Текст книги "Матрос Кошка"

Автор книги: К. Голохвастов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Въ концѣ сентября, Севастополь былъ укрѣпленъ, на немъ было уже 340 орудій и 82 полевыхъ, 24,000 человѣкъ гарнизона. Начальство надъ бастіонами приняли по отдѣламъ: генералъ Аслановичъ, адмиралы: Новосильскій, Истоминъ и Панфиловъ. Самъ Карниловъ былъ повсюду и ободрялъ солдатъ. Однажды, обратясь къ Московскому полку, онъ весело сказалъ имъ:

– Помните, московцы, на васъ смотрятъ Царь и Россія. Работайте такъ, чтобы Москвѣ было любо принять васъ, какъ настоящихъ московцевъ!

МАТРОСЪ КОШКА. 2

– До смерти постоимъ, Ваше Превосходительство!—отвѣтилъ полкъ.

И всѣ блестяще сдержали свое слово.

IV.

Смерть Адмирала Корнилова.

Союзники раскинули свой лагерь въ раз-стояніи около трехъ верстъ отъ нашихъ укрѣпленій; французы заняли мѣстность отъСарданакиной балки, а англичане —отъ этой балки до склона высотъ къ Инкерману.

Къ ночи на 5-е октября французскія батареи были вооружены 73-я большими пушками.

Но вотъ занялась заря достопамятнаго 5-го октября.

Сначала наши перекидывались выстрѣлами съ непріятелемъ, чтобы помѣшать ихъ осаднымъ работамъ, возводимымъ съ замѣчательною быстротою. А въ седьмомъ часу утра, вдругъ загремѣли ихъ орудія и началась страшная канонада. Тучей неслись ядра и разрывныя бомбы съ непріятельскихъ укрѣпленій въ наши бруствера, разрушая ихъ поминутно. Въ воздухѣ былъ, какъ говорится, чистый адъ. Ревъ громадныхъ орудій смѣшивался съ

трескомъ : перекатной ружейной пальбы, бѣшаннымъ визгомъ и воемъ летящихъ и лопающихся снарядовъ... Непріятель «жарилъ» во всю, но вотъ приблизился еще ихъ флотъ и началъ громить въ наши укрѣпленія изъ 1,500 орудій!

Можно себѣ представить, что это было такое!

Нужно было удивляться, какъ не было истреблено все и вся отъ этого, буквальнаго дождя пудовыхъ ядеръ и гранатъ, Земля тряслась, будто впереди случилось изверженіе вулкана, а отъ страшнаго гула и грохота люди положительно не слышали другъ друга.

Но матросы и солдаты твердо выносили все это и мрачные съ опаленными лицами, молча, наводили свои орудія, стрѣляли опять заряжали...

Вотъ шальная граната угодила въ брустверъ, и разметала въ стороны обшивку... брызнули камни, а затѣмъ разорвалась и она сама... Съ пѣніемъ, не то съ жужжаніемъ полетѣли во всѣ стороны чугунныя осколки, задѣвая по пути по удалымъ головушкамъ... Съ легкимъ стономъ падаютъ одни за другимъ моряки и солдаты, а на ихъ мѣста становятся другіе, и съ суровымъ спокойствіемъ на лицахъ принимаются исполнять свое дѣло.

А надъ головами ихъ съ ревомъ, свистомъ и гикомъ летятъ новыя тучи чугуна и свинца, заслоняя собою Божій свѣтъ.

– Ишь вѣдь какъ разнесло ихъ сегодня? ворчитъ матросъ, прислоняясь спиною къ брустверу и закуривая трубочку.

– Къ бомбической!—еле слышится голосъ офицера, среди шума канонады.

– Есть!—слышится отвѣтъ, и огромное орудіе съ ревомъ пускаетъ изъ себя снарядъ.

Вотъ, на самомъ опасномъ мѣстѣ, гдѣ больше всего пируетъ смерть, среди дыма, поднятаго пушечными залпами, появляется характерная фигура въ генеральскихъ эполетахъ, съ сдвинутою на затылокъ фуражкою и съ подзорною трубою въ рукѣ.

Всѣ эти гранаты и цѣлый рой кружащихся осколковъ существуютъ будто не для него. Съ невозмутимымъ спокойствіемъ на своемълицѣ напрасно старается онъ проникнуть взглядомъ покрытое впереди дымомъ пространство, и досадуетъ.

– Ничего не видно-съ...—говоритъ онъ, собственно ни къ кому не обращаясь.

Глядя на него, веселѣе становятся лица моряковъ. Съ большимъ рвеніемъ принимаются они за свое дѣло.

– Павелъ Степанычъ тутъ, Павелъ Степанычъ тутъ...—слышитея говоръ между ними.

А Павелъ Степанычъ Нахимовъ появляется повсюду. Не торопясь, онъ обходитъ бастіонъ за бастіономъ, ободряя людей своими шутливыми замѣчаніями, и при видѣ его забываютъ матросы всѣ опасности на свѣтѣ.

