Текст книги "Там, где в дымке холмы"

Автор книги: Кадзуо Исигуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава четвертая

Как-то днем, перед возвращением мужа с работы, когда я готовила на кухне ужин, из гостиной до меня донеслись странные звуки. Я отложила нож и прислушалась. Звуки повторились: кто-то очень скверно играл на скрипке. Играли недолго.

Зайдя чуть позже в гостиную, я застала Огату-сан склоненным над шахматной доской. В комнату вливалось послеполуденное солнце – и, несмотря на электрические вентиляторы, влажность распространилась по всему помещению. Я растворила окна немного пошире.

– Вы вчера не закончили партию? – спросила я у Огаты-сан, подойдя ближе.

– Нет, Дзиро заявил, что устал. Похоже, решил увильнуть. Видишь, я тут загнал его в угол.

– Вижу.

– Он рассчитывает на то, что меня память подводит. Вот поэтому я должен заново пересмотреть свою стратегию.

– Находчивости, отец, вам не занимать. Но я очень сомневаюсь, что Дзиро такой же хитроумный.

– Возможно, и нет. Полагаю, ты лучше его знаешь. – Огата-сан вгляделся в доску, потом поднял голову и рассмеялся. – Это должно показаться тебе забавным. Дзиро в поте лица трудится в офисе, а я тут готовлюсь сразиться с ним в шахматы. Словно малыш, который поджидает отца.

– Что ж, по мне, так занимайтесь лучше шахматами. Ваше музицирование было из рук вон.

– Спасибо, уважила. А я-то думал, что ты, Эцуко, будешь растрогана.

Скрипка лежала на полу поблизости, спрятанная в футляр. Огата-сан наблюдал за мной, когда я его раскрыла.

– Я заметил ее вон там, на полке. И позволил себе ее снять. Не волнуйся так, Эцуко. Я очень осторожно с ней обращался.

– Откуда мне знать? Сами же говорите, что ведете себя точно ребенок. – Я вынула скрипку и придирчиво ее осмотрела. – Вот только малым детям до высоких полок не дотянуться.

Я прижала скрипку к шее. Огата-сан не спускал с меня глаз.

– Сыграй для меня что-нибудь, – попросил он. – Уверен, у тебя получится лучше.

– Не сомневаюсь. – Я отстранила скрипку. – Но так много времени прошло.

– Хочешь сказать, что давно не практиковалась? Вот это очень жаль, Эцуко. Ты ведь когда-то не расставалась с инструментом.

– Когда-то да. А теперь почти к нему не прикасаюсь.

– Какой стыд, Эцуко. Ты так была увлечена. Помню, ты, бывало, начинала играть среди ночи, в полной тишине, и будила весь дом.

– Будила весь дом? Когда я такое делала?

– Да-да, я помню. Когда ты впервые к нам приехала. – Огата-сан рассмеялся, – Не расстраивайся так, Эцуко. Мы все тебя простили. Постой-ка, а что это был за композитор, которым ты восторгалась? Мендельсон?

– Неужели это правда? Я будила весь дом?

– Да незачем так убиваться, Эцуко. Это было сто лет тому назад. Сыграй мне что-нибудь из Мендельсона.

– Но почему же вы меня не остановили?

– Это было только в первые несколько ночей. А потом, мы против ничего не имели.

Я легонько тронула струны. Скрипка была расстроена.

– Ох, и в тягость же я вам тогда была, – тихонько проговорила я.

– Чепуха.

– Но как же остальные домашние? Наверняка они решили, что я сбрендила.

– Настолько плохо они о тебе не могли подумать. Как-никак, все кончилось тем, что ты вышла замуж за Дзиро. Ладно, Эцуко, довольно об этом. Сыграй мне что-нибудь.

– На кого я походила в то время, отец? На помешанную?

– Ты была страшно потрясена, ничего другого и не следовало ожидать. Мы все тогда были потрясены – те из нас, кто остался. Послушай, Эцуко, давай забудем об этом. Сожалею, что начал этот разговор.

Я снова приложила инструмент к подбородку.

– Ага, – произнес Огата-сан, – Мендельсон.

Я, со скрипкой на плече, постояла так немного, потом опустила скрипку и вздохнула:

– Нет, вряд ли я смогу сейчас это сыграть.

