Текст книги "Елена, женщина, которой нет"

Автор книги: Иво Андрич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

До дня сегодняшнего

Уже давно можно было заметить, что Елена стала появляться реже, менее отчетливо, хотя потребовалось немало времени, чтобы я признал этот факт. Стараясь оттянуть подобный вывод, я довольствовался малым и все меньшим в надежде на большее.

Так, раз я прожил целое лето под впечатлением одного-единственного невнятного и молниеносного видения. Как-то в сумерки, проезжая по уже зазеленевшей улице, одной из самых прелестных белградских улиц, я неясно различил стан Елены в белом. Она стояла ко мне спиной. Поза ее показалась мне необычной, и я был уверен, что она не удержится в ней долго. По тому, как Елена стояла, я заключил, что она хочет кого-то окликнуть или громко поздороваться с кем-то вдали, но в тот вечер, как никогда до и после того, я не услышал ее голоса. Так или иначе, мне она показалась величественной, устремленной в пространство, в позе, которая вызвана какой-то неведомой мне потребностью, вся охваченная порывом дать кому-то уходящему, кого я, прикованный к ней взглядом, не вижу, что-то свое и получить что-то от него взамен, получить хоть совсем мало, столько, сколько позволяет ночь и разделившее их расстояние.

Все это я видел одно мгновение, в полутьме, сквозь тень листвы, к тому же из машины, мчавшейся по широкой и пустынной улице. Я и не подумал притормозить или остановиться. Наоборот, я словно мимоходом вырвал всю эту картину из сумерек: пышная крона огромного дерева, тротуар, тусклый фасад белого дома, а на этом фоне размягченный, по-летнему теплый облик женщины, которая безрассудно и щедро отдается чему-то, что скрыто вдали, во тьме, – и унес ее с собой, нажимая на газ, словно вор.

Потом в течение долгих месяцев я носил эту картину в себе. Там неизменно сохранилось все: роскошный, бурлящий жизнью майский сумрак, который длится без конца, город в зелени и девушка в белом платье, раскинувшая руки и устремленная к невидимому собеседнику, – привидение, но вместе с тем и реальная женщина с юной кровью, дорогим именем и привычками, которые полностью соответствуют моим. Все тут, со мной, и все это можно и съесть, и выпить, как вино и фрукты. Но одновременно терзает меня мой голод и моя жажда, невыносимая до безумия, и нет ни малейшей надежды, что когда-либо я смогу их чем-нибудь утолить.

Так, счастливейший человек, я разъезжал по свету с самой прекрасной женщиной, которую можно было видеть лишь в предвечерний час бесконечно долгого дня моего одинокого лета, исполненного самоотречения.

Только осенью обнаружилось, насколько неглубоки корни моих иллюзий и как они недолговечны. И не только осенью. Елена исчезала для меня во все времена года.

Кажется, и путешествия больше не помогают. То, от чего я хочу сбежать, идет со мной повсюду, раньше, чем я, прибывает к цели моего путешествия, встречает на вокзале, ведет в гостиницу и сопровождает по городу. А то, что я тайно, не признаваясь самому себе, хотел бы увидеть, не приходит больше даже во сне. Елены нет. Путешествия утрачивают для меня свою прелесть и смысл.

Последняя моя встреча с ней (странная и незабываемая) произошла, правда, опять-таки во время путешествия.

На скромном пароходике, не задерживаясь подолгу, я посетил несколько средиземноморских городов. Было так хорошо, что я никак не мог отделаться от мысли, будто прощаюсь с тем, что называют красотой и богатством мира. Эта мысль неотступно преследовала меня как навязчивая глухая музыка, подавляющая все голоса окружающей меня жизни, как незаметная, но неистребимая тень в залитый солнцем полдень. Прощай, солнце!

