355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ивлин Во » Новая Европа Скотт-Кинга » Текст книги (страница 2)
Новая Европа Скотт-Кинга
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:13

Текст книги "Новая Европа Скотт-Кинга"


Автор книги: Ивлин Во



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Среди трубного рева они поднялись на площадку, где человек в вечернем костюме сыграл в честь гостей марш на рояле, после чего их повели в зал для приемов, заставленный рядами скамей и трибунами. Он несколько напоминал зал суда, да и на самом деле нередко служил для заседаний трибунала, где приговаривали какого-нибудь честолюбивого политика к высылке на неуютные острова, лежащие поодаль от берегов родины.

Зал уже был полон. В центре на троне под балдахином восседал министр культуры и отдыха, мрачного вида молодой человек, потерявший большинство пальцев, забавляясь с бомбой еще в пору последней революции. Доктор Фе представил ему Скотт-Кинга и Уайтмейда. Министр одарил их жутковатой улыбкой и протянул искалеченную руку. Его окружало с полдюжины высокопоставленных чиновников, и доктор Фе представил каждого из них гостям. Почетные титулы, поклоны, улыбки, рукопожатия; потом Скотт-Кинга и Уайтмейда отвели в их собственный загон, где находились и другие гости, прибывшие на празднество, числом около дюжины. На красном плюшевом сиденье, предназначенном для каждого гостя, лежала кучка буклетов и программ.

– Не очень-то пригодно в пищу, – пробормотал Уайтмейд.

С лестницы донеслись звуки труб и литавр; прибыла еще одна, последняя группа гостей, которая также была представлена руководству; затем началась церемония.

Голос министра культуры и отдыха, вероятно и от рождения не отличавшийся особой мягкостью, еще больше огрубел от выступлений на шумных уличных митингах. Он говорил очень долго, а потом уступил место на трибуне достопочтенному ректору Беллацитского университета. Скотт-Кинг изучал тем временем книги и брошюры, предоставленные в его распоряжение, всю эту обильную продукцию Министерства народного просвещения – сборник избранных речей Маршала, монография по предыстории Нейтралии, иллюстрированный путеводитель по горнолыжным курортам страны, годичный отчет Корпорации виноградарства. Ничто, похоже, не имело здесь прямого отношения к происходящему, за исключением многоязычной, воистину полиглотской программки предстоящих празднеств:

«17.00. Церемония открытия торжеств министром культуры и отдыха.

18.00. Прием делегатов в Беллацитском университете. Костюм вечерний.

19.30. Торжественный прием, вино и закуска а-ля фуршет в муниципалитете Беллациты.

21.00. Банкет, организованный Комитетом празднования трехсотлетия Беллориуса. В музыкальном сопровождении молодежного отделения Беллацитской филармонии. Костюм вечерний.

Ночлег в отеле „22 марта“».

– Видите, – сказал Уайтмейд, – до девяти часов есть нам не дадут, и попомните мои слова – они еще и опоздают вдобавок.

– У нас в Нейтралии, – сказал доктор Фе, – в Нейтралии, когда мы счастливы, мы не наблюдаем часов. А сегодня мы очень счастливы.

Отель «22 марта» получил свое название в честь какого-то уже забытого ныне события, которыми изобиловала история восхождения Маршала к власти и в связи с которым был тогда по горячим следам удостоен переименования крупнейший отель столицы. За эти годы он пережил – в зависимости от перемен политического климата – столько же официальных переименований, сколько и самая площадь, на которой он был расположен: «Королевский», «Реформа», «Октябрьская революция», «Империя», «Президент Кулидж», «Герцогиня Виндзорская»; нейтральны, впрочем, всегда называли его попросту «Риц». Отель возвышался над пышной субтропической зеленью, фонтанами и статуями – солидное сооружение с разнообразными украшениями в стиле рококо, бывшими здесь в моде полвека назад. Отель служил местом встречи для представителей нейтральской аристократии; они бродили по его просторным коридорам, сидели в уютном фойе, оставляли у портье письма друг для друга, иногда занимали у барменов немного денег, иногда звонили отсюда и, конечно, ежедневно судачили о том о сем, а по временам и дремали в удобных креслах. Они не пользовались платными услугами отеля. Они просто не могли себе этого позволить. Цены здесь были установлены законом, и притом высокие, к ним прибавлялось еще множество совершенно головокружительных налогов – 30 % за обслуживание, 2 % гербового сбора, 30 % налога на предметы роскоши, 5 % сбора в фонд зимней помощи, 12 % сбора в пользу инвалидов и жертв революции, 4 % муниципального сбора, 2 % федерального налога, 8 % налога на удобства и излишки жилплощади, превышающие минимальные потребности, а также множество еще самых разнообразных сборов; налоги эти росли, так что номера гостиницы и ее роскошные рестораны стали недоступны ни для кого, кроме иностранцев.

