Текст книги "Стефан и Долбиков"

Автор книги: Иван Лепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

9

Все четверо ребят ходили в школу, и помощи от них Стефану было мало. Копал он огород, считай, в одиночку. Работал почти не отдыхая, неистово, с наслаждением. Соскучился по земле, по крестьянскому труду и теперь, казалось, отводил душу. Три Ульяниных курицы и петух прямо из-под лопаты хватали красных червяков и мгновенно проглатывали их. Стефан иногда не зло отпугивал кур: «Кыш, черти! Ай без голов охота остаться?» А сам понимал их жадность: «Надоели вам, поди, сырые бураки, разговляйтесь вкуснятинкой».

Земля была мягкой, поддавалась легко, и Стефан вонзал лопату одними руками, не помогая ногой. Вскопав сотку-полторы, сразу же и скородил деревянными граблями. Знал: высохнут комья, с ними будет трудно справиться.

Работал с утра до ночи. Прибегавшая на обед Ульяна упрашивала его не надрываться:

– Что люди подумают? Запрягла, скажут, мужика и покурить не разрешает.

А Стефан только рукой в ответ махнул:

– Пусть брешут. На каждый роток не накинешь платок.

За два с половиной дня огород был вскопан, и Стефан предложил начать посадку картошки.

– Холодновата еще земля, говорят старики, – сказала на это Ульяна. – Через недельку.

– Добро. Займусь тогда другим делом.

И Стефан начал копать новый погреб.

Разделавшись с погребом – он за день его выкопал, – Стефан решил съездить в Курск. Деньги у него были, и он хотел к майским праздникам купить кое-что из продуктов.

Рабочий поезд от Клинцов уходил рано утром, а прибывал пополудни, и Стефану хватило нескольких часов, чтобы съездить на рынок. Там он купил полтора пуда ржаной муки, полпуда пшена, шмат сала, сладостей для детей, а для себя – пять стаканов табака-самосада. Возвращался, довольный покупками и своей оборотистостью: дома он будет засветло и еще успеет починить дверь в закуте.

С Долбиковым после той встречи Стефан не виделся, а тут снова столкнулся носом к носу: начальник станции любил лично встречать приходящие и уходящие поезда.

– Здорово!

– Здорово.

– Откуда?

– Из Курска.

– За покупками ездил?

– Решил. Праздник, как-никак, надвигается.

– Да… Ты, слышал, неплохо зажил.

– Как сказать… Нормально для первого времени.

– Почему – для первого? Вроде не похоже, чтобы уезжать думал. Вон огород вскопал, хозяйством занялся. Да и Ульяна, – Долбиков хитро подмигнул, – баба еще в соку. Мужик ей нужен не только для хозяйства.

– Не пори чепухи. Табачком курским угостить?

Стефан вытащил из кармана брюк сложенную в несколько раз газету, оторвал прямоугольничек для самокрутки. Долбиков стоял напротив и что-то обдумывал.

– Слушай, Стефан, у меня просьба к тебе есть, – сказал так, вроде бы только что ему пришло на ум то, о чем хотел просить. – Я, видишь, инвалид, жена на сносях, отец совсем плох, одни дети у меня помощники. И то_ никудышные – школяры. Помоги огород вспахать.

Стефан поднял на Долбикова единственный глаз.

– Вспахать? На корове?

– Не твоя забота. На воле хотя бы.

– Д-д-ды, – замялся Стефан, – у меня своей работы…

– Очень прошу. Может, и я чем полезен буду. Кормежка моя, плачу деньгами. Выручи, будь другом.

«Друг мне нашелся», – ухмыльнулся Стефан. Но, с другой стороны, рассудил: возможно, и впрямь Долбиков пригодится. Жизнь, она ведь штука со множеством неизвестных. Глядишь, и к Долбикову за чем придется обратиться. Да и действительно инвалид он.

– Подумаю, – неопределенно сказал Стефан, и Долбиков по тому, как это было мягко произнесено, понял: Стефан согласен.

– Так я на послезавтра отпрашиваюсь, – предупредил он. – Прямо с утра и приступим.

10

Едва забрезжил рассвет, Стефан явился к Долбиковым. Постучал костяшкой пальца в окно, крикнул, обращаясь к жене Долбикова:

– Поторопись, Марья, с дойкой.

