство, где любовь эмира к стихам мешала простым людям говорить правду о поэзии.
Махмуд спешил в Тегеран.
Тегеранские богатыри
Неблагороден, кто на грудь упавшему наступит,
Нет, ты упавших поднимай —
и будешь благороден!
Махмуд-Пахлаван
В те времена правитель Тегерана был простым прислужником монгольских ханов. Старый, трусливый, напуганный нашествием и утомленный интригами и междоусобицами, он не мог и не пытался укрепить свои владения и тешился собственной важностью и жестокостью. Называть себя он приказал шахиншахом, пышные титулы роздал придворным, казнил правого и виноватого, продавал своих подданных в рабство, а стражу себе набирал из рабов, купленных у других царей.
Была у правителя страсть к зрелищам. Особенно любил он борьбу. Однажды ему доложили, что из Хивы в Персию едет какой-то пахлаван, которого зовут Палвап-ата. Говорили, будто нет ему равных в борьбе ни в благородной Бухаре, ни в славном Самарканде, ни в Горате, ни в Зузене Хорасанском.
И повелитель приказал:
– Как только этот борец появится в Тегеране, пусть приведут его ко мне, и да попробует он сразиться с моими пахлаванами. Пусть знают во всем мире, что нет на свете богатырей сильнее, чем мои рабы.
На всех заставах стражники опрашивали путников, доносчики и соглядатаи рыскали по Персии, высматривая человека, о котором уже слагались песни. Но песня не портрет. По песне человека не узнать. О Махмуде, например, пели, что велик он, как гора, что лицо у него как голова дракона, руки словно змеи, ноги словно каменные столбы. И никто не называл его настоящего имени – Махмуд, а величали титулом Палван-ата.
Ни в одни ворота, ни с одним караваном не входило такое страшилище. Сыщики сбились с ног, а потом устали и решили ждать. «Такого легко заметить, даже сидя в чайхане или просто на улице,– думали они.– За ним должны обязательно ходить толпы зевак».
Между тем Махмуд жил в Тегеране уже две недели. Здесь тоже не оказалось хорезмийских мастеров, и Махмуд искал «следы рук». Первые дни не принесли ничего нового. Правда, он нашел несколько медных подносов и два кувшина кятской работы.
Он даже купил один кувшин, прельстясь насечкой «главное внутри», но, разломав медную посудину, не обнаружил на внутренней стенке никакой надписи. Видимо, мастер просто хотел сказать, что ценность сосуда не в нем самом, а в его содержимом.
Махмуд истратил последние деньги и продал скакуна, добытого в Зузене таким необычным способом, а достоверных сведений о дальнейшем пути соотечественников все не было. Лишь на пятнадцатый день он нашел на толкучке то, что искал.
Бедная женщина продавала потертый коврик. Махмуду показалось, что коврик этот хивинский. Так оно и было. Причудливый узор синих и желтых цветов по краям переходил в вытканную надпись: «Мы идем в Индию».
– В Индию,– огорчился Махмуд.– Легко сказать – в Индию. А как туда добираться?
У него оставалось всего несколько мелких монет.
Махмуд жил в ночлежке при караван-сарае. У хозяина ночлежки, маленького, толстенького, коротконогого перса, была странная привычка. Он не собирал плату за ночлег вечером или утром, а выбирал для этого такое время, когда все крепко спали. Обычно это бывало за час до рассвета. Хозяин ходил по рядам и дергал каждого постояльца за ногу. Тот просыпался, давал монету и снова валился спать. Махмуд обычно спал крепко, и хозяину приходилось дергать его изо всей силы, да еще по нескольку раз. С первого раза Махмуд только подбирал ноги, потом сквозь сон посылал хозяину проклятья, а просыпался только тогда, когда хозяин уже окончательно выбивался из сил.
В ту шестнадцатую ночь в Тегеране Махмуд долго не мог заснуть. Думалось о матери, о Таджихон, о родной Хиве и о далеком пути в неведомую Индию.
Уснул он перед рассветом.
Хозяин собрал деньги со всех постояльцев и долго, но безуспешно дергал Махмуда за ногу. Тогда, чтобы больше не утруждать себя, хозяин применил хитрость. Он сходил за сапожным шилом и пырнул им Махмуда в пятку.
Результат превзошел самые смелые ожидания, и хозяин сразу же пожалел о содеянном. Махмуд мгновенно вскочил, схватил хитрого перса за шиворот, не слушая воплей, вытащил на крыльцо и начал подбрасывать его в воздух, как дома кидал мельничный жернов.