– Прости, Эцуко. – Голос Огаты-сан зазвучал серьезно. – Наверное, мне не стоило этого касаться.

Я взглянула на него и улыбнулась:

– Похоже, дитятя чувствует свою вину.

– Я просто увидел там скрипку и вспомнил о прошлом.

– Я сыграю вам в другой раз. После того как немного поупражняюсь.

Огата-сан отвесил мне легкий поклон, и в глазах его снова заиграли смешинки:

– Я запомню твое обещание, Эцуко. Быть может, ты и меня немного подучишь.

– Не могу же я вас всему научить, отец. Вы сказали, что хотите научиться готовить.

– О да. И этому тоже.

– Я сыграю вам, когда вы в следующий раз нас навестите.

– Запомню твое обещание.

В тот вечер после ужина Дзиро с отцом уселись за шахматы. Я убрала со стола и взялась за шитье. За игрой Огата-сан сказал:

– Я тут кое-что заметил. Если ты не против, я возьму этот ход назад.

– Пожалуйста, – отозвался Дзиро.

– Но это не совсем честно. В особенности потому, что перевес сейчас как будто бы на моей стороне.

– Нет, ничего. Прошу тебя, верни ход.

– Ты не возражаешь?

– Нисколько.

Они продолжили игру молча.

– Дзиро, – заговорил Огата-сан. – Я тут как раз вспомнил. Ты уже написал это письмо? Сигэо Мацуде?

Я подняла глаза от шитья. Дзиро, казалось, был поглощен игрой и ответил только после того, как двинул фигуру.

– Сигэо? Нет, еще не написал. Собираюсь. Но в последнее время был очень занят.

– Конечно, я понимаю. Просто мне вспомнилось, вот и все.

– У меня сейчас времени в обрез.

– Конечно. Торопиться ни к чему. Я вовсе не хочу тебе надоедать. Просто было бы уместнее, если бы он получил от тебя письмо поскорее. Как появилась его статья, уже прошла не одна неделя.

– Да, разумеется. Ты совершенно прав.

Они вернулись к игре. Оба помолчали, потом Огата-сан спросил:

– Как ты думаешь, он откликнется?

– Сигэо? Не знаю. Я же говорю, что теперь мало о нем слышу.

– Ты сказал, он вступил в коммунистическую партию?

– Не уверен. Но когда мы в последний раз виделись, он выражал подобные симпатии.

– Очень жаль. Но в Японии в наши дни многое способно сбить молодого человека с толку.

– Да, это точно.

– В наши дни многие молодые люди увлекаются идеями и теориями. Но он, быть может, уступит и извинится. Важнее всего вовремя напомнить о личных обязательствах. Знаешь, я подозреваю, что Сигэо даже не задумался о том, что делает. Наверное, он писал статью одной рукой, а в другой держал книги о коммунизме. Он действительно может в конечном счете извиниться.

– Вполне возможно. Просто у меня работы было невпроворот.

– Конечно, конечно. Работа должна быть на первом месте. Пожалуйста, не беспокойся. Итак, мой ход?

Они продолжили игру, почти не разговаривая. Я слышала только, как Огата-сан заметил:

– Ты ходишь так, как я предвидел. Придется тебе поднапрячься, чтобы вывернуться из этого положения.

Партия еще не закончилась, когда в дверь постучали. Дзиро оторвался от доски и посмотрел на меня. Я отложила шитье и встала с места открыть дверь.

На пороге стояли двое мужчин, улыбаясь и кланяясь мне. Час был довольно поздний, и я сначала подумала, что они ошиблись квартирой. Но тут же узнала в посетителях сослуживцев Дзиро и пригласила их войти. Нервно посмеиваясь, они задержались в прихожей. Один из них – плотный и толстый, с раскрасневшимся лицом – выглядел возбужденным. У его худощавого спутника лицо было бледное, как у европейца, но похоже, и он выпил: на щеках у него горели розоватые пятна. Галстуки у обоих повязаны были небрежно, пиджаки они держали переброшенными через руку.

Дзиро, явно обрадовавшись гостям, пригласил их сесть. Но они, посмеиваясь, остались в прихожей.

– Слушай, Огата, – обратился к Дзиро бледнолицый, – мы, кажется, не вовремя.

– Ничуть. А что вы поделываете в наших краях?

– Навещали брата Мурасаки. Собственно, домой еще и не заглядывали.

