Текст книги "Книга Белого"

Автор книги: Извас Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

На месте сгоревшего вместе с аристократами дома – был поставлен камень, на котором было высечено:

«Так будет с каждым, кто идёт против своего короля»

О жестокости нашего нового монарха легенды ходили по всему королевству и далеко за его пределами. Если хоть половина из них была бы правдой – то он бы заслужил звание одного из самых кровожадных правителей в истории человечества. Но ради истины, я скажу: почти все эти легенды – были правдивыми. Я знаю это, потому что сам приложил руку почти к каждому из них.

Не смотря на акцию готовности проявить силу даже против сильнейших сословий общества, народ принял короля праздником и парадом. В своей жизни, я дважды видел столько счастья на лицах жителей страны: когда они шли по главной улице, приветствуя короля и когда шли по ней же, чтобы свергнуть его.

Когда мы его свергли, много людей плакало от счастья. Они не прекращали лить слёзы и через месяц после его казни, ставшей легендой – но больше не от радости, а от скорби.

Я нисколько не боялся этого человека, хоть и жизни всех, кто был близок к нему, висели на волоске. Наоборот, с ним – я чувствовал себя как никогда защищенным. Моё мнение об этом человеке менялось быстрее, чем сменяется погода. В одно время, я искренне верил, что родина – в надёжных руках; и что за неё – волноваться нечего. На следующий же день – мои взгляды претерпевали кардинальных изменений. В одном, я не сомневался нисколько: это время, в котором нашим современникам приходилось жить, будет самым тяжелым в истории королевства. Смешно думать, что в самые светлые часы нашей жизни, мы считали, что живём в плохое время; и ждали, пока жить станет легче. Только, когда настали «весёлые времена», мы поняли, какими тогда были все дураками.

Избавившись от богатых, ЕВ принялся за бедных. Все мы ненавидим их. Они сами себя ненавидят. Мы не понимаем, почему нам так противно смотреть на разлагающиеся, пьяные тела, лежащие на улицах. Они – понимают. Но всем нам одинаково было жаль их.

В нашей стране, воровство – было не чем-то потусторонним; оно давно вошло в образ жизни каждого из нас. Любой город в этом забытом богом уголке – становился городом воров; и все, давно уже привыкли. Что и говорить – как возможен экономический прогресс в стране дикарей?!

Всё золото Роттендалей, Артур – ЕВ – приказал разделить на две части. Одну переплавить в слитки, другую – в колокола для кафедрального собора. На следующий день, случилось то, чего ожидали все – самые маленькие колокола, которые мог поднять человек – пропали. В последующие несколько дней – пропали и все остальные. ЕВ приказал найти вора. Им оказался не смотритель церкви, как думали многие, а его друг, выпивавший с ним по ночам и имевший доступ к колокольне. На допросе он признался, что ему помогала вся его семья, по началу, радовавшаяся удачному делу, так как ЕВ запретил службу церковного сторожа. Один знакомый кузнец помогал переплавлять золото в слитки, за что получал хорошую долю. Всего, ими было украдено триста килограмма золота. Смотритель церкви за плохого друга, кузнец, друг смотрителя, а так же вся его семья: больная жена, мать-старуха, семь сыновей и две дочери – были осуждены и приговорены к казне через снятие кожи живьём. Самому вору, он приказал перед самой казнью отрезать веки, чтобы тот не мог не видеть мучительной смерти каждого члена своей семьи в отдельности. После чего, с него тоже была снята кожа. Их тела отдали на корм собакам, а кожи целый месяц висели на крючках неподалёку от собора. Все мы чувствовали себя как в средневековье.

На следующий день, колокола снова были на своём месте; и звон их был слышен по всему городу. Приезжие спрашивали местных:

– А эти купола – правда золотые?

– Да, – отвечали они.

– И что, никто не пытался воровать?

