Текст книги "На долгую память"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Иван Лепин
НА ДОЛГУ ПАМЯТЬ
ЗАМЕТКИ ОБ ОДНОЙ ПОЕЗДКЕ
1
– В Магнитогорске не был! На границе Евразии не фотографировался! Южноуральских горных озер не видел! Кумыс не пил! Позор! А еще считаешь себя культурным человеком! А настоящий бешбармак хоть ел?
– В столовой однажды пробовал.
– «В столовой…» Это не то. Это все равно, что целоваться через платочек… Короче, не раздумывай и немедленно пиши письма в свою Хорошаевку! Скажи, что, к сожалению, Федор Кириллович, на сей раз приехать не могу. Ну, и причину какую-нибудь сообрази.
– Еще раз все прикину, – дипломатично сказал я, хотя понял, что прикидывать уже нечего, что все мои летние планы летят в тартарары, что напора Захара Николаевича Грачихина мне не выдержать.
Захар Николаевич, однако, не дурнее меня, он уловил мою дипломатию и перешел в решительную атаку:
– Считай, что договорились! Рюкзак хороший имеется?
– Да как вам сказать…
– Имеется, я спрашиваю? А то у меня два.
– Ну, имеется. Поискать только надо.
– Сапоги?
– Резиновые.
– Не пойдут. Нужны кирзовые – лето. Какой размер носишь? Сорок первый? У меня есть лишние сорок второй. Не беда – с портянками как раз.
– Да я же согласия еще не дал!
– Пожалеешь, если не дашь!
Я был бессилен: чувствовал, что все мои возражения Грачихин разобьет в пух и прах. И ничего мне не оставалось делать, как пораженчески произнести:
– Сдаюсь…
Радовался неописуемо – в душе! – Захар Николаевич своей победе (по его улыбчивому лицу я догадался об этой радости), но не знал, что победа эта далась ему с моей помощью: больше его я люблю всяческие путешествия.
Теперь несколько слов о моем предстоящем спутнике Захаре Николаевиче Грачихине – и в дорогу. Грачихину пятьдесят лет – совсем недавно отпраздновал юбилей. По профессии он лесовод, кандидат наук. Имеет двух дочерей: старшая закончила университет и работает теперь геологом где-то в Свердловской области; младшая учится в мединституте.
Захар Николаевич жилист, но не худ, лысина нисколько не старит его, а даже наоборот – придает ему молодцеватый вид. Он среднего роста, подвижен, носит очки в легкой золотистой оправе.
Познакомился я с Захаром Николаевичем примерно год назад на городском собрании книголюбов. Сидели мы рядом, во время скучного доклада о роли книги в жизни человека разговорились. Он интересуется исторической литературой, я – поэзией. Он мне свою библиотеку предложил посмотреть: может-де, что и понравится, может, какую книгу Захар Николаевич и уступит… Ну, а позже, когда ко мне он явится, я в долгу не останусь.
Стали перезваниваться, все чаще встречаться и, можно сказать, подружились.
2
Ан-24 вылетел почти по расписанию и взял курс на Уфу – там у нас промежуточная посадка.
Я глянул в иллюминатор – земля как в цветном кино. Ме-едле-нно наплывает. Облаков нет, и все можно рассмотреть до мелочи.
Вот под нами петляет какая-то мутная от дождей река. «Белая», – подсказал Захар Николаевич. Видны моторные лодки, похожие сверху на головастиков, снующих навстречу друг другу. Даже легкие буруны от моторок заметны. Затем начался сплошной лес. Темный, необозримый. Вот, думаю, не приведись тут заблудиться. Неделю будешь выходить. Я полдня как-то петлял в лесу возле Трухинят, деревеньки на Каме, и то насмерть перепугался. Тем более что дождь моросил и надвигался вечер. Грибов я тогда не набрал, а километров двадцать отмерил.
Люблю лес и боюсь его.
Люблю, потому что здесь душа отдыхает. А боюсь – потому что заблудиться можно. Вырос я в безлесной стороне – у нас на Курщине есть леса, дубовые рощи в основном, так разве они сравнимы с уральскими? Хожу после того случая с компасом.