В Стамбуле я должен был встретиться с одним земляком. Мы назначили свидание в большом меховом магазине его друга, армянина. Когда я пришел, земляка еще не было. Хозяин магазина, смугло-желтый, подточенный болезнью, но, видимо, живучий мужчина и отличный торговец, был занят. Мне предложили сесть и подождать. Таким образом, я имел возможность пронаблюдать вблизи, как демонстрировались меха пышной гречанке, восточной красавице, пришедшей в сопровождении маленького, намного старше ее мужа. Какой-то серый, почти незаметный юноша беззвучно подносил целые вороха драгоценных шкурок, от которых исходило студеное дыхание полумрачного склада. Хозяин самолично брал их одну за другой, встряхивал, расправлял перед ними, а потом ловко бросал на пол, простирая точно у ног высокой и полной гречанки, стоявшей в позе укротительницы. При этом он стальным голосом произносил название животного на турецком, греческом или французском языке, отрывисто и по-деловому. «Визон», «визон сафир», «визон саго», «индийский барашек», «каракуль», «пантера», «горностай», «соболь». И после каждого добавлял одно-единственное слово: «Прекрасно!», «Изысканно!», «Современно!», «Редко!» И так шкурка за шкуркой падали на пол; резкие, убедительные слова падали вместе с мехом, приобретая все большую весомость и значимость, а он произносил их в каком-то божественном экстазе, словно говорил: «Небесное светило!», «Бог Саваоф!», «Пресвятая богородица!» (В темном углу магазина, действительно, виднелась маленькая иконка божьей матери!) Уверенный в себе, в своем товаре и Ценах, торговец хотел перехватить и мой взгляд, но я не мог оторвать его от пушнины.

Один за другим распластывались передо мной необычные меха, а вместе с ними проплывали леса, фермы, степи и неведомые края, откуда их привезли. Открывался мир. Мое восхищение было безгранично и уводило меня очень далеко. В душе нарастало неясное ожидание. В какое-то мгновение – я даже не расслышал название меха, произнесенное торговцем, – передо мной возник озаренный солнцем девственный пейзаж и среди него идущая Елена во весь рост. На ней не было платья, но она не была обнажена, а словно колышущейся сеткой прикрыта тем самым пейзажем, среди которого проходила: волнами, дрожащими бликами солнца и воды, свежей листвой. В это мгновение я увидал ее, как никогда раньше, – во всей величественности и красоте.

Не знаю, сколько времени словно в забытьи я наблюдал за Еленой. А когда пришел в себя, торговец все еще продолжал свое перечисление: «выдра», «котик», «канадская куница» – и забрасывал, и забрасывал новыми мехами тот край, где я только что увидел Елену.

С того дня она уже не появлялась никогда.

Может быть, навечно кануло то время, когда я встречал ее при свете дня, просто так смотрел на нее теми же глазами, которыми смотрел на все остальные явления зримого мира. Я видел ее обычно лишь одно мгновение (падающая звезда на летнем небе), а сейчас и того нет, и было бы лучше, чтобы вообще она мне никогда не являлась.

В самые плохие ночные часы – а ночь всегда была мучительной порой в моей жизни – иногда, случается, возникнет что-то, похожее на предчувствие, будто она рядом.

Существует не четыре стороны света, а лишь одна, да и той нет названия. Не известно и не к чему больше спрашивать, что внизу, а что вверху, что за, что перед нами. Я жив, но живу в мире нарушенных пропорций и размеров, живу вне измерений и дневного света. И Елена здесь, но только потому, что я знаю – она откуда-то протягивает мне руку и хочет что-то дать. И я тоже очень хочу протянуть ей свою правую руку и взять маленький, незаметный предмет, который она мне предлагает. Так мы надолго замираем в мучительной позе – одного начатого, а другого даже не родившегося движения, и не знаем, где мы, кто мы, и что происходит, и как в действительности нас зовут. А в моем сознании живо и отчетливо лишь наше желание – одно и то же у обоих. Из-за этого желания я и знаю, что мы существуем, оно – единственное, что нас связывает, оно – все, что нам друг о друге известно.

Но в таком положении долго продержаться нельзя; из него два выхода: или целиком впасть в беспамятство, или пробудиться. На этот раз я пробуждаюсь. Пробуждаюсь и оказываюсь в мире моей нынешней жизни, то есть в мире, где нет Елены. Я живу с людьми, двигаюсь среди предметов, но ее уже ничто не может вызвать.

