Текст книги "Зеленый остров (Затерянные миры, т. XXVI)"

Автор книги: Иван Лукаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Андрэ наклоняется ко мне:

– Она не знает ни одного из человеческих языков… Я цитировал ей Виргилия и Аристотеля… Греческий язык ей как будто что-то напомнил, но так мало, что я стал учить ее по-английски: со слуха этот легче всего… Изредка она повторяет мои слова. Не правда ли, Ионгайя, вы понимаете нас…

– Нас, – тихо повторила девушка.

– Кто вы, откуда? – говорю я…

Она молчит. Боже, она полунемая…

Ее ладони строго лежат на коленях. Она сидит у моего кресла, как белая богиня…

– Ионгайя, Ионгайя, – неужели вы не помните ничего?

– Ничего…

Ее ответ, как эхо. Эти узкие пальцы, смуглые и продолговатые к концам, точно веретенца, этот профиль, напоминающий головы Дидоны или Дианы-охотницы.

Мифы Платона, книги старинных путешественников, рассказы капитана Андрэ об океанском течении, несущем к Зеленому Острову потонувшие корабли, древний город во льду – мгновенно все пронеслось в моей голове. Точно вдохновенье дунуло холодом на волосы. Я приподнялся и крикнул:

– Атлантида!

Легкие стрелы ресниц дрогнули. Девушка посмотрела на меня темно и пугливо. Андрэ поморщился.

– Вы испугали ее…

– Да, да, Атлантида… Она девушка с потонувшего таинственного острова… Там, во льду, у Золотого Пика развалины Атлантиды. Ионгайя оттуда… – Ионгайя, Ионгайя – Атлантида – разве не помнишь, не знаешь?

Ресницы раскинулись горестно, широко. Она молчит.

– Нет, тут что-то другое, – говорит сурово Андрэ. Его белые брови мигают, как клубки молний.

– Может быть, тут была когда-то Атлантида, – перебиваю я, – тысячелетия ледяного сна погасили ей память… Вспомни, Атлантида!

Девушка задрожала, сползла к коленям, охватила мои ноги и прошептала трудно и смутно:

– Атлантидас…

– Капитан, она вспомнила, – я радостно оглянулся на Андрэ.

Он стоял за мной, суровый и грозный, с нависшей на глаза сивой гривой.

– Нет, она только повторила ваши слова.

Прижимая горячее лицо к моим ладоням, что-то смутное и гармоничное бормотала Ионгайя.

Звук ее голоса замирал, подымался. Но это были тяжелые, непонятные стоны немого.

Андрэ, слушая, зажал в кулак белые ручьи бороды.

– Так, так, – ворчал он.

– Вы поняли ее? – тихо спросил я, когда девушка умолкла…

– Мгновеньями – да… Нет, эта девушка не с Атлантиды… Другое, великое, непонятное свершилось в этом ущелье… Я что-то понял… Некогда на Зеленом Острове жили люди… Они бились с травами… Гибли… Она, ее отец, ее мать, они были последними. Их охватили, опутали травы… Тут была великая катастрофа. Она бежала в горы, во льды… Это мои догадки, я знал, что ущелье живое, что оно кишит людьми, превращенными в травы… Я разбужу его, я подыму всех…

Костлявые руки Андрэ забились над головой, затряслись, глаза безумно пылали:

– Все будут живы, все… Мне только найти – человеческую клетку в растении… Победа будет за мной. Победа! Победа!

Вдруг Андрэ умолк, приложив палец к губам, и страшно повел глазами:

– Но почему темно в окнах?

Он бесшумно подбежал к люку. Его губы задрожали:

– Моя иллюминация, моя электрическая сеть… Все погасло! Тьма!

И вдруг крикнул:

– Травы! – и бросился на палубу.

Я и Ионгайя поднялись. Под лепным потолком каюты билась, как лохматая громадная бабочка, кохинхинка. Крыса, с разбега, прыгнула ко мне на плечо…

Палуба потемнела. Над бортами подымались темные гривы трав, точно готовые обрушиться волны.

Они ползли снизу, с трясин, огромные концы змеились, курчавились… Наш корабль как будто погрузился в мутные зеленые воды…

Электрическая сеть перегорела и травы без преград шли на приступ.