– Потревожили тебя, потому что боимся явиться домой, – вмешался толстячок. – Не предупредили жен, что поздно задержимся.

– Ишь, компашка гуляк! – сказал Дзиро. – Почему бы не снять обувь и не пройти в дом?

– Но мы не вовремя, – повторил бледнолицый. – Я вижу, у тебя гость. – Осклабившись, он поклонился Огате-сан.

– Это мой отец, но как я могу вас познакомить, если вы не проходите?

Посетители сняли наконец обувь и расположились в комнате. Дзиро представил их отцу – и те, подхихикивая, вновь принялись кланяться.

– Вы служащие в фирме Дзиро? – спросил Огата-сан.

– Да, верно, – отозвался толстячок. – Немалая честь для нас, хотя спуску он нам не дает. Мы в офисе прозвали вашего сына Фараоном: он заставляет нас работать, как невольников, а сам в потолок плюет.

– Что за ерунда, – заметил мой муж.

– Чистая правда. Помыкает нами, будто мы его рабы. А сам сидит и газетку почитывает.

Огата-сан выглядел смущенным, но, видя, что все смеются, присоединился к общему веселью.

– А это что? – Бледнолицый указал на шахматную доску. – Я так и знал, что мы вам помешали.

– Мы играли в шахматы – просто чтобы время занять, – пояснил Дзиро.

– Играйте дальше. Нечего с компашкой вроде нас считаться.

– Не глупи. С такими идиотами, как вы, под боком мне не сосредоточиться. – Дзиро резко отодвинул доску. Две-три фигуры упали, и он, не глядя, поставил их на место. – Так. Вы навещали брата Мурасаки. Эцуко, подай господам чаю, – распорядился Дзиро, хотя я уже направлялась в кухню.

Однако толстячок неистово замахал рукой:

– Мадам, мадам, сядьте. Пожалуйста. Мы сейчас уходим. Пожалуйста, сядьте.

– Это меня нисколько не затруднит, – сказала я.

– Нет, мадам, я вас умоляю, – он перешел чуть ли не на крик. – Мы всего-навсего компашка, как говорит ваш муж. Пожалуйста, не суетитесь – прошу вас, сядьте.

Я готова была подчиниться, но Дзиро бросил на меня сердитый взгляд.

– Хотя бы чаю с нами выпейте, – сказала я. – Беспокойства ни малейшего.

– Раз уж сели, можете и задержаться, – заметил Дзиро. – Мне бы хотелось узнать о брате Мурасаки. Он и в самом деле сумасшедший, как о нем говорят?

– Характерец тот еще, – со смехом откликнулся толстячок. – Нас он точно не разочаровал. А кто-нибудь рассказывал тебе о его жене?

Я поклонилась и незаметно скользнула на кухню. Заварила чай и положила на тарелку печенье, которое испекла днем. Из гостиной доносился смех, я различала и голос мужа. Один из гостей снова громко назвал его Фараоном. Вернувшись, я застала компанию в отличном настроении. Толстячок рассказывал анекдот – что-то о столкновении члена совета министров с генералом Макартуром. Я поставила поближе к ним тарелку с печеньем, разлила чай и села рядом с Огатой-сан. Друзья Дзиро отпустили еще несколько шуток о политиках, а потом бледнолицый притворился обиженным из-за того, что его спутник пренебрежительно отозвался о каком-то человеке, которым он восхищался. Он сидел с каменным лицом, а остальные его подначивали.

– Кстати, Ханада, – обратился к нему мой муж. – На днях услышал в офисе интересную историю. Говорят, будто во время прошлых выборов ты грозился прибить жену клюшкой для гольфа, если она не проголосует так, как тебе хочется.

– Откуда ты набрался этой чуши?

– Из достоверных источников.

– Это точно, – подхватил толстячок. – И твоя жена собиралась звонить в полицию и сообщить о запугивании на политической почве.

– Какая чушь. Кроме того, клюшек для гольфа у меня нет. Я их в прошлом году продал.

– Но «семерка»-то у тебя сохранилась, – заметил толстячок. – На прошлой неделе у тебя дома я ее видел. Не ее ли ты использовал?

– Что на это скажешь, Ханада? Так оно и было? – спросил Дзиро.

– Насчет клюшек для гольфа – это бред.

– Но ведь ты все же не сумел заставить супругу сделать по-твоему.