Иностранцев же в последние годы здесь бывало немного; в «Рице» процветало казенное гостеприимство; и все же угрюмый кружок нейтральских аристократов, исключительно мужчин – ибо, несмотря на бесчисленные революционные перевороты и оптовое распространение свободомыслия, нейтральские дамы все еще скромно сидели по домам, – по-прежнему собирались в отеле. Это был их клуб. Они носили темные костюмы и очень жесткие воротнички, черные галстуки и черные ботинки на пуговках; они курили сигареты в длинных черепаховых мундштуках; лица у них были темные и морщинистые; они беседовали о деньгах и о женщинах бесстрастно и отвлеченно, ибо никогда не имели в достатке ни тех, ни других.

Городской сезон в Беллаците подходил к концу, и в тот летний вечер десятка два потомков крестоносцев, еще не выехавших на лето к морю или в свои родовые поместья, как всегда собрались в прохладном холле «Рица». Они были первыми вознаграждены зрелищем возвращения иностранных профессоров из Министерства культуры и отдыха. Вид у гостей был запаренный и умученный; их завезли, чтоб они смогли облачиться в свои академические одеяния для приема в университете. Выяснилось, что у прибывших последними – Скотт-Кинга, Уайтмейда, мисс Свенинген и мисс Бомбаум – багаж пропал. Доктор Артуро Фе бушевал за столиком администратора, как лесной пожар; он заклинал, он угрожал, он звонил по телефону. Одни утверждали, что багаж был конфискован на таможне, другие – что он украден шофером такси. В результате выяснилось, что вещи были попросту забыты в служебном лифте на верхнем этаже отеля.

Доктору Фе удалось в конце концов собрать представителей науки, Скотт-Кинг надел магистерскую мантию и шапочку, Уайтмейд – куда более пышные одеяния новоиспеченного доктора Упсалы. Среди представителей разнообразных цитаделей науки, облаченных в университетские одежды, которые делали их похожими то на судейских с гравюр Домье, то на персонажей знаменитого артиста мюзик-холла Уилла Хэя, особняком стояла мисс Свенинген в своей прозрачной спортивной рубашонке и белых шортах. Мисс Бомбаум ехать отказалась. Она сказала, что ей еще нужно дотянуть статью.

Через вращающуюся дверь делегаты один за другим вышли в пыльную духоту летнего вечера, оставив в прохладном холле аристократов, обсуждавших ноги мисс Свенинген. Ко времени возвращения делегации в отель тема эта все еще не была исчерпана; со всей очевидностью, случись этот визит в начале сезона, впечатлений от ног хватило бы для разговоров на целый год.

Посещение университета оказалось тяжким испытанием – после выступлений, длившихся добрый час, последовал подробный осмотр архивов.

– Мисс Свенинген, господа, – сказал доктор Фе в холле. – Мы несколько задержались. Нас уже ждут в муниципалитете. Я позвоню, что мы опаздываем. Не расслабляйтесь!

Они разошлись по своим комнатам и в назначенный срок собрались в холле, снова одетые к обеду с разной степенью элегантности. Доктор Фе был великолепен в плотно облегавшем фигуру белом жилете с ониксовыми пуговицами и гарденией в петлице, с полдюжиной крошечных медалей на груди и неким подобием кушака. Скотт-Кинг и Уайтмейд рядом с ним выглядели, конечно, весьма бледно. Впрочем, маленьких смуглых графов и маркизов, сидевших в холле, все это мало трогало. Они ждали появления мисс Свенинген.

Если уж ее академическое одеяние сумело открыть столько непредвиденной благодати, такое великолепие, такие непредсказуемые размеры и роскошь плоти, то что могла она, переодетая в вечернее платье, утаить от их взоров?

