Текст книги "Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца"

Автор книги: К. Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Я спокоен, сударь, – закричал он, наливаясь кровью. – Вы отлично понимаете. Я бы мог простить. Но вы унизили Людвигу, назвали убийцами всех...

– Вы что-то путаете, – возразил я.

– Это вы путаете, господин как-вас-там. И наглости есть пределы, я их укажу.

– Убирайтесь вон, – сказал я. – Иначе я скажу денщику вас выгнать.

– Я вас убью! – завопил Красинский, шагнул к столу и швырнул мне прямо в лицо тряпичную перчатку, почему-то влажную.

Затем он повернулся на каблуках, выскочил из избы и, крича: "Ждите секундантов" – умчался.

– Ваше благородие, – вскочил Федор. – Да я сейчас в рот ему вобью эту гадость, – он схватился за саблю. – Да он ее сам сожрет. – И мой денщик кинулся к дверям.

– Назад! – закричал я. – Не сметь!

– Как не сметь? Петр Петрович, да вы что? – негодующе говорил денщик, притопывая от нетерпения. – Вам в лицо, георгиевскому кавалеру, тряпки швырять. Да я его к хвосту привяжу и по стерне. Что ж, так и оставим?

– Это мое дело! – мрачно сказал я. – А ты заруби на носу: ничего не видел, не слышал, и слова никому не пророни. Как рыба. А вы, – сказал я мельнику, – тоже не вздумайте говорить.

Лицо мое горело. Мне хотелось остаться наедине. Я послал Федора прогулять коня. Хозяин поспешил уйти вместе с ним. Я поднялся и зашагал из угла в угол. Если бы идиот Красинский ограничился криками, то вызов его был бы мне просто смешон. Но швырок перчаткой... в лицо, как холопу... Привыкли, сволочи, оскорблять мужиков. Сходило с рук... Ну, не спущу. Попомнишь, негодяй, эту перчатку, свирепея думал я. По-иному закричишь, как насажу на клинок...

Мысленно проколов Красинского не менее десяти раз, я успокоился и стал вычислять, когда прибудут секунданты. А их надо было найти, объяснить, убедить, и не каждый осмелится... Я решил, что появятся секунданты часа через полтора, самое раннее. Взяв лошадь Федора, я поехал к корчмарю, которого определил себе как самое осведомленное лицо из здешнего населения.

XXIII

Так же, как и позавчера, корчмарь при моем приближении выбежал к воротам, с таким же низким поклоном поздоровался, столько же детских лиц наблюдали за нами в окно. Я сказал, что хочу с ним побеседовать и что разговор наш будет секретный.

– И что секретного пан офицер хочет мне сказать? – спросил корчмарь.

– Сказать ничего не хочу, – ответил я. – Хочу получить некоторые сведения. Если они окажутся интересными, я заплачу.

Корчмарь испытал взглядом искренность моего обещания и, удовлетворившись, навострил слух.

– Где-то тут живет шляхтич Николай Красинский, – сказал я. – Он богат, беден, умен, глуп, добр – кто он?

– Если пан начальник спрашивает о женихе дочери господина Володковича, так я о нем ничего не знаю, – ответил корчмарь. – Что можно сказать о человеке, с которым не говорил и даже ни разу не выпил? Я знаю только то, что болтают о нем люди. Если пану начальнику это интересно, так я расскажу?

Я согласился.

– Говорят, что отца у него нет, отец умер, а его мать – богачка, и он сам тоже богач, только еще молодой. А богаты они так, что пан Володкович перед ними такой же бедный, как я перед Володковичем, а я беден, как церковная крыса. А сколько у него в голове ума, – продолжал корчмарь, знают только на небе, а на земле это для всех секрет. Вы меня понимаете?

– Почему же дочь Володковича стала его невестой?

– На этот вопрос я не могу ответить. Я не мудрый, нет. Я скажу вам правду – женская душа отличается от мужской, там все наоборот. Я не могу понять, как моя жена вышла за меня замуж, зачем всех этих детей она подарила мне, а не другому, более достойному, чем я. Как бедная девушка становится невестой богатого жениха, я не понимаю.

– Разве бедная? – уточнил я.