У нас с Еленой всегда было так: если ее нет, значит, нет, словно и впрямь она уже больше никогда не придет, а если она со мной, нет ничего на свете естественнее ее присутствия и уверенности, что до скончания века, без всяких перемен она останется здесь. Но теперь я думаю, что все это был обман, самообман обманутого человека. По сути дела, она ведь и не знает обо мне, в то время как я знаю только ее одну. Это так, и так, надо признаться, было всегда. Можно сказать, что я вечно жил памятью о неком призраке, а сейчас живу воспоминаниями о той своей памяти.

И все же – это тоже надо признать! – я непрестанно ловлю себя на мысли, что она может прийти хотя бы еще раз, что она должна прийти. И это кажется особенно вероятным, когда я нахожусь в теплой атмосфере, которую создает множество движущихся людей.

Холл большого отеля. С пяти до восьми – танцы. Я смотрел на проплывающие передо мной, словно кто-то медленно, но непрерывно тасовал колоду карт, десятки, сотни лиц красивых женщин, из которых ни одна не была Еленой. На какое-то мгновение каждое лицо представлялось мне ее лицом, но тут же безнадежно и непоправимо становилось чужим. И на каждую из этих женщин я в то мгновение смотрел как на нее, а потом женщина тонула и исчезала в волне телес, будто мертвая, даже больше чем мертвая, потому что она не была Еленой и никогда бы не могла ею быть.

Я все чаще разыскивал и посещал места, где собираются толпы народа, – праздники, торжества, спортивные стадионы. Торчу там часами. Охваченный своим предчувствием, куда внимательней рассматриваю необозримое море человеческих лиц, чем то, ради чего они сюда собрались. Мое волнение возрастает особенно перед началом или когда люди расходятся. Однажды случилось, что я, увлеченный толпой, медленно покидающей стадион, действительно увидел ее, если, правда, это можно назвать словом «увидел» и если это не бессмысленная и мучительная игра, которой просто нет конца.

Сначала сомневаясь, а затем уже уверенный, я рассмотрел ее голову. Вижу выражение лица, таинственную улыбку. Очевидно, ей есть что сказать мне, но она не может пробиться сквозь толпу, которая нас окружает и разделяет. С трудом пробираюсь в толчее. Я все ближе к Елене. Выражение ее лица становится еще значительней. Я уже представляю себе, как окажусь рядом и как она мне наконец скажет все, что я жду и что она давно должна была мне сказать. С удвоенной энергией продвигаюсь к ней. Потом – потом мы оказываемся почти рядом. Я хочу спросить ее, жду, что она мне что-то скажет, но в гомоне голосов ничего нельзя разобрать. Человеческая толпа, раскачивающаяся словно качели, то приблизит нас друг к другу, то снова разлучит. В тот момент, когда мы оказываемся совсем близко, я наклоняюсь и оборачиваюсь к ней, и она движением губ что-то мне говорит. Это живой, горячий шепот. Судя по нему и по выражению ее лица, я понимаю, что она действительно хочет мне сообщить что-то прекрасное и очень важное, в какие-то мгновения я словно улавливаю даже отдельные слова (не их звучание, а смысл!), но все вместе – не понимаю. Лихорадочно напрягаю слух, хочу понять, и кажется, я уж совсем близок к этому, но вдруг ее шепот срывается и падает, беззвучно и бессмысленно дробясь, как тоненькие струйки воды о камень. В это время движущаяся толпа снова нас разлучила. Стараюсь не потерять из вида лицо Елены, еще смутно различаю его; оно то утопает, то всплывает на волнующейся глади из человеческих лиц. И неустанно и тщетно она будто пытается передать мне то, что не успела сказать. Мои усилия устоять перед напором толпы еще более отдаляют меня от ее лица, которое насовсем исчезает среди тысячи других лиц.

Обессиленный, я вручаю себя воле бесконечного людского потока, и он увлекает меня за собой. Все точно как во сне.

Я должен сказать еще вот что.

Потом, одно время… Не знаю, стоит ли об этом рассказывать и можно ли вообще словами все это передать! Да, было время когда я ждал от нее письма. Это выглядит невероятным и абсолютно бессмысленным. Да так оно и есть. И тем не менее это было. Будто во сне.