На этом, все, кого ни спроси, отворачивались и уходили прочь, низко опустив головы, чтобы из лиц нельзя было рассмотреть.

За всю историю его правления, ни одна казнь не была совершена в закрытом помещении или в присутствии одного только палача и священника. ЕВ говорил мне:

– Какой смысл в казни, если её никто не видит? Лагеря смерти – это пустая трата денег, если некому рассказать о них.

По его приказу – все тюрьмы были снесены и наше государство стало первым во всём цивилизованном мире, которое полностью отказалось от тюремного заключения. Существовало лишь одно наказание, единое для воров, убийц, насильников и предателей – казнь.

Однажды, полиция раскрыла дело похищения детей. Убийцей оказался один монах, член какого-то братства – уже никто не вспомнит какого именно. Пользуясь тем, что никто никогда не будет оплакивать сирот, он крал их, насиловал, а затем – убивал. Их, действительно, мало кто искал. Всего, как признался монах, он изнасиловал и убил больше сотни детей от пяти до одиннадцати лет. Братья были шокированы его преступлением и навеки изгнали его из своего общества. Но это их не спасло. За то, что они не могли контролировать его действий, со всех четырёхсот членов братства была снята кожа.

Однажды, поймали мальчишку, укравшего буханку хлеба для больной сестрёнки и беременной матери. Я приказал снять кожу с него и со всех членов его семьи. Непростительный грех – бедность.

Однажды, фонарщик забыл вовремя потушить ночные фонари – тогда, мы ещё не успели перейти на электричество. За растрату государственных средств – с него была снята кожа.

Всё это происходило у горожан на глазах. Многие осудили бы меня за мои слова, но я скажу правду – ни одна история не повторилась дважды.

Я не спрашивал ЕВ, зачем он это делает. Только один раз я попросил его помиловать одного своего друга художника, нарисовавшего карикатуру на него. В это время – он как раз заливал холодной водой перемолотые в пыль сто зёрен кофе на ночь, чтобы утром пить получившийся напиток – ни о какой термообработке и речи быть не могло. Он согласился, но сказал, что это был последний раз, когда он помиловал кого-то по моей просьбе. Я кивнул ему. А на следующий день пошел к уже приготовившемуся к смерти художнику и сказал ему, что тот – свободен. После этого, он не рисовал ничего, кроме пейзажей и натюрмортов, и на много лет пережил своего короля.

Когда сильные дожди уничтожила половину урожая, фермеры отказались выдать городу норму – они объясняли это тем, что им самим нужно было на что-то жить. Разумеется, в старые времена, мы бы попробовали найти компромисс. Но времена переменились. Артур потребовал снова – ему дерзко отказали. Тогда, в одну из деревень пришли солдаты. Их избили и голышом отправили обратно. Восставшие призывали всех присоединиться к ним и свергнуть ополоумевшего короля, истребляющего собственных подданных. К ним присоединились пятнадцать деревень и три маленьких города. Тем временам, приближалась зима и запасы еды медленно начинали исчезать. На подавления восстания была задействована вся армия королевства и половина полицейского штаба городов, боявшегося сказать слово поперёк ЕВ. Был даже объявлен призыв добровольцев. Во главе одного из полков – встал я сам. После ряда тяжелых поражений, мятежники были окружены в укреплённом ещё средневековыми стенами городе. Их дни были сочтены. Город пал и все его жители были приговорены к смерти. В ходе этой короткой гражданской войны погибло двести тысяч человек, из которых только шестьдесят тысяч были взрослыми мужчинами, учувствовавшими в боях. Все восставшие деревни и города были сожжены дотла.

Этой зимой – голода в стране не было.

Однако, как убеждал сам себя я долгими ночами, каждая, длинной в вечность – это всё – лишь одна сторона медали. Я пил холодный кофе и записывал левой рукой: «Существует два вида диктатуры; и это не авторитарная и тоталитарная – а идеологическая и гегемонистская. Говоря проще, оба диктатора множат на нуль свой народ, однако один из них делает это для оставшихся в живых, другой – для посланных на тот свет».