Гигантские гибкие корни, ежась, ползли по бортам, по железу, качались, шипя, как связки зеленых удавов на решетках, на окнах кают.

– Бейте из батареи! – издали крикнул Андрэ. – Я осмотрю провода!

Облако разрыва, треск, струя огня, тошный дым. Это похоже на бесшумный артиллерийский бой. От огня и жара накалилось железо, белые стенки кают. В дыму я видел Ионгайю. Топором, наотмашь, она рубила зеленые канаты.

Девушка была ужасна и прекрасна…

Мы отбили первый штурм. Из дыма вынырнуло лицо Андрэ, почерневшее от копоти.

– Провода сорваны Безмолвными, они зацепили их когтями! Бейте!

Мы вдвоем припали к нашей батарее.

А на носу корабля, окутанный дымом, озаряемый пламенем, высился тот Мыслитель. Красноватые лучи его взгляда, сквозь дым, всюду следовали за девушкой…

В седых волосах Андрэ запутались зеленые стебли, он хрипло шепчет:

– Вырвали целый километр проводов… Это похоже на катастрофу, но не сдаваться! Я сменю вас…

Я сел без сил у нашей странной батареи. Ионгайя принесла воды, она мочит мне обожженный лоб, говорит что-то. В смутной, поющей гармонии ее непонятных звуков я слышу слова простые и вечные, как слова Библии или ребенка. – Вода. Огонь. Люблю… Ионгайя, полунемая девушка из льдов. Нет, я не сдамся.

Я подымаюсь, отстраняю Андрэ от рычагов.

– Пустите, я отдохнул… Вы должны исправить провода…

И вдруг крик Ионгайи заставил нас оглянуться. Она указывает пальцем на борт… Мы оба взглянули туда и отшатнулись.

Из зеленого тумана, из косматого прибоя трав, взбиралась по трапам громадная жаба.

Она ползла, волоча за собой космы водорослей. На ее мясистых горбах тускло мигают зеленые желваки.

– Жаба, – прошептал Андрэ. – Как, в ущелье есть гады?

Жаба забралась на третье колено трапа, встала на задние лапы. Чудовище выше меня. Его лапы опутаны влажными стеблями, травы тянутся за ним по ступенькам.

Я отстегнул с ремня парабеллум.

– Господи-ди-и-ин, – донесся вдруг гортанный звук.

Это был голос голландца… Мы бросили ему веревку.

Матрос тяжело перевалил через борт и грохнул на половицы зеленой и влажной грудой мхов, осоки и корней, сочащих белый сок.

Из-под его тела, из-под этой дышащей горы травы – растеклась темная болотная жижа…

– Скорее! – крикнул капитан, – я буду стрелять, а вы рвите наросты мхов с его спины, обрубите корни от рук…

Куски влажной студенистой зелени, эти бугры, приросшие к спине Ван-Киркена, присасывались к моим рукам тысячами устьиц – я отрывал их ногтями, – сбрасывал за борт…

Скоро в ржавой болотной луже лежало перед нами освобожденное тело Ван-Киркена – иссохший скелет, обтянутый коричневой кожей. На левой руке, на темной плети, бросилась мне в глаза побелевшая синяя татуировка: две пушки со скрещенными знаменами и русалка, у которой рыбий хвост раздвоен жалом.

Под впалыми веками повращались глазные яблоки. Матрос покосил запекшими губами и вздохнул.

Не выпуская из рук медного рычага, Андрэ позвал его.

– Ван-Киркен, куда вы бежали?

– Ван-Киркен бежал на темную реку, в ущелье, – прохрипел матрос, вращая темными белками. – Там корабли… Я надумал бежать из плена Гиперборейцев… Да… То был хороший корабль на трясине… Но ваши травы охватили меня… Стебли опутали ноги… Я не мог подняться… Оплели живот. Травы тянули из меня соки, пили меня. Клянусь, я рвался, корчился, но ваши травы сильнее… И тогда ваша птица – она железная, у нее два медных глаза, – упала с неба и потрясла болото. Лопнули корни на моих ногах. Я пополз к лестнице на ваш железный замок.