И вот она появилась.

Темно-шоколадный шелк, окутав ей шею и плечи, спускался чуть не до самого пола; даже ступни ее были скрыты черными атласными туфлями на низком каблуке, отчего казались непомерно большими. Волосы мисс Свенинген были перевязаны пестрой ленточкой из шотландки. Она надела широкий лакированный пояс, а за ремешок часов искусно просунула носовой платочек. С минуту черные обезьяньи глазки таращились на нее с изумлением и ужасом; после этого с вялой томностью, порожденной веками наследственного разочарования, рыцари мальтийского ордена стали подниматься со своих мест и, кивая налево и направо склоненным перед ними швейцарам, потянулись к вращающейся двери отеля и дальше – к площади, застывшей в вечерней духоте, к своим деленым и переделенным дворцам, где их ждали жены.

– Поехали, дамы и господа, – сказал доктор Артуро Фе. – Машины уже здесь. Нас с нетерпением ждут в мэрии.

Лорд-мэр Беллациты не был отмечен ни солидным брюшком, ни двойным подбородком, ни тяжеловесным достоинством, типичными для банковских или муниципальных заправил, – ни малейшего намека на достаток и блеск. Он был молод, тощ и явно чувствовал себя не в своей тарелке; революционные подвиги избороздили его лицо шрамами; он носил на глазу черную повязку и опирался на костыль.

– Его превосходительство, увы, не говорят по-английски, – посетовал доктор Фе, представляя мэру Скотт-Кинга и Уайтмейда.

Они обменялись рукопожатиями. Лорд-мэр мрачно взглянул на них и что-то пробормотал на ухо доктору Фе.

– Его превосходительство сказали, что они очень рады приветствовать столь славных гостей. Как говорят у нас в народе, наш дом – ваш дом.

Англичане отошли от возвышения и сразу потеряли друг друга. Уайтмейд высмотрел буфет где-то в дальнем конце зала, увешанного гобеленами, Скотт-Кинг робко стоял в одиночестве. Лакей принес ему стакан сладкого шипучего вина, потом доктор Фе привел для него какого-то собеседника.

– Разрешите представить вам инженера Гарсиа. Он горячий поклонник Англии.

– Инженер Гарсиа, – сказал незнакомец.

– Скотт-Кинг, – отозвался Скотт-Кинг.

– Я семь лет работал на фирма «Грин, Горидж энд Райт Лимитид» в Солфорде. Вы их, конечно, хорошо узнавали?

– К сожалению, нет.

– Это, по-моему, очень известная фирма. Вы часто ездите в Солфорд?

– К сожалению, не приходилось там бывать.

– Это очень известный город. А ваш, простите, какой город?

– Можно сказать, что Гранчестер.

– Гранчестер я не узнавал. Больше, чем Солфорд?

– Нет, гораздо меньше.

– Ах так! В Солфорде есть много промышленность.

– Кажется, так.

– Как вам нравится нейтральское шампанское?

– Отличное вино.

– Очень сладкое, правда? Благодаря наше нейтральское солнце. Наше вам больше нравится, чем французское шампанское?

– Оно как будто несколько не похоже?

– Я вижу, что вы знаток. Во Франции не есть солнце. Вы знакомы с герцог Вестминстерский?

– Нет.

– Я увидел его один раз в Биаррице. Прекрасный человек. Человек с большие завладения.

– Вот как?

– Именно так. Лондон – его завладение. У вас есть завладение?

– Нет.

– У моей матери было завладение, но оно пропало.

В зале стоял ужасающий гам. Скотт-Кинг оказался теперь в центре целой группы людей, говорящих по-английски. Появлялись новые лица, все новые голоса обращались к нему. Его стакан наполняли снова и снова; вино переливалось через край, шипело, бродило и брызгало на манжеты. Доктор Фе подходил, уходил, проходил.

– О, вы быстро подружились.

Он привел каких-то новых людей; принес еще вина.

– Из особой бутылки, – прошептал он. – Специально для вас, профессор. – И наполнил стакан Скотт-Кинга все той же сладковатой пеной.