Среди бесчисленных способов, которыми она ко мне являлась, обманывала мои органы чувств, мутила мысли и – исчезала, только этого и недоставало! Но должно было возникнуть и возникло. Когда зародилась во мне подобная иллюзия и каким образом стала постоянной? Не знаю. Когда я впервые задался таким вопросом, то смог лишь констатировать, что давно ожидаю от нее письма, даже больше – его одного и жду дни и ночи напролет, и бодрствуя, и во сне. А притом всегда, в любую минуту я твердо знаю, что этого никогда не произойдет и не может произойти.

С кем не бывает и кому не случается, приехав домой и открыв дверь полутемной прихожей в своей квартире, бросить беспокойный взгляд на столик, где почтальон оставляет письма? Ибо многие из нас не раз думали о каком-то незнакомом или забытом далеком друге и мечтали неожиданно получить от него письмо с добрыми, сердечными известиями, которые внесли бы больше смысла и света в нашу жизнь. Это одна из тех смутных человеческих желаний-надежд, которые во многих из нас живут долгие годы, которые никогда не сбываются и, однако, делают наше существование более сносным. Но в данном случае я размышлял о нем как о совершенно реальном письме от определенного лица и с определенным содержанием.

Мысль о письме от Елены приходила мне в голову периодически, повторялась через различные интервалы и была неодинаково назойлива. Случалось, на несколько месяцев она оставит меня в покое или просто затаится где-то внутри, как болезнь, о которой человек не знает и даже не догадывается. Но выпадали недели, когда она не покидала меня ни днем, ни ночью. Особенно летом. (Ибо лето – время года, когда мы особенно подвержены капризам своих нервов и когда ложная идея легче всего овладевает нашими мыслями и с непреодолимой силой сосредотачивает их на одном предмете.) Не одно лето было для меня омрачено из-за этого ожидания Елениного письма – и в горах, и на море!

Письмо! Случайно услышав или мимоходом прочитав где-нибудь это слово, я начинаю думать только о ней и о ее письме. И то, никогда не полученное мною письмо полностью уничтожает все письма, которые я получаю, которые мне действительно посылают живые люди; оно заранее распыляет их смысл и лишает их всякой ценности.

Вечером, усталый, но спокойный и довольный, я возвращаюсь после прогулки в горах. Проходя через холл, слышу, как кто-то произносит мое имя. Спешу к портье, в волнении спрашиваю о письме. «Нет, – говорит он, – нет, вы ошиблись, вам нет письма». И смотрит на меня удивленно.

Валюсь с ног от усталости, но спать не могу. Не верю, что ослышался. Письмо должно было быть, и только от нее. А когда в конце концов мне удается сомкнуть веки и уснуть, я сплю не по-настоящему и не вижу снов, как все другие люди. Я борюсь с ее письмом. Слышу шелест бумаги, чувствую его в своих пальцах, напрягаю глаза и, мне кажется, различаю буквы, но не могу понять ни одного слова. И тогда спрашиваю себя, а может ли она вообще писать – так, как пишем мы, люди. Открываю глаза, сна нет и в помине, в темноте вижу полосатый свет, проникающий через приподнятые пластинки жалюзи на окне. Окно напоминает письмо с ровными, густо исписанными строчками.

Письмо, но его невозможно прочитать.

Так не раз я пробуждался среди ночи, с горечью во рту, со смятением в душе, негодуя на себя, на эту проклятую женщину, письма от которой напрасно ожидаю, и на весь мир. Подходил к окну, словно мне не хватало света и воздуха, бил плашмя по подоконнику, злой, решившийся в конце концов распутать сеть обмана, в которую меня впутали мои собственные мысли.

«Нет, больше ее никогда не будет! – говорил сам себе. – У нее же и рук нет, ей неведомо, что такое перо и бумага, человеческая мысль и человеческое слово; она и не подозревает о моем существовании, не знает ни обо мне, ни о моем ожидании. Да и ее самой нет. Я потерял голову, гоняясь за ней». Так я говорил себе, но в то же время понимал, что этими словами ничего не разъясняю и не доказываю. Только ощущал боль в ладони. А мысль моя в сотый раз улетала назад и неслась в противоположном направлении.

«Никогда не напишет? Не существует? А что же тогда меня пробудило, подняло с постели и привело к окну? И, в конце концов, откуда нам вообще известно, что существует, а что нет? Ладно, пусть не напишет, пусть не сможет написать. Никогда. Но если бы завтра вдруг пришло ее письмо, ее слова ко мне…»

И круг снова, не останавливаясь, безжалостно завертелся, не указывая ни выхода, ни решения.