Но у жернова была ручка, за которую Махмуд его ловил, а у хозяина ночлежки были две руки и две ноги. Поэтому Махмуд хватал его то за р>ку, то за ногу, а однажды, схватив за шелковый халат, чуть не выпустил. Наконец Махмуд устал кидать хозяина, а хозяин устал кричать.
– Ты зачем меня шилом ткнул? – спросил Махмуд у дрожащего от страха перса.
– А ты не просыпаешься.
– А почему ты у меня деньги с вечера не берешь, зачем ночью будишь? Бери с вечера в одно время, и никого будить не придется.
– Какой хитрый! – скривился хозяин, продолжая дрожать.– Нет, уж лучше пусть меня кидают, а деньги я буду собирать, когда все спят. Если в одно время брать, будете позже приходить. Вас много, а я один, всех не упомню. Один уплатит, а другие скажут: «Мы тоже платили». Знаю вас.
Махмуд уже проснулся, и настроение у него стало лучше.
– Вот что, хозяин. На тебе за два дня вперед, и больше меня не буди. А если ты меня не запомнил, я тебя подкину выше крыши, а ловить не стану. Тогда запомнишь.
– Уже запомнил,– заверил перепуганный толстяк.– Тебя я на всю жизнь запомнил.
Хозяин ночлежки действительно запомнил Махмуда. Утром он подошел к нему и предложил отдельную комнату.
– Денег нет,– сказал Махмуд.– Последние истратил. Не знаю даже, как дальше поеду.
– Вах! Такой богатырь, а без денег,– охнул хозяин. Он отозвал Махмуда в сторону.– У нас в Тегеране богатырь всегда может заработать. Пойди в зурхану – место, где борцы собираются, – и борись за деньги. Зрители деньги платят, на каждого борца ставят. Ты многих победишь с твоей силищей. Только не борись с рабами шахиншаха. Их никто победить не может. Вах, какие сильные!
После случая в Бухаре Махмуд дал себе слово не бороться с кем попало. Очень уж неприятно смотреть, когда здоровый мужчина плачет и пятерней по лицу слезы размазывает, словно ребенок. Но сейчас случай был особый. Без денег дальше не поедешь.
И Махмуд пошел в зурхану.
Это был приземистый дом с очень низкой дверью. Махмуд чуть не расшиб лоб о притолоку и остановился у порога. Зурхана – зал для борьбы – помещалась почти в подвале. Сверху через отверстие в куполообразном потолке на круглую, похожую на бассейн, глиняную арену падал сноп света, все остальное помещение находилось в полумраке. Махмуд с трудом разглядел глубокие ниши. Там сидели какие-то темные фигуры и шел дым от кальянов. Воздух был спертый, тяжелый. На арене занимались разминкой несколько борцов. Одни, лежа на спине, выжимали тяжелые каменные гири, другие размахивали деревянными дубинками, третьи упражнялись с железным луком. Одетые в короткие и узкие штаны, так что все тело до пояса и ноги были видны, они сосредоточенно повторяли упражнения и бубнили под нос молитвы.
Это было внушительное зрелище. Вздувались мускулы на руках, на спинах, но больше всего вздувались животы. Борцы, как на подбор, были толстыми. Здоровенный, длиннолицый перс, с красной от хны бородой, расхаживал по арене, давал советы.
– Ты что? – спросил он Махмуда.
– Хочу попробовать,– скромно ответил тот.
– Первый раз в зурхане?
– Да. Я не здешний.
Бородач окинул его оценивающим взглядом:
– Обычай у нас такой: прежде чем новичка на борьбу выпустить, мы должны посмотреть на него, чтобы смеху не получилось. Люди деньги платят не за смех, а за силу. Ну-ка ответь, что является матерью борьбы?
– Захват спины, по-моему,– ответил Махмуд.– Потому что со спины рука достает всюду: до головы,
до ног и до пояса.
– Так,– похвалил новичка бородач.– А отчего борец падает на лопатки?
Этот вопрос оказался для Махмуда самым трудным. Многое довелось узнать Махмуду во время жарких схваток, но падать на лопатки не приходилось, и он об этом никогда не задумывался.
– Падают оттого,– улыбаясь, сказал он,– что не умеют бороться, или оттого, что не могут.
– А дальше? – одобрительно поторопил бородач.
– Больше причин не знаю,– немного растерянно ответил хорезмиец.
– Плохо! Дальше нужно сказать так: главное происходит по воле бога. Ответь-ка еще: что такое борьба?
Лет с восьми Махмуд начал бороться с ребятами, с семнадцати его признали пахлазаном. Он боролся в тридцати городах, и разными способами: на поясах без подножек, на поясах с подножками, без поясов и без подножек и еще по-всякому. Но никогда не задумывался он над тем, что такое борьба.