Но вотъ появляется еще одинъ герой. Молодой, красивый, съ симпатичнымъ лицомъ генералъ верхомъ на конѣ, окруженный своимъ штабомъ, мчится онъ среди свиста и воя пуль и ядеръ. Не склоняется его гордая голова передъ свистящими мимо его осколками, а только громко и весело ободряетъ сражающихся.

– Корниловъ! Корниловъ!—слышатся восторженные голоса моряковъ, провожавшихъ его глазами.

Вотъ онъ уже на пятомъ бастіонѣ. Поздоровался съ солдатами, вставшими въ ружье, и вдругъ видитъ онъ приближающагося къ нему Павла Степановича, котораго Корниловъ едва узналъ, потому что лицо храбраго адмирала все въ крови.

Нахимовъ раненъ! Всѣ это видятъ, но никто не смѣетъ напомнить ему о ранѣ, онъ этого не любитъ.

Не рѣшается замѣтить этого ему и Корниловъ, но все таки слегка напоминаетъ, что лицо его запачкано.

– Это ничего-съ...—спокойно отвѣчаетъ

Нахимовъ. Потомъ можно будетъ умыть-ся-съ.

Вотъ болѣе четырехъ часовъ длится эта канонада. Вдругъ среди общаго гула выстрѣловъ раздался еще болѣе страшный грохотъ и надъ одной изъ французскихъ батарей взвился столбъ огня и дыма, бра-сая изъ себя обломки балокъ и куски человѣческихъ тѣлъ.

По всей нашей линіи, пронеслось громкое «ура»!

Это былъ взрывъ французкаго дородоваго погреба. Орудія въ этомъ мѣстѣ замолчали и когда дымъ разсѣялся, всѣ увидали вмѣсто батарей только груду развалинъ.

Осмотрѣвъ укрѣпленія, Корниловъ помчался къ кн. Меньшикову съ рапортомъ о состояніи укрѣпленій и затѣмъ сталъ распоряжаться снабженіемъ батарей боевыми припасами.

Сдѣлавъ необходимыя распоряженія, Корниловъ поѣхалъ на Малаховъ курганъ.

Надо замѣтить, что Малаховъ курганъ считался самымъ опаснымъ пунктомъ во всей оборонительной линіи Севастополя, и все вниманіе непріятеля сосредоточивалось только на немъ, а потому обстрѣливали его больше всѣхъ.

Многіе офицеры старались удержать

мужественнаго адмирала отъ этого намѣренія, зная, насколько онъ былъ дорогъ для Севастополя и Россіи.

– Поберегите себя, Ваше Превосходительство,—говорили ему окружающіе, мы всѣ ручаемся за усердіе защитниковъ этого бастіона.

– Знаю, что и безъ меня всякій исполнитъ долгъ свой,—отвѣтилъ Корниловъ,– но я самъ чувствую душевную потребность взглянуть на нашихъ героевъ въ минуты ихъ подвиговъ!

Съ этими словами онъ поскакалъ на Малаховъ курганъ.

Тамъ былъ чистѣйшій адъ.

Сосредоточенныя со всѣхъ непріятельскихъ батарей орудія изрыгали изъ себя цѣлыя тучи чугуна и свинца, нанося повсюду смерть. Раненыхъ и убитыхъ едва успѣвали выносить. Адмиралъ слѣзъ съ коня и пошелъ пѣшкомъ по бастіону, ободряя на каждомъ шагу молодцѳвъ-мо-ряковъ, какъ вдругъ ядро упало прямо ему въ ногу и раздробило ее.

Корниловъ упалъ, подбѣжавшая свита и офицеры бросились подымать его.

Опомнясь отъ удара, адмиралъ сказалъ совершенно спокойнымъ голосомъ:

– Ну, друзья, предоставляю вамъ отстаивать Севастополь и не отдавать его!

Послѣ этихъ словъ онъ лишился чувствъ.

Мрачно, снявъ шапки, правожали, съ полными глазами слѳзъ, храбрые моряки своего доблестнаго начальника. ,

Его снесли въ морской госпиталь. Тамъ онъ прострадалъ два часа и передъ своей кончиной обратился съ слѣдующими, памятными всякому, кто слышалъ, словами:

– Скажите всѣмъ, какъ пріятно умирать съ чистою совѣстью. Благослови Господи Россію и Государя, спаси Севастополь и флотъ!

И съ этими словами, герой скончался.

Яо тутъ случилось замѣчательное совпаденіе:

Только что испустилъ духъ Корниловъ, какъ вдругъ, подобно погребальному салюту, грянулъ страшный залпъ изъ всѣхъ орудій непріятельскаго флота; зарокотало бомбандированіе, еще болѣе страшное, какого не было еще никогда! Казалось, враги хотѣли непремѣнно засыпать многострадательный городъ, какъ Везувій своей лавой Помпею, такъ они, Севастополь грудами чугуна и свинца...

Страшный оглушительный гулъ носился въ воздухѣ въ цѣломъ вихрѣ чугуна. То тамъ, то сямъ разражались взрывы пороховыхъ ящиковъ и пространство наполнялось ѣдкимъ пороховымъ дымомъ, въ

которомъ повсемѣстно подобно молніи врѣзались огненныя струи выстрѣловъ.