– В сравнении, – ответил корчмарь. – Если их положить на чаши весов, то Красинский будет вот здесь внизу, а дочь Володковича вон там вверху.

– У Володковича сын застрелился, – сказал я.

– Да, говорят, – ответил корчмарь.

– А правда, он участвовал в мятеже?

– Я мирный человек, я нигде не участвовал, – сказал корчмарь, – я там не был, своими глазами не видел, так говорят. Но если верить всему, что говорят, то ничему нельзя верить.

– А исправник об этом знал?

– Исправник тоже живой человек, – ответил корчмарь, – а у пана Володковича достаточно денег, чтобы исправник любил их семью. Это не я так думаю, так пьяницы говорят. Вы меня понимаете?

– А что они говорят о Северине?

Корчмарь пожал плечами:

– Разве мужик понимает пана? Разве мог кто подумать, что старший сын Володковича застрелится? Да он сам любого мог застрелить. Но кто может знать, что зреет в молодой голове? Я не слышал, чтобы нормальный человек пускал в себя пулю... Не знаю, куда он ее пустил...

– В сердце, – сказал я.

– Ну вот, в сердце. Наверное, напился. Так люди говорят, – заключил корчмарь.

– А когда об этом говорили? Вчера?

– Вчера, вчера. У них был праздник. У них праздник, а у меня – ужас. Их праздник – мой страшный день. Надо все прятать: свиней в сарай, и корову в сарай, и кур, и сено, и солому – все на замок. Вон вчера подрались, поразбивали головы. Ну, хорошо, разбивайте, так зачем ломать мой забор. И вы думаете, так было раньше? Нет. Это после свободы. Что в первую очередь делает свободный мужик? Пьет. Панские мужики пили меньше. И болтали меньше. Вы меня понимаете?

Туманная форма ответов меня не очень удовлетворяла, но говорить свое мнение откровенно корчмарь не стал бы и под ножом; и занятие его требовало лояльности: все слышать и никому не вредить. Возможно, только исправнику он отвечал по-иному. Впрочем, его мимика и жесты отличались содержанием, и будь я глухим, объяснили бы мне все не хуже слов.

– Второго брата, Михала, вы тоже знаете? – спросил я.

– О! Михал! Это будет хозяин. Он никогда не застрелится. Это ум. У него хватка. Это не Красинский, нет, не порох. Но пусть пан Володкович живет сто лет. Я плачу ему двести рублей, а пан Михал скажет – двести пятьдесят.

– Значит, Северин сделал брату подарок, – сказал я.

Корчмарь заинтересовался.

– Подарил ему и сестре свою долю наследства, – объяснил я.

– О да, о да! И горе приносит пользу. Он стал богаче. Это так. Теперь им хорошо, – сказал корчмарь. – Хорошо, когда мало детей и много денег! И я вам скажу: у кого мало денег, тому бог дает детей. И эти дети хотят жить, они не хотят стреляться. А у меня их шестеро, и я их люблю, – сказал корчмарь. – И поэтому сам часто хочу застрелиться или повеситься. Говорю вам открыто. Четыре дочки – это лучше в петлю, не знаю, зачем я медлю. Каждая хочет мужа, а мужу, вы думаете, нужна моя дочка? Нет, она век ему не нужна, ему нужны мои деньги, которых нет. Вы меня понимаете?

Я понял и дал ему три рубля, которые тут же, словно живые, скользнули в прорезь глубокого кармана, а из уст моего собеседника полился поток добрых пожеланий. Наговорив их соответственно вознаграждению, корчмарь стал пятиться к дому, желая, верно, поскорее спрятать деньги в чулок.

Я тронулся в обратный путь. Речи корчмаря убедили меня, что Северин был убит. Странно, очень странно, говорил я себе. Господин Володкович смело сочиняет для исправника сказку о несчастной любви, господина Лужина эта небылица удовлетворяет... Могла бы удовлетворить, если бы Северин исчез... ну, под предлогом отъезда в столицу... Но уж коли он видит холодное тело и знает, что любовь не мучила Северина, то почему он слеп? Что удерживает его не искать убийцу? За молчание о предосудительных действиях Северина ему уплачено, Северин считается чист, чего ради заминать подозрительное дело? И кто донес о свидании на Шведском холме: Михал или господин Володкович? Ведь слуги о времени встречи не могли знать, а шпион за мятежниками не ходил.