Есть диктаторы, которые строят себе памятники и дворцы. Есть диктаторы, которые строят города и дороги.

Все имущество убитых стало собственностью государства – точнее – ЕВ. Эти деньги сделали возможным существование информационного фонда, оплатившего все затраты на строительство железных дорог и обложение всех городов страны брусчаткой. Не было семьи, чьи дети тем или иным образом не были причастны к этому грандиозному строительству, соединившему королевство со всем остальным миром.

Прошло два года и первые поезда по новенькой дороги дважды в день отправлялись в Париж, Рим, Берлин, а через день, шел поезд в далёкий Санкт-Петербург – многие раньше даже не подозревали о его существовании.

Мы были первым государством, жители которого не закрывали на ночь двери, а держали их открытыми, чтобы приятный ночной ветерок наполнял жилища. Мы были одними из первых, кто выдвинул идею бесплатной медицины и гражданского транспорта по чисто символической цене.

Я мог уронить золотой перстень с брильянтом на Площади Рынок и поднять его через неделю на том же самом месте.

Утопия? Для нас – это давно стало реальностью. Памятник ЕВ стоял на том же самом месте, где раньше был дом, пожар в котором стал предвестником бури. Могу заметить, что давно уже, как количество приговорённых к смерти не превышает одного бедолаги в месяц.

Сложно было вообразить количество жертв кровавого режима Артура; однако невозможно было поверить в те дни, что результатом окажется самый быстрый экономический рост в истории.

Самые крупные выставки мирового искусства проходили именно в столице нашей страны. Наша богема могла сравниться с парижской; а районы близ старого вокзала – с Монмартром. Самым значительным достижением был ремонт канализаций и появление службы «уличный уборщиков», работа которых заключалась в мойке улиц города по ночам. Горожан мог весь день прослоняться по самым многолюдным кварталам города, в после – прийти домой и лечь спать, не снимая обуви и не запачкав при этом кровати.

Спустя некоторое время, мнения наших экспертов – считалось решающим и заведомо правильным. Нашей валютой могли расплачиваться на Новой Гвинее – её стабильность была гарантирована. В экономическом плане – лишь самые крупные страны могли состязаться с нами.

За всё это время, я почти никогда не видел Артура спящим; а находился я с ним днём и ночью, всю это время проводя в тяжёлой моральной работе, не имея права на выходной. Кто занят убийством невинных – обречён заниматься этим всю жизнь. Куда бы он ни уехал, его призвание всегда будет следовать за ним. Полдня он проводил в библиотеке за чтением старинных книг. Полдня он просиживал одиночестве в своём кабинете, покидая его лишь с той целью, чтобы поручить мне отправить то или иное письмо, написанное его собственным шрифтом, в тайну которого посвящены немногие.

Много раз его пытались убить. Отравляли пищу, организовывали нападения и засады, стреляли в короля прямо на улицах – всё было напрасно. Он как-будто наперёд знал всё, что планируют его многочисленные враги. И каждый раз – выходил победителем, пока с последнего не смерившегося с жестокостью своего монархе – не была снята кожа.

Нередко, однако, он позволял себе роскошь гулять в патио, построенным специально для прогулок ЕВ. И всегда на подобный отдых от грязных дел он звал меня. Мы час другой ходили по тёмным аллеям в тени экзотических растений: рододендрона, самшита и сирени; говорили о пустяках и представляли себя простыми жителями, свободными от тех непосильных трудностей совести, с которыми нам приходилось сталкиваться ежедневно.