Бледнолицый пожал плечами:

– Это ее личное право – голосовать как ей вздумается.

– Тогда почему ты ей угрожал? – поинтересовался его приятель.

– Я пытался заставить ее всего лишь вникнуть в суть. Моя жена голосует за Йосиду только потому, что он похож на ее дядюшку. Типично для женщин. В политике они ничего не смыслят. И думают, будто могут выбирать государственных лидеров точно так же, как выбирают себе платья.

– И поэтому ты вразумил ее «семеркой», – заключил Дзиро.

– Это правда? – спросил Огата-сан.

С той минуты, как я внесла чай, он не проронил ни слова. Общий смех прекратился, а бледнолицый удивленно уставился на Огату-сан.

– Разумеется, нет. – Он вдруг перешел на официальный тон и слегка поклонился. – На самом деле я ее и пальцем не тронул.

– Нет-нет, – запротестовал Огата-сан. – Я хотел узнать – вы с женой голосовали за разные партии?

– Именно. – Ханада пожал плечами с неловким смешком. – А что я мог поделать?

– Простите. Я вовсе не собирался вмешиваться. – Огата-сан отвесил низкий поклон, бледнолицый ответил тем же.

Словно это послужило сигналом, трое молодых людей вновь со смехом завели разговор. Отставив политику, они принялись обсуждать коллег по службе. Разливая чай, я заметила, что печенье, принесенное мной с избытком, почти целиком исчезло. Я наполнила всем чашки и снова села рядом с Огатой-сан.

* * *

Гости пробыли час с небольшим. Дзиро проводил их до двери, а потом снова сел к столу.

– Поздно уже, – вздохнул он. – Скоро надо спать ложиться.

Огата-сан изучал шахматную доску.

– Фигуры, кажется, не все на месте. Конь точно стоял не на этом поле, а вон на том.

– Очень может быть.

– Я его туда и поставлю. Ты согласен?

– Да-да, отец, ты наверняка прав. Доиграем партию в другой раз. Я вот-вот пойду ложиться.

– А что, если сделать еще парочку-другую ходов? Партия и закончится.

– Нет, правда не хочется. Я очень устал.

– Да, конечно.

Я убрала шитье, которым недавно занималась, и стала поджидать ухода мужчин. Дзиро, однако, взял газету и начал читать последнюю страницу. Потом потянулся к печенью – на тарелке осталось одно – и рассеянно сунул его в рот.

– Может, все-таки стоит доиграть партию? – после паузы произнес Огата-сан. – Ходов понадобится всего ничего.

– Отец, я и вправду совершенно выдохся. А утром мне на работу.

– Да-да, конечно.

Дзиро вновь взялся за газету. Он продолжал жевать печенье, роняя крошки на татами. Огата-сан внимательно всматривался в доску.

– Очень странные вещи, – проговорил он, – рассказывает твой приятель.

– А? О чем это ты? – Дзиро не отрывался от газеты.

– О том, что они с женой голосуют за разные партии. Еще недавно такое и представить было нельзя.

– Вот именно.

– Странные вещи теперь творятся. Но, по-видимому, это и подразумевается под демократией. – Огата-сан вздохнул. – То, что мы с такой готовностью переняли от американцев, не всегда к лучшему.

– Ну да, несомненно.

– Посмотри, что происходит. Муж и жена голосуют за разные партии. Печально, если на жену нельзя в подобном случае положиться.

Дзиро продолжал читать газету.

– Да, это прискорбно.

– Женщины в наши дни лишены чувства преданности мужьям. Делают что хотят, голосуют за другую партию, если им вдруг вздумается. Все это в теперешней Японии стало обычным делом. Пренебрегают обязанностями – и все во имя демократии.

Дзиро мельком взглянул на отца, потом снова углубился в газету.

– Ты, бесспорно, прав, – заметил он. – Но ведь американцы явно принесли не одно плохое.

– Американцы – особенностей Японии они никогда не понимали. Ни на секунду. Их обычаи для Америки, может, и превосходны, но в Японии все иначе, совсем иначе. – Огата-сан снова вздохнул. – Дисциплина и преданность – вот что когда-то сплачивало Японию. Это, вероятно, звучит непривычно, но это так. Людей связывало чувство долга. Долга по отношению к семье, к властям, к стране. А теперь вместо всего этого – толки о демократии. Когда люди хотят стать эгоистами, забыть о своих обязанностях – тут же слышишь про демократию.

