Текст книги "Прощание в Ковальцах"

Автор книги: Иван Науменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

ИВАН НАУМЕНКО

ПРОЩАНИЕ В КОВАЛЬЦАХ

Перевод с белорусского А. Островского

Роман-газета № 3

№ 3 (889) 1980

МОСКВА

© Перевод на русский язык.

Издательство «Советский писатель», 1978 г.

Тихий мальчик – отец его не вернулся с войны, а у матери на руках было еще двое – гонял на выпас скотину, привык встречать солнце, когда оно еще только подымается из-за леса, узнал цену долгому дню, докучному, надоедливому дождю, от которого не укроешься под самой мохнатой елью и промокаешь до нитки. Но мальчик многому научился, из лета в лето выгоняя коров на пастбище; своим хорошо наточенным ножичком мог сделать свистульку, из верхушки молодой сосенки смастерить мушкет, стрелявший водой, из узловатого корня искусно вырезать фигурку. Весною он находил без счета птичьи гнезда, знал, где и когда распускаются белые кувшинки, водяные лилии, где, какие первыми вырастают грибы.

За это почитала мальчика босоногая команда местечка.

Когда мальчик кончал семилетку, в соседнем с их хатой домике с желтыми ставнями поселился районный начальник – высокий веселый человек, который утром, только выгонят коров, садился в газик и возвращался поздно вечером, а то и ночью. У начальника была дочка – пушистое, круглое как мячик создание с большими синими глазами и крепкими ножками. Всегда одетая как кукла, девочка ходила в первый класс, но, несмотря на малый возраст, удивляла самостоятельностью, проявляя склонность приказывать и командовать.

– Поймай мне синюю птичку! – каждый день требовала она от мальчика.

В окрестных лесах синей птичкой могла быть только сизоворонка, и он, если бы очень захотел, мог бы ее поймать, но жалел птиц и никогда их не трогал.

В последнее лето, когда мальчик получил свидетельство за семь классов и уже знал, что осенью поедет в ремесленное училище, потому что кончать десятилетку не придется, на земляной вал пришла к нему пушистоголовая девочка с большими синими глазами.

Насыпной вал подковой охватывал деревянный городок, когда-то, в давние времена, бывший крепостью. Отсюда хорошо было следить за коровами – они паслись внизу, на луговине. Паренек листал книгу, когда рядом с ним присела девочка.

– Сколько ты прочитал книжек? – спросила она.

– Я не считал, – ответил мальчик. – Но, пожалуй, больше ста.

– Так много? Я только две. Про Али-Бабу и сорок разбойников и еще про Синдбада-морехода.

– Ты еще маленькая. Прочитаешь...

– Я хочу с тобой дружить, – говорила девочка. – Ты смелый и не боишься ходить по лесу.

– Не ведь я уеду.

– Все равно будешь приезжать. Я люблю дружить с мальчиками. Только мне никто не нравится. Один ты...

Он в самом деле, когда учился в ремесленном, приезжал в местечко. Потом работал на заводе, служил в армии, снова вернулся на завод, стал студентом-вечерником. Тем временем след девочки затерялся – ее отца перевели в другой район.

Встретил он ее через много лет. Пушистое создание стало видной, красивой девушкой. Но так же упрямо, строго, испытующе смотрели синие глаза, на щеках, когда она улыбалась, появлялись ямочки. Она его не узнала. А он вдруг понял, что не может без нее жить, и с этим надо было что-то делать.

Оказалось, что в деревеньке по соседству с местечком, где синей птицей пролетело его детство, поселился отец девушки, она часто приезжает к нему, и там все как было прежде – луг, лес, речушка. Подумал, что там скорее может вернуться то, что тоненькой ниточкой протянулось в детстве. Он ушел с завода, перевелся на заочное, уехал в Ковальцы...

I

Я выхожу во двор в густую, как деготь, темь. Весь день сеялся дождь, но к вечеру прекратился, даже мороси нет, и только слышно, как тяжелые

водяные капли падают с крыши на крыльцо. Даже к такой темени привыкает глаз: вижу огромный, как туча, силуэт старой липы за погребом, справа – стену молодого сосняка, подступающего чуть не К самой хате.