– Да.

– Безмолвный, – прошептал я.

– Да, железная птица. Ее принесла под серым крылом другая, у которой красные глаза… Она сбросила железную птицу вниз.

– Привидения, лихорадка, бред, – крикнул Андрэ, повертывая рычаг.

Сверкал огонь бесшумных электрических выстрелов.

Мы прижались к стенке каюты.

Пламя озарило коричневое страшное лицо Андрэ, черную голову матроса, бледное тонкое лицо Ионгайи…

«Железная птица, железная птица, странный бред». – Я посмотрел через борт.

Внизу зеленая мгла, шум трав, идущих прибоем. И там, на последней ступеньке трапа, два желтых огня.

«Вот она, птица с медными глазами… Бинокль, если бы бинокль».

– Капитан, где бинокль? – говорю я.

– Тут, на шнуре, – снимите сами…

Я повертел медную нарезку бинокля, навел стекла и, дрожа от радости, схватил Андрэ за сухую кисть.

– Что с вами?

– Вот бинокль, смотрите… Я сменю вас у рычагов.

– Куда смотреть?

– Вниз, к трапу…

– Постойте, я там вижу два желтых огня.

– Да.

– Это – медь. На ней отблеск зари.

– Да.

– Крыло.

– Да, стальное крыло.

– Но это… Но там… Как это у вас называется. Я читал…

– Там аэроплан, капитан… Там люди, спасение!..

Над трясиной, зацепив крылом лестницу, повис летательный аппарат.

Мы втроем сбежали к нему, прорубаясь топорами в зарослях.

Обвешанные стеблями, зелеными волокнами, в кусках мокрого мха, – оборванные, тяжело дышащие, мы походили, вероятно, на леших…

Но аппарат пуст… Ни одного следа на сырой траве. Дверка кабинки открыта… Людей нет. Окно разбито.

В кабинке, на кожаном маленьком кресле, брошены пустые консервные банки, помятые бидоны с бензином, инструменты…

Обшивка потерта, но виден черный номер 2… Вторая цифра точно сцарапана.

Сброшенная машина с помятым мотором, с разбитыми стеклами, говорит о крушении, о гибели в тумане.

Безмолвные принесли в ущелье этот стальной остов так же, как неведомое подводное течение выносит сюда потонувшие корабли.

На медных частях моторов, которые лоснились маслом, я отыскал выпуклые буквы: «Роллс-Ройс».

В кабинке капитан Андрэ поднял стопку листков.

Тут же, у колес, мы рассмотрели находку. Эти тонкие листки, вероятно, были вырваны из записной книжки. Бумага просвечивала водяным знаком – лев на глобусе.

Записи карандашом, почерк торопливый, скачущий. Стерты концы строк:

«3.100 кило груза. 5 часов вечера, на борту…».

«Туман…».

«10 часов вечера. Запад».

«Половина бензина истрачена».

«Если это 88° 31′ северной широты…».

«Туман…».

«Ледяные горы»…

– Люди, – исследователи, – тихо сказал я…

– Они погибли у ледяных гор, – так же тихо сказал Андрэ, – 88° 31′ северной широты… Еще до полюса… Они не долетели до тех белых полей, куда течение принесло вашу шхуну… Вечная память…

Андрэ прочел краткую заупокойную молитву.

– А теперь назад, иначе травы захватят нас…

– Но, капитан, мы подымем машину на борт, – говорю я твердо.

– Хорошо, если вы хотите.

– И мы исправим ее.

– Кажется, это нетрудно.

– Тогда мы… – я не могу говорить, судорога радости стиснула мне зубы.

Седые брови Андрэ косо взлетели:

– Тогда вы улетите.

– Да. Мы все.

Он ничего не ответил. Он быстро вбежал по лесенке в кабинку, мелькнул за рулем.

Его глаза влажно и радостно засияли.

– Это лучше воздушного шара, моего дряхлого слона… Это прекрасно.

– Пилотом будете вы, капитан.

Андрэ засмеялся:

– Посмотрим… Но скорее за работу.

Как мы звали Ван-Киркена…

Мы придумывали сотни ласковых имен, умоляли, выкрикивали ругательства, ярые проклятия, я даже стрелял…

Но Ван-Киркен исчез.