– Да, ты, бесспорно, прав. – Дзиро зевнул и поскреб щеку.

– Возьмем, например, то, что случилось в моей профессии. Существовала система, которую мы годами создавали и лелеяли. Явились американцы и ее обрушили, снесли напрочь, не задумываясь. Решили, что наши школы должны походить на американские, а дети должны обучаться тому, чему американские дети обучаются. И японцы все это приветствовали. Приветствовали, вдоволь порассуждав о демократии. – Огата-сан покачал головой. – Много хорошего уничтожено в наших школах.

– Не сомневаюсь, что это так. – Дзиро снова глянул на отца. – Но в старой системе были явные пороки – в школах, как и повсюду.

– Дзиро, откуда ты это взял? Вычитал где-нибудь?

– Это всего лишь мое мнение.

– Ты это в газете у себя прочитал? Я всю жизнь посвятил обучению молодежи. А потом на моих глазах американцы все разрушили. Сейчас в школах творится просто что-то невероятное – то, как детей учат себя вести. Просто из ряда вон. А многому теперь вообще не учат. Знаешь ли ты, что дети, которых сегодня выпускают из школы, понятия не имеют об истории собственной страны?

– Да, это, конечно, жаль. Но мне со школьных лет запомнились какие-то странные вещи. Помню, например, как меня учили, будто Япония сотворена богами. Что нация наша – божественная и величайшая. Учебник надо было вызубривать дословно. Если теперь чего-то нет, велика ли потеря?

– Нет, Дзиро, все не так просто. Ты явно не понимаешь, как все это воздействовало. Все далеко не так просто, как ты полагаешь. Мы посвящали себя тому, чтобы надежно передавать из поколения в поколение надлежащие качества, воспитать в детях правильное отношение к родине, к своим собратьям. Япония обладала некогда духовной силой, и эта сила сплачивала нас воедино. И только представь, каково быть мальчиком сейчас. В школе ему не прививают никаких ценностей – кроме разве что одной: эгоистически требовать от жизни все, что заблагорассудится. Он возвращается домой и видит, как родители ругаются из-за того, что мать не желает голосовать за партию, которую поддерживает отец. Ситуация критическая.

– Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. А сейчас извини, отец, но мне надо идти спать.

– Мы – такие, как мы с Эндо, – делали все от нас зависящее, чтобы взрастить лучшее, что есть в стране. Много хорошего теперь уничтожено.

– Достойно сожаления. – Муж поднялся на ноги. – Извини, отец, но я должен идти в постель. Завтра у меня опять рабочий день.

Огата-сан слегка удивленно посмотрел на сына.

– Да-да, конечно. Я как-то не подумал, что час уже поздний. – Он слегка наклонил голову.

– Ничего страшного. Жаль, что нельзя поговорить дольше, но я в самом деле должен ложиться.

– Да, конечно.

Дзиро пожелал отцу спокойной ночи и вышел из комнаты. Огата-сан не сразу отвел взгляд от двери, за которой скрылся Дзиро, словно ожидал, что тот вот-вот вернется. Потом повернулся ко мне со встревоженным выражением на лице:

– Я совсем не подумал, что уже так поздно. И вовсе не хотел задерживать Дзиро.

Глава пятая

– Уехал? И не оставил для вас в отеле никакого сообщения?

Сатико засмеялась:

– Вижу, Эцуко; вы поражены. Нет, ничего не оставил. Уехал вчера утром – вот все, что им известно. Сказать по правде, я этого почти что ожидала.

Я вдруг поняла, что все еще держу в руках поднос. Я осторожно опустила его и села на подушку напротив Сатико. В то утро по квартире гулял приятный ветерок.

– Но для вас это ужасно, – проговорила я. – Вещи были уже уложены, наготове.

– Это для меня не новость, Эцуко. Раньше в Токио – а впервые я встретила его в Токио, – раньше в Токио было точно то же самое. О нет, в этом для меня ничего нового. Я приучилась ожидать чего-то подобного.

– Вы говорите, что вечером собираетесь обратно в город? Сами, одни?

– Не пугайтесь так, Эцуко. После Токио Нагасаки кажется скучным городишком. Если он все еще в Нагасаки, я найду его сегодня же вечером. Он может сменить отель, но привычки свои ни за что не поменяет.