XXIV

Я вернулся на квартиру и, ожидая посланцев Красинского, стал решать, кого из офицеров, помимо Шульмана, можно привлечь в свои секунданты. На такое приглашение откликнулся бы любой, но не каждый сохранил бы впоследствии тайну. Наибольшее доверие вызывал во мне прапорщик Васильков, но юный его возраст служил помехою для такой роли. Плохой будет ему урок. Я решил ограничиться лекарем. В молчании его сомневаться не приходилось, а в случае ранения он мог безотлагательно помочь.

Хочу отметить, что я не сомневался в исходе дуэли, то есть в своей победе. Вообще, мысли о смерти никогда не приходили мне в голову. Даже в Севастополе, где жизни сгорали на глазах, я был уверен, что мне подпоручику Степанову – умереть невозможно, потому что не мог вообразить себе белый свет без моего существования. Бог знает почему это детское чувство с возрастом во мне не исчезло: воспитание ли было тому виной, любовь ли к себе или ожидание особой судьбы – не знаю.

Словом, я был уверен, что проиграет мой пылкий противник, и думал о своей тактике в поединке.

На три часа был назначен общий обед у командира, поводом которому служили именины прапорщика Купросова. Пропускать этот обед мне не хотелось, и я подсчитал, что если дуэль начнется в два и даже в половине третьего, то я вполне управлюсь и мы с Шульманом сядем к столу вместе со всеми. Но время шло, а секунданты моего противника все не появлялись. Лишь в начале третьего, когда терпение мое иссякло, на двор прибыли верхами двое молодых людей и смущенно спросили, являюсь ли я капитаном Степановым?

"Вы приятели Красинского?" – спросил я. Оба кивнули. "Ну, господа, у меня времени в обрез. Назначим дуэль через четверть часа". Молодые люди удивились и ответили, что это невозможно, что дуэль можно начать самое раннее через час. "Будь по-вашему, – сказал я, – через час. Встретимся в лесу у креста. Мои условия таковы: оружие – сабли, деремся до первой крови. Вы согласны?" – "Нет! – было сказано мне. – Господин Красинский выставляет другое условие: драться насмерть или до тяжелой раны". – "Хорошо, – сказал я. – Пусть будет так!" И на этом мы расстались.

Позвав Федора, я велел ему наточить две сабли, увязать их в пакет и приторочить к моему седлу. "Не беспокойтесь, ваше благородие, – просияв, сказал Федор. – Наточу лучше бритвы. Оттяпает руку в один удар". – "Ты о чем? – сказал я. – Ты что себе позволяешь!" – "Нет, я ничего, я понимаю, заговорщицки отвечал денщик. – Это так, лозу рубить из-за скуки".

Через полчаса на поповский двор начали собираться офицеры. Встретив Шульмана, я сообщил, какие обязанности предстоит ему выполнять. Лекарь, сразу сообразив, что роль секунданта призывает его к трезвости и лишает обеда, стал горячо меня убеждать отказаться от безнравственной затеи или хотя бы перенести ее на вечер. Я сказал, что и то и другое невозможно. С тяжким сердцем согласился он на эту жертву.

Скоро обед начался, командир произнес поздравление, все, кроме нас с Шульманом, выпили. Я изобразил внезапный приступ головной боли, лекарь вызвался помочь мне порошками, и нас на короткий срок отпустили.

Орлик и лошадь для Шульмана стояли у коновязи. Мы сели в седла и выехали на улицу. Тут, ни слова не говоря, будто по договоренности, к нам присоединился Федор, вооруженный с головы до ног – саблею, штуцером и парой пистолетов.

"А ты, брат, куда?" – спросил я. К этому вопросу денщик мой, видимо, приготовился, потому что выпалил с петушиным задором: "Ваше благородие, да разве можно одному на такое дело..." – "Ты что кричишь! – сердито прошипел я. – Ты всю батарею поднимешь..." – "Все равно я тут не усижу, – шепотом продолжал Федор. – Поскачу вслед. Сердце мое изведется сторожить вас за околицей. А не дай бог что случится..." – "Накаркай!" – сердясь отвечал я. "Вдруг их толпа примчится и порубят вас в десять сабель". – "Вот уж ты защитишь!" – рассердился я и приказал ему безвыходно сидеть на квартире. Если же меня приедут спрашивать, наказал я, то следует отвечать, что у штабс-капитана мигрень, он поехал развеяться.