Но – все равно, повторяю, люблю лес…
Три моих дяди – три родных брата отца – умерли еще до моего рождения. Дядя Дмитрий погиб в гражданскую, дядя Павел позже скончался от ран, полученных на той же гражданской. Дядя Гриша был первым в нашей округе комсомольцем, тоже воевал, но вернулся домой целым и невредимым. В тридцатом году, рассказывала мне старшая сестра Даша, дядя Гриша завербовался на Урал строить Магнитку. Писал он редко, но было известно, что он вскоре женился на девчонке из Обояни (может, это в честь ее написана Борисом Ручьевым знаменитая «Обоянка»: «…в жизни многому ученый, знавший много счастья, много бед, не имел я счастья знать девчонок, равных в обаянии тебе»?).
Однажды на имя моего отца пришло письмо от этой самой обоянки, в котором она сообщала о трагической смерти мужа – сорвался со строительных лесов.
Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе обоянки. Не лишись я в Отечественную войну отца-матери, может, они бы побольше рассказали о своей родне, может, и адрес обоянки у них хранился. А тут столько вихрей пролетело, столько лет прошло! Никаких следов. Однако почему-то мне верится, что живет по-прежнему эта женщина в построенном ею самою городе, по-прежнему носит нашу фамилию, по-прежнему помнит свою первую любовь. Так что, размышлял я, не просто лечу я в Магнитогорск. Я лечу в гости к обоянке, лечу посмотреть край, в числе первожителей которого был и мой родной дядя Гриша. Лечу почтить его память…
Самолет тем временем пошел на снижение. Он вонзился в ослепительно белую вату облаков, и, когда вынырнул из них, я увидел… голую землю. Ни лесов, ни полей. Сплошные кругляши гор, между которыми кое-где чернели глазки небольших озер.
– Сам-то Магнитогорск зеленый, – заметив мое разочарование, сказал Захар Николаевич. – Только заводской сад у них занимает почти пятьсот гектаров. На улицах – тополя, клены, тамариск. Впрочем, сам увидишь. А вон вдалеке лилово-желтый дым – это знаменитая Магнитка…
Впервые эти строки я прочитал в начале шестидесятых годов, когда мы, студенты Литинститута, готовились к обсуждению творчества прекрасного поэта Бориса Ручьева:
Мы жили в палатке
с зеленым оконцем,
промытой дождями,
просушенной солнцем,
да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы…
Сейчас эти стихи я читал на памятнике первой палатке, стоящем в центре Магнитогорска. Памятнике юности самого поэта. Памятнике юности моего дяди Гриши и неведомой прекрасной обоянки и тысяч их друзей и подруг, съехавшихся в безлюдную уральскую степь, чтобы воздвигнуть вот этот гигант, горячо дышащий в пожелтевшее небо сигарами многочисленных труб.
Я положил к подножию памятника букет простеньких цветов…
Захар Николаевич Грачихин выбирал маршрут с такой целью, чтобы посетить по возможности больше своих друзей и родственников. Их у него в южноуральских краях полно – он ведь родом отсюда. «Переночевать, – говорил он, – везде место найдется… В Магнитогорске, например, у меня – двоюродная сестра…»
Было пасмурно. То начинался реденький дождик, то переставал. Я шел вслед за Захаром Николаевичем и с любопытством глазел по сторонам. Названия улиц – как в любом новом городе: Строителей, Первомайская, Энтузиастов. Толстенные дома прежней постройки, может, и не блистали архитектурной изощренностью, но зато поставлены надежно, на века, чего, к сожалению, не скажешь о современных коробках.
Но это к слову.
К делу относится другое: двоюродную сестру Захара Николаевича мы дома не застали. Соседи сказали, что она уехала на дачу, а муж только что ушел на смену.
Захар Николаевич грустно вздохнул: «Да, нехорошо получилось…» Написал сестре записку, засунул ее за проводок, чуть повыше звонка.
Вышли из подъезда, стали совещаться, как быть.
– Давайте, – предлагаю Захару Николаевичу, – еще побродим по городу, а там заглянем на автостанцию: вдруг в Верхнеуральск удастся уехать сегодня.