Шум нарастал. Стены с гобеленами, расписанный потолок, канделябры, позолоченные балки и колонны – все плясало и плыло перед Скотт-Кингом.

До его сознания дошло, что инженер Гарсиа пытается увести его в какой-то более укромный угол.

– Как вам нравится наша страна, профессор?

– Уверяю вас, все очень мило.

– Не похоже на то, что вы ожидали увидеть, правда? Ваши газеты не пишут, что тут мило. Как можно позволить, чтоб так клеветали на нашу страну? Ваши газеты пишут про нас много ложь.

– Они про всех пишут ложь, вы же знаете.

– Простите? Не слышу…

– Они про всех пишут ложь! – заорал Скотт-Кинг.

– Да, ложь. Вы сами видите, что у нас тут все тихо и мирно.

– Все тихо и мирно.

– Что вы сказали?

– Тихо! – заорал Скотт-Кинг.

– Вам кажется, здесь слишком тихо? Скоро станет веселей. Вы что, писатель?

– Нет, всего-навсего бедный ученый.

– Как так бедный? В Англии вы все богатые, разве не так? Нам здесь приходится очень много работать, потому что у нас бедная страна. В Нейтралии самый лучший ученый получает в месяц 500 дукатов. А за квартиру платит, наверно, 450. И налоги 100 дукатов. Масло растительное 30 дукатов литр. Мясо 45 дукатов килограмм. Так что мы трудимся. Вот доктор Фе – ученый. Кроме того, он юрист, судья нижней судебной палаты. Он редактор «Исторического обозрения». У него высокий пост в Министерстве культуры и отдыха, а также в Министерстве иностранных дел и еще в Бюро просвещения и туризма. Он часто выступает по радио на международные темы. Ему принадлежит третья часть всех акций Спортивного клуба. Во всей Новой Нейтралии не найдешь, наверно, человека, который бы так много работал, как доктор Фе, а все же он не такой богатый, как мистер Грин. Мистер Горидж и мистер Райт из Солфорда были богатые. А они-то вообще почти не работали. В мире много несправедливостей, профессор.

– Мне кажется, нам следует помолчать. Лорд-мэр собирается произнести речь.

– Он не есть человек образованный. Политик, и все. Говорят, что у него мать…

– Тс-с-с…

– Я думаю, что его речь не будет интересная.

В центре зала стало несколько тише.

Речь лорда-мэра была заранее отпечатана на машинке. Он косился на эти листки своим единственным глазом и читал с запинками.

Скотт-Кинг улизнул. Где-то, словно в непостижимой дали, у буфетной стойки, замаячила перед ним одинокая фигура Уайтмейда, и Скотт-Кинг направил к ней нетвердые шаги.

– Вы пьяны? – шепотом спросил Уайтмейд.

– Не думаю… просто голова кружится. От переутомления и от шума.

– Я лично пьян.

– Да. Это заметно.

– Я сильно пьян?

– Просто пьян.

– Дорогой мой, дорогой Скотт-Кинг, тут-то вы, если можно так выразиться, тут-то вы и заблуждаетесь. Со всех точек зрения и по всем существующим меркам я куда, куда более пьян, чем вы это великодушно отметили.

– Ну и отлично. Давайте только не будем шуметь, пока лорд-мэр говорит.

– Я, конечно, не притворяюсь, что понимаю по-нейтральски, а только сдается мне, что этот, как вы его там называете, лорд-мэр несет полную ахинею. И похож он, мне кажется, на гангстера.

– Просто политик, наверно.

– А вот это еще хуже.

– Ощущается настоятельнейшая, просто неотложнейшая потребность где-нибудь присесть.

Хотя они были знакомы всего один день, Скотт-Кинг любил этого человека; они столько вместе выстрадали и продолжали страдать; они выражались по преимуществу на одном языке; они были товарищи по оружию. Он взял Уайтмейда под руку и вывел его из зала на прохладную и укромную площадку, где стоял маленький позолоченный плюшевый пуфик, вовсе не предназначавшийся для того, чтобы на него усаживались. Здесь они и присели, два безвестных, захудалых господина, присели в укромном, глухом углу, куда едва доносились отзвуки речей и аплодисменты.

– Они ее запихивали в карманы, – сказал Уайтмейд.

– Кто? И что?

