Текст книги "Единственный свидетель - бог"

Автор книги: К. Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Вспомнив о нем, я вспомнил, что Жолтак вчера хотел чем-то поделиться со мной, но присутствие следователя его стеснило. Я отчетливо вспомнил, что не запер на ключ дверь сакристии, как вследствие испуга сказал следователю, и понял, что Жолтак приходил действительно ради встречи со мной. Я почувствовал, что не смогу спокойно ожидать, пока он явится сам, что я изведусь нетерпением. Согревая себя надеждой, что сообщение его будет благоприятным, я отправился к Жолтаку.

Как и обычно, мое появление на улице вызвало удивление и пристальные взгляды прохожих, видящих во мне карнавальную фигуру. Я привык к таким взглядам, но все равно они мне неприятны, так как в них сквозит беспричинное предубеждение.

Двор Жолтака. Я не был здесь уже восемнадцать лет. Я испытал горькое чувство, будто между тем, давнишним, моим приходом сюда и приходом нынешним пролегло одно мгновение, в которое уместились все эти годы жизни. Ни двор, ни дом Жолтаков не претерпели изменений, только мы – люди – изменились. Тогда я был обуян яростью, а сейчас меня привело обычное любопытство.

Я вошел в сени, вытер ноги о половичок и, приподняв щеколду, отворил дверь в комнату. "Пан Жолтак", – сказал я, чтобы обратить на себя его внимание, переступил порог и оцепенел от открывшегося мне ужасного зрелища. Жолтак окончил земное существование в петле.

И сейчас, по прошествии нескольких часов, записывая последовательность своих поступков, меня не оставляет ощущение невероятности случившегося, этой неожиданной и необъяснимой смерти, которая останется для меня щемящей сердце трагической тайной. Если его смерть вызвана прозрением неудавшейся жизни, то в этом есть и моя вина, ибо я не заметил этого прозрения и не протянул ему руку участия в минуту невзгод".

– Выходит, Адам Михайлович, вы в последнее время не замечали у Жолтака перемен настроения, отчаяния, ну и других признаков зреющего решения.

– Может быть, виною этому привычка, – говорит ксендз. – Привыкаешь видеть человека таким, боязливым, осторожным, глупым, и не думаешь, что он изменяется.

– Да, – соглашаюсь я, – штампы мышления. Стереотип. А может быть, его подтолкнуло вчерашнее убийство? Такие примеры, знаете, заразительные для больной психики.

– Я бы не решился сказать, – говорит ксендз, – что у него была больная психика. Угнетенная, да, но только и всего. Хотя кто знает, кто знает... Чужая душа – потемки.

Что потемки – правда. Вот, скажем, его новелла – что это? Простодушное заблуждение или психологическое действие, навязывание штампа? Самоубийство! Почему бы и нет? Доказательства убийства оспоримы, очень даже нетвердые доказательства. Нет следов на табуретке – ну и что? Может, он ее ногой придвинул. На шее след?.. Возможно, два раза был в петле, в первый раз узел на крюке развязался. И так бывает. Остальное – домыслы следствия, сугубо мои мысленные построения событий убийства, если, конечно, оно имело место.

Итак, если убийство имело место, то оно происходило следующим образом. В третьем часу ночи убийца постучал в двери или в окно к Жолтаку. Вернее всего, в окно, шума меньше. Жолтак проснулся, подошел к окну и спросил: "Кто там?" или "В чем дело?" – и приткнулся к стеклу посмотреть. Примерно так он обошелся с Локтевым. Убийца ответил нечто серьезное, поскольку Жолтак впустил его в дом. Жолтак надел брюки, присел на кровать и потянулся за сапогами. В этот момент убийца накинул ему на шею петлю. Ну, и так далее. А раз его впустили посреди ночи – это был знакомый, даже очень хорошо знакомый Жолтаку человек. И погиб Жолтак только из-за того, что вчера увидел в костеле нечто такое, что не должен был увидеть. Именно в ту минуту, когда зашел в костел помолиться. А что он видел? Видел убийцу, хотя сам этого не знал или не знал, пока не стал думать, подозревать, о чем, наверное, и хотел сказать ксендзу. Но ксендз слушать его отказался. В силу усталости и потрясения. Так что мои вечерние встречи в костеле с ксендзом и Жолтаком следует считать поражением.

Проследим эту линию до конца.