– Но все это так тягостно. Если хотите, я с удовольствием зайду посидеть с Марико, пока вы не вернетесь.

– Вы очень добры, Эцуко. Марико вполне способна оставаться одна, но если вы готовы провести с ней вечером час-другой, я буду очень признательна. Уверена, что все уладится само собой. Видите ли, Эцуко, если пережить то, что пережила я, приучаешься не обращать внимания на такие мелкие неприятности.

– А что, если… Что, если он совсем уехал из Нагасаки?

– О нет, Эцуко, далеко он не уехал. А кроме того, если бы он и вправду захотел меня покинуть, он бы оставил какую-нибудь записку, разве нет? Нет, далеко он не уехал. Он знает, что я его разыщу.

Сатико смотрела на меня с улыбкой. Я в растерянности не знала, что и ответить.

– А кроме того, Эцуко, – продолжала Сатико, – он сам приехал сюда. Он сам приехал в Нагасаки – найти меня в доме дядюшки, прямо из Токио. Зачем бы ему это делать, если бы он не собирался выполнить все свои обещания? Видите ли, Эцуко, главное его желание – забрать меня в Америку. Вот то, чего он хочет. Ничего, собственно, не изменилось, просто небольшая задержка. – Я услышала ее короткий смешок. – Иногда, знаете ли, он сущий ребенок.

– Но что, по-вашему, означает такой отъезд вашего друга? Мне непонятно.

– Тут нечего понимать, Эцуко, ничего он не означает. То, чего он действительно хочет – это забрать меня в Америку и вести там приличную, размеренную жизнь. Вот чего он на самом деле хочет. Иначе зачем ему надо было самому приезжать и искать меня в доме дядюшки? Как видите, Эцуко, тут совершенно не о чем беспокоиться.

– Да, уверена, что не о чем.

Сатико как будто бы хотела что-то сказать, но удержалась и принялась рассматривать чайные принадлежности на подносе. Потом улыбнулась:

– Что ж, Эцуко, давайте пить чай.

Она молча следила, как я разливала чай по чашкам. Перехватив мой беглый взгляд, снова улыбнулась, словно желая меня ободрить. Когда я наполнила чашки, мы минуту-другую посидели молча.

– Кстати, Эцуко, – заговорила Сатико, – я так понимаю, что вы уже поговорили с миссис Фудзивара и объяснили ей мое положение.

– Да. Я виделась с ней позавчера.

– Наверное, ей хотелось узнать, что со мной.

– Я объяснила ей, что вас вызвали в Америку. Она все прекрасно поняла.

– Видите ли, Эцуко, я сейчас оказалась в довольно затруднительной ситуации.

– Да, я это понимаю.

– Как с финансами, так и во всем остальном.

– Понимаю, – я чуточку поклонилась. – Если хотите, я наверняка могу поговорить с миссис Фудзивара. Уверена, что при сложившихся обстоятельствах она охотно…

– Нет-нет, Эцуко, – со смехом возразила Сатико, – у меня нет ни малейшего желания возвращаться в лапшевню. Я твердо надеюсь в ближайшее время отбыть в Америку. Произошла небольшая заминка, вот и все. Между тем, как видите, мне нужно немного денег. И вот я как раз вспомнила, Эцуко, о том, что когда-то вы предлагали мне с этим помочь.

Она ласково мне улыбалась. Встретив ее взгляд, я чуть помедлила с поклоном.

– У меня есть кое-какие собственные сбережения. Не очень большие, но я буду рада сделать, что смогу.

Сатико изящно поклонилась, потом подняла чашку.

– Я не стану вас стеснять, Эцуко, называя конкретную сумму. Это, конечно, целиком на ваше усмотрение. Приму с благодарностью все, что вы сочтете уместным предложить. Долг, разумеется, будет возвращен своевременно, заверяю вас.

– Конечно, – тихо сказала я. – Нисколько в этом не сомневаюсь.

Сатико, продолжая улыбаться, не сводила с меня глаз. Я извинилась и вышла из комнаты.