Уязвленный Федор, бубня о дурных предчувствиях, преследовал нас до крайних домов. Тут он махнул горько рукой, как бы говоря: "Воля ваша. Прощайте!" – и наконец отстал. Мы с лекарем порысили к лесу.

– Ну вот, мы одни, – сказал Шульман. – Объясните, что за дуэль, какой повод?

– Эх, Яков Лаврентьевич, лучше вам и не знать.

– Да мне хоть приблизительно...

– Перчатку мне кинул в лицо этот бездельник, зять Володковича будущий...

– Господи! – ахнул Шульман. – Только и всего. Перчатку... Не камень ведь... Петр Петрович, еще не поздно, повернем коней. Было из-за чего жизнью рисковать.

– Да какой риск, никакого.

– Ну, и не в этом дело. Нехорошо. Неужто будете драться, как француз какой-нибудь. Не палкой все-таки вас ударил... Ну, бросили бы эту перчатку там... в нужник, извините... И все... И бесился бы пусть. Я вас прошу.

– Не могу, Яков Лаврентьевич. Никак нельзя. Но не бойтесь, до трагедии не дойдет. Так, поупражняемся, собью спесь – и хватит.

Шульман вздохнул, и остальной путь мы промолчали. Красинский с секундантами уже был на месте. Мы спешились, я отдал лекарю завернутые в мешок сабли и сел под сосну. Красинский делал вид, что любуется природой: то устремлял взгляд в синеву неба, то опускал его к земле. Иногда он поглядывал в мою сторону и тут же переводил глаза на крест, словно примерял ко мне этот символ страдания. Да, говорил он своей позой, твоя душа останется здесь навеки и будет в тоскливом одиночестве слушать зимний вой волков.

Весьма скоро формальности закончились. Секунданты отметили вешками дорожку; Красинский снял сюртук, я – мундир, и нам вручили сабли: по жребию, это были сабли Красинского, тоже хорошо наточенные. Мы стали на исходные места.

– Господа, – сказал Шульман, – наступил последний момент, когда вы еще имеете возможность проявить добрую волю. Считаю своим долгом воззвать к вашему благоразумию. Вы стоите на черте, переход через которую для одного из вас может оказаться роковым. Повод к поединку не стоит такой жертвы. Высшая храбрость души как раз и проявится в извинениях виновного и удовлетворении этим противной стороны.

– Если господин Красинский принесет мне извинения, – сказал я, – я готов отказаться от дуэли.

– Считаю, что сейчас мне сознательно нанесли второе оскорбление, спесиво ответил Красинский. – Не нахожу ни единого повода простить.

Тем хуже для тебя, мысленно сказал я ему.

Прозвучала команда "Бой!".

Красинский выдвинул клинок, чуть присел и мягким шагом пошел на сближение. За одну секунду внешность его изменилась к лучшему: исчезла спесь, он одухотворился, глаза весело заблестели – дурное это занятие было ему по душе. Но он, судя по стойке, по игре ног, по легкому клюющему движению клинка, был и достаточно опытен. Вес тела он держал на левой ноге. Атака, подумал я. Ну, поглядим, что ты за боец. Вот тебе левый бок – руби. Не рубишь. И правильно. Качаешься, дразнишь. Положим, я обманулся – вот, пикюрчик* для завязки. Сейчас коли с выпадом. Не колешь – рубишь. Так сам защитись. Неплохой парад**. О-го! Второй выпад. Молодец! Ловкие ноги! А вот флешатака*** – это зря. Рано. Куда летишь навстречу смерти? Полоснуть тебя разве за дерзость по спине. Я сделал вольт****, и Красинский проскочил мимо, с опозданием защищая спину. Но рубить его в спину я не захотел и плашмя ударил по ляжке. Развернувшись, Красинский рассвирепел и прогнал меня до конца дорожки простыми, но быстрыми штоссами*****.

______________

* Пикюр – укол.