Не лучше было и самому городу. Его обстрѣливали съ моря калеными ядрами и дома начали загораться во всѣхъ мѣстахъ.

То были тяжелыя и ужасныя минуты, но въ сердцахъ защитниковъ не было робости.

Страшно бѣдствовалъ въ особенности 3-й бастіонъ; въ немъ два раза люди были буквально уничтожаемы всѣ до одного, его орудія умолкали на время, потому что и стрѣлять изъ нихъ было некому, но приходили другіе и снова начиналась пальба.

Тутъ ужъ офицеры и солдаты, безъ всякихъ чиновъ, работали на брустверѣ съ одинаковымъ усердіемъ. Вдругъ при не прерывномъ гулѣ канонады раздался позади защитниковъ страшный грохотъ. То былъ взрывъ пороховаго погреба, и когда дымъ разсѣялся, передъ ихъ глазами предстала ужасающая картина: вся передняя часть бастіона опрокинулась въ ровъ вмѣстѣ съ орудіями и разбитыми въ щепки станками, въ обломкахъ лежали обгорѣлые и обезображенные трупы. Съ непріятельской стороны сквозь общій гулъ доносились торжествующіе крики. Яо на минуту ошеломленные, оставшіеся въ живыхъ, защитники бросились къ двумъ орудіямъ и отвѣтили имъ гранатами.

Вотъ лежитъ среди труповъ молодой мичманъ и кричитъ ослабѣвающимъ голосомъ:

– Держись молодцы!

Затѣмъ онъ падаетъ навзничъ, а надъ нимъ наклоняется сѣдой капитанъ, съ остаткомъ оторванной руки, и, осѣняя мо-лодаго человѣка крестнымъ знаменіемъ, говоритъ ему:

– Отдаю тебя Богу, Царю и Отечеству. Затѣмъ, увидавъ людей, несущихъ снаряды, приподнялся и гаркнулъ мощнымъ голосомъ:

– Снарядовъ сюда!

То были отецъ и сынъ, неустрашимые моряки.

Еще разъ грохнули двѣ пушки, то былъ послѣдній огненный вздохъ 3-го бастіона.

У.

Кошка соперничаетъ съ пластунами.

Адская канонада все еще продолжается. Ожидали штурма, именно на разрушенномъ 3-мъ бастіонѣ, который, по выраженію матросовъ, все еще продолжалъ < огры-

заться». хотя онъ былъ положительно разбитъ весь и изъ 22 орудій осталось всего только 2 и пять человѣкъ прислуги!

Нужно было прислать туда подкрѣпленіе.

Съ корабля Ятудіилъ отрядили 75 человѣкъ на помощь бѣдствующимъ.

Но изъ этихъ семидесяти пяти человѣкъ пришло только къ мѣсту 25 человѣкъ, а остальные полегли на дорогѣ, шедши подъ огнемъ...

По всей оборонительной линіи . стояли наши баталіоны подъ ружьемъ въ ожиданіи штурма, вдали тоже виднѣлись штурмовыя колонны въ ожиданіи сигнала.

Вдругъ на Малаховомъ курганѣ раздался страшный взрывъ, такъ что земля задрожала. Въ эту же самую минуту подобный же взрывъ раздался и въ англійской батареѣ.

Къ шести чосамъ вечера, весь союзный флотъ вдругъ снялся съ якорей и началъ выходить изъ боевой линіи, буксируя за собою свои разбитыя суда. Наши береговыя батареи проважали ихъ мѣткими выстрѣлами.

Наконецъ, грохотъ канонады началъ постепенно утихать, а къ вечеру потчи все смолкло, только одна англійская батарея, подобно обозлившейся собаченкѣ, продолжала тявкать своими пушками до самой темноты, посылая свои снаряды все въ тотъ же многострадательный 3-й бастіонъ. Наконецъ, наступила ночь, и водворилась тишина.

Такъ кончилось это знаменитое бомбардированіе въ денъ 5-го октября.

Вѣсть объ этомъ бомбардированіи нашей твердыни облетѣла всю Россію. Дрогнуло русское сердце и всѣ помыслы обратились къ Севастополю.

Со всѣхъ концовъ Руси православной посылались къ мѣсту дѣйствія множество пожертвованій деньгами, вещами и перевязочными средствами. Великая Княгиня Екатерина Павловна учредила первую Крестовоздвиженскую Обшину Сестеръ Милосердія и, благословивъ ихъ, послала въ Севастополь.

Государь Императоръ послалъ туда Дѣтей своихъ, Вел. Кн. Михаила Николае– . вича и Николая Николаевича, причемъ писалъ къ князю Горчакову слѣдующее:

«Полагаю, что долгъ чести требуетъ, чтобы ты Моихъ рекрутъ немдля отправилъ въ Крымъ, къ Меньшикову, съ тѣмъ, чтобы они тамъ оставались при немъ до минованія опасности, или до изгнанія непріятеля; потомъ же, чтобы воротились къ тебѣ. Ежели опасность есть, то не Моимъ дѣтямъ удаляться отъ нея, а собой

подавать примѣръ другимъ. Итакъ съ Богомъ, вели имъ отправиться туда».