Меня нет в костеле (или я на хорах), столкновения с ксендзом не происходит. Он заглядывает в исповедальню – пусто, тоскует о зле человеческом, об осквернении храма и так далее. Приходит Жолтак... "Что тебе, Жолтак?" – "Пан ксендз, вы можете думать, что это я убил человека. Именем господа клянусь, что это не я... Жолтак в тюрьме сидел, о нем всякое могут говорить..." – "Верю тебе, сын мой, но кто!.." – "Не знаю, пан ксендз, но когда утром я заглянул сюда помолиться, я видел, что с убитым разговаривал..." Кто? (Буйницкий, или Белов, или органист, или Некто в сапогах.) Кого убили, Жолтаку неизвестно. Сказала соседка, он был в толпе, встретил кого-то из свидетелей, кто разговаривал с убитым?.. – "Ну и что?" – спрашивает ксендз... "Он подтвердит, что я был в костеле минуту..." Положим... Значит, знакомый ксендзу... Не сказал Саше... Надо было на мушку брать... Не утешение (кто знал? кто знал?)... И главное: убит ночью, после Саши... Буйницкий дежурил. Органист пьян. Художник пьян. Ксендз спит. Белов рыбачил (рыбак!)...

ДЕНЬ (продолжение)

Музей как музей, таких много – бывший особняк, семь комнат анфиладой, кабинет директора в конце. Это даже не кабинет, а чуланчик два на три метра, бывшая холодная, где варенья держали. И тесно здесь, как бывает в чуланчиках; стол, два стула, сейф, на стенах полочки, на полочках книги, пакеты, посуда, чучела птиц, рога, вымпелы за победу в смотре, три штуки. Над Беловым висит диаграмма, стрела, устремленная вверх, – количество посетителей по годам. Посетителей с годами больше, а музей все тот же. В костеле наоборот. Не зря он, думаю я, на костел зуб точит.

– Здравствуйте, – говорю я. – Следователь Иксанов.

– Слушаю, слушаю... – Белов поднимается. Роста он среднего, лицо типично курское, волосы рыжеватые, руки в запястьях толстые – физически крепок. Из долгожителей. Что-то он писал до моего прихода, и пока мы здороваемся за руку, мои глаза автоматически – и для Белова, я уверен, незаметно исследуют лист. Докладную пишет с просьбой о введении дополнительно штатной должности экскурсовода. Энтузиаст.

– Как наш музей? – спрашивает Белов.

– Интересно. Правда, тесновато.

– Да, теснимся, – огорчается Белов. – Большая часть экспонатов в подвале. И какие...

"...таких мир не видал, – мысленно добавляю я, – а самыми лучшими костел украшен". Это мы знаем...

– Павел Кондратьевич, вероятно, о случившемся в костеле убийстве вам уже известно?

– Известно, – соглашается Белов. – О нем весь город говорит. Такого у нас уже лет двадцать не случалось.

– В связи с этим я хочу задать несколько вопросов.

– Пожалуйста. Буду рад помочь.

– Не помните, Павел Кондратьевич, сколько было времени, когда вы пошли в костел?

– Помню. Четверть двенадцатого.

– Какую цель имел ваш визит?

– Видите ли, – говорит Белов, – я занимаюсь краеведением, в частности народным творчеством. Меня давно занимал костельный амвон, он древний, если вы обратили внимание, резной, чудесной работы, это восемнадцатый век, драгоценность, выполнил народный художник, то есть не поймите, что это он между делом, нет, просто учебных заведений тогда не было, школы; профессионал, сразу видно, талант самобытнейший. Для меня тут загадка такая – датировку увидеть; я подозреваю, что возможно назвать автора. Но в костел я попал мимоходом. Мне надо было в половине двенадцатого в райисполком, так что я так, по дороге, заскочил, поверху глянуть. К тому же, по правде сказать, мне без ксендза не хотелось детально смотреть, он, верно, обиделся бы, да и помочь бы мог, он разбирается, но вот получилось, я в костел – он из костела...

– Значит, вы были в костеле минут...

– Десять, – отвечает Белов. – Ровно десять.

– Кого вы заметили в костеле?

– Поначалу ксендза, я говорил. Еще Стась был, органист играл, художник – ксендз нанял и правильно сделал, худеют росписи, – ну и незнакомый мне человек, то ходил, то сидел... Да, да, вот этот. Значит, это его убили. Ужасно! Ужасно!