** Парад – удар защиты.

*** Флешатака – стремительная атака броском.

**** Вольт – уклонение телом от удара противника с одновременным нападением оружием.

***** Штоссы – удары нападения.

Секунданты Красинского, приметил я угловым зрением, испытывали удовлетворение. Бедный Шульман, неискушенный в фехтовании, отирал с лица пот; ему, верно, мнилось, что голова моя сейчас покатится по траве. Красинский наступал, я отходил, удары его были энергичны, а я исключительно парировал, словом, со стороны мое положение выглядело нехорошо, и меня это радовало. Теперь моя очередь, решил я, взял прим*, показал на голову и провел фланконаду**. Красинский отпрыгнул, я стал наступать, стараясь внушить, что моя цель – поразить его в лицо. Теперь и он не торопился, наступал медленно, защиты держал глухо, вспомнил о финтах: показывал налево – рубил голову, показывал на голову – рубил правый бок. Я видел в его тактике только одну ошибку – он стремился нанести сильный удар. "Рано ты празднуешь, – мысленно говорил я ему, отбивая удары. – Невелика заслуга саблю рубить. Это нашему лекарю страшно. Руби, руби – не пробьешь. Думаешь: шампанское поскачете открывать. Нет, Красинский, не похвалишься перед панной Людвигой. И ей станет дело – корпию щипать. Ну, пора!"

______________

* Прим – прием защиты левого бока.

** Фланконада – боковое нападение; удар под руку противника.

Я ударил по клинку и показал обманный укол в лицо, вызывая Красинского на Батман*. Он купился. Сабля его разрезала воздух, выпрямленная рука оказалась без защиты, и я нанес ему рубящий удар по предплечью.

______________

* Батман – удар по оружию с последующим ударом по туловищу.

Красинский вскрикнул, сабля выпала на траву, из раны хлынула кровь. К нему кинулись секунданты.

– Я удовлетворен! – сказал я.

– Ни в коем случае! – нервно закричал Красинский. – Мы условливались. Это царапина.

– Но вы не можете драться, – сказал я.

– Я буду драться левой рукой. Я одинаково владею. Я настаиваю.

Я пожал плечами:

– Ну, пусть секунданты решат.

– Категорически возражаю! – сказал Шульман.

Приятели Красинского под действием его свирепого взгляда ответили, что такое требование справедливо.

– Господа, это – верх безумства! – сказал Шульман. – Я уезжаю.

– Яков Лаврентьевич, не волнуйтесь, останьтесь, – попросил я. – Я не сделаю моему противнику ничего дурного. Только пораню и левую руку.

– Хорошо, – раздумал Шульман. – Но я ставлю свое условие. Если я увижу, что вы, – обратился он к Красинскому, – деретесь левою рукой хуже, чем правой, я остановлю дуэль.

– Договорились, – грубо ответил Красинский.

Мы заняли свои места. Шульман, взявший на себя роль главного арбитра, стал напротив наших, готовых скреститься сабель. "Начинайте", – сказал он.

Красинский, играя клинком, стал наступать. Без привычки драться с левшою весьма неудобно – нет чувства оружия, приходится думать и приемы имеют меньшую скорость. Я отступал на близкой дистанции, готовый к вольту. Наконец мы "поцеловались" клинками, одновременно сделали выпад, не закончив его, отпрянули, ударив по гардам.

В это мгновение тишину разорвал выстрел, и между нами просвистела пуля.

Шульман вскрикнул и схватился за плечо.

XXV

Я бросил саблю, в три прыжка достиг портупеи, выхватил револьвер и кинулся в лес. В глубине его, шагах в пятидесяти, был слышен бег негодяя. Я дважды выстрелил в том направлении и побежал вдогонку. Стволы и кусты ограничивали видимость, а дальний шум беглеца служил плохим ориентиром. К сожалению, злость вела меня вперед, как быка. Когда ко мне вернулся трезвый ум, я уже отмахал по прямой достаточное расстояние. Я остановился, прислушался – полное молчание окружало меня, я готов был взвыть. Негодяй сбежал или затаился, где было его найти? Вдруг недалеко в орешнике послышался шум: а-а! – обрадовался я, – убегаешь! не уйдешь! – и, держа палец на курке, рванулся к кустам. Навстречу мне выбежал из них вооруженный саблею Красинский.