Я стоял на посадочной площадке и сторожил рюкзаки, Захар Николаевич подался за билетами. Рядом прямо на асфальте сидел худенький, с загоревшим до черноты лицом, башкир. На асфальте же лежала и сетка с тремя буханками хлеба.
Башкир вдруг повернулся ко мне, спросил:
– Сколько время?
– Без четверти пять.
– Это сколько будет?
– Пять скоро.
– А-а…
Он отщипнул через сетку кусочек хлеба, вбросил его в рот.
– Чего хлеб-то кладете на асфальт? Грязь ведь, – не выдержал я (не могу равнодушно видеть, как многие крестьяне, сами выращивающие хлеб, обходятся с ним, – будь то на моей родной Курщине, на юге, где я видел тамошнего жителя, сидевшего на стопке лепешек, или здесь, на Южном Урале).
– Где грязь? – не согласился башкир. – Асфальт чистый. – И в доказательство своей правоты он потер ладонью об асфальт. – Смотри, – торжествующе показал он пыльную ладонь, – чистая!
А тем временем, лавируя между пассажирами, зажав в поднятой руке билеты, ко мне бежал Захар Николаевич.
– Через пять минут отъезжаем. Уже посадку объявили – слышал?
– Слышать слышал, а автобуса еще нет.
– Все равно скоро, – вытирал пот с лица Захар Николаевич. – Последние билеты взял… Фу… В очереди – нечем дышать. Да еще одна тетка – килограммов сто двадцать весу – сзади меня подогревала… Ну, вон, наверно, наш разворачивается, давай готовиться…
Верхнеуральск – город юности моего спутника Захара Николаевича. В войну, приехав сюда из хутора, он учился в здешней школе-десятилетке. Почти весь Союз изъездил ныне Захар Николаевич по своим лесным делам, а ближе, дороже, памятней не было в его жизни города. И вряд ли когда будет, сказал он. Юность его выпала на самое трудное время. Он помнит, как приходилось учиться и работать одновременно. Он помнит не всегда радостные сводки Сов-информбюро. Он помнит черное от горя лицо классной руководительницы, получившей во время урока известие о смерти своего мужа. Он помнит первую любовь… «Как в тумане сегодня, она, Танечка Селькова, а помнится, помнится, черт возьми!» И забыть эти нелегкие и радостные годы, как ни старайся, не сможешь. А вместе с ними – и затерянный в степи городок Верхнеуральск.
3
Тихон Григорьевич Жуков – единственный одноклассник Захара Николаевича, с которым он по-прежнему поддерживает связь. Танечка Селькова живет вроде бы во Львове. Боря Курочкин, комсорг, – в Бурятии, другие соученики поразъехались, а кого-то уже и в живых нету. А вот Жуков с Грачихиным не утратили дружбы до сих пор. Когда в институтах учились (один – в Челябинске, другой – в Свердловске), переписывались, встречались во время каникул. Скучали, словно братья, друг по другу. Ну и потом, после окончания институтов, часто встречались.
За окном шумел дождь, сильно лупил по лопухам с полуметровыми листьями, привольно росшим под окнами дома Жукова. Я уже дважды просыпался, вроде бы уже выспался, а Захар Николаевич и Жуков еще не ложились, тихо беседовали в соседней комнате. Я старался снова уснуть, старался не прислушиваться к разговору, а выходило наоборот: улавливал каждое слово.
– Жить тут можно, – рассуждал Жуков, – а убывает население. Тот в Магнитогорск подается, тот – в Челябинск, тот – после армии на стройку махнет… Вот и нет у Верхнеуральска перспективы. Промышленность бы какую нам. Да… Ты не обзавелся машиной? А я купил «Москвича». Дочек вот теперь катаю, как на каникулы приезжают. Где учатся? В Челябинске. Старшая в педагогическом, младшая – в институте культуры. Артистка, ты знаешь, она у меня. На баяне режет – куда там. Поет опять же неплохо… Цветной вот телевизор купил, не работает, правда, обычный смотрим по-прежнему, но все равно жить, Захар, можно…
Потом они вспоминали одноклассников: кто где, кто кем…
Сон ко мне не шел.