– Было время, вы работали вместе с Буйницким?

– Стась? Я знаю его с сорок второго года, партизанили вместе, у меня в роте пулеметчиком был. Потом вместе в школу пришли. Он славный человек, мягкий. Вы, верно, уже знаете, у них ведь дети умерли. Вот... Что они пережили, не дай бог никому. Анеля год на могилке пролежала пластом.

– Его что – уволили из школы?

– Нет. Как пришел из больницы – в больнице ему нервы лечили, заявление написал, так-то и так-то, верю в существование души и преподавать детям права не имею. Он честный.

Честный-то честный, думаю я и спрашиваю, не отмечалась ли за Буйницким в годы его школьной работы неустойчивость в отношении прекрасного пола?

– Что вы, что вы! – машет руками и улыбается Белов. – Какие женщины. Господь с вами! Пуританин!

Я не спорю, пусть улыбается; кто ближе стоит, тот меньше видит. Я так думаю: болезнь, а потом дурь религиозная – следствие неразрешимой драмы; потому и помешался, что свои дети, от законной жены, умерли, а случайное дитя, плод греха, живо, выросло, досталось органисту. Хоть за локоть себя укуси. Кому признаться? Жене? Она скажет: это наказание за блуд, ты их убил. Тоскливая ситуация, надо признать. Проверим, думаю я, попробуем.

– Мне кажется, вам еще не известно, – говорю я, – что ночью наложил на себя руки Жолтак.

– Что?! – Белов откидывается на спинку стула, словно я хватил его подсвечником, и произносит сакраментальное: – Не может быть!

– Почему? – спрашиваю я.

– Если бы вы сказали, что ксендз Вериго – пусть сто лет живет покончил с собой или Буйницкий, да кто угодно, я бы не удивился... не удивился бы так. Но Жолтак! Вот уж, действительно, неисповедимы пути господни. И зачем? Почему?

Я пожимаю плечами.

– В голове не укладывается. Ведь боязливец из последних. Его слава хулигана – блеф! Заяц во хмелю! Тюрьма, нож – случайность, ей-богу, стечение обстоятельств. Переборщили, в компанию попал, могли условно дать. Тихий он, глупый. Только и хватало ума мать изводить. Его, вам, наверное, говорили, однажды ксендз Вериго исколотил – матушка пожаловалась. Ксендз мне сам рассказывал. Пришел к Жолтаку и так двинул в ухо, что тот к стенке прилип. Вериго раньше здоровый был.

– А что он во время войны делал, ксендз?

– Жил тут на хуторе неподалеку, в Курнешах. Немцы костел закрыли. Помогал там хозяину.

– А Жолтак?

– Сидел здесь как мышь под веником. Несчастно жил – несчастно умер, говорит Белов.

– Мой помощник искал вас вечером. Вы рыбачить ходили?

– Да, посидел немного.

– С моряком этим, Фадеем Петровичем?

– Какой он моряк, – улыбается Белов. – Моря в глаза не видал. Плотник он. Пилой ранило на лесопилке. Директор дома отдыха ему родственник пристроил. А тельняшка, фуражка – презенты рыболовов; в рыбалке он спец, мастер, знает ямы, прикармливает. Насчет моря это у него сдвиг, – опять улыбается Белов. – Он уже не помнит, был ли плотником, рассказывает, что на сейнере служил. Если его капитаном называют, – млеет. Да. Но я не с ним был, один.

– Так вы думаете, ксендз – честный человек?

– Совершенно!

– И не глупый, наверно? Почему же он костел не оставит?

– Это совсем иное дело, – говорит Белов. – Воспитание, привычки, думает, что пользу приносит. Я с ним беседовал, он мне так ответил: значит, Павел Кондратьевич, я должен взойти на амвон и сказать: все, что я делал всю жизнь, – нелепо; все, что я говорил, – глупо; люди, придется мне сказать, я жил за ваши деньги преступно, а сейчас я прозрел – разойдемся с миром. Вот так. Вы же знаете: честь жизни дороже.

Не для всех, думаю я, не для всех. Для многих совсем наоборот. Что Клинов за человек? Ксендз честный... Буйницкий честный и мягкий... Органист?.. Не мог же он, как петух этот пушкинский, с хоров слететь, Клинова клюнуть и обратно улететь? Это за минуту-то одну?.. Позвонить надо в Гродно... Жолтака я сам проморгал, дурак... Буйницкий мягкий... Ксендза мог выгораживать... Белова тоже (вот именно!)...