– Слуги. Еду. В карманы своих длинных ливрей с галунами. Они уносили ее для семьи. Мне досталось всего четыре макаронины. – Совершив вдруг мгновенный, крутой вираж, он сказал: – Она выглядела ужасно.

– Мисс Свенинген?

– Это великолепное создание. Но когда я увидел ее переодетой к ужину, это был жестокий удар. Вот тут что-то умерло, – Уайтмейд прикоснулся к груди, – там, где сердце.

– Не плачьте.

– Не могу сдержать слезы. Вы видели ее коричневое платье? И эту ленту в волосах? И этот платочек?

– Да, да, все видел. И пояс.

– Пояс, – сказал Уайтмейд, – это уж свыше всех сил. Вот тут что-то захлопнулось. – Он прикоснулся ко лбу. – А вы ведь помните, какая она была в шортах? Валькирия. Что-то из тех героических времен. Нечто богоподобное, невообразимо строгое школьное совершенство, староста женской спальни, – произнес он в каком-то экстазе. – Представьте себе, как она вышагивает между койками косички, босые ноги, а в угрожающе поднятой руке – щетка для волос. О Скотт-Кинг, Скотт-Кинг, как вы думаете, она ездит на велосипеде,?

– Уверен в этом.

– В шортах?

– Конечно, в шортах.

– Кажется, всю жизнь так и ехал бы с ней, на заднем седле тандема, через бесконечный сосновый бор, чтоб в полдень присесть среди хвойных игл и съесть пару крутых яиц. Представьте себе, как эти сильные пальцы чистят яйцо, представьте себе, Скотт-Кинг, – и скорлупу, и белок, и этот глянец. Представьте себе, как она будет его кусать.

– Да, это должно представлять собой великолепное зрелище.

– А теперь вспомните, какая она сейчас, здесь, в этом коричневом платье.

– Есть вещи, о которых не следует вспоминать, Уайтмейд. – И Скотт-Кинг тоже обронил несколько сочувственных слез, предаваясь их общей печали, навеянной невыразимой, воистину космической тоской вечернего платья мисс Свенинген.

– В чем дело? – спросил доктор Фе, подходя к ним. – Слезы? Вам здесь не нравится?

– Виной лишь платье мисс Свенинген, – сказал Скотт-Кинг.

– О да, это трагично. Однако у нас в Нейтралии привыкли храбро, с улыбкой встречать подобные горести. Я не хотел вам мешать, я только хотел спросить, профессор, готова ли у вас к вечеру небольшая речь? Мы рассчитываем, что вы скажете несколько слов на банкете.

Для участия в банкете они вернулись в «Риц». В пустом холле сидела только мисс Бомбаум, которая курила сигару в обществе какого-то мужчины омерзительной наружности.

– Я уже пообедала, – сообщила она. – А сейчас я докурю и уйду.

Было уже половина одиннадцатого ночи, когда они наконец сели за стол, столь обильно покрытый арабесками из цветов, лепестков, мха, лишайников, стелющихся трав и древесных побегов, что он был скорее похож на цветник Ленотра, чем на обыкновенный стол. Скотт-Кинг насчитал шесть бокалов разнообразных форм и размеров, стоявших перед ним среди всей этой зелени. Невероятно длинное меню с золотыми буквами лежало на его тарелке рядом с карточкой, где было напечатано на машинке: «Доктор Скотч-Кинк»[2]2
  Эти опечатки придают фамилии героя (Шотландец-Король) комичный характер. Словом «скотч» чаще всего называют шотландское виски, а слово «кинк» означает, в частности, «заскок, причуду». (Примеч. перев.).


[Закрыть]
. Как и многие другие испытатели, ставившие до него подобный эксперимент, Скотт-Кинг обнаружил, что долгое воздержание от пищи вконец отбило ему аппетит. Официанты сами управились с закуской, но, когда дело дошло наконец до супа и Скотт-Кинг поднес ко рту первую ложку, на него вдруг напала икота. Ему вспомнилось, что то же несчастье постигло трагическую экспедицию капитана Скотта в Антарктике.

– Comment dit-on en français[3]3
  Как будет по-французски (фр.).


[Закрыть]
«икота»? – спросил Скотт-Кинг у своего соседа.