Многие говорят – ко всему привыкаешь. Я с точностью могу ответить – есть вещи, к которым не привыкнешь и не смиришься никогда – как никогда не будешь в силах что-либо изменить. И я не обманывал себя – я действительно не мог ничем помочь тем беднягам, бумаги о казни которых я подписывал. Если уж мне пришлось исповедоваться, то я признаюсь: были те, которых я убил лишь из-за собственного гнева. Были те, которые мне противны. Я не раз злоупотреблял своей властью. Я жалею каждого, кто страдал из-за меня. Если бы я мог принести свою грешную душу взамен на жизни этих людей, которых я так безжалостно убил – я бы сделал это не думая. Но какому сумасшедшему дьяволу нужна такая грязная душа как у меня – за одну только сотую содеянного – заслужившую вечные муки.

Приказы о массовых казнях, особенно частые в первое время, ЕВ отдавал без удовольствия, но и не через силу. Он делал это как человек, точно уверенный в необходимости этого решения и в единой его праведности. Гуманизм – занятие для монашек, философов и экзистенциалистов. Политики – должны быть в первую очередь – искусными волками, не знающими жалости.

Однажды, я застал его за тем, что он разбросал в стороны ценные бумаги, встал из-за своего стола и подошел к широко распахнутому окну, из которого открывался живописный вид на старый город; а за ним – виднелось море.

Он был печальнее человека, утратившего смысл жизни и сломав этим свою судьбу. На нём была красная шапка палача, прилипшая к лицу. А сняв её, я обнаружил, что его лицо – мокрое от слёз. Есть участь, ещё более жестокая, чем быть мучимым ни за что; намного страшнее быть палачом невинного и сохранить у себя в сердце искру человечности. Жизни мучеников – закончены – о них никто уже не вспомнит; разве что – их жестокую судьбу. А мучитель – продолжает жить и не в силах остановить свою мясорубку. Ведь стоит ему только сбавить темп, как его собственный хребет будет переломан этой машиной. Мой повелитель – красный человек…

Он долгое время упорно делал вид, что не замечает моего присутствия и я не собирался разубеждать его в этом. Он начал свою речь тихо и не удосужившись даже развернуться в мою сторону, будто говорил с тенью и не хотел ни на секунду расставаться со своим великолепным пейзажем ради такой мелочи:

– У меня редко бывает время, что бы убивать его подобным образом. Но сегодня – я не могу поступить по-другому, дружище. Я чувствую себя хуже проститутки, которой домогаются по очереди триста мужчин без остановки. Я просто… не могу этого терпеть.

Он резко замолчал, выпрямив спину и приняв безупречную, львиную постать царя всего, что окружает его. Левую руку он завёл за спину и сжал её в кулак. Я же просто молча смотрел на него, не осмеливаясь нарушить священное молчание. За секунду – он превратился из жестокого тирана в нечто иное. Я смотрел в спину своему двадцатилетнему королю и видел семидесятилетнего старика. Он не жалел себя и постарел за два года как за пятьдесят; и был теперь больным, нервным человеком, от которого осталась лишь память собственного величия.

– Не трудно догадаться, – нарушил молчание ЕВ, – о чём думают они. Как они ко мне относятся. Дети мои, которым я причинил столько страданий. Они живут в страхе и дрожат от одного упоминания моего имени – так им и надо. Они забыли ту крысиную жизнь, которую вели до меня. Они должны целовать мне задницу; и день, и ночь восхвалять меня. Но нет – с каким удовольствием эта челядь содрала бы с меня шкуру. Они так и не поняли, для кого я всё это делаю.