– Вы сказали, к половине двенадцатого в райисполком спешили. На совещание?

– Нет, – говорит Белов и подозрительно и строго глядит на меня: мол, плохо себя ведете, не доверяете мне. – Заместителю я был нужен, по культуре. По вызову.

– Попали?

– Попал, – отвечает Белов, – но не сразу. Ожидал в приемной. – И спрашивает этак холодно: – Подозреваете?

– Павел Кондратьевич, – усмехаюсь я, – вот вы командиром роты были, уважаемый человек. Вас подозревать нелепо. И ксендза нельзя. И Буйницкого негоже. Органиста, выходит, одного, потому что пьет...

– И его не стоит, – говорит Белов.

– Ну вот, и его... Так кого же? Костельное привидение? Серого?

– А, видели Серого? – смягчается Белов.

– Видал, как же, в деле причем. Так что я сейчас никого не подозреваю. Это просто сбор фактов. Кто-то голову снял, свою должен положить. А сам не принесет. Ведь так? Тут каждая минута имеет значение. Ушли вы из костела в тридцать или в тридцать пять минут – огромная разница.

– Я в тридцать ушел, – говорит Белов. – Абсолютно точно.

– А к зампреду в кабинет вошли...

– ...в начале первого, – отвечает Белов. – Секретарь может подтвердить.

Что подтвердить, думаю я. Что ждали в приемной? В этом не сомневаюсь. Сколько ждали? Клинов мне нужен, Клинов (позвонить)...

– Вы, из костела выходя, Валю Луцевич не встретили?

– Нет, не видал.

– А мама ее, что, развелась с органистом оттого, что он пил?

– Думаю, наоборот, он запил после развода. Дамочка была веселая, умахала с каким-то военным.

Ага, веселая была, согреваюсь я. Ребенка вот подложила органисту – и ку-ку.

Иду на маслозавод.

В отделе кадров прошу личное дело Буйницкого и внимательно прочитываю все документы. К сожалению, их мало.

Заявление от 25 августа 1955 года с просьбой принять на работу сторожем... Автобиография: белорус, рождение – 1918... Слоним, в семье адвоката... гимназия (неинтересно)... университет (знаю)... учитель-партизан... в 1944 направлен в школу (известно)... Жена – Анелия Игнатьевна – медсестра... дети: Вера семи лет, Ирина пяти лет скончались в январе сего года... Приказ о зачислении с окладом 425 рублей... Приказ об отпуске... и еще... и еще... приказ об установлении оклада 60 рублей... о премировании ко Дню Победы 20 рублями...

Все. Не густо, думаю я. Надо позвонить в Слоним.

Иду к дочери органиста.

Маленькие городки мне нравятся с одной и единственной стороны – тут все под рукой. Вышел с завода, прошел триста метров – и стоит костел, налево улица Замковая, где обитал несчастный Жолтак; сто шагов вдоль костельной ограды, за которой живет ксендз, и начинается улица Садовая, в отличие от московских Садовых соответствующая своему названию. Что двор, то сад – вишни, яблони, сливы; вишни уже созревают. На этой улице живут органист и его (или не его) дочь. Принадлежащие им деревья плодоносят не столь щедро, как у соседей, но так и должно быть, поскольку соседи, полагаю я, не служат музам – свободного времени у них больше. В открытое окно выплывает грустная мелодия. Ну да, думаю я, не зря говорят, что похмельному хуже, чем побитому. То-то, наверное, мутит, тоска в голове. Однако я ошибаюсь (в который раз за последние сутки) – играет Валя.

Я стою на пороге комнаты, где находится инструмент, и легонько стучу костяшками пальцев о косяк.

– Не надо стучать, – говорит девушка. – Я вас вижу.

– Где папа? – спрашиваю я.

– Ушел. В кафе, или в "Привет", или в столовую, куда-то туда...

– Лечиться?

– Лечиться, – повторяет она. – Да.

– Он вчера малость перебрал, – сочувственно говорю я.

– Малость! Ничего себе малость! – Она поворачивается на винтовом табурете. – Соседи прибегали.

– Ага! – догадываюсь я. – Пел?

Очень похожа, думаю я. Одна матрица. И глаза такие же...