«Прощай, обнимаю тебя душевно, да хранитъ тебя Господь.

«Обними Моихъ рекрутъ, благослови ихъ путь, и всѣмъ нашимъ поклонись».

Въ другомъ письмѣ къ князю Меньшикову отъ 14-го октября.

« . . . . Сыновьямъ Моимъ Николаю и, Михаилу дозволилъ Я ѣхать къ тебѣ: пусть, присутствіе ихъ при тебѣ докажетъ войскамъ степень Моей довѣренности; пусть дѣти учатся дѣлить опасности ваши и примѣромъ своимъ служить одобреніемъ Храбрымъ нашимъ сухопутнымъ и морскимъ молодцамъ, которымъ Я ввѣряю. Обнимаю отъ, души; да хранитъ тебя и всѣхъ васъ Милосердный Богъ. Сегодня отслужили мы панихиду по почтенномъ героѣ Корниловѣ и горько плакали. Царство ему Небесное!» ³).

Послѣ 5-го октября, непріятель снова продолжалъ сильное бомбардированіе, надѣясь устрашить этимъ гарнизонъ и ворваться черезъ засыпанные рвы и разрушенныя стѣнки, въ городъ.

Но всѣ ихъ старанія были напрасны,

защитники стойко выдерживали осаду, а разрушенные насыпи и бастіоны въ одну ночь выростали снова, готовые принять къ себѣ врага во всякую минуту.

Тогда французы и англичане, видя безуспѣшность своихъ усилій, повели правильную осаду и начали свои подступы про ■ тивъ 8-го и 4-го бастіоновъ и Малахова кургана, не прекращая, между тѣмъ, своей неумолкаемой канонады.

Потянулись безконечные дни томительной осады, среди вѣчнаго неумолкаемаго гула канонады, вырывающей каждый день у насъ изъ строя до 200 человѣкъ.

Осада длилась цѣлыхъ триста сорокъ девять дней! И впродолженіи этого длиннаго періода времени, этой достопамятной войны, было столько частныхъ подвиговъ безшабашной молодецкой удали, что сами непріятели, изумленные этимъ, —бросали ружья и рукоплескали съ криками «браво»!

Послѣ 10-го октября прибыла суворовскимъ маршемъ 12-я пѣхотная дивизія, 12 эскадроновъ конницы, 56 орудій и 12 сотенъ казаковъ; за ними двигалась еще драгунская дивизія и три конныя батареи.

–„..Тогда, чтобы ото лечь у силіягншіртяте ля отъ Севастополя, Меньшиковъ рѣшился атаковать англійскую позицію, и направилъ новоприбывшія войска прямо съ похода на Балаклаву.

Произошло знаменитое Балаклавское сраженіе, окончившееся полною побѣдою нашихъ войскъ, причемъ въ наши руки попалось небольшое число плѣнныхъ, лошадей, не мало оружія, одно знамя, 11 орудій, 60 патронныхъ ящиковъ и всякаго турецкаго скарба.

Балаклавская побѣда оживила духъ нашихъ войскъ, которыя съ большимъ рвеніемъ принялись возобновлять разрушенныя укрѣпленія.

23 октября изволили прибыть Великіе Князья Николай и Михаилъ Николаевичи.

Войска приняли Царскихъ дѣтей восторженно.

– Драться будемъ, ребята!—сказали они, объѣзжая войска подъ сильнымъ дождемъ.

– Рады стараться! Ура! Готовы въ огонь и воду!—слышались повсюду крики.

– Государь Императоръ кланяется вамъ, ребята!..

– Будемъ драться на смерть! Ура!

Полетѣли на воздухъ шапки, и каждый

воинъ, ободренный ласковымъ Государевымъ словомъ, чувствовалъ сильный восторгъ.

Это совершилось передъ самымъ Инкерманскимъ сраженіемъ, почти наканунѣ.

24-го октября, началось знаменитое Инкерманское дѣло, хотя для насъ и не удачное, но за то полки столько выказали геройской отваги, что привели въ немалое смущеніе союзниковъ.

Въ такой маленькой книжкѣ всего не разсказать, а пришлось бы исписывать цѣлые томы, чтобы описать мало-мальски подробно, но не утерплю, чтобы не упомянуть слѣдующаго эпизода:

Въ пылу битвы рядовой Охотскаго полка (имя неизвѣстно) выноситъ на себѣ убитаго французскаго офицера.

Когда къ нему обратились съ вопросомъ, къ чему онъ притащилъ убитаго, солдатъ отвѣтилъ:

– Это храбрый офицеръ! Онъ на моихъ глазахъ уложилъ троихъ нашихъ и моего капральнаго; я не спускалъ съ него глазъ, и, все-таки добравшись, всадилъ ему въ бокъ штыкъ; въ ту минуту, какъ онъ надалъ, онъ осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ. Вижу я, что это не бусурманъ, а христолюбивый воинъ, и потому нужно похоронить его съ нашими. Поступокъ и отвѣтъ настоящаго православнаго витязя.