– Чего молчишь? Не знаешь, что такое борьба, а бороться хочешь. Эх, ты! Знай, что борьба есть искусство похвальное и ценимое царями и правителями. Ну ладно. По выговору ты, видно, чужеземец, – тебе простительно, ибо только перс может быть настоящим борцом-пахлаваном. Иди вот в ту нишу, разденься и выходи на арену.
По сравнению с другими борцами Махмуд казался мальчиком, но упражнения он выполнил исправно, гири поднимал небрежно и легко, упражнение с палицами, правда, сначала не ладилось.
Вдруг забил барабан, и борцы ушли с арены. Приехали почетные гости – богатые купцы и начальник канцелярии правителя. Краснобородый объявил о начале борьбы. Барабан вынесли на улицу и колотили в него там, собирая зрителей. Когда в зале собралось человек двести, бородач вышел на середину и объявил, что он вынужден извиниться перед почтенной публикой, ибо в первой паре выступает новичок. Законы гостеприимства незыблемы, и гостю предоставляется право попробовать свои силы. Если это будет смешно, пусть зрители не сильно смеются и будут вежливыми.
Борцы вышли на арену. Соперником Махмуда был немолодой, высокий атлет с сильно развитыми ногами. Поединок не начинался. Посетители заключали пари. На Махмуда никто не хотел ставить. Только купцы, заключая пари с начальником канцелярии, поставили на Махмуда. Они добивались снижения налога и решили таким способом незаметно дать взятку начальнику. Ни он, ни купцы не сомневались в поражении новичка.
Борцы сошлись. Голенастый атлет недолго думая полез в наступление. Махмуд отскочил. Противник самодовольно улыбнулся и снова пошел в наступление. И в тот же миг в воздухе мелькнули длинные босые ноги. Махмуд броском через плечо кинул противника и прижал его лопатками к глиняному полу.
Смеха действительно не было. От неожиданности в зале замерли. Только начальник канцелярии крякнул, и купцы испуганно охнули. Они выиграли пари и очень испугались, что начальник канцелярии рассердится.
Бородатый судья на арене был изумлен не меньше зрителей. Однако не победа новичка удивила его. На арене всякое бывает. Судья заметил, как легко и точно новичок выполнил сложный прием.
– Как тебя зовут? – спросил он Махмуда, будто первый раз видел его.– Ты заработал золотой. Будешь бороться еще?
– Попробую,– ответил Махмуд.
– Кто хочет сразиться с нашим гостем Махмудом? – громко спросил судья.
На арену вышел приятель длинноногого.
Судья отвел его в сторону:
– Помни, что сказал отец богатырю Рустаму. Врага нельзя считать ничтожным и беспомощным. Будь осторожен. Он кидает через плечо.
Второго борца Махмуд кинул через бедро.
Купцы в этот раз опять поставили на новичка. Начальник канцелярии опять проиграл.
Других борцов не нужно было предупреждать об осторожности. Они и без того были осторожны, но один за другим уходили с арены с глиной на лопатках. Хорезмиец применял только два приема: бросок через плечо и бедро.
В тот день Махмуд положил восьмерых и заработал ровно половину того, что ему было нужно на дорогу.
Начальник канцелярии проиграл все восемь раз и прямо попросил купцов простить ему долг.
Купцы согласились и, как всегда, остались в барышах. И взятку дали, и ничего не потеряли.
Слух о приезжем борце дошел до правителя. Утром следующего дня он созвал к себе приближенных, начальника стражи, невольников-борцов и сильнейших базарных пахлаванов.
– Объявился у нас некий пахлаван Махмуд,– начал правитель.– Это жалкий ремесленник из Хорезма. Ему удалось победить восемь борцов. Что станет теперь со славой нашего города и всей державы?!
Давно уже приближенные не видели своего повелителя таким озабоченным.
– Сегодня,– продолжал повелитель,– сегодня мы соизволим сами посетить зурхану, дабы посмотреть на приезжего. Тот, кто победит Махмуда, получит дорогой халат, зеленые штаны и хну, чтобы красить бороду. Начнут бороться самые слабые, а по мере того как Махмуд будет терять силы, мы будем выпускать сильнейших.– Правитель подошел к огромному одноглазому базарному силачу, владельцу всех крупных харчевен.– Ты будешь бороться предпоследним. Он тебя не поднимет, а ты его подомнешь. А последним будет бороться негр.
Негр Али был куплен у африканского купца за тысячу золотых. Али был строен и по-своему красив. У него было доброе веселое лицо, темная, с синим отливом кожа и белые до голубизны зубы.