– Нет, слушал пластинки. Вы присаживайтесь, не надо стоять. Во-первых, его притащил домой этот, как там его, художник. Тоже глаза разбегались. У папы ведь мания, – говорит она с пренебрежением, – лучший органист Европы. Включил радиолу, это в первом часу, на полный звук. Потом сказал, что потребует концерт в Домском соборе, лег на кровать и захрапел.

...Подбородки одинаковые, несомненно. Характер, скорее, его органиста...

– Так вы всю ночь не спали, и эти грустные звуки – плод бессонницы?

– Ну, не хватало. Выключила радиолу и легла спать.

– И правильно сделали, – говорю я. – Но я, Валя, пришел по другому делу. Мне важно уточнить, сколько было времени, когда вы вчера вошли в костел? Вы вместе с Ивашкевич вошли?

– Я вышла из дому в половине двенадцатого. Ну, сколько тут идти, несколько минут.

– Значит, с Ивашкевич?

– Да, с Ивашкевич.

– Почему вы уверены, что вышли в половине?

– У меня распорядок, – отвечает Валя, – и я придерживаюсь.

– Похвальное качество.

На столе лежит книга в зеленом переплете – "И.Глазунов. Сочинения". Я ее открываю. На титульном листе затейливым старательным почерком написано: "Вале с пожеланиями успехов, тетя Анеля, дядя Стась".

"Папа Стась", – думаю я.

– А вот дядя Адам говорит, что вы пришли в костел около двенадцати.

– Он ошибается, – говорит Валя и прозревает: – Вы думаете, я вас обманываю?

– Нисколько. Но вам все равно, когда вы пришли, а мне нет.

– Скорее в половине. И дядя Стась так считает.

"Папа Стась", – опять думаю я.

– Я вижу, о вас заботятся Буйницкие?

– Да, любят мне книги дарить. Вон, целая полка. Я их люблю, они добрые...

Все добрые, думаю я. Был один маленький злодей, так и того удавили.

Поэтому я возвращаюсь в райотдел, чтобы сделать необходимые телефонные запросы.

ВЕЧЕР

Локтев молодец. Так я ему и говорю: Саша, ты молодец! Езжай в Гродно. К Клиновым.

Он просиял – самостоятельная работа! – и унесся на автобусную станцию.

Локтев молодец потому, что проявил инициативу, предугадал мои желания. Пока я обходил свидетелей, он дозвонился до ремонтного завода и получил у инспектора по кадрам основные сведения о Клинове. Образ Клинова прояснился, но дело, увы, наоборот, затуманилось еще больше.

Стенограмма такова: Клинов – механик механцеха... русский... год рожд. – 22, участник войны: сентябрь 41 – август 44... госпиталь – 6 месяцев... награды: "За оборону Сталинграда", Красная Звезда, "За отвагу"... Гроднен. пожарн. часть – 45... ремонт. з-д – 50... механик – 56... образование политехникум, заочно – 55... благодарности – 18... ведущий рационализ... премия – путевка в д/о "Дубрава"... премия – 40 р. за "Славу"... премия 30 р. к празд. Победы... приказ 232/л (наконец-то) со вторника командирован в Минск на механ. з-д... обмен опытом рацработ, четыре дня... женат – 48... Вера Васильевна... дети.: Аня – 19, Андрей – 14...

И этот человек физически уничтожен. За что?

И в Минск Саша позвонил. Действительно молодец. Справку дал инженер по рационализации. Клинов из Гродно прибыл на завод во вторник утром. Командировка отмечена, во вторник на заводе был, в среду по телефону сообщил, что нездоров. Больше не появлялся. Где остановился, неизвестно.

Ну, это-то известно, думаю я, остановили его навсегда. Уничтожили физически... и Жолтака... Отпетый, однако, убийца...

Звоню в Слоним оперативникам, чтобы срочно собрали сведения о родившемся там и проживавшем до войны Буйницком Станиславе Антоновиче.

Звоню уполномоченному по делам религии, после длительных объяснений получаю биографическую справку о Луцевиче.

"Луцевич Григорий Петрович, родился 10 мая 1916 года на хуторе Засветы Сопоцкинского района Гродненской области, белорус, учился в Друскенинкайской школе, с 1936 по 1938 годы органист Каунасской духовной семинарии, в 1938 году призван в польскую армию, музыкант военного оркестра, с 1939 по 1941 год органист костела в Заблудове, с 1941 года партизан отряда "Буря" АК. В 1944 году вступил в Войско Польское, солдат. Демобилизован в июне 1946 года. Родители убиты террористами в 1946 году. С октября 1946 года органист. Содержание от общины получает, женат, дочь Валя".