А друзья за стенкой снова начали сетовать на будущее Верхнеуральска.
«Дался он им, – подумал я. – На их жизнь города хватит, не вымрет, чего без конца об одном и том же?»
Упрекнул – и застыдился. Сам ведь не меньше переживаю, приезжая в свою Хорошаевку и видя, как она становится все малолюднее. Родина ведь, елки-моталки! Как тут не сожалеть?! Это надо быть или каменным, или сердца не иметь. И хоть сознаешь «объективность происходящих демографических процессов», как вычитал я в одной статье, а все равно равнодушным остаться трудно.
Дождь хлестал всю ночь, все утро. Только часам к десяти небо стало светлеть.
Жуков еще в дождь ушел на службу, сказав, что встретимся вечером. Захару Николаевичу он рассказал, как добраться до нового здания лесхоза, пожелал нам счастливого отдыха и захлопнул за собой калитку.
А лесхоз нам нужен был вот зачем. Недалеко от города находится гора Извоз – гордость Верхнеуральска и его достопримечательность. Гора покрыта лесом, а в лес сейчас, в летнюю пору, по распоряжению местных властей вход и въезд для населения временно прекращен – пожары часто случаются.
Ну, Жуков и посоветовал нам:
– Сходите в лесхоз, возьмите пропуск. Тебе, Захар, не откажут, сам лесом занимаешься… А показать Извоз гостю нужно, это правда.
– Обуваем сапоги, – распорядился Захар Николаевич, – на улице грязь, на горе – трава по колено, вымокнем в кедах.
– Может, зонтики на всякий случай дать? – спросила одна из дочерей Жукова.
– Не сахарные – не растаем…
Вышли на улицу, на берег Урала (дом Жуковых – на самом берегу). Урал тут неширокий, метров двадцать. Эти небольшие метры разделяют два огромных континента – Европу и Азию. Забавно. Вон та коза, на противоположном, левом берегу, щиплет европейскую травку, а стадо гусей, только что вылезшее из воды рядом с нами, – азиатскую. Мы – в Азии, коза – в Европе. Эй, коза-дереза, что там у вас в Европе? Как погода? У нас уже выглянуло солнышко. Ну, не само еще солнышко, а только несколько лучиков его. Однако верим, что скоро появится и солнце…
– Ты что шепчешь? – прервал меня Захар Николаевич.
– Да коза вот… – растерянно отвечал я.
– Что коза?
– В Европе пасется…
– Ну и что? – невозмутимо сказал Захар Николаевич. – Пойдем, хватит стоять, а то директор лесхоза вдруг куда укатит.
Директор лесхоза Константин Ильич Котов – рост два метра, в плечах – метр, от его голоса занавески на окнах шевелятся. Без напряжения говорит, а получается львиный рык. На сцену, в оперу бы его – оглушил бы!
Но – все по порядку.
До лесхоза мы добирались минут двадцать. Находится он почти на окраине Верхнеуральска, весь двор его обнесен побеленным штакетником. Здание конторы новое, двухэтажное, гараж – новый, дом для приезжих – новый. Мой Захар Николаевич от зависти даже рот раскрыл: у них лесная испытательная станция, подчиненная самому Ленинграду, хуже.
Зашли в контору – чисто, уютно, на стенах социалистические обязательства, доска Почета, фотографии лесных красот. Поднялись на второй этаж – и в приемную. Секретарша говорит, что директора нет: он в красном уголке проводит совещание.
Но не успел Захар Николаевич изучить какой-то любопытный график, как мимо нас проследовал в приемную здоровенный детина – пол прогибался под ним. «О!» – переглянулись мы с Захаром Николаевичем. И – следом в приемную и в кабинет директора.
– Здравствуйте! Разрешите? – А сами уже возле директорского стола.
Он глядит на нас и ничего не понимает. Комиссия какая? Но не похоже по одежде. В спортивных куртках, в поношенных сапогах.
Захар Николаевич тем временем вытащил служебное удостоверение, протянул директору. Тот взял красные корочки, развернул, пробежал глазами.