В окна спальни вливалось солнце, высвечивая в воздухе пылинки. Я опустилась на колени у выдвижных ящиков в низу нашего серванта. Вытащила из нижнего ящика разную мелочь – фотоальбомы, поздравительные открытки, папку с акварелями, нарисованными моей матерью, и аккуратно разложила их на полу вокруг себя. На дне ящика лежала подарочная коробка, покрытая черным лаком. Приподняв крышку, вынула несколько писем, которые там берегла – неизвестных мужу, – и две-три фотографии, а из-под них конверт, где хранились мои деньги. Бережно вернула все на место и задвинула ящик. Уходя, открыла гардероб, выбрала шелковый шарфик подходящей к случаю скромной расцветки и обернула им конверт.

Когда я вернулась в гостиную, Сатико наливала себе в чашку чай. Она не подняла на меня глаз и продолжала наполнять чашку, даже не взглянув на сверток, который я положила на пол возле ее подушки. И только опуская чашку, глянула искоса на принесенный мной сверток.

– Вы, Эцуко, кажется, чего-то недопонимаете, – проговорила она. – Знаете, я нисколько не стыжусь любых своих поступков и они меня не смущают. Вы без всякого стеснения можете спрашивать меня о чем угодно.

– Да, конечно.

– К примеру, Эцуко, почему вы никогда не спросите меня о «моем друге», как вы упорно его называете? Смущаться здесь, собственно, совершенно не из-за чего. Ну вот, Эцуко, вы уже начинаете краснеть.

– Уверяю вас, я вовсе не смущаюсь. В сущности…

– Нет, смущаетесь, Эцуко, я же вижу, – Сатико засмеялась и хлопнула в ладоши. – Но почему вы не можете понять, что мне нечего скрывать, нечего стыдиться? Почему вы так вспыхнули? Только потому, что я заговорила о Фрэнке?

– Но я вовсе не смущена. И уверяю вас, что у меня и в мыслях не было…

– Почему вы никогда меня о нем не спрашиваете, Эцуко? Наверняка есть множество вопросов, которые вам хотелось бы задать. Тогда почему вы их не задаете? Так или иначе, все соседи заинтересованы – и вы, Эцуко, наверняка тоже. Пожалуйста, не стесняйтесь, спрашивайте о чем угодно.

– Но, право же, я…

– Смелее, Эцуко, я настаиваю. Спросите меня о нем. Я очень этого хочу. Спросите меня о нем, Эцуко.

– Что ж, хорошо.

– Хорошо? Так давайте же, Эцуко, спрашивайте.

– Хорошо. Как он выглядит, ваш друг?

– Как он выглядит? – Сатико снова рассмеялась. – И это все, что вы хотите знать? Ну, он высокий, как большинство этих иностранцев, волосы у него начинают слегка редеть. Он не стар, как вы понимаете. Иностранцы скорее лысеют – вы это знали, Эцуко? А теперь спросите меня о нем еще что-нибудь. Наверняка есть и другое, что вы хотели бы узнать.

– Э-э, честно говоря…

– Давайте, Эцуко, спрашивайте. Я хочу, чтобы вы меня спросили.

– Но, по правде, я ничего не хочу…

– Нет, что-то наверняка есть, почему вы не хотите спросить? Спросите меня о нем, Эцуко, спросите.

– Собственно говоря, есть один вопрос, который я хотела бы задать.

Сатико, как мне показалось, вдруг напряглась. Руки она держала сложенными перед собой, а теперь опустила на колени.

– Интересно, – сказала я, – говорит ли он хоть немного по-японски.

Ответила Сатико не сразу. Помолчала, потом улыбнулась, и ее скованность как будто исчезла. Она поднесла чашку к губам и сделала несколько глотков. А когда заговорила, голос ее звучал чуть ли не мечтательно.

– У иностранцев с нашим языком большие трудности. – Сатико улыбнулась сама себе. – Японский Фрэнка ужасен, поэтому мы беседуем по-английски. А вы знаете английский, Эцуко? Совсем нет? Мой отец, знаете ли, хорошо говорил по-английски. У него были связи в Европе, и он всегда поощрял меня, чтобы я изучала этот язык. Но потом, выйдя замуж, я, конечно, его забросила. Муж запретил. Выкинул все мои английские книжки. Но язык я не забыла. И восстановила его, познакомившись в Токио с иностранцами.

Мы немного помолчали, потом Сатико устало вздохнула:

– Думаю, мне пора домой.

Она подобрала сверток и, не глядя, сунула его в сумочку.

– Хотите еще чаю? – спросила я.