Отворив калитку, направляюсь со двора к шоссейке. Тропка подымается вверх, через сотню шагов виден уже мерцающий разлив огней. Прямой ровной линией они идут только вдоль шоссе. На ферме, на специальной арке, выделяется красная звезда. Ее зажигают во все праздничные дни. В темные вечера кажется, что звезда, висящая низко над землей, скатилась с неба. .

На шоссе тихо. Автобус из Минска уже должен прийти, но его нет. Автобусы часто опаздывают, особенно вечерние. Я бросаю взгляд на окна лесничего Разуменко – его большой, как амбар, дом стоит на окраине разбросанных, застроенных как попало Ковальцев.

Я снова шагаю вниз, в темноту. Речушка, что течет под окнами лесничего, огибает и усадьбу моего хозяина, отделенная от нее неширокой луговиной. У сосняка спускается к речке дорога, по которой гонят на выпас скотину, и я иду туда. Начинает моросить. В соснах – тихий шелест.

Мостик через речушку сделал тракторист Ми-кола, у него я квартирую. Перекинул с одного берега на другой несколько бревен, сверху обшил их досками и даже перильца приладил, чтобы ненароком не утонул неосторожный путник. Хотя утонуть в речке трудно – скотина переходит вброд, и даже женщины, по утрам собирающие в сосняке маслята, прослышав, что на другом берегу их больше, подоткнув подол, перебираются туда.

А вообще речушка резвая. Она весело булькает внизу, облизывая корни ольшаника, лозняка, что нависают над ней вдоль всего берега, дно ее устлано галькой, мелкими камешками, вода студеная и чистая. Некогда речка знала лучшие времена, вся болотистая, торфяная луговина меж двух сосновых пригорков была, видно, ее руслом. Теперь у подножия бывшего правого берега густо поднялся орешник, даже дубы выросли – речка начала мелеть давно.

Я стою на мостике, прислонившись к перильцам, слушаю бормотание воды, которое сливается с зябким шепотом дождя. Теперь, осенью, вода в речке густая, темная – в ней отражается цвет невеселого серого неба и скупые отсветы дня.

Отсюда, снизу, огней деревни не видать, но, внимательно присмотревшись, можно заметить слабое свечение над темной массой деревьев. Когда проезжает по шоссе машина, лучи ее фар резко полосуют небо над лесом. Я думаю о том, как текла жизнь в Ковальцах лет десять – пятнадцать назад. Такой вот поздней осенью не было ни заработков, ни работы, ни электрического света, ни телевизоров – ничего, только ночь да тьма. Недаром молодежь – и не только молодежь – так отчаянно рвалась в город.

До моего слуха доносится приглушенный шум голосов. Прибыл наконец автобус из Минска. Он идет дальше, до местечка Осовец, что в пятнадцати верстах от Ковальцев. Автобусов тут ходит много, но вечером всего два или три. Антонина, возможно, приехала. А может быть, и нет. Ничего определенного о ее намерениях я не знаю. Она работает в Минске в научно-исследовательском институте и домой наведывается, когда вздумает. : Так или иначе, к лесничему Разуменко я не пойду. Ни к чему постоянно торчать у него в доме.

С мостика снова поднимаюсь на пригорок. Если бы не слякоть, не тьма, можно было бы пройтись по шоссейке, добраться до Вороньей горы. Мелькает мысль завернуть к Ивану, совхозному инженеру, и просидеть вечер за шахматами. Но не хочется. Не то настроение. Я бреду по шоссе, смотрю на окна Разуменко и понуро плетусь домой.

Дома у нас компания. В первой комнате на низких табуретах сидят историк Химченко, преподавательница белорусского языка Ганна Андреевна и мой хозяин. Играют в подкидного. Одним глазом они смотрят в карты, другим через открытую дверь косятся на телевизор, который стоит в боковушке. Приятное с полезным.