Втроем мы втянули машину к нам на корабль.

С инструментами, клещами, отвертками, измазанный машинным маслом, я лазил по аппарату. Работа так поглотила меня, что я забыл все.

В баках был бензин – если я успею собрать машину, если я успею…

Ионгайя не отходит от меня. Она мне мешает.

– Да не мешай ты! – прикрикнул я на нее.

Девушка протянула ко мне руки, она зовет…

В ее голосе – тревога, – глаза полны слез… Что-то недоброе.

Я выбрался из аппарата. Девушка тянет меня за рукав к лаборатории Андрэ.

Не сразу я увидел капитана. Он лежал во весь рост, лицом к полу. Сухие плечи колебало тяжелое дыханье.

Кругом разбросаны книги, разбитые микроскопы, осколки приборов, обрывки…

Я опустился на колени.

– Вам дурно… Вы больны?

– Оставьте меня.

Андрэ сел на пол, по-турецки. Его глаза горячо блистают. Седые волосы прядями падают на измученное лицо.

– Капитан, что случилось?

– Он – он… Все разбил, все растоптал… Ненависть, бешенство уничтожили работу долгих лет…

– Ван-Киркен?

– Да… Он словно отомстил за свое пробуждение… Все потеряно… Но я найду, найду…

– Конечно, найдете, – говорю я. – И потом мы все равно…

– Полетим?

– Я исправлю машину.

Погасший старческий взгляд равнодушно скользнул по мне.

– Хорошо… полетим…

Его белая голова трясется. Я теперь вижу тысячи мелких морщин, паутина дряхлости, темными тропинками пересекают его лицо…

Я говорю ему о полете, о провианте, о маршруте. Мы вместе рассматриваем арктическую карту, которую я отыскал у него на полках.

– Подумайте, вы увидите землю… Как она изменилась за эти тридцать лет…

– Да, да, – покорно качает он седой головой.

– Голоса живых, птицы, смех, улицы, смены ночи и дня… Мы увидим рассвет, дождь промочит нас до нитки… Ваши старые, седые друзья – они еще живы – встретят вас.

– Да, да…

– Я знаю, я верю, мы долетим до людей… Ободритесь, капитан…

И я спешу к аппарату. Ионги не отходит от меня. Крыса бегает за ней, как котенок, а курица сидит у нее на плече.

От голода и усталости глаза девушки, как черные факелы…

Ионги, Ионги, полунемая девушка из льдов…

Последняя гайка ввинчена…

По крылу аэроплана сползаю к рулю. Дрожат тросы.

Вдруг свистнуло что-то у головы. Широкий нож вонзился в обшивку кабинки. Я узнаю это широкое, старинное лезвие… Ван-Киркен.

Он здесь, на корабле, он следит, охотится за нами… Все равно. Машина собрана.

На медных моторах скользящий блеск: они смеются мне багряной улыбкой. Сердце колотится, как горячий кулак. Я нагибаюсь к пропеллерам… Пальба, свист оглушает меня. Ветер вздул волосы:

– Ионги, берегись, Ионги.

Радостный гром канонады, салют освобождения: машина в порядке.

Пот, слезы, грязь текут у меня по лицу. Я глотаю слезы и хохочу, хохочу…

Вихрем проносятся скользящие, коричневые лопасти пропеллера – завертелось колесо надежды.

– Ионги! – меха, карты, воды, хлеба… Н-е-е-си…

Вдалеке, вдоль стены кают пробежал Ван-Киркен. Волчье, темное тело, со впалым животом, обмотанным тряпками. В зрачках желчь, смешанная с кровью…

Железная балка просвистела мимо меня, со звоном разбила стекло в кабинке.

Я прыгнул с машины. Запустил в матроса стамеской… Он скрылся.

В два прыжка я был у лаборатории Андрэ. Он вышел мне навстречу. Мы столкнулись.

Капитан обмотан медными проволоками, его руки, его голова трясутся.

– Капитан, машина готова.

– Я нашел провод.

Он не слышит, он быстро проковылял мимо.

– Ионги! – зову я. – Хлеба, воды, карты.

Она несет. Она вынырнула из пожелтевшего поля, которое я так и не скосил. Жатвы мы не дождемся. Мы увидим другие поля, мы увидим мокрых грачей, телеграфные столбы… Ласточки… Радость… Земля…

Я смеюсь, я плачу. Ионги помогает мне сваливать в кабинку провиант. Она тоже смеется и плачет… Ионги, Ионги полунемая…

Но где капитан?

– Капитан! капитан! – я соскакиваю, бегу в лабораторию. Толкаю железную дверь…

– Капитан, откуда свет?

Андрэ повернул ко мне голову. Его сухое лицо ярко озарено.

– Иллюминация снова в порядке, – говорит он.

Его волосы белой бурей подняты над головой.

– Но машина исправлена, капитан. Пора в дорогу…

Андрэ встает, опираясь на стол. Он неузнаваем: его дряхлость исчезла. Что-то гордое и что-то стремительное в повороте головы. Что то непобедимое в стиснутых губах, в том, как твердо прижаты к столу смуглые, крепкие ладони… Он усмехается:

– Я остаюсь.

– Вы шутите не вовремя, капитан.

– Нет, я остаюсь…

Эта покойная улыбка, эта гордая белая голова, это старческое лицо, озаренное сильным пыланием ламп, на миг бесят меня.

– Тогда я возьму вас силой…

Сжав кулаки, я иду на него.

– Остановитесь, выслушайте… – капитан отстраняет меня рукой.

– Хорошо, я буду слушать… Но бензин выгорает… Скорее.

– Ван-Киркен уничтожил все… Мне удалось восстановить… И я двинулся дальше. Я очень близок к концу.

– К какому концу? Я моряк и в ваших ученых исследованиях ничего не понимаю… Торопитесь… Бензин выгорает…

– Я буду говорить просто… Тут на корабле два холма, могилы Стринберга и Френкеля… В них колышутся и дышат мои товарищи… Их тела растеклись по растительным клеткам, по неисчислимым волокнам… Они превращены в травы, но я огородил их, я знаю, где они… А зеленое ущелье, громадные шиповники, папоротники, водоросли, влажные трясины… А смутный рассказ Ионги… А Ван-Киркен, обросший мхами, как жаба… А травы, которые без устали идут на приступ… Поймите, весь этот Зеленый Остров кишит тысячами душ… Когда-то здесь была человеческая жизнь. Но растения победили… Может быть, тот ледяной город у Золотого Пика последний след человека. Травы стерли тут человеческую жизнь, она растеклась по миллионам нитей-волокон, напоила корни, согнулась в узлы зеленых ветвей… Но кругом нас – люди, живые люди, превращенные в травы – и в ущелье, на кораблях, в трясинах – души героев, вождей, воинов, жрецов – слышите, они колышутся, шумят…

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что смерти нет, что Стринберг и Френкель живы… Годы бродил я тут один с этой мыслью… Я многое нашел. Вы видели, что я разгадал сон льда, победил замерзание. Но это открытие меня не утешало… Я искал и я скоро найду обратный путь от травы к человеку, от смерти к жизни. Тогда в тех двух могилах я снова найду товарищей… Как замерзшие проснулись в моих конденсаторах, так и они сольются и встанут в моих цинковых формах… Я уже знаю систему температур и пульсаций, вызывающих живое дыханье… Будет день, когда из темной лаборатории выйдут на солнце мои товарищи, засмеются, протирая глаза, и скажут: – Андрэ, как долго мы спали без снов. Почему ты не будил нас…

– Безумие! – крикнул я, закрывая ладонями лицо, точно защищаясь от призраков.

– Нет!

Лицо капитана в пылании ламп, запавшее, иссеченное морщинами, с пустынным огнем остановившихся глаз – ужасно и величественно дрогнуло, точно от удара молнии.

– Нет, не безумие. Будет так. Будет.

И тогда донесся подавленный вопль. Я задрожал: это голос Ионгайи.