Сатико пожала плечами:

– Разве что чуточку.

Я снова наполнила чашки. Глядя на меня, Сатико проговорила:

– Если это вам неудобно – я имею в виду вечер, – то и не стоит. Марико теперь вполне способна оставаться одна.

– Нисколько не затруднит. Я уверена, муж возражать не будет.

– Вы очень добры, Эцуко, – вяло отозвалась Сатико. Потом добавила: – Наверное, я должна вас предупредить. У моей дочери в эти дни очень капризное настроение.

– Ничего страшного, – улыбнулась я. – Мне нужно привыкать к детям, у которых может быть любое настроение.

Сатико продолжала медленно пить чай. Похоже, возвращаться домой она не спешила. Отставив чашку, она принялась изучать тыльную сторону ладоней.

– Знаю, это было ужасно – то, что случилось здесь, в Нагасаки, – проговорила она наконец. – Но в Токио тоже было плохо. Неделя проходила за неделей, и было все так же плохо. Под конец мы все жили в тоннелях и заброшенных зданиях – всюду были одни только развалины. Всякий, кто жил в Токио, много неприятного навидался. И Марико тоже. – Она по-прежнему разглядывала свои руки.

– Да, – сказала я. – Время, наверное, было очень трудное.

– Эта женщина. Женщина, о которой, как вы слышали, говорила Марико. Это то, что Марико видела в Токио. Она видела в Токио и другое, страшное, но всегда помнила эту женщину. – Она перевернула руки и всмотрелась в ладони поочередно, словно желая их сравнить.

– А эта женщина – она погибла при воздушном налете?

– Покончила с собой. Говорят, перерезала себе горло. Я ее совсем не знала. Видите ли, однажды утром Марико от меня убежала. Не могу вспомнить почему – наверное, чем-то была расстроена. Так или иначе, она убежала на улицу, а я кинулась ее догонять. Час был ранний, никого вокруг не было видно. Марико бежала по переулку, я за ней. В конце переулка был канал, и возле него на коленях стояла женщина, держа руки по локти в воде. Молодая женщина, очень худая. Я сразу, как только ее увидела, поняла – что-то неладно. И знаете, Эцуко, она обернулась и улыбнулась Марико. Я поняла: с ней что-то неладно, и Марико, наверное, тоже поняла, потому что она застыла на месте. Сначала я подумала, что женщина слепая – такое у нее на лице было выражение, будто глаза ее ничего не видели. И вот, она вынула руки из канала и показала нам то, что держала под водой. Это был младенец. Я схватила Марико, и мы бросились из переулка.

Я молча ждала продолжения рассказа. Сатико налила себе еще чаю из чайника.

– Как я уже сказала, женщина, по слухам, покончила с собой. Спустя несколько дней.

– Сколько лет тогда было Марико?

– Пять, почти шесть. Она много чего видела в Токио. Но всегда вспоминает эту женщину.

– Она все видела? Видела младенца?

– Да. Собственно, я долгое время думала – она не поняла того, что видела. Позже она об этом не заговаривала. Даже, кажется, не особенно тогда была расстроена. А начала об этом говорить примерно месяц спустя. Мы спали тогда в одной старой постройке. Я проснулась ночью и увидела, что Марико сидит и смотрит на дверь. Двери, правда, не было – просто дверной проем, а Марико сидит и на него смотрит. Я сильно встревожилась. Знаете, там любой мог войти в здание без всякой помехи. Я спросила Марико, в чем дело, а она сказала, что там стояла женщина и наблюдала за нами. Я спросила, что за женщина, и Марико ответила, что та самая, которую мы видели тем утром. Наблюдала за нами из дверного проема. Я встала и осмотрелась по сторонам, но нигде никого не было видно. Возможно, конечно, что какая-то женщина там и стояла. Там любой мог войти в здание без всякой помехи.

– Понимаю. И Марико по ошибке приняла ее за женщину, которую вы видели раньше.

– Полагаю, так и произошло. Во всяком случае, с тех пор все это и началось – Марико заклинило на этой женщине. Я думала, она это перерастет, но недавно все опять возобновилось. Если она заговорит об этом сегодня вечером, пожалуйста, не обращайте никакого внимания.

– Да, я понимаю.

– Знаете, как это бывает с детьми. Они что-то вообразят себе, а потом сами перестают понимать, где выдумка, где правда.