То, что не удавалось разгадать во сне, я часто пытался прочесть днем. Нередко во время прогулки или беседы с людьми вдруг возникнет передо мной лист белой бумаги, испещренный черными буквами. И я читаю письмо от Елены, которое никогда не получал. Будто доносящийся издали неясный шум, мне мешает читать болтовня окружающих, но я упорно читаю и читаю.

В письме Елена всегда сообщает что-нибудь приятное. Предлагает встретиться или зовет приехать на день-два в маленький приморский городок, где проводит лето. Добраться не трудно – и на поезде, и на пароходе. Можно, например, отправиться пароходом из…

Тут мое чтение обрывается: кто-то рядом громко заговорил. Я встрепенулся. Вопрос относился прямо ко мне. Надо было отвечать. Письма не стало. Мой ответ прозвучал сбивчиво.

Так повторялось много раз. Чтение обрывалось всегда на том месте, где речь заходила о каком-либо конкретном факте – названии города или дате. И я, не желая показаться рассеянным или неучтивым, продолжал разговаривать с людьми, хотя постоянно думал об исчезнувшем письме.

А потом наступало время, когда я все это счастливо забывал. Мучения с Елениным письмом вдруг, словно по волшебству, прекращались. Они исчезали где-то в сферах, подвластных грезам и забвению, где им и было самое подобающее место. Месяц за месяцем я жил тогда спокойной и ясной жизнью, целиком отдаваясь своему делу, которое выполнял с охотой и полной отдачей сил. А затем, как-нибудь вечером, снова, не знаю откуда и почему, приходила в голову старая мысль.

Этот день наступит. Невидимый почтальон произнесет на лестнице мое имя, которое он сообщит и мне самому, словно раньше я не знал, как меня зовут и кто я такой. Все-таки письмо! Это будет торжественный и светлый праздник. Точное сообщение о Еленином приезде или приглашение приехать в определенное место – туда-то и туда-то, тогда-то и тогда-то. (А это все равно, что она сама рядом!) И я откликнусь на ее предложение легко и естественно, как будто этой минуте не предшествовали целые годы сомнений, обмана и ожидания. И радость будет безграничной и полной. Счастливый миг абсолютной ясности, лишенной реальной основы, стремительно овладевал мной. И круговорот вокруг Елены начинался снова. Снова сменялись в моей жизни короткие радостные грезы и долгие мучения наяву. Мысли об исчезновении или присутствии Елены настигали и теснили одна другую и увлекали меня за собой, словно волны.

Сейчас весна. Опять весна! Впереди у меня сто восемьдесят солнечных дней. Мне кажется, что я несу полные пригоршни каких-то чудесных золотых монет, каждая как солнце. Все пути открыты. Дышится легко.

Растерявшийся от счастья, я вдруг почувствовал, что у меня за спиной появилась Елена. Я не посмел обернуться. Минуту-две она стояла неподвижно (одновременно остановилось и мое дыхание), а потом положила мне руку на плечо. Я не могу объяснить, как и по каким признакам я это понял. Скорее это была лишь мысль о женской руке. Будто тень, она опустилась на мое плечо, но тень, обладающая хоть и бесконечно малым, но вполне реальным весом, а точно также мягкостью и твердостью. И я стоял отрешенный и торжественно застывший.

Не знаю, в какой момент эта рука, будто тень бабочки, вспорхнула с меня, ибо, когда я снова смог что-то сообразить и понять, ее уже не было.

Но сейчас весна. Опять весна. Я богат, спокоен и могу ждать. Правда, ничего ясного и определенного не было и нет, но ничего же ведь и не потеряно, не утрачено безвозвратно и окончательно. Я знаю, на свете есть множество полуоткрытых окон, которыми стучит весенний ветерок, много солнечных бликов сверкает на металле или воде, много мест пустует в купе вагонов, и волнуются бесчисленные человеческие потоки, и озарены лица многих прохожих. Я предполагаю и тысячи других неизвестных совпадений и обстоятельств и знаю: всегда и повсюду нам может явиться Елена, женщина, которой нет. Только бы я не перестал ее ждать!