Я позволил себе возразить:

– ВВ, ты просто поторопился с изменениями. Социальные трансформации должны происходить постепенно, путём принятия новых реформ по мере понимания их необходимости народом. Ты просто не оставил им выбора и заставил их двигаться, не дав им времени понять, для чего, собственно, это нужно. ВВ, в нашем обществе традиционные тенденции перемешались с на скорую руку сварганенными модерными идеологиями, которые наше общество ещё не готово принять. Человек не может гнать со скоростью лошади, как сильно его не бей кнутом. Он никогда не сможет бежать так быстро. Но он может изменить себя. Нет – быстрее бегать он не станет. Но он может гуманным, мирным путём сам прийти к тому, что ты хотел построить здесь. Наша нация ещё не готова. Нужно немного подождать. Обождать пару поколений – а там…

– Это слишком долго. Никакой страны уже не останется к тому моменту. Да, я знаю, что социологи трещат во все глотки в Париже и Берлине: «Пример, который предоставил нам ЕВ Артур Готтендаль – является доказательством того, что человек не может прыгнуть выше головы – сколько не бей его кнутом». Любая социальная трансформация должна происходить постепенно – я понимаю это сейчас очень хорошо; но и тогда – я знал об этом. И всё равно – я не могу ждать. Ведь если не остановить этих самоубийц – будет уже слишком поздно. Я заковал их в цепи страха. Но рано или поздно – он превратится в ненависть и у меня уже не хватит сил укротить обезумевшую толпу. Восстание масс неизбежно – ты сам понимаешь эту простую, как вода, истину. Я становлюсь философом. Что ты думаешь об этом, дружище?

– Если ты хочешь узнать моё истинное мнение, ВВ, то знай – мне кажется, что ты сошел с ума и каждый день – сходишь всё больше и больше.

– Спасибо за откровенность, Даниэль. Только ты – во всём королевстве можешь сказать мне правду. Потому что только с тебя – я не сниму за неё шкуру. Правда – слишком большая роскошь в наши времена.

Он развернулся и пристально посмотрел мне в глаза. Всякое желание издавать хоть малейшие звуки – хоть писк дыхания – полностью отпали под тяжестью этого взгляда.

– Людей нужно объединить. Без этого – всё, что я создал – будет разрушено засчитанные дни; а то и часы. Не молчи – говори, дружище, говори!

– Сам знаешь – ненависть кого-либо к тебе может покрыть только ещё большая ненависть к другому. И что может ненавидеть народ больше, чем своего безумного короля?

Мой вопрос заставил его задуматься. Это состояние продлилось не долго. За несколько секунд – на его лице возникла улыбка полного понимая – что делать и как.

– Ты, как всегда, абсолютно прав, дружище. Есть один способ. И я немедленно приступлю за его осуществление. Я могу положиться на тебя?

– Всегда, ВВ.

– Спасибо. Без тебя – у меня никогда не получилось бы. Только тебе я и могу доверять. Мне кажется, что все, так или иначе, замешаны в заговоре против меня. Думаю, если я не потороплюсь, то переворот не заставит себя долго ждать. А теперь, если не возражаешь, я хотел бы остаться один.

– Конечно.

Я поклонился и направился к двери. Уже перед самым выходом – я обернулся назад. Он всё так же смотрел в окно – вдаль – будто хотел утонуть в том море, которое принесло его на трон. За ним – садилось солнце. Я вышел и тихо затворил за собой дверь…

Через три дня, вся столица была как на иголках. Весть о том, что нам объявлена война, расходилось по королевству быстрее скорости звука. В газетах писали:

«На северной границе сосредоточены целые дивизии вражеских солдата, в любой момент грозящихся перейти в наступление, накопив достаточно сил. Вся страна готовится к войне. ЕВ заявил, что все финансовые и человеческие ресурсы будут задействованы для обороны отечества от превосходящего числом врага…».

Никто не знал о причинах войны. Никто не спрашивал; никто не интересовался. Всех волновало только одно: «Как теперь жить? Как спасти своих детей и как выжить самим?». Многие пытались сбежать. И их можно понять. Сложно простить – но понять – можно. Призыв в армию был обязательным. ЕВ выделил средства, которых хватило бы, что бы построить мегаполис в горах, на наём иностранных солдат и офицеров – ветеранов многих войн и верных тому, кто платит больше.