– Э, черт! – выругался он. – Это вы шумели? Теперь не найдешь. Ушел.

Я поспешил к Шульману. Сердце мое терзалось. Беда, думал я. Ведь человек мог спокойно обедать с командиром и именинником, вино пить, а сейчас лежит на просеке с пулевым ранением, вдруг тяжелым? И ехать не хотел, и уезжать порывался – как чувствовал. А все я. Хоть сгинь теперь, так стыдно.

Секунданты Красинского бинтовали лекарю плечо. Рана, к моему облегчению, оказалась неопасной, пуля порвала мышцы. "Вот, Петр Петрович, с укором сказал Шульман. – На чужом пиру похмелье". – "Яков Лаврентьевич! воскликнул я. – Не сердись. Не тебе предназначалась эта пуля". – "Не думаете ли вы, что я к этому причастен?" – вмешался Красинский. "Именно так и думаю", – ответил я. "А я думаю, что пулю прислал солдатский штуцер!" "Надо выяснить, в кого стреляли", – сказал секундант Красинского. "Штабс-капитан узнает об этом в своей батарее", – ответил ему Красинский. "Зачем же, – возразил я, – узнаем сейчас", – и пошел на дуэльную дорожку.

Нарубив длинных прутьев, я обозначил места, где во время выстрела находились секунданты, я и Красинский. Встав в створ с вехой, изображавшей Шульмана, я вообразил траекторию полета пули и направился вдоль нее в лес.

С моей стороны, думал я, о дуэли знали двое – лекарь и денщик. Первый сидит под крестом, второй – я был уверен – курит трубочку на пороге избы. Да и нарушь Федор мой приказ сидеть дома, характер его не позволил бы стрелять из засады. Не мог стрелять друг Красинского. В меня мог стрелять враг Красинского, в него – мой враг.

Размышляя так, я достиг орехового куста, трава с тыльной стороны которого была утоптана – здесь прятался негодяй. Став на его место, я заметил прорезанную в листве амбразуру. Стволы оставляли для выстрела узкий коридор. Приглядевшись к расположению прутьев, я заключил, что пуля адресовалась мне. Стрелок позволил Красинскому миновать сектор обстрела и нажал на спуск, когда на линию прицела вышел я. Будь атака Красинского стремительной, я лежал бы сейчас с пулею под лопаткой. Я содрогнулся, вообразив последствия... Но кто мог стрелять? Я вернулся на просеку. Несчастный Шульман нервно ходил возле лошадей – ему не терпелось уехать.

"Стреляли не по вам и не по мне, – сказал я Красинскому, – а как раз в моего товарища. Можете убедиться в этом лично". – "Я верю, – ответил Красинский. – Однако, полагаю, дуэль наша не закончена?" – "Даст бог, продолжим", – сказал я.

Мы разъехались.

XXVI

Уложив Шульмана в постель и пожелав выздоравливать (он иронически меня поблагодарил), я поехал к подполковнику Оноприенко. Предстояло лгать, что само было неприятно, предстояло всполошить офицеров, поднять в ружье батарею, втянуть в кутерьму множество людей. Воистину, я погрязал в грехах... И не доложить командиру о происшествии было нельзя.

Поповский двор оказался заполнен канонирами; они сидели на завалинке, на бревнах, просто на корточках – все словно в раздумье. Будучи далек в мыслях от их настроения, я предположил какую-то новую беду и спросил у крайнего солдата, что произошло. "Ничего, ваше благородие. Песню слушаем", – ответил солдат. И действительно, из дома слышалось пение – в три голоса пели батарейные запевалы. Я сообразил, что обед достиг апогея.

Обождав последнего куплета, я сказал себе "С богом!" и тяжелыми ногами вошел в избу. Меня встретил взрыв радостных возгласов, которыми всегда приветствуется в подвыпившей компании новое лицо; Купросов поспешил наливать мне штрафную; тут же, будто иголку вонзив в мою совесть, спросили, где Шульман.

– Господин подполковник, – сказал я, – должен сделать вам сообщение. Конфиденциально!

Все замолкли, командир вышел со мной в сени.