– Спасибо! – говорю я. – И если вас не затруднит, то заодно я хотел бы получить справку о ксендзе Вериго.

Уполномоченный недоволен, верно, тем, что приходится еще раз из-за стола вставать, но мою просьбу выполняет.

"Вериго Адам Михайлович, белорус, родился 2 октября 1906 года в г. Ляховичи Барановичской области, холост, образование высшее, подданный СССР, учился в Пинской гимназии, в Пинской духовной семинарии с 1923 по 1925, в Туринском университете – факультет философский, два курса, факультет богословия с 1927 по 1932 год. Рукоположен в сан в 1933 году в Вильнюсе архиепископом Буртысом. Пребывание за границей: Италия, Турин – учеба в университете 1925-1932 годы, Польша – погребение брата – февраль 1961 года. Община римско-католическая, ксендз костела, по договору с общиной имеет ежемесячное содержание семьдесят пять рублей. Ни в одной армии никогда не служил".

Ну вот, телефонная программа выполнена. Можно передохнуть, думаю я. Через два часа приступит к делу Локтев, через три часа позвонят из Слонима. Перерыв, думаю я, устроим перерыв.

Звоню начальнику уголовного розыска.

Звоню следователю Фролову.

Они, в свою очередь, сообщают следующим начальникам, что дело стоит на мертвой точке.

Пусть постоит, думаю я. Убийца не волк, в лес не удерет. Иду в гостиницу и ложусь спать.

Просыпаюсь – вечер. Небо уже не голубое, еще не синее, солнце уже на закате, но еще не закатилось, оно, написал бы ксендз Вериго, посылает миру прощальные лучи, – светлые сумерки, любимое мое рабочее время.

Иду в райотдел. Как я и предполагал, меня ждет телефонограмма.

"Буйницкий Станислав Антонович, белорус, 1918 года рождения, учился в польской гимназии, в Вильнюсском университете. После 17 сентября учитель народной школы. Во время войны участник партизанского движения (данные не подтверждены). После войны в городе не проживал.

Прямые родственники:

Отец, Буйницкий Антон Эдуардович, рождения 1886 года, адвокат, расстрелян немцами в 1943 году.

Мать, Буйницкая Виктория Павловна, рождения 1889 года, умерла в 1945 году.

Сестра, Буйницкая Виктория Антоновна, 1910 года рождения, погибла в войну.

Брат, Буйницкий Валерий Антонович, рождения 1914 года, погиб в войну.

Сестра, Ирина Антоновна, в замужестве Климович, 1921 года рождения, выехала из города в 1951 году, местожительство не известно.

Другие родственники:

Двоюродный брат, Буйницкий Сергей Ольгердович, 1920 года рождения, бухгалтер хлебозавода, проживает: ул. Колхозная, 52".

Прочитав, испытываю разочарование – халтура. Сляпал за десять минут, лентяя кусок (исполнитель), думаю я, поболтал с двоюродным братом – и отцепитесь. Безответственность! Хоть сам туда поезжай.

– Если мне позвонят из Гродно, – говорю я дежурному, – разыщите меня. Я могу быть в гостинице, в ресторане, у ксендза, у Буйницкого... – Я задумываюсь, где еще? – В крайнем случае, разговор зафиксируйте.