А вотъ вамъ тоже подвигъ, но только особаго рода:

Кончился бой.

Истомленныя войска двигаются къ Се-

вастополю отдѣльными группами, а нѣкоторые ужъ сильно усталые или изнемогшіе отъ ранъ кучками садятся при дорогѣ.

Откуда ни возьмись, появляется старуха, идетъ она изгибаясь подъ вязанкой дровъ, съ большущимъ горшкомъ и сковородкой подъ мышкой. Живо усѣвшись между солдатами, она развела огонь, разогрѣла сковородку и, смазавъ ее постнымъ масломъ, проворно начала печь аладьи!

Быстро исчезаютъ аладьи въ желудкахъ проголодавшихся воиновъ, а старуха печетъ все новыя и приговариваетъ:

– Кушайте, отцы мои, кушайте, дѣтки Царскіе! Бѣдные крохоточки вернутъ вамъ силы богатырскія... Кушайте, родные, даръ Божій во здравіе!

Великъ-ли самъ по себѣ аладушекъ, но тотъ, кто былъ въ дѣлѣ, самъ пойметъ, что дорогъ онъ самъ по себѣ, но и дороже каждому чистое материнское сочувствіе.

И никто даже не посмѣлъ предложить ей плату, отъ которой она навѣрно бы отказалась.

Послѣ Инкерманскаго сраженія на бастіонахъ потекла прежняя жизнь, пополамъ со смертью. Часто повторяющіеся штурмы и сраженія никому уже не угрожали, все свелось только на мелкую перѳ-стрѣлку и безпрестаннымъ ночнымъ нападеніямъ охотниковъ.

Теперь обратимся къ нашему герою, о которомъ не было сказано еще ни одного слова.

Вотъ траншея (глубокій ровъ, по которому ходятъ на бастіоны), тянувшаяся изъ города среди бастіоновъ. По бокамъ ея темнѣютъ тѣсныя землянки.

Подымемся на самый бастіонъ, площадка котораго вся перерезана траверсами (насыпями). На насыпяхъ лежатъ пушки и цѣлыя пирамиды чугунныхъ ядеръ.

Вотъ землянка, вырытая въ длину человѣка. Это «квартира» офицера, начальника бастіона.

На свѣжаго человѣка бастіонъ производитъ довольно жуткое впѣчатлѣніе. Поминутно проносятся надъ головою пули, шлепаются тутъ-же на землю. Вотъ и солдатскія землянки съ нарами человѣкъ въ пять.

Землянка эта такъ низка, что нужно входить туда согнувшись. Первое что тамъ попадается на глаза, такъ это икона съ теплющимися подъ нею восковыми свѣчами. Въ землянкѣ совсѣмъ было-бы темно, еслибы не свѣтъ отъ свѣчей.

На нарахъ сидятъ три матроса и играютъ въ карты. Двое изъ нихъ уже ножи-лые, съ большими усами и бакенбардами, третій выглядитъ совсѣмъ молодымъ, съ маленькими усиками и плутоватымъ выраженіемъ скуластаго лида.

– Ну, подставляй носъ,—говоритъ молодой, держа съ угрожающимъ видомъ въ рукѣ цѣлую колоду картъ.

– Который разъ уже!—говорятъ черные бакенбарды, защищая ладонью свой органъ обонянія.—Ишь везетъ ему словно жиду!

– Не жалей носа! трунитъ молодой.– Все равно завтра его оторветъ съ башкой пожалуй.

Дѣлать нечего, партнеръ покоряется своей участи, и молодой мѣрно начинаетъ отсчитывать удары поносу.

Не успѣлъ онъ отсчитать до пяти, какъ въ блиндажъ (землянку) вбѣжалъ матросъ.

– Знаете что, братцы?—заговорилъ онъ, садясь на нары.—Давеча ползуны аглицкаго енарала въ городъ повели!

– Въ городъ? – спросили играющіе, бросая карты

– Енаралъ, какъ есть!—сообщалъ новоприбывшій.—И мундеръ на емъ красный, все какъ есть, и усы бриты...

– Можетъ быть и барабанщикъ, – усмѣхнулся молодой, не выпуская изъ рукъ картъ.

– Чево барабанщикъ!—знаю я ихнее

войско... Всѳ у нихъ какъ слѣдуетъ. Шапка большая, мундиръ красный съ вышивкой и безъ штановъ!

Оно извѣстно, – заговорилъ бакенбар-дистъ, потирая свой покраснѣвшій отъ ударовъ носъ,—ползуны—народъ аховый. Для него все трынъ-трава.

.– Нашимъ не ухитриться такъ,—сказалъ другой, поглядывая на молодаго матроса.

– Мы и сами любому ползуну носъ утремъ!—отвѣтилъ тотъ.

– Ну, полно, не похваляйся! Хотя ты и Кошка, но тебѣ не въ жизнь не проползти такъ ловко, какъ ползуны. Вонъ знаю я одного, сѣдой такой, Даниленкой его зовутъ. Супротивъ его и другіе ползуны ничего не стоятъ!

– Поглядимъ!—молвилъ Кошка, вставая.—Похваляться не буду, а то скажу, что денегъ у насъ на выпивку больше нѣтъ. . – У меня есть ассигнація, сказалъ Семеновъ, тотъ самый, которому Кошка билъ носъ.—Хватитъ.

– Мало! Приходится занять.

– У кого занять? Не въ городъ же идти, когда туда не пущаютъ!

У англичанина займу!—сказалъ Кошка и, вставъ, вышелъ изъ землянки на чистый воздухъ.

Вечерѣло. На площадкѣ бастіона, среди валяющихся черѳпьевъ отъ бомбъ и гранатъ и изломаныхъ лафетовъ, толпился народъ.

Все идетъ своимъ, порядкомъ: пули по-прежнему посвистываютъ, да частенько раздается голосъ сигналиста:

– Лохматка! ⁴)

И не дожидаясь, чтобы матросы прилегли, докрикиваетъ:

– Не наша! Армейская!

Бомба пролетаетъ надъ головами людей и теряется гдѣ-то въ дали за бастіономъ.

На площадкѣ появляется какая-то баба, неся завернутые въ тряпицу горшки.

– А гдѣ, родимые, Сидоровъ, Степанъ Петровъ?—спрашиваетъ она матросовъ.

–А ты, матка, обѣдъ небось принесла?– спрашиваетъ одинъ изъ нихъ.

– Обѣдъ, батюшка, обѣдъ... Опоздала я маленько, да...

Опоздала и есть! Вонъ онъ лежитъ, покрытый шинелью, не до обѣда ему теперь...

Смотритъ баба, и чашки да горшки изъ рукъ выронила; лежитъ ея Сидоровъ съ разбитымъ черепомъ, устремивъ стеклянный взглядъ къ небу, а рядомъ лежатъ еще пятеро и ждутъ, когда придутъ за ними и понесутъ на мѣсто вѣчнаго упокоенія.

– Охъ, мой родимый, на кого ты насъ покинулъ, сиротинушекъ!—взвыла матроска, наклонясь надъ трупомъ и не замѣчая какъ шлепнули около нея двѣ пули.

– Полно выть-то, Настасья Егоровна!– услышала она надъ собою голосъ и кто-то коснулся ея плеча.

Поднявъ голову, увидѣла она предъ собою Кошку съ трубкой въ зубахъ.

– Тутъ намъ всѣмъ удѣлъ такой и не на свадьбу мы пришли сюда,—продолжалъ молодой матросъ.—Пойдѳмъ-ка, я тебя провожу.

Настасья покорно встала и послѣдовала за нимъ.

–Ужъ такое все на меня горе пошло теперича,—продолжала она: давеча домишка нашъ бонбой разворотило, а теперь и мужа убило... Дай хоша проститься съ нимъ.

– Оно извѣстно, надо...—буркнулъ матросъ, глядя куда-то въ сторону.

– Къ бомбической!—слышится голосъ офицера.

– Есть! отвѣчаетъ комендоръ у орудія.

– Катай!..

И ахнула 300-пудовая тетушка страшнымъ ревомъ, изрыгнула изъ себя клубъ дыма и летитъ изъ ея открытой пасти съ шипѣніемъ и гудѣніемъ тяжелая бомба въ гости къ французу или къ англичанину.

– Кашу несутъ! Ужинать!—слышится голосъ боцмана.

Двое матросовъ несутъ нашіечахъ ушатъ съ кашей или со щами и солдатики, благословись, пристраиваются къ кашкѣ.

– Маркела!! кричитъ сигнальщикъ. Берегись!!

Матросы брасаются въ блиндажъ, кто успѣетъ, а то и такъ ложатся, авось, молъ, Господь пронесетъ. Вотъ летитъ съ гуломъ большая чугунная птица, шлепается по срединѣ площадки, и начинаетъ вертѣться какъ бѣшеная, испуская изъ себя дымъ и искры...

Какой-то матросикъ подбѣгаетъ къ ней и плещетъ на нее водой изъ ведра...

– Успокоилась, сердечная!—объявляетъ онъ, швыряя потухшую гранату ногою въ сторону.

Матросы снова принимаются за кашу, весело балагуря между собою...

– Иди, а не то убьетъ, —говоритъ Кошка своей спутницѣ, направляя ее въ траншею.—А ребятъ твоихъ жалко, но что-жь дѣлать, никто какъ Богъ...

Онъ возвращается назадъ, вынимаетъ изъ обшлага ложку и направляется къ ушату съ кашей.

Среди ужинающихъ идутъ оживленные споры о пойманномъ пластунами англійскомъ генералѣ. Кошка принимаетъ участіе въ спорѣ. Ему досадно на пластуновъ и хочется попробовать самому.

– Пушка!!—кричитъ сигналистъ, и затѣмъ прибавляетъ: армейская!!