– Plait-il, mon professeur?[4]4
  Не понял, профессор? (фр.).


[Закрыть]

Скотт-Кинг икнул.

– Ça, – сказал он. – Ça est le hoquet. J’en ai affreusement[5]5
  Вот это. Это икота. У меня ужасная икота (фр.).


[Закрыть]
.

– Evidemment, mon professeur. Il faut du cognac[6]6
  Это заметно, профессор. Надо коньяку (фр.).


[Закрыть]
.

Официанты уже выпили не раз и продолжали пить коньяк без удержу, так что под рукой у него оказалась бутылка. Скотт-Кинг осушил целый стакан коньяку и стал икать с удвоенной силой. В течение всего долгого ужина он икал беспрерывно.

Сосед по столу, давший ему столь неудачный совет, судя по его карточке – доктор Богдан Антоник, секретарь Ассоциации Беллориуса по международным вопросам, был обходительным мужчиной средних лет, чье лицо носило следы непрестанных невзгод и усталости. Когда позволяла икота Скотт-Кинга, они продолжали беседу по-французски.

– Вы не гражданин Нейтралии?

– Пока нет. Надеюсь им стать. Каждую неделю я обращаюсь в Министерство иностранных дел, но они каждый раз обещают дать ответ через неделю. Я не столько из-за себя беспокоюсь – хотя смерть, конечно, ужасная вещь, – сколько из-за семьи. У меня семеро детей, все семеро родились в Нейтралии, и все не имеют подданства. Если нас вышлют на мою несчастную родину, там они, без сомнения, всех нас повесят.

– В Югославию?

– Я хорват и родился еще при империи Габсбургов. Это была настоящая Лига Наций. В молодые годы я учился в Загребе и Будапеште, в Праге и Вене – человек был тогда свободен и мог поехать куда захочет; он был гражданином Европы. Потом нас освободили, и мы очутились под властью сербов. Теперь нас снова освободили, и мы оказались под властью русских. И каждый раз появлялось больше полиции, возникало больше тюрем, совершалось больше казней. Моя бедная жена – чешка. Ее нервная система вконец расстроена нашими невзгодами. Ей все время кажется, что за ней следят.

Скотт-Кинг попытался издать тот слабый, невнятный и уклончивый возглас сочувствия, который так легко удается англичанину, не знающему, что сказать; но, конечно, речь идет об англичанине, не страдающем от икоты. Звук же, который в этих особых обстоятельствах издал Скотт-Кинг, и человеку менее чувствительному, чем доктор Антоник, показался бы издевательским.

– Я думаю, вы правы, – сказал он просто. – Здесь на каждом шагу шпионы. Вы заметили в холле человека, с ним рядом сидела женщина с сигарой? Это один из них. Я здесь уже десять лет, так что всех их знаю. Одно время я был вторым секретарем в нашем Представительстве. Это высокий пост, можете мне поверить, потому что хорвату нелегко попасть на нашу дипломатическую службу. Все посты отдавали сербам. А теперь уже нет Представительства. Мне не выплачивали жалованье с 1940 года. У меня осталось несколько друзей в Министерстве иностранных дел, и они по доброте своей иногда подбрасывают мне работу, вот как сейчас. Однако в любой момент может быть заключено торговое соглашение с русскими, и тогда нас всех выдадут.

Скотт-Кинг сделал попытку сказать хоть что-нибудь.

– Вы должны выпить еще коньяку, профессор. Единственный способ. В Рагузе у меня, помнится, часто случалась икота от смеха… Больше, уж наверно, нигде.

Хотя народу на банкете было меньше, чем на приеме в мэрии, шум здесь стоял еще более удручающий. Банкетный зал в «Рице», весьма обширный, имел все же архитектуру более мишурную и интимную, нежели в мэрии. Там высокие потолки словно уводили весь этот пронзительный гомон в намалеванную голубизну неба, где он рассеивался средь плывущих в вышине божественных созданий, а фламандские охотничьи сцены, которыми были расписаны стены, там словно обволакивали и глушили в бесчисленных складках одежды все эти резкие звуки. В «Рице» зеркала и позолота только отражали обратно в зал этот ужасающий грохот; вдобавок на застольный стук и говор, выкрики официантов и прочие шумы накладывалось пение смешанного молодежного хора, чей громогласный фольклорный репертуар способен был испортить самый жизнерадостный деревенский праздник. Нет, не о таком ужине мечтал Скотт-Кинг, сидя у себя на уроке в Гранчестере.