Мне дали звание полковника, хоть я упорно возражал этому решению ЕВ. С меня было довольно всего. У меня хватало средств и возможностей, чтобы сбежать в Париж, а оттуда – хоть в Америку; и никто никогда меня не нашел бы. Единственное, что сдерживало меня – была моя любовь к родине. Я не мог её бросить, как бы инфантильно и наивно это ни звучало бы. И я, сжав зубы и собравшись с последними силами, надел на себя мундир и принял звание полковника королевских войск, не смотря на моё ранение.

Меня не покидало какое-то странное ощущение. Оно мучило меня уже давно. С тех пор, как ЕВ установил самую беспощадную систему за всю историю страны – боль была моим вечным спутником. Я думал, что привык к ней и научился не замечать её. Но невероятный экзистенциальный страх, который застал меня врасплох при виде своего отражения в зеркале – заставил меня отбросить все мои прежние заблуждения.

Я врал ЕВ. Я не верен отечеству – я верен родине. И я иду защищать людей от воров и убийц. Наконец-то, у меня появился возможность искупить свои преступления. Будет ли моим наказанием смерть? Если да – то милости господа, если таковой существует, нет границ.

Сейчас – моей главной миссией является забыть о ЕВ и обо всём, что красный человек сотворил со мной и страной. Я должен расширить пространство борьбы и защищать родину до последней пули – до последней капли крови; кого бы мне ни пришлось убрать на этом пути. Даже, если цель эта недостижима, я сделаю её смыслом всей моей последующей жизни, как собака преследует собственную тень – в бесконечной погоне за горизонтами.

Фронт оказался во много раз страшнее, чем мы могли себе вообразить. Половина солдат умирала не от пуль, не от штыков и не от артиллерии – она гибла из-за невозможности оказать нужную помощь потерпевшим. В забитых доверху госпиталях-палатках на тот свет уходило больше людей, чем под артобстрелом. Казалось, что весь мир охватило какое-то безумие, от которого невозможно было убежать – и негде было спрятаться.

Наши позиции смешивались с пылью и пеплом под огнём бесчисленной артиллерии. Окружённые, целые батальоны гибли под массивными кавалерийскими атаками. Потери были неисчислимы. Позднее, свидетели тех событий скажут, что историки специально подделали точное количество убитых и пропавших без вести; потому что цифры эти были столь устрашающими, что сама чума-скряга сказала бы: «Это уже слишком». Один поэт, переживший битву при Вердиналле, скажет, что из-за того, что основной театр боевых действий происходил в низине, в крови убитых можно было плавать как в море, с зиявшими то там, то сям – островами из гор трупов, некоторые из которых достигали десяти метров – из-за уцелевших, строивших из бывших своих товарищей баррикады, из-за отсутствия других материалов. Почти все, кому посчастливилось пережить это самое страшное событие в истории нашей страны, вернулись домой моральными калеками, так привыкнув к людскому безумию и жестокости, что не могли больше жить в другом мире, чем в том, в котором они прежние погибли; и сходили с ума.

Из городов, к нам чуть ли не каждый день приходило подкрепление. Когда мужчины кончались – к нам присылали стариков, женщин, а под конец – совсем молодых ещё детей. Силы врага, несмотря на несомненный успех первых дней, с каждым днём иссякали. В душах их селилась паника.

Почти ни дня не проходило без боя. Артур лично командовал главными наступательными операциями. ЕВ показало себя как отменного полководца, бьющегося до победного конца и способного убедить отступающих вновь вернуться в битву. Но даже там, где людские ресурсы ценились на вес золота, он не переставал казнить за малейшие провинности. Крики истязуемых были слышны даже в лагерях противника. Его боялись больше самой смерти. Этот страх помог нам выиграть много важных битв, даже когда поражение нависало над нами, как грозящее вот-вот сорваться лезвие гильотины.