– Вали капральствомъ!—кричитъ командиръ, которому надоѣли безперерывно

** посылаемыя союзниками ядра.

Люди бросаются къ мортирѣ и пихаютъ въ нее сразу штукъ 30 гранатъ.

– Есть!—кричитъ комендоръ.

– Пали!—слышится команда.

Ухаетъ мортира, и изъ нея вылетаетъ,

словно изъ гнѣзда, рой чугунныхъ птицъ.

Вечеръ.

– Смѣна!—слышится команда.—На саперныя работы!

И засуетились люди.

– Кошка! Гдѣ Кошка?—кричитъ кто-то.

– На промыселъ ушелъ!

И въ самомъ дѣлѣ, Кошка куда-то исчезъ.

VI.

Тревога.

Темная южная ночь

Величественная, грозная ночь, какой, послѣ этого знаменитаго Севастопольскаго «Сидѣнія», никто не видывалъ и не можетъ имѣть понятія.

Воздухъ пронизываютъ конгревовы ракеты, которыя летятъ съ шипѣніемъ, оставляя за собою огненную ленту. Взадъ и впередъ летятъ бомбы, а среди ихъ «Жеребцы», т. е. лохматки, испуская изъ себя искры, похожія на лошадиную гриву. Вотъ темная полоса непріятельскаго редута вдругъ сразу освѣщается огненнымъ вѣнцомъ ружейныхъ выстрѣловъ. Гдѣ-то слышится отдаленное «ура», смѣшанное съ общимъ гуломъ ружейныхъ и пушечныхъ выстрѣловъ.

Это наши разудалые охотнички, сдѣлавъ вылазку, тревожатъ покой непріятеля.

Рѣдко кто спитъ въ такую ночь, развѣ нѣкоторые сильно утомленные забираются въ блиндажъ, чтобы хоть на малое время укрѣпить свои силы сномъ.

Но и тутъ, подъ толстою земляною крышею блиндажа, часто появляется ненасытная смерть за своими жертвами: какая нибудь неожиданная гостья бомба, пробивъ крышу, ввалится туда, разрывается на сотни осколковъ и спавшіе такъ и остаются спать сномъ вѣчнымъ, непробуднымъ. Всюду, на бастіонахъ, во рву, въ амбразурахъ, словно въ муравейникѣ ко-пашатся люди. Это рабочія команды, поправляющія нанесенныя за день поврежденія непріятельскими орудіями.

– Бомба!—слышится обычный голосъ •сигнальщика; всѣ бросаются на землю.

– Померла!—слышится тотъ же голосъ.

Это значитъ, что трубка погасла; при

громѣ непрерывныхъ выстрѣловъ снова принимаются люди за прерванную работу.

– Бомба! Берегись!

Но ужъ поздно. Съ шумомъ врѣзывается какая нибудь лохматка, затѣмъ слышится предсмертный стонъ десятка человѣкъ.

– Носилки сюда!

Слово «носилки* произносятся такимъ привычнымъ холоднымъ тономъ, что такъ и кажется, что нужно будетъ нести землю или камни, но не куски окровавленнаго человѣческаго мяса. И такъ тянется эта тревожная жизнь, изо дня въ день, недѣлями и цѣлыми безконечными мѣсяцами. Люди привыкли уже къ этому, относятся ко. всѣмъ этимъ ужасамъ совершенно спокойно, зная, что и съ нимъ съ минуты на минуту можетъ случиться тоже, что и съ сотнями другихъ.

Не слаще было и союзникамъ.

Положеніе ихъ войскъ, жившихъ въ палаткахъ, подъ проливными дождями и среди невылазной грязи, было бѣдственнымъ, они сильно нуждались въ дровахъ, которыхъ не хватало не только для бивуачныхъ огней, но и для варки пищи. Число больныхъ увеличивалось съ каждымъ днемъ.

Французы хоть сколько нибудь заботились о постройкѣ бараковъ, но у англичанъ было еще хуже; у нихъ больные и раненые часто валялисъ безъ всякаго присмотра, не имѣя лекарствъ и даже пищи. Всѣ предметы для необходимыхъ потребностей, привозимые изъ Англіи, сваливались въ Балаклавѣ, въ общую кучу и никто не зналъ, что тамъ находилось.

Англійской конницы почти не существовало, такъ какъ она сильно пострадала отъ нашихъ подъ Балаклавой и Инкерманомъ.

Что касается до турокъ, то ихъ положеніе было еще хуже, чѣмъ остальныхъ союзниковъ. О нихъ положительно никто не заботился; продовольствіе и ихъ одежда были хуже всѣхъ, и хотя французы и помогали имъ, насколько возможно, но за то англичане поступали съ ними такъ, какъ привыкли поступать споконъ-вѣку со всѣми народами, стоящими ниже ихъ въ культурномъ отношеніи. Они просто употребляли турокъ вмѣсто вьючныхъ животныхъ, нисколько не заботясь объ ихъ пропитаніи.