Мы оба бросились из каюты…

У лестницы в трюм мы наткнулись на комья серых куриных перьев в крови. След, след…

По лестницам, где медные поручни сверчены в жгуты, я сбежал в глубину темных колодцев-трюмов. Андрэ отстал…

Пробоина в борту… Края заросли косматым крапивником, точно из воздушного грота видна зеленоватая мутная даль острова.

В косых столбах света из пробоины, как миллионы ржавых игл, кружатся семена трав…

Тут на железном полу, дорожкой красных монеток, замелькали капли крови.

След, след…

И у трюма я наткнулся на Математика.

Крыса лежала на спине, с подогнутыми в сухие горсточки лапками. Шерсть сбилась на животе от сгустков крови. Голова размозжена.

Ярость затрясла меня.

Сжимая парабеллум, я крался в трюмы.

Из-под босой ступни осыпался песок, шуршали вороха свисающих водорослей…

Тьма трюмов, пасти железных пещер… Стены сочат влажную плесень… На железный пол, мне на голову, каплет противная, теплая слизь, травяная жижа.

Я крадусь между бочек, ящиков, обросших мхом, давно превращенных в мягкие скаты, курганы…

Внезапно во тьме подо мной мигнул красноватый туман огня…

По отвесным ступенькам я неслышно соскользнул вниз. Повис…

Подо мной у костра стоит Ван-Киркен. Его морщинистое темное лицо с запавшими глазницами, почерневшее от копоти и дыма, – наклонено над Ионги… Она связана, рот забит куском черного сукна.

Обглоданное крыло тлеет на угольях.

Я прыгнул, рукояткой ударил голландца по голове.

– Вор, убийца!

Он поднялся – мы сцепились, мы покатились, грохоча, по железному полу, он отбросил меня. Поднялся оскаленный, черный от копоти…

– Не подходи! – я навел парабеллум. – Или, клянусь Богом, я уложу тебя…

– Пистоль… У гипербореев пистоль, – пробормотал голландец. Его зубы залязгали.

– Ван-Киркен, за что ты убил мою птицу, – отвечай!

– Господин, пощади… Мне хотелось есть…

– А крысу?

– Проклятая бросилась на меня, когда я подхватил курицу. Я только отбивался от укусов.

– И ты украл девушку… Ты негодяй и зверь, Ван-Киркен.

Он пополз ко мне с хриплым визгом:

– Пощади, пощади…

– Ступай прочь, – я оттолкнул его ногой.

Ван-Киркен вдруг подпрыгнул, блеснули желтые белки.

Что-то ударило меня по груди… У него железный болт… Он поднял Ионги на руки… Он бежит вверх…

Как я гнался за ним по винтовым лестницам, коридорам…

У пролома я наткнулся на Андрэ.

Он приподнялся, потирая плечо.

– Этот сумасшедший сбил меня с ног…

На палубе в два прыжка я нагнал матроса. Он обернулся, обдав гнилым, горячим дыханьем. Он притиснул Ионги одной рукой к груди, он отбивается – гудит железный болт… Он идет на меня, защищаясь телом Ионги… Куда стрелять, куда?

И вдруг серое облако накрыло и сбило Ван-Киркена с ног. Чудовищная, когтистая лапа опустила рядом со мной Ионги…

Безмолвный стоит над нами. Согнуты в локтях руки, приросшие к крыльям сотнями жил, подобных вздутым канатам.

Безмолвный держит Ван-Киркена в когтистых лапах. Он близко поднес его к красным зрачкам. Высоко извивается матрос, как черный червь.

Гигантские руки Безмолвного, эти жгуты мускулов, похожих на витые столбы, медленными толчками разгибаются, по воздуху просвистало скорченное, темное тело Ван-Киркена.

Безмолвный швырнул его в туманную пропасть, в зеленые трясины – туда, откуда он пришел к нам…

– Скорей, на машину! Капитан, скорее!

Я несу Ионги, я оглядываюсь. Капитан, все еще потирая плечо, стоит у дверей лаборатории.

– Умоляю, капитан, летим…

– Нет… Я останусь. Я буду работать и ждать товарищей… Передайте мой привет земле.

Он отвернулся, он быстро уходит… Его шаги тверды, треплется халат, ветер метет белые волосы, но старчески не сгибаются ноги в стоптанных туфлях…

Загремел мотор… Ионги очнулась. Я бережно опустил ее на кожаное кресло в кабинке.

И сквозь гул и перебои мотора донеслось до меня торжественное дыхание органа, расплавленные потоки металла. Так прощался с нами Андрэ.

Я сел неподвижно, не мог нажать рычаг руля, слезы текли по лицу…

И тогда руки Ионги охватили мне голову, тонкие пальцы бились в ужасе, я оглянулся…

В окно кабины смотрел огромный, красный глаз, – ширился, сжимался… Безмолвный, Мыслитель… Не на меня, на Ионги он смотрит… Я нажал рычаг, машина качнулась, побежала по палубе…

Замелькали зеленые пятна, белые мостки, стекла кают, – все косо понеслось внизу…

И тогда раскат грома, взрыв рева, затряс машину.

Мы – в воздухе.

Палуба скользит, блещет под нами. Там сероватой горой, опираясь на согнутое крыло, лежит Мыслитель…

Громадное лицо поднято, рот движется черной ямой.

Другой громовой раскат настиг нас.

Безмолвный заговорил…

Призыв, отчаянье, мольба, гнев – разве я знаю, что гремит в его страшном реве, но не меня зовет он, а Ионги, девушку, на которую он смотрел, может быть, тысячелетия сквозь лед Саркофага у Золотого Пика.

Я знаю, я знаю, он гонится за Ионги…

Выше. Холодный воздух рвет грудь.

Гром Безмолвного глухо роет облака, – это мертвое, клубящее море, над которым несется дрожащей тенью моя машина.

Внизу, в клубах седого дыма, горит багровая игла Золотого Пика…

Гудит мой пропеллер, – выше, выше… выше!

Там, в золотистых туманах под нами, мечутся косые, острые паруса-крылья Безмолвных. Небо кипит. Погоня…

Гигантская стая летит тесным роем – углом – вожак впереди.

Я знаю – это Мыслитель, он гонится за Ионги…

Пальцы мои коченеют. Машину рвануло, накренило. Лопнул ремень. Когтистая лапа в голубых канатах жил – накрыла руль.

Из воздушной бездны на меня смотрит Мыслитель. Плещут красные глаза. Его лапа повертывает машину… Дуло моего парабеллума скользит по красному глазу, как по выпуклому корабельному стеклу, я вдавил дуло и пустил заряд за зарядом…

Лапа в корчах сорвалась.

* * *

За Игл-Сити, за рекой Иокон я бросил нашу замерзшую, расшатанную бурями машину.

Мы с Ионги шли в снегах. Она скоро выбилась из сил. Я ее нес. Нас подобрали в Игл-Сити…

Да, я принес на Землю немую девушку… Ни движения, ни звука, ни тени человеческого слова: одно дыханье и мерцающая глубина глаз. Золотистое смуглое лицо Ионгайи, на котором живут только глаза, осененные тишиной ресниц – Лик Вечной, Печальной, – мое вдохновение, моя жизнь…

А когда я очнулся в госпитале, в Фриско, доктор, – у него лоснящийся, чисто выбритый подбородок и багровая шея, – сказал мне, что та девушка, о которой я говорю, – умерла, что я принес ее мертвой, замерзшей…

А потом он сказал, что никакой девушки не было, что в бреду тифозной горячки я принимал за нее сестру милосердия…

– Вам пора подыматься, парень, – говорил мне доктор. – На казенную койку охотников много…

Я замолчал и отвернулся к стене. Я понял, что потерял моего зверя, мою птицу, мою немую невесту, что теперь я один на земле.

Когда в конторе госпиталя мне выдали сверток помятой, прожженной дезинфекцией одежды, – я узнал мою матросскую синюю фуфайку, мокасины, меховые сапоги, те самые, в которых я вылетел с Зеленого Острова.

Я порылся в кармане меховой куртки, там должны быть листки, которые мы подобрали в брошенной машине. «Не все потеряно», – подумал я. Поправляясь, я читал газеты и не сомневался, что аэроплан, сброшенный на Зеленый Остров Безмолвными, был одним из тех, которые оставил во льдах Амундсен…

Но листков не было.

– Скажите, а где листки? – спросил я конторского служителя, рябого парня с золотой пломбой во рту.

– Не знаю, о чем вы говорите… Поторопитесь, пожалуйста…

– Да, я готов… Но не скажете ли вы, как я попал в Сан-Франциско?

– Вас привезли с севера… Нашли в снегу, на берегу океана… Вероятно, вас еще живым выбросило море… Вы, вероятно, с китолова… Желаю вам счастья.

Я поблагодарил и ушел. Я знал, куда мне ехать: – к Амундсену.

У моряков есть добрый обычай: безработного товарища всегда пустят на корабль и провезут в трюме и накормят тайком, если ему надо убраться из одного порта в другой…

Дрожащий от слабости, с лихорадочными глазами, бледный, с головой, обритой после тифа, я сошел на берег в Осло, в старой Христиании.

В корабельной конторе я узнал, что винтовая шхуна «Святой Маврикий», капитана Петерсена, пропала без вести со всей командой год назад…

Закатные сиреневые облака, по краям – ясное золото, – стояли громадами над сонной вечерней водой, когда я подходил к дому Амундсена.

Дом его у фиорда.

Роальд Амундсен, великий исследователь, в домашней шведской куртке, в туфлях, работал в саду. Вы знаете, что он сам ухаживает за цветами.

Я остановился у калитки… Слегка зашуршал гравий. Амундсен подошел ко мне. Вблизи, его морщинистое, обритое, с глубокими полосами у носа лицо – похоже на простое лицо деревенского учителя или капитана парусника…

– Вы матрос? Вы больны? – отрывисто спросил он и поискал мизинцем в жилетном кармане, чтобы подать мне монету.

– Капитан, я оттуда, с полюса… Я нашел ваш брошенный аэроплан.

Его высокий, загорелый лоб слегка побледнел. Он посмотрел мне твердо и пристально в глаза.

Мы молча вошли в дом.

Он слушал мой рассказ, не разжимая с лица крепких рук.

Когда я заговорил о Ионгайе, я заплакал… Простите, я плачу и теперь.

С жалостью и печалью посмотрел на меня Амундсен.

– Хельхейм… Я слышал от шведских моряков эту древнюю легенду викингов о Хельхейме…

Там, за северным полюсом, лежит страна забвения и смерти, Зеленый Остров безмолвия, куда выносит со всех океанов затонувшие корабли, где витают души всех погибших в морях… Хельхейм, страна сновидений, тишина…

– Да, я был там… Я принес вам привет от воздухоплавателя капитана Андрэ. Он жив.

– Тише, тише, – Амундсен сжал мне руку, – молчите, товарищ… Мне очень жаль вас… Вы видели то, чему никто не поверит… Нам нельзя говорить о том, что мы видим сквозь мглу льдов и снега за полярным кругом… Нам не поверят… Пусть лучше думают люди, что мы ищем там только эту белую, мертвую точку на карте, этот северный полюс…

Он встал и, пожимая мне руку, повторил:

– Мне очень жаль вас… Прощайте, бедный товарищ… Я готовлю новую экспедицию. Вы полетите со мной механиком… Я тоже буду в Хельхейме…

Тогда я поклонился ему и вышел из дома.

Вы видите, я снова играю на окарине в матросском ресторане… Свищу разные песни вот на этом черном зверьке, в эти дырочки, обведенные серебром… Я совершенно один. Амундсен обещал взять меня механиком в экспедицию. Ну что ж? – я готов… Только никогда, никогда я больше не встречу Ионгайи, немой…

Может быть, в 1926 году мы долетим до Зеленого Острова и вернемся с картами, фотографиями Хельхейма[1]1
  Земля Санникова, о которой пели еще викинги: светлый теплый остров, посещаемый птицами, названный в те времена Hellheim (светлая страна).


[Закрыть]. И может быть, на стальном канате примчим сюда по воздуху одного из пленных: Безмолвного.

И когда его прохладное, крылатое чучело поставят за стеклянные витрины музея, – только тогда все люди поверят, что есть Страна Сновидений, Зеленый Остров…

Но я боюсь, что капитан Андрэ не захочет вернуться оттуда к нам на землю.

1926 год.