Если для многим война и её ужасы внушали людям лишь страх и отвращение, то ЕВ испытывал лишь всё больший азарт, как от карточной игры. Его готовность принять бой в любое время дня, в любых погодных условиях и обстоятельствах, внушало тихий ужас в сердца не только вражеский, но и собственных солдат. Один ополоумевший преторианец рассказывал, что видел собственными глазами, как ЕВ атаковал вместе со своим отрядом – отряд гренадёров, выстроившихся в «крепость». От залпов их ружей погибли лучшие гвардейцы короля. В лошадь ЕВ попал не меньше сорока пуль. Из преторианцев короля остался только он один, который всё твердил и твердил, что король, распахнув в три метра свой красный плащ, достал рапиру, и прокалывал ей вражеских стрелков, одного за другим. Те непрерывно стреляли в него. Но пуль – как-будто проходили сквозь него. Так длилось до тех пор, пока король не встал на грудь ногой последнему, сто двадцатому по счёту. Целые армии шли под артиллерийский огонь в открытую атаку за него и умирали с его именем на устах.

В конечном счёте, из двухсот дивизий противника, уцелело лишь четыре; которые, несмотря на все трудности – уверенно подходили к столице. Все четверо были разбиты по двадцать пять батальонов, заходившие к нам в тыл, чтобы растянуть линию фронта по всей длине границы города.

После провалившейся операции по разгрому вражеских войск на реке Караду, армия Артура на всех фронтах отступала к столице. ЕВ отдал мне специальное поручение: удержать пригородный городишко и не дать врагу построить крепость прямо у нас на головах.

В то время, под моим командованием находился всего один батальон. Мы укрепили городишко всем, чем только могли, ожидая самого худшего. Разведчики донесли, что к нашим позициям приближается целая армия, размерами не меньше, чем тысяча человек. Все мы тогда понимали, что если эта орда захватит наши позиции, отсюда они смогут чуть ли не каждый день по нескольку раз атаковать город и даже с теми маленькими силами, что у них остались, этого будет достаточно, чтобы город сдался. Судьба целой страны теперь зависела от нас. И почему этот подонок не оставил мне больше войск? Ведь он знал, какое войско нам придётся сдерживать?! Он не мог не знать!

Я понял, что ЕВ так или иначе, но желает моей смерти. И оно знало, что бросить позиции и сбежать – я не смогу. Это положило бы конец борьбе – привело бы к одновременному поражению на всех фронтах. Нас было двести одиннадцать человек. Их же было в пять раз больше. И не простых солдат – а элитных убийц. Я пытался объяснить это своим людям, не скрывая от них ничего – человек должен знать, против кого и за что сражается. Но от одной мысли бесчисленных врагах – и я видел это – все они думали лишь об одном: о побеге.

– Я понимаю, что наши шансы малы, – сказал тогда я, – но это не обычное сражение. Если мы е остановим их – то некому будет сделать этого. В столице мы собрали лучших воинов и офицеров. Нас в десятки раз больше! Единственное, что может помешать нам выиграть войну – это изнурительная осада. Если мы не сможем отстоять город, то никакие силы уже не помогут нам. В этой ужасной войне итак погибло бесчисленное количество наших братьев и сестёр. И если мы отступим сейчас – то всё будет напрасным. Я знаю, о чём вы думаете: если армия наших союзников превосходит вражескую в десятки раз, почему такому маленькому количеству людей ЕВ поручил столь ответственную миссию? Я не знаю. Я не знаю и не хочу знать, что творится в голове у этого чудовища…

– Но ты ведь сам помогал ему! Кто исполнял все его поручения?! – услышал я безымянный крик из толпы слушателей.