– Слава шахиншаху! – ответил негр и подумал, что выпускать на одного борца подряд десять силачей нечестно; подумал и не сказал: раб не должен возражать хозяину.
В этот день зурхана не вместила всех желающих. Лучшие места заняли люди в расшитых золотом одеждах, правитель с приближенными уселись в ковровой нише, и даже на самых дешевых местах сидели люди в шелковых халатах. Простой народ толпился у входа в надежде хотя бы по шуму в зурхане узнать о ходе борьбы.
Краснобородый судья явно волновался. Он ходил по арене, пробовал упругий глиняный пол, подбирал какие-то невидимые соринки. Потом он подошел к Махмуду:
– Заметил ли ты, чужеземец, что пол нашей арены упруг, как тело человека?
– Заметил,– ответил Пахлаван.
– Подумал ли ты, отчего он упруг?
– Нет,– ответил Махмуд.– Мне на него не падать.
– Так знай: пол упруг потому, что под слоем глины лежит толстый слой колючки и снопы камыша.
– Спасибо,– сказал Махмуд.– Это хорошо придумано... для тех, кто часто падает.
Краснобородый обиделся. Это было его изобретение, и он им гордился.
Наконец правитель подал знак. Судья вышел на середину арены, поклонился в сторону ниши, где сидела знать, прочитал молитву и возгласил:
– О величайший из великих шахов и падишахов! Сейчас ты увидишь славную битву. На поле сражения храбрецы надевают кольчугу, здесь надо сражаться обнаженными. Наши пахлаваны побеждали всех от Византии до Индии. Этого безвестного Махмуда они тоже победят. Так хочет аллах всемогущий.
На этот раз Махмуд не скупился на приемы. Вообще, знание приемов – это далеко не все. Нужно уметь их применять, применять четко, быстро, неотразимо. Самое главное – не дать противнику произвести захват. Если это ему удалось, начинается изнурительная борьба в стойке. Махмуду предстояло бороться с десятью свежими противниками, поэтому он предпочитал маневрировать.
Правитель приказал слуге следить за песочными часами и докладывать о времени каждой схватки. На первую Махмуд потратил две минуты, на вторую – полторы, на третью – три, на четвертую – две. Двух следующих борцов он положил с первого же захвата.
Сначала людям казалось, что успехи приезжего пахлавана – случайное везение. И неожиданно, где-то между третьей и пятой схваткой, посетители зурханы поняли, что гость – замечательный борец. Не стесняясь присутствием правителя, зрители стали бурно проявлять свой восторг. Борцы терялись, от волнения делали ошибки и налетали на бесчисленные ловушки, расставляемые хладнокровным противником. Махмуд боролся без передышки. Не успевали смолкнуть приветствия в честь очередной победы, как он снова выходил на арену. В его стойке была та кажущаяся небрежность, которая поражает неопытных болельщиков. Он стоял, пригнувшись к полу, руки свисали вниз и еле заметно двигались. Двигалось что-то у плеча, вдоль спины играли мышцы, и непонятно было, что сделает борец в следующее мгновение. Он мог войти в обычную стойку, чтобы ловким зацепом или подсечкой опрокинуть врага. Он мог молниеносно нырнуть вниз и захватить ноги противника. Каждое его движение сулило поражение опытным противникам и таило в себе причины восторга зрителей.
После восьмой победы Махмуда правитель города приказал остановить борьбу и сам спустился на арену.
– Вы позорите нас,– сказал он борцам.– Ни один из вас не показал ничего такого, что вы показывали раньше. Разве вы забыли все, чему учились? Объявляю нашу волю. Знайте: за победу я даю пятьсот золотых.
Одноглазый владелец харчевен был следующим. Он сбросил халат и удивил Махмуда своим огромным обвисшим животом и множеством металлических и костяных амулетов, четок и медальонов на шее, на руках и даже на животе. Одноглазый начал молиться. При каждом поклоне побрякушки позванивали и постукивали друг о дружку.
Махмуд стоял в противоположном конце арены и ладонью растирал мышцы.
Краснобородый судья, не дожидаясь конца молитвы, нашептывал грузному владельцу харчевен:
– Никто не применил еще кружения. Закрути его, как ты умеешь, и он пропал. Ведь ты можешь. Или, еще лучше, ухвати его за руку и дерни, как я учил. Никто не заметит, а он останется без руки дней на пять. Ухвати с вывертом.
Негр Али слышал шепот судьи, но не мог вмешаться. Он понимал, что, даже в случае если будет применен запрещенный вывих руки, никто не посмеет возразить, а он, раб, и подавно.