– Бывало на террасе моего домика на мысе в Лапало мы смеялись так громко, что рыбаки окликали нас с палубы проходивших судов и спрашивали, над чем мы смеемся, чтоб посмеяться вместе с нами. Они проплывали совсем близко от берега, и можно было видеть отражение огней, уходившее вдаль, к островам. А стоило нам умолкнуть у себя на террасе, как их хохот доносился к нам над водами, даже когда их самих уже не было видно.

Сосед, сидевший слева от Скотт-Кинга, не вступал в разговор до самого десерта и обращался только к официантам; но уж к ним он обращался громко и часто, то скандаля и требуя чего-то, то прося их и умоляя, в результате чего ему удавалось добыть по две порции почти каждого блюда. Он ел, заткнув салфетку за воротник. Он сосредоточенно жевал, низко склонив голову над тарелкой, так что и кусочки, нередко выпадавшие у него изо рта, не ускользали от него безвозвратно. Он с удовольствием попивал вино, вздыхая после каждого глотка и стуча ножом по стакану, чтобы официант не забыл снова его наполнить. Зачастую, водрузив на нос очки, он принимался снова и снова внимательно изучать меню, и не столько, казалось, из страха пропустить какое-нибудь блюдо, сколько из желания вновь оживить в памяти пережитые им радостные мгновения. Человеку, облаченному в вечерний костюм, не так легко сохранить богемную внешность, однако именно такую внешность имел сосед Скотт-Кинга с его копной седеющих волос, широкой лентой пенсне и трехдневной щетиной на щеках и подбородке.

Когда принесли десерт, он поднял лицо от тарелки, остановил на Скотт-Кинге взгляд больших и уже налившихся кровью глаз, скромно рыгнул и заговорил наконец. Слова, которые он произнес, были явно английскими, однако акцент его был сформирован в самых разнообразных городах мира – от Мемфиса (штат Миннесота) до Смирны. «Шекспир, Диккенс, Байрон, Голсуорси», – кажется, именно эти слова он произнес.

Сей запоздалый плод мысли, рожденный в муках после столь долгого созревания, застал Скотт-Кинга врасплох, и он уклончиво икнул.

– Они есть все великие английские писатели.

– Ну да.

– Ваш любимый есть кто?

– Шекспир, вероятно.

– Он больше драматический, больше поэтический, есть так?

– Да.

– Но Голсуорси есть больше современный.

– Совершенно верно.

– Я есть современный. Вы есть поэт?

– Не сказал бы. Я перевел кое-что.

– Я есть оригинальный поэт. Я перевожу свои стихи сам английской прозой. Они напечатаны в Соединенных Штатах. Вы читаете «Новый удел»?

– К сожалению, нет.

– Это журнал, который печатает мои переводы. В прошлом году они прислали мне десять долларов.

– Никто никогда не платил мне за мои переводы.

– Надо послать их в «Новый удел». На мой взгляд, – продолжал Поэт, – невозможно перевести поэзию с одного языка на другой стихами. Я перевожу английскую прозу на нейтральский язык стихами. Я очень хорошо перевел стихами некоторые избранные места из вашего великого Пристли. Я надеялся, их будут использовать в старших классах, но они это не делают. Везде зависть, везде интриги и зависть – даже в Министерстве образования.

В этот момент в центре стола поднялась какая-то внушительная фигура, чтобы произнести первую речь.

– А теперь за работу, – сказал сосед Скотт-Кинга и, вытащив блокнот с карандашом, начал деловито стенографировать речь. – В Новой Нейтралии мы все трудимся, – сказал он.

Речь была длинной и заслужила немало аплодисментов. Во время речи официант передал Скотт-Кингу записку: «Я объявлю ваше ответное слово после Его превосходительства. Фе».

Скотт-Кинг написал: «Страшно извиняюсь. Только не сегодня. Не в форме. Попросите Уайтмейда», после чего, все еще икая, он украдкой покинул свое место и за столами выбрался к выходу из зала.