"Василий Михайлович, – молвил я вполголоса, – помните, я ушел вместе в лекарем... Так вот. Мы поехали на прогулку, и в лесу..." – "Что в лесу?" спросил командир, трезвея. "Мы были обстреляны из засады. Точнее, некто произвел по нас одиночный выстрел. Шульман ранен". – "Как ранен?" – "Ранен в плечо". – "Опасно?" – "Слава богу, нет!" – "Ах ты, господи! – воскликнул Оноприенко. – Какая неосторожность. Мятежники! Вот и аукнулось нам снятие караула".

Тут в нашей беседе наступил короткий перерыв, равный по времени двум глубоким тоскливым вздохам подполковника. Для меня эти несколько секунд стали моментом прозрения. История моего знакомства с Володковичами вдруг развернулась перед глазами в единстве разрозненных прежде картин – так разворачивается веер, и догадки о возможном убийце пришли на ум.

– Господин подполковник, – сказал я, – прошу вас дать мне полномочия для розыска. Я виноват, мой долг найти преступника, иначе меня совесть истерзает.

– Ах ты, господи! – повторил командир. – У нас, действительно, сегодня непорядок. Утром побег был, а солдаты, вон, расселись во дворе, как на свадьбе... Черт знает что, не батарея – татарский базар... И надо охранение усилить... Идемте.

Мы вошли в горницу.

– Господа офицеры! – призвал командир, и все встали. – Полчаса назад штабс-капитан и лекарь подверглись нападению мятежников. (Я мысленно покраснел.) Шульман получил ранение. Приказываю вам, капитан, провести расследование покушения, возьмите взвод, два, сколько необходимо... вам, господа, привести в готовность свои подразделения. Надеюсь также, что каждый сочтет за дружеский долг навестить раненого товарища...

Офицеры повалили из избы. "Господа, – сказал в сенях Блаумгартен. Интересный у нас складывается обычай: уже поесть спокойно нельзя – жди несчастья. Позавчера – самоубийцу кортежировали по парку, в праздничный обед Шульман отыскал пулю, не сиделось ему за общим столом. А завтра что, как у Пушкина, утопленника сети притащут?"

И меня окружили кольцом: "Петр Петрович, как было?" – "Да как! Слышим выстрел, глядим – дыра в рукаве, а в плече – рваная рана. Я в лес никого".

И Нелюдов уже ревел с крыльца: "Это кто развалился? Табор? Цыгане? В парк! В строй!" Солдаты, следуя правилам самосохранения, опрометью вынеслись со двора.

Сказав Василькову посадить взвод на коней и ждать меня за выгоном, я поехал на квартиру.

Федор, как мне и думалось, покуривал трубочку на пороге.

"Живы!" – простодушно закричал он. "Как видишь, – ответил я. – А ты никуда не отлучался?" – "А куда мне отлучаться? Молился тут за вас". – "Ну, спасибо. А за лекаря не молился?" – "А за него зачем?" – "Ранили его". Федор опешил: "И он дрался?" – "Не совсем. Стреляли... бог знает кто". "Говорил, возьмите меня..." – восторжествовал Федор. "Помолчи, помолчи! Без тебя горько. Ты вот что, возьми в погребце бутылку, нет, две и отвези ему. Только не расспрашивай, и никаких укоров, вообще, отдай вино, пожелай здоровья – и за порог... И никому ни слова, хоть под пыткой... куда мы ездили... На прогулку ездили. И езжай на выгон, к прапорщику Василькову в отряд".

XXVII

Поручив Василькову прочесать лес в окрестностях места ранения лекаря, сам я в сопровождении денщика поскакал в усадьбу Володковичей. Во дворе и в сенях было пусто, зато в зале сидели человек пятнадцать. Находились тут все Володковичи и Красинский с рукою на перевязи. Последний, завидев меня, спросил жестом, не он ли мне нужен. Я мимикою же объяснил, что пока не нужен, и позвал господина Володковича.

– Распоряжением командира батареи, – сказал я, – я провожу следствие в связи с покушением неизвестного лица на жизнь нашего лекаря. Мне весьма жаль, – продолжал я, – но долг службы заставляет меня задавать вам вопросы, которые могут отозваться в вашей душе болью.

Володкович ответил гримасой: то ли – к чему же спрашивать? то ли спрашивайте, мне все одно; оглянулся, придумывая место для беседы, дернул противоположную дверь – закрыта, и предложил выйти на воздух.