– Очень приятно, – грохотнул он. – Будем знакомы: Котов, Константин Ильич. – И директор своей здоровенной лапищей по очереди пожал нам руки. – Прошу присаживаться. Какими судьбами к нам? Чем интересуетесь?
– Судьбами простыми, – заговорил Захар Николаевич, пряча удостоверение. – Родные места товарищу показываю. В частности, на Извоз хотелось бы.
– Что же мешает? – добродушно недоумевал Котов. – Машина нужна?
– Пропуск бы нам.
– Это будет.
Он нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.
– Зинаида Егоровна, где у нас Семен?
– На заправке.
– Как явится, пусть ко мне зайдет.
Мы с Захаром Николаевичем переглянулись: неужели Котов еще и подвезти нас берется? И начали было привставать, чтобы не мешать занятому, видать, по горло Константину Ильичу.
– Не торопитесь, – сказал он. – Шофер сюда явится.
Он уже не казался мне таким грозным и неприступным, Котов Константин Ильич. На его крупном правильном лице появилась улыбка.
– На Извоз, значит… Стоит, стоит…
– Лес-то там прижился? – поинтересовался Захар Николаевич.
– Еще бы! Еще бы! – воскликнул Котов. Видимо, Захар Николаевич затронул очень близкую и дорогую для директора лесхоза тему. – Вы говорите, что в войну здесь жили? Так, наверное, помните Извоз? Лысая гора! Ни деревца, ни кустика! Когда мы решили ее залесить, кое-кто из руководства мне лично говорил: «Пустая это затея, Константин Ильич! Ничего на Извозе рость не будет: земля на горе – камень». Я же однажды там, среди камней, остатки пня обнаружил. Нашел стариков: «Был лес на Извозе?» – «Да вроде, отцы наши говаривали, был. Вырубили, однако ж, в Белорецк, когда строился, весь свезли». Да… Прибавилось у меня сил. На свой страх и риск приказал сажать сосенки. И что бы вы думали? Прижились!
– Я лет десять назад там был, видел, – сказал Захар Николаевич.
– Ну, десять лет! Сейчас там – самый настоящий лес! Красивый! Ягод полно! Я бы и соседнюю гору залесил, да… – Котов развел руками, – земля не наша, не лесхозовская. А колхозу до лесоразведения – никакой нужды. Пытался вести переговоры, а председатель одно твердит: «Вы посеете, а нам ухаживать… У меня и так рабочих рук нету. Погодим маленько». Вот какой равнодушный да расчетливый… – Котов сцепил пальцы рук, уронил на них подбородок, локтями опершись о стол. – Да, а почему бы вам Карагайский лес не посмотреть? Лесоустройство там у нас образцовое. – Это уж Котов только к Захару Николаевичу обращался, тот ведь знал толк в этом лесоустройстве и мог по достоинству оценить достижения хозяйства. А Захар Николаевич от неожиданного предложения начал заикаться:
– Д-д-далеко ведь…
– А по асфальту теперь. Почти до самой Карагайки.
Я подмигнул Захару Николаевичу: соглашайтесь, мол!
В это время в кабинет вошел парень лет двадцати пяти, одетый в фуфайку. На голове его лихо сидела клетчатая кепка.
Котов бросил на вошедшего взгляд.
– О, явился! Вот что: покажи товарищам Извоз, потом в Карагайский лес. Ясно?
– Ясно, Константин Ильич! – весело поднес руку к виску шофер – видно было, что он уважал директора.
Во дворе лесхоза росли молодые тополя, они даже при слабом дуновении ветра дружно шелестели сочной молодой листвой. Дышалось легко, от зеленой-зеленой травы было зелено в глазах.
Старенький пазик уже пофыркивал заведенным мотором. Веселые от такого поворота событий (просили малость – получили автобус), мы впрыгнули в открытую дверцу машины. Семен тут же закрыл ее и отпустил ручной тормоз.
Выехали на центральную улицу Верхнеуральска, свернули налево и через три минуты очутились за городом. По шаткому деревянному мостику через Урал Семен проскочил, не сбавляя скорости.