А сам направился за сарай – готовить двухколесную телегу-колымажку. Вчера вечером Долбиков приходил к Ульяне, выклянчил у нее вола на день. Ульяна долго сопротивлялась: «Меня с председателей вытурят, если в райкоме узнают, что я тягловую силу разбазариваю». А Долбиков обнажил культю и сует ее в лицо Ульяне: «Как я одной рукой буду копать?» – «А ты вспаши. У тебя корова есть». – «Она после зимы еле на ногах стоит».

Не мытьем так катаньем – выпросил.

А выпросив, Долбиков отозвал Стефана в сторонку и предложил ему план работы: сначала вывезти навоз на участок, что за садом, там Долбиков намеревается посеять пшеницу; затем надо удобрить остальную часть огорода. Стефан заметил, что, насколько ему известно, усадьба Долбикова садом и кончалась. Долбиков объяснил, что ему огород расширили как инвалиду, и заодно просил при Ульяне про навоз и участок за садом не распространяться. Иначе – пояснил – изменит свое решение, скажет, что я перетружу вола.

Стефан на всякий случай заглянул в закут – посмотреть на корову: действительно ли она такая доходяга, что ее нельзя впрячь ни в колымажку, ни в соху. В закуте было темновато, но Стефан и в темноте не заметил особой худобы животного. Корова как корова, не высшей, конечно, упитанности, но и не худее тех, что пашут колхозные поля. «Бестия все-таки Долбиков, – подумал он. – Но корове его нынче придется пахать».

Прозвенела подойником Марья.

Вышел на крыльцо сам Долбиков, уже умывшийся, в сапогах, в довоенной милицейской фуражке – смоляной чуб курчавился из-под нее.

– Вилы, – скомандовал Стефан.

Долбиков вынес из сеней четырехрожковые вилы.

– Годятся, – осмотрев их, сказал Стефан. – Ручка крепкая.

– Я пошел за волом, – в свою очередь сказал Долбиков.

– Добро. А мы с Марьей корову пока запряжем…

Долбиков сбил шаг.

– Корову?

– Ее, матушку. Чтобы дело скорей шло. Я их менять буду – корову и вола. Навозу во-он у тебя какая гора. Усадьба с прибавкой теперь не маленькая. А за день успеть надо. Я ведь не люблю надолго растягивать работу.

Долбиков хотел порезче возразить насчет коровы, но в последнюю секунду сдержался: еще закапризничает этот Бездетный, он и впрямь работать здоров; не разрешишь впрягать корову, одного вола он быстро запалит, а тогда Стефан и уйти может.

Удалился Долбиков.

Непривычную к работе корову в колымажку запрячь помогла Марья, высокая женщина с пергаментным лицом. Одной рукой она придерживала живот, другой – за поводок – корову.

На вилы Стефан брал навоза, может, сразу по пуду и, гахнув, бросал его на тележку.

Первый воз нагрузил сносный, не с верхом. Если корова будет везти его нормально, в следующий раз он увеличит груз.

Взял у Марьи поводок, потянул корову за собой. Она сделала шаг и остановилась.

– Ну, милая, – ласково попросил ее Стефан. – Ну, давай. Хватит бездельничать. Ну… Марья, погони ее чуток.

Марья хворостиной слегка хлестнула корову по ребрам, и она, поднатужившись, стронула с места колымажку.

– Хорошо, милая, пошли, пошли…

Навоз с тележки он не сбрасывал. Поднимал ее плечом, и навоз сползал сам. Марья, увидев, как Стефан проделывает это, перекрестилась: «Так и надорваться можно».

А Стефану приподнять тележку с навозом – раз плюнуть. И не с такими тяжестями приходилось иметь дело на лесоповале. К тому же, когда увлекал его азарт работы, силы у него прибавлялось, и он, несмотря на свой небольшой рост, мог при желании ворочать за двоих здоровяков.

Долбиков пригнал вола, и Стефан быстро перепряг корову, велев дать ей сена и напоить.

Куча навоза, который нужно было вывезти в огород, уменьшалась на глазах. Долбиков полагал, что. Стефан закончит эту работу к обеду, а он, к удивлению, справился, с нею до завтрака. Когда Марья позвала Стефана есть, он отвозил последнюю колымажку.

Ел Стефан, как работал, – жадно, неистово, без передыха. Суп с лапшой оказался слишком горячим, и Стефан разбавил его холодной колодезной водой – чтобы не ждать, когда он остынет. Марья всплеснула руками:

– Да разве ж так можно? Живот ведь заболит.

– Не заболит, – успокоил ее Стефан.

Хлеб у Долбикова был вкусный, с малой примесью картошки, и Стефан его ел с удовольствием и много – соскучился по такому хлебу.

Опорожнив большую миску, Стефан не отказался от кружки парного молока, по которому тоже соскучился (Ульянина коза дает всего полтора литра, ее молока даже детям не хватает).

Наевшись, Стефан попросил разрешения передохнуть и улегся навзничь на широком конике. К удивлению Долбикова, он через несколько секунд запосапывал.

Спал Стефан крепко, но недолго – всего минут двенадцать-пятнадцать. Встал резко, стряхнул с себя сон и сказал Долбикову:

– За полчаса я разбросаю навоз и начнем пахать. Нужен будет помощник – водить корову и вола.

Долбиков поднял культю:

– Это мне по силам. А завтра как-нибудь Марья пособит – я, сам понимаешь, на один день с работы отпросился.

– Мы вспашем нынче, – хмуро сказал Стефан, прикуривая от уголька на загнетке.

– Вряд ли.

– На завтра у меня другие дела, – прежним тоном произнес Стефан.

Теперь уже впрягал Стефан корову и вола в соху. По очереди. Волу, правда, дольше приходилось работать, он был сильнее коровы. Конечно, тащили соху они медленнее, чем тянут обычно лошади, ступали по меже неуклюже, рывками. На лошади одному можно пахать, управляя вожжами, а тут без помощника не обойтись. К тому же, если вол хотя и слабо, но реагировал на «тпру» и «но», то корове эти команды были совершенно непонятны.

Как бы там ни было, а дело шло. И быстрее, чем при копке огорода лопатой. К обеду почти две трети огорода были вспаханы.

Обед был тоже коротким, но плотным. Долбиков распорядился зарезать курицу. Чувствовал, что работник стоит сытной и вкусной еды.

И снова Стефан вздремнул минут пятнадцать.

А вздремнув, с прежней энергией принялся за пахоту, не давая передышки ни животным, ни Долбикову, ни себе.

В шесть вечера он очистил от прилипшей земли отполированный лемех.

– Все, конец, – И обратился к Долбикову: – Где там у тебя борона?

– В сарае. Помочь?

– Какой уж из тебя помощник?

До захода солнца он закончил и боронование. Долбиков изумился: «Семижильный какой-то он, Бездетный этот. Я уморился водить корову с волом, а он и с навозом справился, и вспахал, и пробороновал – а хоть бы что».

Довольный Долбиков сказал:

– Мой, Стефан, руки, пошли ужинать. Хозяйка нам и по чарке найдет.

На что Стефан ответил:

– Поужинать поужинаю, а что касаемо чарки – нет. Я ТАМ слово дал: не брать ни грамма, чтоб снова окна не бить. Правда, при встрече с Максимом маленько позволил себе, но это последний раз.

– Крепок ты, однако, и силой, и волей.

– Жизнь, она слабаков в один момент в бараний рог сгибает. А мне пожить хочется – за себя, за Настю, за Илью, вот и приходится крепиться.

– Ладно, так и быть, пошли ужинать. А это – за работу. – И Долбиков сунул Стефану в карман брюк заранее приготовленную пачечку денег, в которой огненно сверкнула тридцатка.

11

От заказов у Стефана теперь не было отбоя. Вдовы, солдатки приходили к нему домой, встречали на улице, просили о самом разном: поставить к хате подпорку, отремонтировать тачку, заменить у напола обручи, подлатать крышу, спилить засохшую яблоню… Он даже поросят научился слегчать.

Но чаще всего он подправлял погреба. Подгнили они за войну у многих, осыпались. Погреб же в крестьянском хозяйстве – не последнее дело. И картошка там хранилась, и бураки, и соленые огурцы да капуста, и моченые яблоки – зимняя еда.

Рассчитывались с ним по совести – кто чем мог: ведром картошки, пятком яиц, бидоном молока.

За мелкую работу и с бедных семей Стефан платы не брал.

Живя таким образом у Ульяны, он с удовлетворением сознавал, что не ест дармовой хлеб, не сидит на чужой шее. Наоборот, с его приходом в семье председательши ощутился какой-то достаток, обозначился порядок в хозяйстве. А ведь прошло всего три недели, как он вернулся.

Понял Стефан: жить можно, если не лениться.

Правда, иногда бывает стыдновато перед теми же деревенскими бабами. Помогает он им чем может, а в глаза посмотреть не осмелится. Кажется, что в тех глазах, в невеселых взглядах – и осуждение, и зависть. Как же так: их мужья воюют, некоторые вообще сложили голову, а здоровый мужик Стефан Бездетный преспокойненько живет себе у вдовой женщины, вдали от войны и смертей. Что, безглазых не берут туда? А где он глаз потерял? В заключении. Может, специально туда попал, специально сделал себе порчу.

Было это не так, по своей дурости угодил Стефан в тюрьму, по случайности глаз потерял, да только кое-кто, поди, иначе думает. Но не пойдешь ведь перед каждым оправдываться, каждому доказывать, что не трус ты никакой, что сам не раз просился на фронт. И ему, может, сейчас, в тылу, среди женщин и стариков, в сто раз тяжелее, чем если б был он на фронте. Вот и ищет успокоения в работе.

Одно смущает Стефана: эти самые женщины, старики да и многие подростки в колхозе с утра до ночи пропадают, но за свои трудодни ничего не получают. А он, Стефан, редко приходит домой с пустыми руками.

Можно жить, если б душа не болела…

Сидел Стефан на завалинке в минуту вечернего отдыха, думал.

Сновали у хаты ласточки, свистел возле скворечника в саду скворец. Пахло распускавшейся листвой. Хорошо в природе, просыпается все вокруг, радуется долгожданному теплу.

Только человек, это разумное существо, вечно чем-то недоволен.

Вышла на крыльцо Ульяна – цедить козье молоко.

Стефан посмотрел в ее сторону.

– Уль, – обратился он к ней, – что про меня в деревне говорят?

Ульяна перелила молоко из кастрюльки в махотку и накрыла ее марлей. Подошла к Стефану, села рядом.

– А что, Стёж, про тебя говорить? Благодарят за помощь, услуги. Удивляются, что не пьешь – как переродился.

– И все?

– Все.

– А не попрекают, что я в колхозе не работаю?

Ульяна опустила взгляд. Вздохнула.

– Был однажды такой разговор, на бригаде. Нюська Рюмшина его затеяла. Да на нее бабы так зашикали, что она враз замолкла. Мол, Стефана о чем ни попросишь, никогда не откажет, вся мужицкая работа в Ивановке на его плечи легла. А я, Стёж, хочешь обижайся, хочешь нет, согласна с Нюськой. Живешь в колхозе, а как единоличник. Да и у кого живешь? У председательши. Выходит, с моего благословения… И стыдно мне, Стёж, по совести сказать, перед бабами, хоть они и за тебя.

– Я, Уль, почему и затеял этот разговор. Мне и самому стыдно. Так что с завтрева считай меня колхозником. – Усмехнулся. – Готовь должность.

– Спасибо, Стёж, что не осерчал на мои слова. А должность тебе такая: за старшего, куда пошлют. Завтра надо подковать лошадь, Волну, – расковалась. Сможешь? Потом проверить бороны – все ли исправны. И – чтоб не забыла – вставишь быку в ноздри кольцо – колоться, вражина, начал. Коровник надо подправить – обещают вернуть нам часть эвакуированного скота…

Ульяна говорила, загибая на руках пальцы, Стефан слушал. И было у них на душе сейчас легко и радостно, как, может, у щебетавших ласточек или у веселого скворца.

12

Сразу после майских праздников газеты сообщили о третьем Государственном военном займе. Для проведения разъяснительной работы в колхоз «Хлебороб» деревни Ивановка был направлен начальник станции Клинцы Долбиков. «Направлен», – это официально. На самом же деле Долбикову никуда направляться не нужно было: он с рождения жил в Ивановке, знал всех и вся, и о нем все и всё знали. Потому в райкоме решили: Долбикову работать будет легко, и общественная нагрузка никак не отразится на его служебных делах.

Вместе с уполномоченной райфинотдела Зотовой и председателем сельсовета Ховалкиной Долбикову предстояло участвовать в важной государственной кампании.

Инструктивное указание было таково: помнить, что заем – сугубо добровольное дело; размер займа должен исходить от доходов семьи; напоминать лозунг займа – внести в фонд Красной Армии трех-четырехнедельный заработок.

Долбиков со своими спутницами обходили дворы в предвечернее время, когда люди уже вернулись с колхозной работы и занимались своим хозяйством.

Начали с того конца деревни, где проживал Долбиков. Крайняя хата – Заугольниковых. Трое сирот: старшей сестре Шуре семнадцать лет, братьям-близнецам – по двенадцать.

Зашли. Поздоровались. Братья сидели за голым столом и жадно ели пареные бураки – только что вернулись из школы. Шура чинила мальчишечью рубашку. Она скомандовала братьям уйти со своими бураками за перегородку.

– Как, Шура, живете? – усаживаясь на широкую длинную лавку, участливо спросил Долбиков.

– Хорошо живем, – не задумываясь, ответила Шура, – Вот пенсию за отца нынче получили.

– Сколько?

– Семьдесят два рубля.

– О-о, нормально.

– Кстати, – вступила в разговор Зотова, – в, этом месяце районо выделяет одежду и обувь осиротевшим детям.

– Нам, может, помощи и не надо, – сказала на это Шура. – Может, есть более нуждающиеся?

Долбиков достал из кармана пиджака засаленную записную книжку. Спросил:

– Ты знаешь, Шура, зачем мы пришли?

– Знаю. Уговаривать, чтоб ребят в детдом отдала. Не уговаривайте: не отдам. Выращу одна, я ведь вполне взрослая. У меня, знаете, сколько трудодней уже? Шестьдесят семь! Это за зиму и весну, когда работы особой нету. А за лето еще поднажму. Так что прокормлю ребят, не беспокойтесь.

Зотова переглянулась с председателем сельсовета Ховалкиной, обе почувствовали неловкость. Ховалкина, сидевшая рядом с Долбиковым, шепнула ему в ухо:

– Давайте уйдем… Сироты все-таки…

– С твоей мягкостью нам план не выполнить, – ответил Долбиков и снова обратился к Шуре: – Ты слышала о новой займе?

– Слышала, как не слышать.

– Вот мы пришли подписывать.

– Тьфу, а я струсила: думала – уговаривать насчет ребят. Сколько с нас нужно?

– Дело добровольное, – сказала Зотова.

– Ориентируем на пятьсот рублей, – постучал по столу пальцами начальник станции.

– Товарищ Долбиков! – возмутилась Ховалкина.

– А чего? – недоумевала Шура. – Согласна на пятьсот, раз так надо. Пенсия ведь нам идет – вот и расплатимся.

– А что самим останется? – по-матерински прикрикнула на нее Ховалкина. – Одежду-обувку мальчишкам, да и себе, на что будешь покупать? Думай хоть, что говоришь!

– Хлеба в колхозе заработаю, продам…

– Заработаешь, – криво усмехнулась Ховалкина. – Оформляйте, – обратилась она к Зотовой, – заем на сто рублей.

– На двести, – вставил Долбиков.

– На сто!

– Я тоже такого же мнения, – поддержала Ховалкину Зотова.

Долбиков махнул на них рукой:

– Сердобольные. Погляжу я на вас, как вы будете выглядеть, когда отчитываться станем.

Шура при этом наивно моргала глазами.

– Можно б и на двести, жалко, что ли?

После Заугольниковых комиссия направилась к Анисиму Горбатому, покалеченному еще в детстве неказистому мужику, отцу девяти детей. Анисим всю жизнь пастушил, готовился он и к новому сезону. Правда, деревенского схода, на котором утверждаются пастух и договор с ним, еще не было, но он должен состояться вот-вот, на днях, и Анисим готовился к нему. Как? А подбивал стариков, чтоб они словечко замолвили, когда размер оплаты будут обговаривать: пусть-де останется он довоенным. Анисим в свою очередь обещал старикам магарыч.

Когда комиссия зашла в тесную низкую хату, Анисим сидел на конике и плел кнут. Разглядев гостей, он зычным голосом вытурил детей на улицу. А жене сказал:

– Иди корову напои.

Долбиков решил действовать без предисловий, в открытую.

– Мы к тебе, Анисим Гаврилович, по поводу займа.

– Догадался, – щурясь от самокрутки, сказал Анисим. – И сколько предлагаешь?

– Пятьсот.

– О-о, да ты… – прости, господи, – ошалел? Где я их возьму?

– Заработаешь. Ты за пастьбу не только картошку да зерно берешь, но и по десятке.

– Это ведь за полгода пастьбы. А коров в деревне сейчас сколько? Аж семнадцать штук! Вот сто семьдесят рублей и заработаю. А мне своих санапалов нужно кормить.

– Зачем ты их столько настрогал?

Анисим замялся. Даже смутился, весь сжался.

– Н-не знаю… Но больше не буду.

Долбиков расхаживал по хате, заложив за спину покалеченную руку. Почувствовав власть, он спросил суровым голосом:

– Значит, на пятьсот не согласен?

– Не согласен. На пятьдесят можно.

– Хорошо. Тогда поговорим по-другому.

Долбиков подошел к лежанке, под которой в большой плетеной корзине сидела на яйцах гусыня.

– Кыш, ну-ка, слазь, – начал сгонять ее Долбиков.

Гусыня шипела, не хотела покидать гнездо. Он изловчился, схватил гусыню за шею.

– Ну-ка, слазь!

– Не трожь ее, – закричал Анисим, – яйца застудишь!

Но Долбиков не обратил внимания на этот крик, выгнал гусыню из гнезда. Затем сунул руку в теплое сено – под яйца. И через секунду вытащил ее, держа за горлышко всей пятерней четверть мутного самогона.

Зотова и Ховалкина охнули: вот так фокус!

Анисим же сник, еще пуще сжался, уронил голову на колени, выпятив горб.

Долбиков торжествующе поставил четверть на стол.

– Ну, теперь подпишешься, Анисим Гаврилович? Ты знаешь, что вашему брату бывает за самогоноварение?

Долбиков снова принялся расхаживать по хате, довольный собой, своей догадливостью.

Что делать Анисиму? Согласиться или идти в тюрьму. Может, правда, его, отца девяти детей, и пощадят, не посадят. Но вдруг не пощадят? Кто будет его санапалов кормить? Мать? Куда ей? Да она к тому же с десятым ходит.

И Анисим поднял голову.

– Пиши – пятьсот.

Долбиков ухмыльнулся. Взял четверть, вышел на крыльцо.

Раздался звон разбитого стекла.

– Гад, – процедил Анисим. – Можно было б вылить, зачем посуду бить?

На другой день комиссия навестила председателя колхоза. Хозяйки в хате не оказалось – она садила на грядке лук, и гостей встретил Стефан, возившийся с кровлей нового погреба.

Стефан велел Вовке, самому маленькому, оказавшемуся рядом, покликать мать.

Вскоре явилась Ульяна, подвязанная старым черным фартуком. Извинилась за наряд: не ждала комиссию.

Еще утром Долбиков решил сделать для председателя послабление. Двести-триста рублей с нее – вполне достаточно. Можно бы, как руководительнице, предложить ей и все пятьсот, но… Дальновидный мужик Долбиков! Зачем же обременять Ульяну? Она еще не раз пригодится. Что привезти, увезти, достать, выписать в колхозе – все с ее согласия. Так пусть она помнит его доброту! И сама, глядишь, добрей будет. Ну, и этот квартирант ее, Бездетный, тоже смекнет что к чему, и ему после совесть не позволит в случае чего не помочь Долбикову.

Когда все уселись, Долбиков веселым голосом сказал:

– Забот у председателя колхоза полон рот, а получает она, как и все колхозники, всего ничего. Что там пенсия за Илью? Так, детишкам, на молочишко. Короче: двести рублей.

Ховалкина недовольно зашевелилась.

– Председатель все-таки, что другие скажут?

– Чихали мы на других.

– За что ты так обозлился на людей? – кинула взгляд на Долбикова Ульяна. – Они вон работают, считай, за спасибо, последней копейкой с государством делятся, а ты чихаешь. – И – властно: – Подписываюсь на пятьсот рублей, чем я бедней Анисима Гавриловича? – Поглядела на Стефана. – Выживем?

– Выживем, – согласно кивнул Стефан. – А двести рублей – это мой заем. Хотя с Ульяной живу одной семьей, но, с другой стороны, я и независимый.

Долбиков понял, что дал промашку, что расчет его ублажить Ульяну и Стефана полетел вверх тормашками. Чтобы как-то выйти из неловкого положения, он подпустил в голос твердые нотки:

– Да, да, Ульяна, пятьсот рублей – тебе по плечу, я как-то не учел, что ты председатель. И Стефану двести рублей – раз плюнуть. Он у меня за день полсотни отхватил. Считай, всего четырехдневный заработок отдает…

Стефан, услышав такое о себе, стукнул кулаком по столу, побагровел:

– Я день на тебя работал как вол! Другому б на неделю хватило, что я за день сделал. А он – «отхватил». Неблагодарная ты морда, Долбиков. Ты дрых еще, когда я в то утро пришел к тебе, а вечером подвыпил да спать пошел, а я сиротам Заугольниковым еще крышу успел подладить…

Долбиков понял, что и тут опростоволосился. Встал со скамейки, залепетал:

– Я, Стефан, не хотел тебя обидеть, прости, вырвалось это у меня.

– Вырвалось. – Стефан спрятал кулаки под стол. – Хам ты был, хамом, и остался, вот что я тебе скажу.