– Садись, Романович, – приглашает Ганна Андреевна. – Звезд на небе не видно, не погадаешь о судьбе. Лучше я тебе на картах погадаю. Она заливисто смеется. Знают в Ковальцах о моих вечерних прогулках.

Я подсаживаюсь к игрокам. Читать все равно не дадут. Я в паре с Ганной Андреевной, и сейчас наша задача не поддаться Химченко и Миколе, который, играя в карты, отчаянно плутует.

Карта, как назло, идет плохая, и два раза подряд мы с Ганной Андреевной проигрываем. Партнерша утешает:

– В любви повезет, Романович. Верно, приехала Разуменкова. Или не высмотрел?

Я и бровью не веду. Будто ее слова меня не касаются. По телевизору идет длинный, скучный фильм. Странно, почему даже в праздничный вечер не покажут хорошей картины?

Между тем наши с Ганной Андреевной дела понемногу улучшаются. Мы отыгрались и наседаем на противников. Микола вместо козырного бьет карту бубновым валетом, а ненужную шестерку пытается незаметно сбыть с рук. Но я_ слежу за ним. Микола хохочет и сдается.

Хата Миколы, хотя она и стоит на отшибе, что-то вроде заезжего дома. Кто-нибудь всегда тут живет на квартире, приезжие остаются ночевать. Теперь хата почти пустая, в четырех комнатах только хозяева да я. Дочка работает и учится в Минске, сын, весной окончивший десятилетку, в школе механизаторов под Могилевом.

Хозяйка застилает стол скатертью. Не в пример худощавому, щуплому мужу, она полная, дородная. Фигура у нее не совсем складная, движения угловатые. Но это не мешает ей с утра до вечера носиться по двору, по дому, доить корову, кормить гусей, свиней, кур. Весной и летом она еще и на совхозную работу бегает.

Мои хозяева живут в достатке. Они сноровистые, все в дом, как пчелы в улей, но не сквалыги.

Микола приносит из сеней две изрядные, из-под кубинского рома, бутылки, заткнутые паклей. Теперь, осенней порой, хозяйка гонит вино из яблок. В своем мастерстве она достигла высокого класса. Вино приятное на вкус, а по градусам крепче покупного.

Только мы начинаем свое пиршество, отворяется дверь и в комнату входит раскрасневшаяся черненькая девушка лет двадцати, в зеленом модном пальто в талию, с полной сеткой в руках. Это Алеся, дочка хозяев. Я невольно вздрагиваю. Значит, еще Один вечерний автобус пришел.

Через минуту Алеся сидит за столом и улыбается. Мать ставит перед ней тарелку, кладет вилку.

– Мой Саша не приехал? – спрашивает Химченко.

– Не видела.

– Они останутся на демонстрацию. Приедут завтра.

– Помешались на Минске, – говорит Ганна Андреевна. – Из каждой семьи по человеку, по два. Есть даже и по три. Меня бы озолотили, и то не прожила бы там ни дня. Как вспомню свои курсы...

О курсах мы давно знаем. Ганну Андреевну посылали в Минск на повышение квалификации. Пробыла она там месяц, а разговоры об учебе на курсах третий год ведет. Больше в отрицательном алане.

– Вы и Гарбысю сдавали? – спрашивает Алеся.

– Сдавала, как же. Сытый такой боров. Когда начал лекции, так даже конспекта не взял. Мол, для такой темноты, как мы, и конспект не нужен. Первый час еще складно плел, а там – и слушать нечего...

Алеся, прикрыв ладонью рот, тихонько хихикает.

Хозяин наливает стаканы. На Ганну Андреевну смотрит недоверчиво. Сам он кончил пять или шесть классов, и, видно, не верится ему, что в столичном городе могут плохо учить.

– На вас не угодишь, – говорит Микола, – профессоров критикуете.

– Какой он профессор? Скукота. Говорят, взял в жены молодую студентку и глаз с нее не спускает.

Химченко становится на сторону хозяина.

– Наука веселой быть ие может. Это не театр...

– «Театр, театр», – передразнивает Ганна Андреевна. – Что, в. городе нет пустозвонов? Хватает. У нас бы такого Гарбыся в пастухи не взяли, а там он других учит.

Химченко язвительно кривит тонкие губы.

– Хорошая философия. Далеко с ней можно зайти...

– Дальше некуда. Пастуха, если не выпасет коров, доярки прогонят. А кто возьмется за такого Гарбыся? Поставил мне четверку, только бы не шумела. Вот разве что с вами языком помелю.

Ганна Андреевна за словом в карман не полезет и отбрить может каждого. Да и почву под ногами чувствует, как-никак жена директора школы.

II

Праздничные утра тихие. Никто не спешит на работу, разве что доярки и учетчицы. Но они встают затемно.

Я иду в лес. Осень неровная: в конце сентября выпадал снег, в октябре были заморозки. Дожди пошли перед самыми праздниками. Жизнь в лесу все же не замерла. В сосняке по супесям, мхам тут и там пробиваются зеленки, большими семьями растут чахлые, неброские на вид грибы – темные чепчики на тонкой ножке, в наших местах их называют курками. Еще даже на поздний цветок можно наткнуться: светится синий или желтый глазок, и трудно понять, как это нежное растеньице выдержало заморозки.

Между соснами в ложбинах туман. Он плотный, густой, но понемногу расплывается. Еще может быть солнечный день.

Хорошо в лесу, даже в таком вот осеннем. Будничные заботы, докучные мысли исчезают, дышится, думается легко. Все существо как бы– сливается с царящими здесь праздничной торжественностью и покоем. Радует все, что попадается на глаза: можжевеловые кусты – они почти всегда соседствуют с муравейниками, песчаные плеши прогалин, камни-валуны, обросшие по бокам зеленым мохом.

Особого присмотра за лесом не видно: сосны растут как попало, хотя и были когда-то посажены под шнур, валяются сломанные ветки, тут и там раскидан трухлявый хворост, торчат пни, но этот явный, ощутимый беспорядок ласкает взор, в нем как бы проступает гармония.

Настойчиво тенькают синицы. Они одни оживляют тоненьким перезвоном онемевший лес. Зимой, когда ударят большие морозы, а полевое былье, семенами которого пичужки кормятся, занесено снегом, много их гибнет. И все-таки слабые пташки, не в пример другой мелкой птице, не докидают родной лес. Где-то, подпершись хвостом, упрямо долбит сухостоину дятел. Оперение у птицы необыкновенное, будто прилетела из далеких заморских стран, и нрав упорный. Только два или три раза я слышал голос дятла: «Крэк, крэк» – звук неприятный, режущий, словно по жести кто-то дерет.

Между двумя сосенками растянулась паучья сеть. На ней повисли капельки росы. Мух, мошек давно в лесу нет, сам паук схоронился где-нибудь в щелке, а его кросна держатся. Наконец замечаю под сосенкой присыпанные песком шапочки зеленок. Грибы крепкие, тугие, будто не было ни снега, ни заморозков. Земля свое отдает. Немножко тепла, влаги, и накопленные за лето животворные силы дают о себе знать. Поздние осенние грибы пробиваются из земли до самых морозов.

Бывает, что рано ляжет зима, холод скует землю до времени, и тогда неискушенные горожане в мае в газетах пишут, что в лесу появились маслята. А это еще прошлогодние грибы. Они не успели вырасти в октябре, потому вынырнули в мае.

По грибы кто-то уже наведался. Вчера или позавчера. Срезы ножек, что торчат из земли, еще свежие, не успели потемнеть. Скорей всего, по сосняку бродил какой-нибудь горожанин. Не из тех голосистых, что осенью приезжают в лес на специально заказанных автобусах, гуртом толкутся по вереску, не умея отличить поганку от толстушки. В городе есть другие люди, которые жить не могут без леса, отлично знают грибные места и каждую свободную минуту вырываются сюда. Таких я даже в лицо узнаю. В наш лес двое приезжают на мотоциклах, один – на стареньком «Москвиче».

Я думаю о том, что горожане за тридцать верст добираются сюда, получают от леса наслаждение. Антонина же ни разу в лес не сходила. Мне очень хочется встретить ее среди сосен.

Грибы между тем помаленьку наполняют корзину. Но есть еще заветное местечко. Сыроватым сосняком я пробираюсь к нему. Когда-то здесь проходила граница с Польшей; городок Осовец, где язык, дома, одежда жителей такие же, как в Ковальцах, лежал по другую сторону кордона. Как память о тех далеких временах в лесу остались полуразрушенные доты.

Дот, к которому я иду, затаился в сосновом борке. Значит, деревья выросли уже позже. Я иной раз долго блуждаю, пока увижу в сосновой чаще поросший мхом железобетонный колпак.

Дот на месте. Подойдя к нему справа, я начинаю топтаться по мшистой земле. Есть! Заветный борок, теплый мягкий мох не подвели. Одну за другой я поднимаю, бережно обрезав толстые ножки, твердые, как копыто, темно-багряные сыроежки. Когда грибов в лесу мало, меня всегда выручает борок. Сыроежек в такое позднее вре-

мя не найдешь, а здесь, в густом мхе, они растут до прочного снега.

Больше часа я блуждаю вокруг дота, но зато и корзинка полна. Хозяева удивятся: принес зимних грибов. Тем временем солнце выбилось из-за туч, в сосняке светло, весело. Когда я возвращаюсь домой, на шоссе слышен треск мотоциклов. Грибники из города приехали.

III

Хозяева с дочкой отправились в гости. Хотя я квартирант, но занимаю в доме лучшую комнату. В ней радиоприемник, застланный чистой скатертью стол, книжная полка, никелированная кровать, мягкий диван, придвинутый к тыльной стороне печки. В комнате два окна. Из одного видна старая ветвистая липа, раскинувшаяся над двором, из другого – зубчатая стена заречного леса.

Мне по душе такие минуты одиночества. Неделю назад ездил в Минск, купил две книжки, нужные для дипломной работы. В начале лета я должен окончить университет.

Вообще эта комната счастливая. До меня ее занимал мой коллега, который тоже учился в университете, защитил диплом, а теперь – в армии. Мои хозяева о, нем высокого мнения, и, кажется, недаром. Алеся, которая служит секретарем и учится на вечернем отделении пединститута, со своим учителем переписывается. Может случиться, что летом, кончив срок в армии, мой коллега захочет вернуться на прежнее место. Хотя вряд ли: в таких углах, как Ковальцы, задерживаются либо обросшие хозяйством пожилые учителя, либо работают такие, как я, перекати-поле, которым нужно временное пристанище.

Рано начинает темнеть в ноябре. Включив свет, я читаю. Я не жалею, что поступил на математический факультет. В наш век надо иметь определенную специальность. С дипломом математика меня примут, если захочу, на любой завод, где есть вычислительные машины, дадут городскую прописку. С другой стороны, я не имею ничего против того, чтобы работать преподавателем. В такой, к примеру, школе, как в Самсоновском совхозе.

Мысли прерывает стук в дверь. Я вскакиваю. В первой комнате стоит Разуменко, улыбается.

– Думал, без посыльных догадаешься. Забыл, что ли, какой сегодня день? Одевайся и ко мне. Чтоб через пять минут был.

Я, конечно, ждал приглашения. Сердце стучит часто и громко, настроение подымается. Я надеваю чистую, отглаженную сорочку, повязываю новый галстук, полирую бархаткой туфли. Волнуюсь. В сентябре произошло нечто возбудившее надежду на сближение с Антониной. Она приехала в отпуск, я видел ее почти ежедневно. Один раз мы возвращались с центральной усадьбы после киносеанса, и так получилось, что пробродили до полуночи. На яблонях в лунном свете матовой белизной отливали налитые соком антоновки, их медовый запах смешивался с ароматом скошенной на приречной луговине отавы. Антонина была тихая, задумчивая, и я легко представил, не видя в этом ничего невозможного, как она будет ходить по этой улице. В школу и обратно, к отцовскому дому, ведь у нее есть диплом преподавательницы, и она может остаться работать в нашей школе. Но назавтра Антонина неожиданно исчезла. Через некоторое время она заглянула из Минска на день и снова уехала. Больше половины отпуска она провела в городе.