«Мы снова очутились в Европе, на одном континенте с козой», – отметил я про себя. А Захар Николаевич другое отметил:
– Видите вон те озерца? Справа которые? Мы в войну там рыб ловили. Ой было рыбы! Чуть ли не штанами по ведру налавливали. А сейчас как, Семен?
Водитель медленно повернул голову.
– Никак. Заросло…
Впереди возвышался Извоз – высоченная гора, сплошь покрытая темно-зелеными соснами. Как на нее взобраться на автобусе, я представления не имел. Немыслимо!
Но тут Семен свернул с тракта на узкую лесную дорогу – под запрещающий знак, и я понял, что мы будем подниматься по спирали.
Захар Николаевич тем временем принялся меня просвещать:
– В наших краях сводный уральский отряд под командованием Блюхера и братьев Кашириных дрался с колчаковцами. Рабочие в основном были в отряде, беднота: русские, украинцы, башкиры, татары, латыши… До десяти тысяч. Представляешь силу? И вот на этой горе шел бой… Там памятник сейчас поставили. Увидишь… Жуков рассказывал, что его отец в этом бою участвовал, ранен был. Но из отряда не ушел, до самого нашего Кунгура по лесам да горам дотопал…
Вершина Извоза – ровная, заросшая густой травой поляна. В траве яростно стрекотали кузнечики, то и дело на глаза попадались ярко-красные бусинки земляники. Порхали бабочки, все пестрые, одна красивей другой. Около самого солнца звенел жаворонок.
И вокруг – необъятная ширь. Во все стороны света все видать на многие километры. Вон справа – Верхнеуральск, деревянный и каменный, с древней церковью и новыми цехами районной «Сельхозтехники».
А слева – горы. Целая цепь гор. Но они пониже Извоза, светло-синими волнами застыли у горизонта. Виднеется деревенька с недлинным рядком белых изб.
Захар Николаевич с разных точек фотографировал памятник. Он установлен в центре поляны. Красноармеец с шашкой и партизан с винтовкой – остановленное на века мгновение того далекого сражения. Медленно читал я надпись: «Здесь, у горы Извоз, в 1918 году объединенный отряд красных партизан под командованием Н. Д. Каширина наголову разбил соединения белогвардейских войск. В боях с белогвардейцами погибли красные партизаны: Балкунов Е. Н., Буторин Е. Н., Коротков О. С….» Всего семнадцать человек…
В Карагайский лес стоило ехать не только ради того, чтобы посмотреть лесоустройство (я лично в нем ничего не понимаю). Стоило хотя бы ради встречи с тамошним участковым уполномоченным лейтенантом милиции Гридневым.
Шел Гриднев по обочине с двумя молодыми женщинами в сторону Карагайки, оживленно о чем-то говорил с ними, время от времени оборачиваясь: не идет ли попутная машина.
И вот нагнал его наш пазик.
Гриднев поднял руку, Семен затормозил. При этом шофер успел бросить фразу: «Карагайский Анискин! Сейчас начнет!»
Гриднев пропустил вперед женщин, потом легко впрыгнул на ступеньку и закрыл за собой дверцу.
– Привет, молодежь! Ух, парит! Опять, поди, к дождю. Ага. Садитесь, бабы, аи вам ног не жалко? – выпалил участковый на одном дыхании.
Он сел рядом с Захаром Николаевичем.
Гриднев был симпатичен, круглолиц, глаза его поблескивали; форменная фуражка сидела на нем чуть набок; в черных волосах виднелись крапинки седины – был он, должно, ровесником Захара Николаевича, лет эдак пятидесяти.
– Далеко? – спросил Гриднев.
– В Карагайский лес.
– А я в Верхнеуральск за велосипедными камерами приезжал. Ага. Думал – есть. Тюти! Пустой вот еду, не считая баб. Увязались по дороге: возьми да возьми в попутчики! В совхоз за смородиной им приспичило. Ага. Значит, в лес Карагайский. – Он достал из кармана платочек, вытер вспотевший лоб.