На улице душно, небо темнеет – будет дождь. Мою работу дождь не остановит, пусть льет себе на здоровье. Духоты я не боюсь, я холода боюсь, с тех пор как однажды очень крепко промерз; душно – не зябко, думаю я. На площади гуляет народ – предвыходной вечер; и я втесываюсь в толпу и обхожу площадь по кругу, слушая обрывки бесед, одуряющую разноголосицу транзисторов, а потом не слыша их, а слыша звуки грустного вальса, и даже не грустного, а сентиментального, мечтательного, погружающего в грезы. Это Штрауса вальс, а может быть, и не Штрауса, а "Березка" или не "Березка", а "На сопках Маньчжурии"; его играют бравые музыканты – ни одного из них уже давно нет среди живых. Это полковой оркестр какого-нибудь там драгунского или гвардейского егерского полка, расквартированного в Слониме; вечером в городском парке он играет старинный вальс, или в то время еще не старинный, и не только вальс, а еще и марши – "Славу", "Битву под Плевной", "Славянку", но сейчас он играет вальс. Капельмейстер размахивает палочкой перед усатыми трубачами. Народ гуляет по аллеям, почти так же, как народ гуляет здесь, спустя шестьдесят лет, только он в иных одеждах и о транзисторах не смеет подозревать; и среди толпы папа и мама Буйницкие, счастливые молодые люди, а может, они еще не папа и мама, а жених и невеста или даже они еще не решаются говорить о любви. Этот вечер кажется им чудесным, прекрасным, и им кажется, что потом, когда они состарятся – когда это будет! – они будут вспоминать блеск и звуки серебряных труб, солдат-музыкантов, аксельбанты капельмейстера, тишину вечернего неба, слушающего биение их сердец. И возможно, они вспоминали его... А потом немцы пришли раз, а потом пришли снова – новый порядок – и папу в ров и так далее. Так оно все и идет нелепым чередом на этом свете, думаю я. И еще думаю, что узнать местожительство сестры Буйницкого весьма просто достаточно спросить самого сакристиана. Они должны переписываться или хотя бы обмениваться открытками в принятые для этого дни. "Помнишь, брат, как ты с Валерием воровал у мамы варенье; так же ведут себя твои племянники (или племянницы); хочу тебя увидеть, но вот здоровье, дела, летом постараюсь приехать". И так далее. Адрес я возьму, но пока нужды в этом нет.

Что там ксендз делает, думаю я, небось пишет свою летопись, которую никто никогда не прочтет? Или с Серым воюет? Что он вообще делал всю свою жизнь? Целибат, думаю я. Победил ли бесов?.. Нет, не к нему приехал Клинов... Странное, однако, у него влечение к костелу... Изобретать здесь нечего... Служебные обязанности (пренебрег)... Крюк в двести километров в рабочее время... Это не довод – многие делают... Кто без греха?.. Кто? Вот именно... Убийство – крайняя мера самозащиты. Превентивное убийство, думаю я.

Чик! – зажглись фонари. Иду в ресторан, ужинаю и поднимаюсь в номер. Душно, даже курить неможется. Дождика бы, думаю я. Снимаю туфли и рубаху все равно душно, – и брюки. Стираю под краном носки. Думаю: костельный актив не изменился, эти (Вериго, Буйницкий, Луцевич, Жолтак) функционировали так же, как и вчера. И Белов был директором. Но три года назад Клинова не убили. Было иначе что?

Вешаю носки на спинку стула и застываю возле, как часовой. Это со мной случается – каталептический транс; физическое бесчувствие – могут колоть иголкой и не услышу.

Было иначе что? – думаю я. Не работал художник, не было газетной информации, Клинов отдыхал по профпутевке (официально)... Тридцать пять минут провел в костеле... даже больше... Кого он ждал? Не этих (Буйницкий, ксендз, Луцевич, Жолтак, Петров)... к ним мог подойти раньше... Говорят, не подходил. Белов пришел – ушел... Когда? (неизвестно)... Передовик, рационализатор... Вряд ли (преступная группа)... Непохоже. Сидят сиднем... только Буйницкий выезжал два раза в Минск... благопристойные... подозрений не вызывали... Подсвечник вытер Буйницкий несомненно... Случайно? Положим, он...

Слышу звуки: тик-тик-тик, потом: так-так-так, тук-тук-тук и – сплошной шум. Начинается дождь. В окно повеяло свежестью. Хорошо, думаю я. И ксендз, наверное, смотрит в окно, думаю я. И все, все... Красиво... И тот, в сапогах... Не он убийца... исключить, ни при чем... Да, ни при чем, говорю я себе. Если он незнаком Жолтаку, то Жолтак не впустил бы его в дом. Раз. Если он незнаком Жолтаку, то ему не потребовался бы риск второго убийства. Два. Если он знаком Жолтаку, его знал бы и Буйницкий. Три. Не он... Глупость, думаю я... Привидение (убило Клинова)... Не ксендз (отсутствовал)... не Петров (отсутствовал)... не Луцевич (присутствовал Буйницкий)... Не Буйницкий (не он убил Жолтака)... Белов?!