Турки (войска которыхъ находились при обѣихъ арміяхъ) кое-какъ терпѣли, и многіе изъ нихъ, будучи не въ состояніи выносить гнетъ просвѣщенныхъ мореплавателей, просто-напросто перебѣгали на нашу сторону.

Такихъ перебѣжчиковъ къ намъ много появлялось и кромѣ турокъ; появлялись у насъ и англичане, сардинцы (прибывшіе впослѣдствіи) и даже французы.

Впослѣдствіи, т. е. къ веснѣ 1854 г., дѣла ихъ замѣтно улучшились, у союзниковъ были понастроены деревянные бараки, и даже по всему занимаемому ими прибрежію провели желѣзную дорогу.

Но несмотря на всѣ вышеупомянутые недостатки, непріятельская армія превышала нашу во многомъ, какъ своею многочисленностью, такъ и исправнымъ вооруженіемъ. У нихъ были хорошія дальнобойныя ружья, между тѣмъ какъ пули нашихъ гладкоствольныхъ штуцеровъ часто не достигали своего назначенія.

Въ описываемую мною ночь вылазокъ не было, и только обѣ враждующія стороны изрѣдка перекидывались между собою орудійными выстрѣлами.

Далеко впереди нашихъ бастіоновъ, почти передъ самымъ носомъ непріятеля, въ наскоро вырытомъ ложементѣ залегло нѣсколько человѣкъ въ лохматыхъ попа-хахъ, закутанные въ бурки.

Это пластуны.

Темень страшная. Небо заволоклось тучами и накрапываетъ мелкій дождь Молча лежатъ они, устремивъ далеко впередъ свои зоркіе кошачьи глаза.

Воздухъ изрѣдка пронизываютъ свѣтящіяся гранаты, освѣщая собою подобно молніи окрестность. Далеко впереди еле чернѣется англійскій бастіонъ.

Вотъ кто-то изъ лежавшихъ тихо кряхнулъ и заскрежеталъ зубами. Остальные чуть шевельнулись.

– ІЦо тамъ таке? – раздается чуть слышный шопотъ.

– А бо-жъ не бачишь, що Охраменко вбило!—слышится тихій отвѣтъ.

И правда: шальная пуля угодила удалаго казака Охраменко въ спину, и тотъ, издавъ только невольный, чуть слышный для посторонняго уха, вздохъ, отдалъ Богу душу.

Тихо приблизились двѣ темныя фигуры съ носилками, положили на нихъ покойника и затѣмъ исчезли во мракѣ подобно привидѣніямъ.

Опять тихо въ ложементѣ, молча лежатъ пластуны, неподвижно глядя въ темную даль, и, несмотря на темноту, видятъ все, что дѣлается тамъ впереди.

– Діду!... Чуешь?..—слышатся шопотъ.

Чую,—отвѣчаетъ сѣдой усатый пластунъ, вынимая изъ ноженъ кинжалъ. Тамъ, кругомъ гремятъ выстрѣлы, а кругомъ ихъ, кажется все тихо, и ничто не шелохнется. Но старый «дідъ» давно уже слышитъ привычнымъ ухомъ легкій шорохъ ползущаго человѣка.

Подобно тигру, тихо подбирающемуся къ намѣченной имъ жертвѣ, такъ и старый пластунъ, взявъ обнаженный кинжалъ въ зубы и сверкая въ темнотѣ глазами, трогается съ мѣста и, какъ змѣя, не издавая ни малѣйшаго шороха, скользитъ къ предполагаемому врагу. Еще минута, и онъ могучею рукою притискиваетъ къ землѣ какую-то темную фигуру.

Фигура старается увернуться и, получивъ

наконецъ возможность говорить, гнѣвно шепчетъ:

– Чортовъ хохолъ! пусти, дьяволъ...

– Кто ты такій?—шепчитъ «дідъ»,выпуская свою жертву.

– Свой... отзывъ «мушкетъ».

– Добре...

Дѣдъ, спрятавъ кинжалъ въ ножны, ползетъ на свое мѣсто.

Фигура, отыскавъ уроненную блинообразную шапку и надѣвъ ее на затылокъ, ползетъ дальше.

Вотъ онъ миновалъ пластунскій «секретъ», приближается къ стѣнкѣ англійскаго бастіона.

Перелѣзть ровъ дѣло одной минуты.

Остановившись, онъ внимательно оглядываетъ окружавшую его мѣстность. Надъ самой его головой торчитъ, выглядывая черезъ амбразуру, большая пушка.

Не мѣшало бы заклѣпать ее,– думаетъ человѣкъ,—но, пожалуй, надѣлаешь шуму. Не стоитъ.

Бастіонъ отдыхаетъ. Люди повидимому спятъ, забравшись въ свои блиндажи. Остаются только часовые.

Пролѣзая черезъ амбразуру, увидалъ человѣкъ и часоваго, который, обнявъ свое ружье и плотно закутавшись въ плащъ, дремалъ, прислонившись къ стѣнкѣ. Далѣе

были видны сидящіе у огня и лежавшіе люди. Но они были далеко отъ этого мѣста.

Подкравшійся былъ никто иной, какъ Кошка.