Мы вышли.

– Мне известно, что лекарь ранен в плечо, – сказал Володкович. Николай был случайным свидетелем, да? И помогал вам искать?

Я кивнул и отметил про себя, что слово "случайный" господин Володкович выделил.

– Вы предполагаете, выстрел имеет какую-то связь с моей усадьбой, спросил он.

– Не возьмусь что-либо предполагать, пока не составлю ясную картину дела, – ответил я. – Но есть обстоятельства, которые не позволяют мне обойти ваш дом вопросами, хоть мне этого и хотелось бы из участия к вашему горю. В первую очередь, меня интересует место, где вы распрощались с Северином, а также время, когда это происходило.

– Как не помнить, – печально сказал господин Володкович. – Мы сидели на той скамейке, где вы застали меня утром. Вдвоем. Впрочем, шагах в двадцати стоял Томаш с дорожным мешком – мы собрали там... еду, одежду... Однако, чтобы вы правильно поняли, это было в последнюю минуту. А прежде в гостиной... где сын сейчас... мы выпили, как принято, на счастливую дорогу... Вот какая она вышла... Михал, Людвига, Николай – все расцеловались с Северином, и я пошел его проводить – он уходил за пруды... Там тянутся далеко глухие леса... И у нас был разговор о деньгах... Я от вас не скрываю, теперь не имеет значения. По сути дела, хоть вслух и не произносилось, но он уходил в эмиграцию, долгая разлука... и мы обговорили, куда и как высылать деньги... Встали, обнялись, и Северин ушел...

Слушая Володковича, я меж тем пытался понять, почему он ни полслова не говорит про дуэль. Не может не знать, думал я. Запершись, где-нибудь обсуждали происшествие, а значит, и мой ранний визит, потому что я внес смуту; что же, не знают, что Красинский перчаткой бросался? Ведь приехал из леса с перевязанной рукой, как-то должен был объяснить, не мог же сказать, что нарыв под бинтом или заноза. Подсказали бы хоть извиниться, поблагодарили бы, что пожалел, или сами извинились за дурака. Но стоит ли дивиться, подумал я. Сколько лет просидели султанами на тысячах душ. Это же двор, государство в миниатюре, владетели царю уподоблялись, народ в ноги кланялся, исправнику могли рот затыкать... А кто для них я? – офицер проезжий, артиллерийский штабс-капитан. Непрошено заявился, и о чем не хотели говорить – сказал. Возвестил правду, которой не желали. Пророк! А пророка всегда хочется пришибить, чтобы жить не мешал...

– Простите, – обратился я к Володковичу. – Вы не можете вспомнить, как господин Красинский рассказал о покушении на лекаря?

– Отчего же. Я понял так, что он провожал лесом своих приятелей и на просеке встретил вас обоих. Как раз прозвучал выстрел. Друг ваш упал, а вы и Николай бросились в чашу. В зарослях он поранил руку. А что, это неверно?

– Нет, верно. Но у меня было ощущение, что Красинский любит прихвастнуть.

– Да, – согласился господин Володкович, – но бескорыстно.

– Жалею, что перебил вас несущественным вопросом, – сказал я. – Вы говорили, что Северин ушел...

– Да, он ушел, – повторил Володкович, проводя ладонью по глазам. – Мы с Томашем побрели в дом... А было это времени... ну, за полчаса до вашего приезда. Но вот что, вы, надеюсь, поймете. Я офицеров пригласил... Конечно, был умысел: вдруг вашим постам попадется – уже какое-то знакомство. Но я и сам офицер, хотелось поговорить...

Воображение мое оживляло рассказ господина Володковича, наиболее интересным фактом из которого я счел возвращение Томаша в дом вместе с хозяином. Я решил уточнить, что делал Томаш в последующее время.

– Мы прошли на кухню, – объяснил Володкович. – Там жарилось и варилось; мы посмотрели, зашли в столовую – там мыли, накрывали, ну, как обычно... потом спустились в погреб, я сам отобрал вина, он в этом ничего не соображает. У меня прежде был управляющий, тот все понимал, но – вор. Я его выгнал. Томаш неискусен в экономике, однако не дурак и старателен...