Проехали мимо перевернувшегося молоковоза – лежал он на обочине колесами кверху. Гриднев сказал:
– Садят пацанов, понимаешь, за руль, а молоковоз – машина капризная. Особенно – если неполная цистерна. При повороте или торможении молоко плещется, заносит машину в сторону. Ага. Вот и здесь так было…
Ехали дальше. Справа – в синей дымке – горы, горы. Не до неба, не островерхие, а волнообразные и не очень высокие. Поэтому горизонт казался далеким-далеким.
Шелковисто переливался по ветру степной ковыль.
А слева от дороги – поля. Пшеница больше, подсолнечник – наверное, на силос.
Показалась деревня. На окраине ее бродили две тощие свиньи.
– Урляды, – пояснил Гриднев. – Только тут эту собачью породу разводят. Настоящая свинья в закуте должна быть, а в Урлядах свиньи, как дворняги, ходят. Ага. В Карагайке их бы давно доловили и съели, а тут не трогают. Ага. Вон видите крайнюю избу? – указал Гриднев пальцем на небольшую, с покосившимися окнами избенку. – Старуха там одна живет. Ага. Зимой, в феврале, было у меня там дело: пропало пять старухиных гусей. Прибыл я, осмотрел – никаких следов. Стал расспрашивать. Оказалось, старухин сосед видел, как проезжий шофер тех гусей в кузов бросал. И номер приметил. Ага. Я в Магнитогорск – тамошняя машина оказалась. Захожу в автобазу, говорю директору: «На такой-то машине кто ездит?» – «Валерий Петрович Кравцов, – говорит, – наш передовик». – «Так вот, он – вор!» – «Не верю!» Ага, не верит. Зови, говорю, тогда этого Кравцова. Позвали. Холеный такой оказался, с нахальцой. Поздоровался небрежно, а сам ворчит: зачем, мол, от работы отрываете, я как раз масло меняю. Я моргаю директору: оставь-де нас один на один. Он понял и – вроде бы по делам – вышел. Ага. Я тогда этому Кравцову прямо так и брякаю: «Вот что. Или ты при мне сегодня же заплатишь старухе по пятнадцать рублей за гуся, или я возбуждаю уголовное дело». Он – круть-верть, однако пытается улизнуть: «Ни о каких гусях слыхом не слыхал». Я напираю: «Где такого-то числа был?» – «В Челябинск ездил». – «А если путевой лист посмотрим?» – «Может, – продолжает отпираться, – и спутал число…» – «То-то, – говорю. – Принимаешь условия? Старуха просила не сажать, я – за уголовное дело. Тем более что свидетели есть, как ты гусям головы откручивал. Бесстыжий, – рассвирепел я, – нашел кого обижать – одинокую старуху! Да и какое в феврале гусиное мясо? Мослы одни! Давай, – говорю, – заказывай такси и едем в Урляды». Ага. Кравцов этот напористости моей не выдержал. Опустил, вижу, голову, сдрейфил. «Зачем, – спрашиваю, – хоть гусятина тебе понадобилась?» – «На день рождения дочери», – гундосит. Ага. Через полчаса мы уже катили на такси. Деньги этот Кравцов старухе вез и – можете себе представить? – восемь килограммов колбасы. Ага. Ну, при мне расчет он произвел, как я и сказал: по пятнадцать рублей. Это и по суду так. Старуха обрадовалась, стала, дуреха, молиться, чтобы и остальных трех гусей у нее украли. А того не знает, что Гриднев целый день из-за нее потерял…
– Колбаску-то пробовали? – шутливо спросил Захар Николаевич.
– Не, я уехал… Я не остался – нельзя мне. Ага…
Сказал он это таким неуверенным голосом, что нетрудно было догадаться: попробовал Гриднев колбаски, попробовал.
Впереди показался высокий квадратный столб. Сверху вниз – огромные белые буквы: «Совхоз „Карагайский“».
Гриднев кивнул в сторону столба:
– Сколько, думаете, на него ухлопали? Две тыщи! Из Уфы трех архитекторов нанимали. Полмесяца копались, а потом счет директору совхоза: две тыщи. Ага. Через год, по весне, развалилось это сооружение. Ох и посмеялся я тогда над директором! Ага, говорю, не послушался моего совета! Пару каменщиков взял бы, они бы тебе за четвертную такой указатель отгрохали! На века! Директору нечего делать, ага. «Верно, – говорит, – товарищ Гриднев. Отныне чуть что – с тобой буду совет держать».