Холл гостиницы был почти пуст: венчавший его огромный стеклянный купол, на протяжении всех военных лет сиявший по ночам в высоте, как одинокая свеча во тьме взбудораженного мира, погрузился во мрак. Два ночных портье, спрятавшись за колонной, делили пополам сигару; безбрежная пустыня ковра, по которому там и сям были разбросаны свободные кресла, расстилалась перед Скотт-Кингом в тусклом полумраке холла, пришедшем на смену прежнему сиянию огней в соответствии с нынешней скудостью и экономией. Было едва за полночь, но в Новой Нейтралии еще жила память о комендантском часе времен революции, о полицейских облавах, о расстрелах в городском саду; новонейтральцы предпочитали пораньше добираться домой и запирать двери на засов.

Как только Скотт-Кинг попал в тихое помещение, его икота самым загадочным образом прекратилась. Он вышел наружу через вращающуюся дверь и вдохнул воздух пьяццы, на которой при свете фонарей уборщики из шлангов смывали с мостовой пыль и мусор, накопившиеся за день; последний из трамваев, целый день дребезжавших вокруг фонтанов, давно уже удалился в свой загон. Скотт-Кинг глубоко вздохнул, чтобы проверить, окончательно ли его чудесное избавление от икоты, и убедился, что да, оно было полным. Тогда он вернулся назад в гостиницу, взял ключ у портье и почти машинально, уже почти в забытьи, поднялся к себе наверх.

В те первые, до крайности суматошные день и вечер, проведенные в Беллаците, у Скотт-Кинга почти не было возможности сколько-нибудь близко познакомиться с другими делегатами, приглашенными, как и он, Юбилейной Ассоциацией Беллориуса. По правде сказать, он с трудом отличал их от хозяев-нейтральцев. Они раскланивались, они пожимали друг другу руки и кивали, встречаясь в лабиринте университетских архивов, извинялись, нечаянно толкнув один другого локтями в давке и толчее приема в мэрии; если же после банкета между делегатами и возникали какие-нибудь более близкие знакомства, Скотт-Кинг к этому уже не имел никакого отношения. Ему помнилось, что был среди делегатов один очень любезный американец, один до крайности надменный швейцарец и еще какой-то восточный человек, которого он в принципе принимал за китайца. И вот, на следующее утро, неукоснительно следуя розданной им программе, Скотт-Кинг бодро спустился в холл гостиницы, чтобы присоединиться к остальным делегатам. В 10.30 им предстояло выехать в Симону. Вещи Скотт-Кинга были уже упакованы; солнце, еще вполне милосердное, лучезарно сияло через стеклянный купол холла. Скотт-Кинг пребывал в наилучшем состоянии духа.

Он пробудился в этом редком для него настроении после безмятежного ночного сна. Он ел фрукты, разложенные на подносе, сидя на веранде над площадью и радостно приветствуя в душе пальмы, и фонтаны, и грохочущие трамваи, и патриотические статуи в сквере. После завтрака он подошел в холле к другим делегатам исполненный крайней благожелательности.

Из нейтральцев, принимавших накануне участие в празднествах, присутствовали только Фе и Поэт. Остальные трудились где-то в других местах, строя, каждый на своем посту, Новую Нейтралию.

– Профессор Скотт-Кинг, как вы себя чувствуете сегодня? – В голосе доктора Фе, наряду с простой любознательностью, была различима явная тревога.

– Просто великолепно, благодарю вас. Ах да, конечно, я совсем забыл про вчерашнюю речь. Мне очень жаль, если я подвел вас, но беда была в том…

– Не стоит говорить об этом, профессор. А ваш друг Уайтмейд, он, опасаюсь, чувствует себя не так бодро?

– Не так бодро?

– Боюсь, что нет. Он просил передать, что не сможет поехать с нами. – Доктор Фе в высшей степени выразительно поднял брови.

Поэт поспешил отвести Скотт-Кинга в сторону.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – и успокойте ваш друг. Ни малейшего намека на то, что вчера произошло, не появляется в прессе. Я переговариваю с кем надо в министерстве.

– Но я, знаете, в полнейшем неведенье.

– Публика тоже. В нем она и оставается. Вы иногда по своему демократическому обычаю посмеиваетесь над нашими небольшими ограничениями, но они, как видите, бывают полезные.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю