Текст книги "На долгую память"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
4
До деревни Малое Ахуново, где жила Зина – племянница Захара Николаевича, было двадцать километров.
– Идемте пешком, – сказал я Захару Николаевичу.
– Пешком? – удивился Жуков. – Зачем же я тогда колесо менял?
– Но по нашим планам… Захар Николаевич?
Захар Николаевич неопределенно трижды кашлянул в кулак.
– Вообще-то, Тихон Григорьевич, мы хотели пешком… С ночевкой в пути… Но, – обратился он ко мне, – нельзя обижать и хозяина. Он специально машину готовил… Да и подустали мы за день.
Я понял: Захар Николаевич не против отказаться. Может, не зря иронично улыбалась его жена Валентина Ионовна, когда во время обсуждения маршрута мы прикидывали, сколько километров нам придется прошагать. «Не удастся, – говорила она, – не удастся вам на своих двоих. Зря спальные мешки берете».
Впрочем, что тут плохого – прокатиться по полевым дорогам на «Москвиче»? Да и действительно мы немного устали.
Отступал я от первоначального своего желания, без боя отступал. Прояви я маломальскую твердость, напомни Захару Николаевичу про улыбочки Валентины Ионовны – и сдался бы он, наверняка бы сдался. Нашел бы силы идти.
Тем временем Жуков уже выкатывал машину из гаража, и я потащил к ней свой рюкзак.
– Садись впереди, – сказал мне Захар Николаевич: видимо, он был благодарен мне за то, что я не настоял на пешем переходе.
И вот мы едем, распугивая кур, обгоняя коров и телят, оказавшихся на тихих улочках Верхнеуральска.
Малиновое солнце уже садилось, лучи его настырно били в глаза, мешали смотреть.
За городом мы повернули от солнца. По сторонам большака необъятно простиралась пшеница.
– Под сорок центнеров ожидаем, – кивнул на пшеницу Жуков.
– Убрать успеете? – Это Захар Николаевич спросил.
– Успеем… Если погода не помешает…
– Нынче привыкли: чуть что – погода виновата. Всю бесхозяйственность на нее сваливают.
– И это есть, – согласился Жуков. – Только в хлеборобском деле и от матушки-погоды многое зависит.
Ехали дальше. В машину через открытый треугольник окна врывался прохладный ветерок.
Чуть не задавили неосторожно выскочившего из пшеницы зайчонка. Собственно, я его не заметил, а вот Жуков узрел и в последний момент успел кинуть машину влево.
– Прямо под колеса косой дурачок лезет.
Я оглянулся, но зайчонка скрыли клубы желто-серой дорожной пыли.
Помолчали минуту-другую, затем Жуков спросил:
– Сколько уже лет Зининой свекрови?
– Сто четыре, – подсчитал Захар Николаевич. – Как она там? В прошлом году еще бойкая была.
Но вот и деревня показалась: деревянные избы, крытые шифером, железом; некоторые побелены на среднерусский лад.
– По деревне вряд ли проедем, – предположил Жуков.
Через минуту мы в этом убедились. Вся улица была разбита тракторами, в огромных колеях чернела густая грязь.
Жуков направил машину в объезд – по-за огородами. Тут уже пролегла, утрамбованная сотнями колес, приличная дорожка – как раз по посевам гречихи…
У Зининого приземистого дома вышли, поблагодарили Жукова. Он лихо развернулся и покатил обратно.
Захар Николаевич открыл калитку в большой, со множеством всевозможных построек, двор. И мы услышали страшный рык: слева от калитки, у будки, сделанной из улья, стояла огромная собака с мордой боксера, а ушами и хвостом – дворняжки.
– Видал, какая красавица! – кивнул на собаку Захар Николаевич.
Нет, такого чудища я еще никогда не видал!
«Красавица», должно, узрев в нас порядочных людей, приглушила свой рык, и мы прошли к входной двери. На низком крыльце сидела сухонькая старушка и, не замечая нас, играла с черным пушистым котенком.
– Здравствуйте, – поздоровался Захар Николаевич, нарушив бабкино занятие. – Можно зайти?
Бабка опустила котенка на колени.
– Проходи. Захарий?
– Он самый.
– Я то-то и гляжу: Захарий – не Захарий. А это не зять твой?
– Нет, товарищ.
Бабка оперлась на суковатый батожок и встала. Была она низенькая, ступала кривоного. Зубов у нее не было, но говорила она чисто, не шепелявила. И слышала хорошо, несмотря на свои сто четыре года (я впервые видел человека в таком возрасте и глядел на бабку во все глаза).
– Айдате в избу – там прохладней.
Мы протиснулись в коридорчик, примостили в уголок рюкзаки.
Бабка топталась рядом.
– Айдате в горенку, молочка попьете.
– Спасибо, мы только что из-за стола, – отказался Захар Николаевич. Молоко, особенно холодное, он любил, но сейчас, видимо, боялся доставить бабке лишние хлопоты. И тут же изменил тему разговора: – Как здоровье-то, бабушка?
– А никак, – отвечала бабка. – Слышу-вижу хорошо, а вот ноги… Кабы бог новые ноги дал, можно б еще столько прожить.
– Подлечить надо ноги-то, попить чего-нибудь.
– Э-э, сынок, ни разу я лекарствами не баловалась и не стану. Вон подружка моя, Саджида, горстями таблетки лопает, а толку никакого. Вчера приходила, опять жаловалась: болит в боку, не перестает.
Подружке бабкиной, сказал мне после Захар Николаевич, около девяноста лет, она татарка, бабка с ней разговаривает по-татарски.
Вышли опять во двор. За бабкой неотступно следовал котенок. Сейчас он терся о батожок.
– Брысь, чертенок! – ругнулась на него бабка. Положила на крылечко журнал «Новый мир» в твердой обложке и уселась на него. – Зинка скоро вернется, а Толик тут где-то бегает, он уж с работы пришел. Вы бы шли пока самородиной побаловались.
«Самородиной» баловаться нам не пришлось, поскольку через две-три минуты явился бабкин внук Толик – загорелый, среднего роста парень. Он был на колхозном дворе, и ему передали, что к ним пожаловали какие-то гости.
Толик смущенно поздоровался.
– Как ты возмужал! – окинул его взглядом сверху вниз Захар Николаевич. – До армии сущим шкетом был.
Бабка между прочим сообщила новость:
– Любку месяц назад взамуж отдали. Свадьба у нас была. Два дня… Да… Зинка так и работает… этим… Чем, Толик, забываю, она работает?
Толик стоял в сторонке, курил.
– Техником-осеменителем.
– Хозяйство большое у вас?
– Не очень: много ли нам троим надо? Но корову держим. И поросенка. Куры есть. Собака. Да чертенок вот этот, – ласково гладила бабка притихшего у нее на коленях котенка.
– И «Жигули», – усмехнувшись, добавил Толик.
– Это уж твое хозяйство с матерью. Той делать нечего – купила. Да сама еще ездить научилась. Хуже мужика!
Толик вызвался свозить нас на ферму к матери.
Он вывел машину из деревянного гаража.
Захар Николаевич, неплохо знающий автомобили – сам иногда водит свой служебный «Москвич», – критически осмотрел «Жигули».
– Э-э, однако, даете вы ей жару: дверца погнута, задняя фара раздавлена…
– Это мать… назад сдавала…
Сели в машину. Захар Николаевич опять переднее место мне уступил, чтобы я побольше видел.
– Что это в моторе стучит? – спросил он Толика.
– Бог его знает.
– Не бережете вы машину.
– А чего ее беречь? – спокойно ответил Толик, – Это ж не пластинка с битлами.
Вел машину Толик искусно и рискованно. Дорога изобиловала крутыми поворотами, подъемами и спусками. Он знал ее, что называется, наизусть, притормаживал перед каждой незаметной рытвинкой, перед каждым бугорком, а на ровном месте выжимал из машины все ее лошадиные силы. Казалось, на очередном повороте он не справится с управлением и мы перевернемся, но «Жигули» чудом удерживались на четырех колесах, оставляя сзади густое облако пыли.
Через десять минут мы были уже у ворот фермы.
– Лихо! – открывая дверцу, то ли похвалил, то ли укорил Толика Захар Николаевич. – При такой езде не уснешь.
Толик ушел за матерью, а мы присели на пригорок.
За немудреной оградой из двух параллельных жердей разноголосо мычали коровы – шла вечерняя дойка. Зина сегодня подменяла заболевшую подругу-доярку.
Захар Николаевич рассуждал:
– Вишь, ему пластинка дороже машины. Или им деньги за так достаются? Вроде не за так – по Зине знаю, она и минуты без дела не сидит. Откуда же такая небережливость? За год машину ухайдакать – мотор, чует мое сердце, через месяц-другой полетит.
Я перебил Захара Николаевича:
– Крестьяне, они ведь менее рациональны, чем горожане, они на вещи проще смотрят. Еще не всех их обуял культ вещей. Да и цену-то вещам даем мы разную. Для колхозника, скажем, килограмм гвоздей дороже «Королевы Марго», которая на городском черном рынке стоит полсотни. Вот и для Толика машина – так, игрушка. Для него, шофера, она здесь, в селе, не столь необходима. Мы привыкли все мерить на свою колодку.
– Не совсем согласен, – выслушав меня, сказал Захар Николаевич. – Труд мы свой не ценим, не вещи…
Не успел Захар Николаевич закончить свою мысль, к нам вышла Зина. Она была одета в синюю юбку и светленькую с голубыми цветочками кофточку, волосы повязаны новой косынкой в горошек.
– Ну здравствуйте, – подала она руку Захару Николаевичу и мне.
Зина круглолица, с четким рисунком бровей: зубы у нее необыкновенной белизны. Русская красавица!
А она уже садилась в машину – за руль – и ждала, когда устроимся мы: просто так тратить время, лясы точить, она, видимо, не умела и не привыкла.
Ужинали в горнице за круглым столом. Зина угощала нас свежим медом (она еще и пчел держит), салатом из молоденьких огурцов-опупков, салом, творогом с молоком, ну и магазинской сайрой.
Захар Николаевич достал из рюкзака подарок – набор рюмок.
– Ой, какие маленькие! – удивилась обрадованная Зина. – А можно в них настоечки налить?
Протерла рюмки полотенцем, наполнила.
Поднесла и свекрови.
Бабка, полагал я, сейчас начнет отказываться, а она сухонькой дрожащей рукой подняла рюмку, чокнулась с нами и медленно выпила. Закуску она себе заранее не приготовила и теперь искала глазами, что бы взять со стола. Схватила колечко огурца, пососала его беззубым ртом.
– Мать у нас держится молодцом! – похвалила ее Зина, накладывая ей в тарелку сайры. – Уговаривал ее старший сын к нему жить перейти – отказалась. Говорит: в твоем городе я на второй день без работы помру.
Бабка ела молча, довольная, что о ней так лестно отзываются. И, скромничая, отмахнулась от Зининых слов:
– Не болтай лишнего-то.
Толик, выпив пол-литровую кружку парного молока, извинился и заторопился на танцы.
Мы с Захаром Николаевичем тоже закончили ужин молоком и пошли отдыхать. А место для ночлега мы выбрали необычное – палатку, стоявшую в небольшом садике. Обычно тут ночевал Толик, но мы упросили его на одну ночь уступить ее нам.
Захар Николаевич, почти с головой укрывшись ватным одеялом, вскоре запосапывал.
А мне не спалось. Я вообще после усталости не могу быстро уснуть. А тут еще – новое место. Ночь вокруг. Темная башкирская ночь. Чуткую тишину изредка нарушали взбрехи собак. А так – больше ни одного звука.
Я осторожно, чтобы не зацепить Захара Николаевича, вылез из палатки. Поднял голову – надо мной кружились хоры звезд.
Пахло июльскими травами.
И ни капли я не ощущал себя в неведомой доселе деревне Малое Ахуново чужим. Все: и здешнее голубое небо, и крупные звезды, и ароматные запахи, и даже эти собаки – было мне знакомо, казалось, с самого рождения. И стоял я вроде бы сейчас не посреди Евразии, а в тихой своей деревне, в саду милого дяди Федора Кирилловича, где полно груш и вкусных курских яблок.
5
Проснулся я рано, когда только-только рассвело. Вся деревня мычала, блеяла, гоготала, кукарекала. Разве будешь спать под такую музыку? Особенно усердствовал Зинин петух. Орал беспрестанно да так громко, что ушам было больно.
Слышно было, как Зина доила корову, потом будила Толика.
Ну тут уж и нам, решил я, спать грешно.
– Подъем! – скомандовал я Захару Николаевичу и первым выскочил из палатки.
Всходило веселое розовое солнце.
Вода в умывальнике свежая. Я обжег лицо ее холодком – и сонного состояния как не бывало.
Потихоньку прошел в избу – полотенце повесить. Бабка еще спала, лежа на спине. На лице ее – да, да, прямо на лице! – мирно спал котенок. «Старые – как малые», – вспомнил я поговорку.
Из Малого Ахунова мы собрались в поселок Октябрьский – там живет сестра Захара Николаевича. Расстояние – двадцать четыре километра.
Ничего, за день как-нибудь осилим. С утра поднажмем, пока прохладно. Днем костерок на привале разведем, обед сварим. К вечеру как раз и успеем. Надо будет проверить рюкзак – хорошо ли уложен.
Так рассуждал я.
Захар же Николаевич рассуждал иначе.
День наверняка будет жарким, размышлял он, упаришься, пока пройдешь эти двадцать четыре километра. Да и сестру хочется поскорее увидеть. А пешком еще находимся, еще будет время…
За завтраком он спросил:
– Зина, ты действительно за ягодами поедешь?
– Поеду, мне на работу после обеда. Я же вчера вам говорила: заодно и вас подкину.
– Ну-ну, а то я думал, ты забыла.
– Захар Николаевич… – укоризненно посмотрел я на своего товарища.
Он понял.
– Обещаю: еще успеешь подошвы стереть.
– Права была Валентина Ионовна, – сказал я, когда Зина на минуту отлучилась от стола.
– Да разве ж мы виноваты, что они машин напокупали? В Октябрьском, кстати, тоже… Но – обещаю…
Поселок Октябрьский (вообще-то это обыкновенная деревня) раскинулся на склонах пологих гор. Округлые, далеко уходящие к горизонту, они обступили со всех сторон Октябрьский, защищая его от ветров-суховеев летом и злых буранов в зимнюю пору. Посреди ложбины петляет речушка двухметровой ширины.
Поселок начал строиться в конце двадцатых годов, когда здесь создавался совхоз. Рядом находился небольшой Грачихин хутор – родина Захара Николаевича. Хуторяне постепенно разъехались по городам, перебрались в поселок. После войны там не осталось ни одного двора. Ныне только рослые тополя да березы да еще бушующий малинник напоминали, что на этом месте когда-то жил человек.
Переселилась в Октябрьский и сестра Захара Николаевича – Пелагея Николаевна. Вместе с мужем и ребятами. Дом у нее не хуже Зининого, тоже просторный, а надворные постройки так еще и лучше. Про ворота и говорить нечего. Ворота у нее, может, самые заметные в поселке. Муж пять лет назад, перед самой смертью (одолел солдата осколок в легких), подремонтировал ворота, подправил, выкрасил ярко-желтой краской; а посреди каждой створки – цветы из дощечек. Их хозяин в белый цвет окрасил. До сих пор стоят ворота как новенькие.
Мы приехали, может, и не к месту: к Пелагее Николаевне за неделю до нас нагрянули гости – младший сын Петя с невестой Лизой. Из Магнитогорска.
– В тесноте, да не в обиде, – махнула рукой Пелагея Николаевна, когда я сказал об этом. – Изба большая, пару раскладушек поставим…
– Э-э, – вмешался Захар Николаевич. – Только на чердаке сарая! Это мое любимое место. Не знаю, как он, – кивнул в мою сторону Захар Николаевич, – а я на чердаке.
А что я? Я тоже люблю сеновалы и чердаки. Хоть свежим воздухом вволю надышишься.
После обеда Петя и Лиза ушли с футбольным мячом на выгон, Они глухонемые. Познакомились прошлой зимой на лыжных соревнованиях в Челябинске. Лиза в Кемерове жила, Петя – в Магнитогорске. Ему двадцать семь лет, он столяр. Невысокий, но атлетически сложенный – спортсмен, что там говорить. Вон даже сюда роликовые лыжи привез. Только где он на них кататься будет – асфальтированной дороги тут и близко нету, а по грунтовой на роликах здорово не разгонишься. А может, ухитряется как-то ездить, раз приволок лыжи.
Лиза моложе Пети на пять лет. Милая девушка, веселая, охотно помогает Пелагее Николаевне по хозяйству. А уж в Пете души не чает! Так и ходит за ним, так я заигрывает с ним – то чуб ворошит, то в щеку чмокнет. На нас – никакого внимания.
С первых минут понравилась мне эта пара.
Так вот, жених с невестой ушли мяч гонять, а мы с Захаром Николаевичем – за сарай, в малинник. Я, клянусь, еще ни разу не видел такой крупной малины! С абрикос! А сочная! Урожай такой – Пелагея Николаевна всех соседей кличет на помощь: рвите, говорит, сколько угодно, а то осыплется.
– Что это, Поля, за сорт? – спросил Захар Николаевич.
– А кто его знает. Покойный еще принес откуда-то черенок, воткнул – вот и выросла. Ни у кого в Октябрьском такой нет.
– Надо будет у себя посадить, а то моя пропадает.
Наелся я малины довольно быстро.
– Ешьте, – улыбнулась Пелагея Николаевна.
– Не могу больше. Пойду отдышусь.
Я вышел на улицу. Сел возле калитки на узенькую скамеечку – тут была тень от избы.
В светло-голубом небе плавали облака. Медленно, лениво двигались они за высокий, будто лекалом очерченный, горизонт – за округлые горы.
Белыми заплатками виднелись на горах, вдоль речки, протекавшей метрах в пятидесяти, стада гусей. Изредка стада перекликались, подымая несусветный гвалт, – то ли сообща радовались чему, то ли из-за чего ссорились.
Хорошо вот так, беззаботно, наблюдать за жизнью. За облаками, за гусями, за проворным муравьишком, что взобрался мне на колено. Нет, что ни говорите, умный человек придумал отпуска. Отдыхает душа от повседневной суеты, от забот да тревог больших и малых.
Сидел я так, млел в холодочке, и вдруг калитка скрипнула – Пелагея Николаевна. Поправляя на голове белый платок, сказала:
– Вы бы черемухи испробовали.
– А где она?
– Да вот.
Рядом, в загородочке, под окнами избы росла разлапистая черемуха. Снизу ее немного обобрали, а чуть повыше – черным-черно. Эх, жаль, что малины наелся!
Однако кисть-другую сорвал. Сладкая была черемуха, ничуть рот не стягивала. Ел бы, да некуда!
Я черемуху с детства люблю. У нас в деревне ее полно растет – и в садах, и вдоль речки. Помню, в трудные послевоенные годы мы, ребятишки, никогда не давали ей созреть как следует. Чуть побуреет, мы уже тут как тут. Не беда, что кислая, не беда, что челюсти от нее сводит. Главное – хоть чем-то утолить голод.
Сейчас, когда приезжаю на родину и вижу никем не обрываемые кисти черемухи, глазам своим не верю. Взрослые – ладно, они и раньше не очень охочи до нее были. Но дети! Неужели им черемуха не нравится? Зрелая ведь, вкусная (о пользе уже и не говорю), не ровня магазинным конфетам. Ан нет! Предпочитают нынешние ребята есть конфеты.
6
Я понимал Захара Николаевича: нельзя быть в родных краях и не навестить сестру, брата, проживавших в двадцати километрах от Октябрьского. К тому же, сказала Пелагея Николаевна, Варвара очень больна, не встает. А брат, Герасим Николаевич, сказала, ничего, бегает, несмотря на свои семьдесят четыре года. «Куркуль был – куркулем и остался», – добавила.
Путь наш лежал через поселок Уральск. За ним – башкирская деревня Байрамгулово. Старинная (деревья возле домов – в два обхвата), она протянулась одной улочкой вдоль угора километра на три.
Посреди деревни Володя неожиданно свернул к небольшой избенке, стоявшей на высоких столбиках.
– Будем пить кумыс, – вдруг объявил он.
И тут я только заметил табличку на избенке: «Кумысная».
Володя бойко вбежал по ступенькам, без обиняков открыл дверь и резким движением захлопнул ее за собой.
– Его тут все знают – один совхоз, – пояснил Захар Николаевич, выходя из машины.
Вскоре появился Володя. В руках он держал два стакана, доверху налитые кумысом.
– Пейте, – подал он мне стакан. – А это, дядя Захар, вам. Я уже попробовал.
Захар Николаевич кивнул мне: давай, мол, приступай, я-де обещал напоить тебя кумысом, слово держу.
И вот я медленно цежу сквозь зубы кислое-прекислое кобылье молоко. Треть стакана выпил – остановился. В желудке запекло, заурчало. Как бы не отравиться…
– Пей смелей – ничего не случится! – подбадривал Володя.
Ладно, будь что будет, трус в карты не играет, двум смертям не бывать, а одной не миновать. К тому ж это не какая-то сивуха, а кумыс, весьма полезный, говорят.
С трудом опорожнил стакан, а Захар Николаевич мне еще подносит:
– Вволю давай! Чтоб с полным основанием мог дома сказать: я пил кумыс! Не пробовал, а пил!
Делать было нечего, взял второй стакан. А в животе уже пекло по-настоящему, вроде бы я проглотил горячий уголь.
От второго стакана у меня стали подкашиваться ноги.
– Еще? – поддразнивал Володя.
– Довольно! Аж захмелел… Хороший сюрприз ты мне преподнес.
Захар Николаевич, довольный, протирал очки:
– Это я Володе подсказал: напои гостя кумысом.
– Спасибо.
За Байрамгуловым, слева от дороги, горы пошли покруче, полесистее. Все чаще березы и тополя уступали место темно-зеленым елям и соснам.
Огонь у меня внутри потихоньку потухал, становилось легче.
Справа петляла неширокая речка, берега ее густо поросли кустарником.
– Урал, – сказал Захар Николаевич. – Сейчас обелиски будут.
И верно: минут через пять мы остановились у мостика через реку. На одном его конце стоял высокий конусообразный обелиск с надписью: «Азия». На другом – такой же. Только надпись иная: «Европа». Мы ехали в Европу.
Захар Николаевич велел мне встать на фоне «Азии». Навел фотоаппарат:
– На добрую память…
Я стоял, ждал, пока вылетит из фотоаппарата «птичка», и вспомнил свою первую учительницу географии Елену Павловну. Вспоминал, как гоняла она нас у карты, заставляя четко и ясно показать границу между Европой и Азией. Проходила та длинная граница и по реке Урал. Почему-то мне тогда казалось, что граница должна быть непроходимой и непроезжей или что стоят на ней вооруженные люди и не пропускают через нее кого зря. «Вам в Азию нужно? – спрашивали они. – Зачем? Просто так? Не пойдет. Вот если земли новые открывать – как Хабаров, Поярков, или в поход, подобно Ермаку, тогда – пожалуйста. А просто так – не пустим». И загораживали дорогу пиками.
«Дорогая Елена Павловна, – мысленно произносил я, – границу между Европой и Азией я теперь знаю не только по карте, я ее увидел воочию. И даже сфотографировался на память. Вот когда буду в Хорошаевке, я обязательно зайду к вам и покажу эту фотографию».
Мы долго петляли по узким улочкам большого рабочего поселка Миндяка. И вот наконец остановились возле добротной избы. Под окнами с резными наличниками на скамье сидел, опершись на костыль, седоусый старик.
Захар Николаевич вышел первым и направился к старику.
– Здравствуйте, Степан Григорьевич!
Старик привстал.
– Захар, никак?
– Он самый.
Они обнялись.
Подошли и мы с Володей.
– Здравствуйте! – подал руку Володя.
– Здравствуйте вам! – подал руку я.
Степан Григорьевич заволновался, поправил орден Красной Звезды на лацкане полосатого пиджака.
– Айдате в избу.
У крыльца Степан Григорьевич остановился.
– Один кобель в хозяйстве остался, все пустует, – сказал он, глядя на просторный хлев, на сарай. – Варвара вот уже полгода лежит, не встает, сам никуда не годен стал – с ногой что-то. Война, видно, сказывается. Мы, когда Ленинград обороняли, под Красной Горкой в сплошном болоте стояли…
– Вам уже сколько?
– Восемьдесят один.
– Все равно вы молодцом выглядите.
– Кабы, Захар, я не был молодцом, меня бы Акулиной звали, – весело сказал Степан Григорьевич.
Варвара, сестра Захара Николаевича, лежала в горнице на кровати. Глаза ее были закрыты, лицо – бледно, губы – синие.
– Вот, – сказал Степан Григорьевич, – милуйся.
Захар Николаевич осторожно присел на край кровати. Жалобно скрипнула под ним панцирная сетка.
– Варь, ты не спишь? Ты слышишь меня? Это я, Захар. Варь!
Ни одна жилочка не шевельнулась на ее лице.
Захар Николаевич взял руку сестры, пощупал пульс.
– Бьется…
И горестно подсел к нам, на свободный стул возле стола.
Степан Григорьевич тем временем резал складным ножом сало.
– Это зачем?
– Ты за кого меня, Захар, принимаешь? – спокойно, чистым ровным голосом спросил Степан Григорьевич и крутанул левый ус. – Ты к сестре пришел или?..
– Молчу, – видя, как начинает распаляться старик, успокоил его Захар Николаевич.
– То-то ж…
Я принялся рассматривать чугунный барельеф, стоявший на самодельной этажерке. Крепкое правильное лицо, ровно причесанные волосы; в петлице довоенного мундира—маршальская звезда. Стал я гадать, кто это.
– Блюхер, – подсказал Степан Григорьевич.
– Откуда он у вас?
– Э-э, браток, это длинная песня. В шахтном клубе он у нас висел. А как Блюхера не стало, я у завклубом этот портрет выпросил. Мы ведь в гражданскую воевали вместе с ним! Весь Урал прошли. Хороший был командир! Нравится портрет-то?
– Нравится.
– Возьми тогда.
– Что вы!
– Бери, раз говорят. Только береги, как я берег. В Каслях отлит – не в какой-нибудь захудалой литейке…
При этом Степан Григорьевич добавил соленое словечко. Крепок он был в свои немалые годы. Усы – как у Чапаева, зубы – необыкновенной белизны и все целые, глаза – то игривые, то лукавые, то колючие и строгие – все зависело от настроения. Вот лишь нога подвела Степана Григорьевича – совсем не держит. Без костыля он теперь и шага не сделает.
– Сейчас куда? – поинтересовался он у Захара Николаевича.
– К Герасиму. Узнает, что у вас был, а к нему не зашел, – обидится.
– Верно. Сказывай ему поклон, давненько я его не видел.
Пришла пора прощаться. Захар Николаевич подошел к сестре, поцеловал ее в бледный лоб.
– Телеграфируйте, если что, – сказал он тихо Степану Григорьевичу и обнял его.
Дом Герасима Николаевича с верандой, выкрашенной в голубой цвет, стоял в глубине усадьбы. От дороги усадьбу отделял двухметровый забор из свежих крепких досок. В заборе вырезана калитка. Она была заперта то ли на замок, то ли на крючок. Мы втроем топтались возле нее, не зная, что предпринять: или кричать, чтобы открыли, или ждать, когда кто-нибудь случайно выйдет.
Выручила собака, яростно лаявшая во дворе. Учуяла нас и теперь металась на цепи.
Вскоре послышались шаги, что-то за калиткой звякнуло, и в проеме калитки, как в рамке картины, замер невысокий человек. Был он одет в дешевый хлопчатобумажный костюм; на ногах – запыленные рабочие ботинки.
Захар Николаевич шагнул ему навстречу.
– Извини за беспокойство! – протянул он руку.
– Братка!
Братья сдержанно поздоровались, но не обнялись.
Герасим Николаевич нисколько не походил на младшего брата. Голова у него была вся лысая (впрочем, через двадцать четыре года – такая у них разница в возрасте, – может, и Захар Николаевич все волосы растеряет). Нос у Грачихина-старшего широкий, брови – густые, совсем закрывали маленькие щелки глаз.
Герасим Николаевич шуганул собаку, и та замолчала, но не по-доброму косилась на нас, залезая в будку.
Во дворе было чисто, прибрано. Все дощечки, бревнышки лежали возле сарая аккуратненько, яблони в садочке стояли побеленные, без сухих веток, в железной бочке была чистая свежая вода.
– Айдате в огород – там у меня ягоды всякие.
Мы послушно проследовали мимо дома.
– Угощайтесь, – показал Герасим Николаевич на кусты крыжовника и смородины. – Я, – говорил он уже одному Захару Николаевичу, – грешным делом подумал: не корреспондент ли приехал? Тут я недавно в «Правду» написал, на Егора, младшего своего. Он у меня, обормот, – инженер, тыщи получает, а отцу вот уже третий месяц рубля не шлет. Я и написал, чтобы приструнили его на работе. И адрес его указал: Вологда, улица Ленинградская… Старший, Федор, что в Миассе живет, никогда подобного не допускает. А допустит… – Герасим Николаевич сжал кулаки, – я и ему покажу кузькину мать… Ну ладно, вы тут побудьте, а я побегу в избу что-нибудь приготовлю, а то Дарья моя куда-то запропастилась. Опять по соседям пошла, не сидится ей дома, вроде б тут работы никакой.
Я было потянулся за ягодой крыжовника, но тут Герасим Николаевич метнул на меня взгляд – одновременно злой и хитроватый. Может, я преувеличивал – глаза-то у Герасима Николаевича спрятанные, но мне показалось, что взгляд был злой, как бы говорящий: вот, мол, на чужое накинулся, я этот крыжовник холил-растил, а какой-то приезжий незнакомец им лакомится. Да я про тебя в «Правду» напишу!
И я отдернул руку от несорванной ягоды.
– Угощайтесь пока, я в избу…
Рядом росла черная смородина, а невдалеке – красная. И та, и другая уже созрела, туго налитые сладким соком ягоды сами просились в рот, но не было силы превозмочь себя, заставить сорвать хоть одну.
А за стеной крыжовника и смородины виднелись грядки темно-красной клубники, зеленого гороха.
– Наверно, это все пропадет, – сказал я Захару Николаевичу.
– Хе, плохо ты знаешь моего брата. У него не пропадет: наварит варенья, компота.
– Почему он такой недобрый? – спросил я тогда.
– Откуда ты взял? Вот смотри: ягодами угощаться пригласил. Сейчас, поди, за стол позовет, самодельное вино предложит… А вообще, – иронично улыбнулся Захар Николаевич, – твой бы вопрос – да трем бывшим женам Герасима. Ушли они от него, не выдержали. Лучше, говорили, с голоду умереть, чем при таком скупердяе жить. Каждую копейку считает, не доверяет никому. А вот Дарья ничего, прижилась. Может, плюнула на свою гордость, может, сама такая. Хотя, судя по всему, не такая: ей хозяйство – до лампочки.
– Вы с ним очень разные, как не родные.
Захар Николаевич уронил сорванную ягоду.
– Все разные… Пелагея вон всем соседям малину раздает, а Герасим… Он Варвару ни разу не проведал. А тут ходу – сам видел – пять минут. Некогда! Хозяйство, хозяйство, хозяйство… Он, когда я в институте учился, пригласил меня однажды к себе на каникулы. А при моем отъезде счет мне предъявил: съел на столько-то рублей. Правда, добавил, что это с вычетом за помощь при заготовке сена, при ремонте крыши, при рытье колодца, при строительстве, извиняюсь, уборной. Я, конечно, выслал потом по счету все до копейки, но больше на каникулы сюда не ездил, А ты говоришь – разные.
Захар Николаевич оглянулся на голос брата: тот стоял на крыльце и махал нам рукой – идите, мол, в избу.
А мне хотелось не в избу идти, а бежать из этой усадьбы и никогда не видеть ее, и этот крыжовник, и этот забор, и эту злую дворняжку, и этого хозяина…
Жалко мне стало сыновей Герасима Николаевича, жалко Дарью, жалко корреспондента, который, возможно, приедет сюда по письму. Я-то через пять минут уеду, а им еще не раз придется встречаться с этим человеком.