Слушал я Гриднева и представлял его повседневную жизнь. Как он рано поутру встает, шумно умывается. Как не спеша завтракает – а куда спешить, если происшествия на его участке случаются редко? Как идет – опять же не спеша – по тихой улочке в райотдел. Всех встречных-поперечных он знает, а потому все учтиво с ним здороваются: русские – по-своему, башкиры – по-своему (Карагайка—уже Башкирия). Он, лейтенант милиции Гриднев, прекрасно понимает все языки, все наречия, поскольку живет среди этих хороших людей не один десяток лет, живет не хуже и не лучше их. Вот только вниманием да уважением, может, большим пользуется.
Из райотдела Гриднев направляется на свой участок и непременно заходит в контору совхоза. О том о сем потолковать с начальством, семейного дебошира разыскать (поступила жалоба), приструнить его.
Ну, а если совсем нет служебных дел, то по своим надобностям куда отлучиться – как сегодня, например, за камерами в Верхнеуральск.
А случись беда – Гриднев тут как тут. Ночи не будет спать, жизнью рисковать будет, а найдет, настигнет преступника. Особое чутье на них у Гриднева. Потому, наверное, обходят они участок карагайского Анискина, не хотят с ним дело иметь.
Под вечер Гриднев возвращается домой, думал я дальше. Снимает у порога пропахшие пылью сапоги, вешает в горнице на алюминиевую вешалку форменную фуражку и идет в садочек отдохнуть. У него, наверное, двое-трое детей, все они умницы, любят своего веселого даже в усталости отца…
Лес действительно был образцовым. Ни одного засохшего дерева, ни одного упавшего. Стволы у сосен были такие гладкие, будто их аккуратно почистили негрубой щеткой, навели блеск на них – аж играют солнечные зайчики.
Гриднев и его спутницы давно вышли. Семен медленно вел автобус по неширокой лесной дороге, тоже ухоженной, ровной, домашней, словно предназначенной для прогулок.
Раза три мы останавливались, я выходил из автобуса следом за Захаром Николаевичем. Он присаживался, рассматривал стволы деревьев, отколупывал порой старую кору и снова принимался что-то шарить-отыскивать на стволах (вредителей, как я вскоре догадался). По одобрительным фразам я понял, что таковых в Карагайском лесу не имеется.
– Молодец Котов, следит за лесом, Не лес, а парк, все везде будто подметено.
При въезде в город, напротив кладбища, мы попросили Семена остановить автобус. На верхнеуральском кладбище похоронен отец Захара Николаевича. Захар Николаевич еще по дороге в Карагайку сказал мне: «Надо будет на обратном пути проведать старика. А то в прошлый приезд и не успел – корил потом себя».
Я понимал своего спутника. Я и сам, бывая в родной деревне, хожу проведывать мать. И кладу полевые цветы на один из еле заметных холмиков, поросших мелкой травой-спорышем.
Я ухожу обычно с кладбища просветленным. Будто отдал матери еще одну частицу неоплатного долга. И при этом чуть ли не физически всегда ощущаю, как облагораживается душа. Уверен: тот, кто равнодушен к памяти умерших, не может быть искренним и честным по отношению к живым…
Захар Николаевич скрылся в зарослях высоченной травы и кустарника, отыскивая могилу отца, а я, отстав, не спеша читал надписи на надгробиях. Почти рядом лежали и купец второй гильдии (памятник из тяжелых мраморных плит), и красноармеец, замученный колчаковцами (звезда на скромном сером камне), и восьмидесятилетняя старушка (массивный железный крест).
Безумолчно кричали грачи, поселившиеся на высоченных старых тополях, росших тут же, на кладбище. И от этого однообразного крика было немного жутковато, будто занесло тебя из реальной жизни в потусторонний мир.
Я вздрогнул. Огляделся.
Светило солнце. Пиликали в траве кузнечики.