Вспыхнула молния (и где-то близко), озарила комнату, и я заметил метнувшуюся на стену мою тень и увидел себя нелепо застывшим возле стула. Гром страшно раскололся над городом и покатился вдаль. Подхожу к окну и гляжу на завесу ливня, на круговороты пылящейся воды. А молния, кривая, красная, опять шарх – и все пошло искрами, блеском, пламенем – капли, тугие, косые струи, бурлящие лужи, крыши и деревья. И следом вновь гром грам! – бам! – бам! – бам! Расстрел, думаю я, расстрел его ждет, сволочь. Он знает... что улик нет, знает, думаю я. Улик нет – к делу непричастен... косвенные не пришьешь... и косвенных нет... припереть нечем... трудно взять. Да, думаю я, трудно взять. Жестокую надо хитрость... он агрессивный, инстинкт убийства развит, на третье пойдет... пойдет... пойдет... Кого ему подставить? – думаю я... Себя? Сашу? (Не звонит; чего он не звонит?)... Буйницкого – Буйницкому?.. Органиста – органисту?.. Ксендза – ксендзу?.. И так далее...

"Не везет!" – шепчу я и чувствую себя лисой, вздыхающей на виноград.

ДЕНЬ

В одиннадцать часов с машиной, прибывшей за Клиновым, приезжает Локтев. Во дворе райотдела под старой развесистой березой находится курилка – две скамейки и между ними врытая в землю бочка. Судя по чистоте – все травинки выщипаны, бочка блестит, словно начищена щеткой, – здесь проходят перевоспитание трудом задержанные Максимова. В этом стерильном уголке, огражденном от любопытных ушей, мы садимся, закуриваем, и Саша начинает свой рассказ с того момента, как он постучал в дверь квартиры Клиновых. Открыла Вера Васильевна. Локтев сообщил, что ее мужа нет в живых. Она упала в обморок, дети в плач. Он вызвал "скорую помощь". Телефон дома есть. Вообще, живут в достатке: три комнаты, гарнитуры, пара ковров, хорошее стекло – не бедные, нет. Вызвал друзей и сослуживцев, вернее, дети обзвонили. Прибыли друзья дома. Никто Локтеву не верит. Не верят, что Клинов не в Минске, не верят, что в костеле. То есть верят, но в глубоком недоумении, в голове у них это не укладывается. Прибывают с его работы начальник цеха (личный друг Клинова), председатель завкома, председатель цехкома, заместитель директора. И эти в недоумении. Начал поочередно беседы с пришедшими. В это время начальство распорядилось о создании комиссии, об оказании помощи, о грузовой машине на утро, о фотопортрете и так далее. Разговаривал с начальником цеха (друг убитого), с пожарным капитаном (старый друг убитого: в сорок пятом вместе пришли в пожарную часть рядовыми), с председателем завкома, с соседом по площадке (приятель по рыбалке), с родной сестрой вдовы, с самой вдовой (это уже ночью); посмотрел семейные фотоальбомы, имеющиеся в наличии документы (орденские книжки, грамоты, удостоверения); в качестве вещественных доказательств взял две телеграммы и снимок здешнего костела (любительский, на обороте надпись карандашом: 1968). Жена работает старшим продавцом в гастрономе, дочь учится в пединституте, стипендию получает.

Теперь последовательность событий, связанных с отъездом Клинова. В воскресенье из Ленинграда в десять часов утра была отправлена телеграмма следующего содержания: "Алеша Встречай четверг поезд 112 первый вагон Целую твой боевой друг Саша Данилов". Она поступила в Гродно в четырнадцать часов, а в шестнадцать была вручена Вере Васильевне. В семь часов вечера ее прочитал Клинов (в семь вернулся с рыбалки). Назавтра, то есть в понедельник, Клинов, придя на завод, просит срочно командировать его в Минск, объясняя цель поездки необходимейшими личными делами. Так он говорит начальнику цеха (личный друг). Клинов – старый работник, на отличном счету; ему надо – значит, надо; издается приказ – командировать со вторника. Вечером этого же дня он говорит жене, что его неожиданно направляют в командировку. "А как же твой Данилов?" – спрашивает Вера Васильевна, на что Клинов отвечает: "Значит, не судьба, – и добавляет: – Притом, Верочка, это было так давно... Не люблю я эти встречи. Ты и представить себе не можешь, как я ненавижу войну, век бы ее не вспоминал. Взрослые мужчины целуются, плачут, словно нет других дел. Нет, это нехорошо". И в понедельник же вечером уехал в Минск. Дальнейшее известно. Перед отъездом пообещал жене, что в пятницу позвонит.