Я не пришел в ярость от столь вызывающих слов. Я ответил говорившему:

– Я сочувствую каждой капли крови, пролитой на землю. Но если бы судьба дала бы мне возможность вновь оказаться там, в тот момент, когда я совершал выбор – я поступил бы точно так же. Поймите – человек, который не может рассчитывать на жалость или милость. Даже простое понимание – слишком большая роскошь. Я сам знаю обо всех преступлениях против человечности, против собственного народа и разума, которые совершил. Но сейчас, я не прошу вас ни о чём, кроме как защитить свой народ. Не ради меня и не ради ЕВ. Ради всех, кого вы когда-либо знали и любили; даже если они погибли по моей вине. Я – остаюсь здесь. Я готов закрыть глаза на дезертирство любого, поскольку знаю, что не имею права ничего требовать от вас. Но пусть это останется на его совести. Я не брошу своих людей. И сейчас, я хочу узнать, кто останется со мной и будет защищать свою страну, даже если за это придётся заплатить своей жизнью.

Только патриотизм этих людей мог спасти сейчас страну. Я всегда был противником патриотизма. В мирное время – он убивает человека, не оставляя ему выбора. Сейчас – это единственный шанс страны на выживание. Сколько бы я не злился на навязчивость патриотизма, если в стране нет достаточного количества патриотов, страна обречена на гибель.

Не раз я уже заслуживал уважения и доверия своих солдат. И в этот раз – даже если он будет последним – все, как один, доверили свои жизни мне – калеке полковнику, никого никогда не винившему и ничего не желавшему, кроме как спасти свою страну.

Оставалось только ждать…

Всадники показались на закате завтрашнего дня. Шли они со стороны солнца, будто пришельцы с этой звезды, решившие нас завоевать. Нам предстояла долгая ночь. И ничто не поможет нашим врагам. Мои колени дрожали от страха; но глаза – упорно глядели вперёд. Я был готов встретиться лицом к лицу с этими несчастными людьми, которым выпало быть нашими врагами.

Двести одиннадцать солдат заняли свои позиции: сотня из них стояла в два ряда лицом к кавалерии противника, ведя огонь под защитой баррикад. Остальные брали врага, укрепившись в зданиях. Кавалерия приближалась, осыпая нас проклятиями, гневным свистом и выстрелами пистолетов.

Мои воины стояли хладнокровно, дожидаясь, пока враг подойдёт достаточно близко. Когда ждать более было невозможно, первая шеренга дала залп и быстро начала перезаряжать ружья; тем временем, врага взяла на себя вторая шеренга. Кони быстро лишались всадников; а всадники коней. Всех охватила общая паника. Наши противники теперь прикладывали больше сил не к атаке, а к обороне, утихомиривая своих лошадей и отчаянно пытаясь перегруппироваться. Когда патроны иссякали – а их у нас было меньше необходимого – я дал команду поднять лежавшие под ногами у солдат пики и первыми бросится в атаку на всадников, отбросив их назад. Острые концы пик прокалывали лошадям шеи и сбивали с ног их всадников, бестолково пытавшихся отбиваться от них саблями и пистолетами.

Происходившее больше напоминало резню, нежели сражение. Когда с авангардом храбрецов погиб последний солдат арьергарда – его окружило четверо солдат, от которых он до последнего отмахивался пикой с четырьмя пулями в животе и множеством порезов – войска противника прошли сквозь баррикады, отбрасывая одну роту наших войск за другой. Тем временем, из окон домов беспрерывно шел огонь на поражение. Пули иссякали одна за другой. Пулемёты превратились в бесполезный хлам.

Темноту наступившей ночи разрывал огонь выстрелов. Враг захватывал дом за домом, пока мы – наступали, выбивая его из давно занятых им домов. Это была крысиная война, где сложно было различить – где свои, а где чужие. Можно было надеяться лишь на собственную удачу, которая, как назло, отворачивалась от тебя в тот момент, когда ты больше всего нуждался в ней. И упав от шальной пули, выпущенной в тебя союзником, ты мог либо подняться и умереть стоя; либо скрючиться от боли и надеяться, что скоро – тебя добьют.