Странные у нас отношения. Скоро два года, как я возобновил знакомство с Антониной, но, встречаясь, мы только шутим, поддразниваем, подкалываем друг друга. Это та грань, которую мы оба ни разу не переступили. Если не считать сентябрьской ночи. Но и после нее пошло то же самое. В конце концов, это хорошо. Мы с Антониной друг другу ничем не обязаны.

Я подхожу к разуменковскому дому. Он большой, новый, непохожий на другие – над трехскатной, крытой шифером крышей поднимается синий мезонинчик, окна не по-деревенски широкие, светлые, сбоку – украшенная витражами летняя веранда. Дом стоит на взгорке над речкой и в вечерний час походит на какой-то замок.

У Разуменко многолюдно. Еще в прихожей я слышу шум голосов. Разуменко в здешних местах человек известный: был секретарем райкома, председателем райисполкома, директором местного совхоза и, только когда подошла пенсионная пора, вернулся на должность, которую занимал в начале жизненного пути. Стал лесничим. Он любит шумные сборища, компанию, да и люди тянутся к нему, потому что есть в его характере что-то широкое, открытое.

Застолье гудит, и я в нерешительности снимаю пальто, не найдя куда повесить, кладу поверх горы других, наваленных на кушетке. В этот миг, открывается дверь и выходит хозяин.

– Хорошо, что пришел, – говорит он. – Тут, брат, девки без тебя сохнут.

В зале вокруг длинного стола гости, и я сразу теряюсь под направленными на меня взглядами. Разуменко усаживает меня на самом краю, между Антониной и незнакомой беленькой девушкой, которая мне приветливо улыбается.

– Штрафную ему! – кричат за столом. – Чтоб не опаздывал.

Антонина лишь украдкой взглянула на меня и сразу отвернулась: у нее такое выражение, будто мы только вчера расстались и нам нечего друг другу сказать.

На столе передо мной появляется налитый доверху стакан.

– Давай, брат математик, – поощряет Разуменко. – Народ ждет. Докажи, что,– интеллигенция не даром ест хлеб.

Беленькая соседка подкладывает мне на тарелку закуску. Иван, которого посадили отдельно от жены, лукаво мне подмигивает; подбадривает, хлопая осоловелыми глазами, раскрасневшийся председатель сельсовета Михейчик.

Я выпиваю свой стакан. Теперь от компании откупился, и меня оставят в покое. По жилам разливается приятное тепло.

– Рад тебя видеть, – говорю Антонине. – Вчера поджидал автобус.

Антонина все ж умеет играть. Минуту назад лицо ее было насмешливо упрямым, теперь она радушна, доброжелательна. Заводит через стол разговор с Иваном. Разговор пустой, никчемный, но Антонина смеется, на ее щеках появляются ямочки. Хотел бы я быть на месте Ивана. Он совсем не думает о том, что говорит, но его слушают, слова его способны вызвать смех. У меня с Антониной так не получается.

– Познакомься, – повернувшись ко мне, говорит Антонина. – Это Валя, мы с ней вместе живем.

Я называю себя, мы пожимаем друг другу руки. У Вали приятное, какое-то спокойное и безмятежное лицо с чуть заметной синевой под глазами.

– Я вас знаю, – говорит Валя. – Хотя первый раз вижу. Антонина рассказывала о вас.

Растерявшись, я в первый момент не знаю, что ответить.

– Вам, верно, боязно со мной сидеть? Она изобразила меня страшилищем.

– Совсем наоборот. Она говорит, что вы хороший...

Антонина слышит эти слова, но молчит. Как будто ее здесь нет.

Это что-то новое. Но я боюсь ошибиться.

– Мы с Антониной давние знакомые, – говорю соседке. – Только она забыла об этом.

Антонина поворачивается ко мне. Глаза ее сузились, в них скачут, кажется мне, злые искорки.

– Это ты забыл. Кавалер, называется. Хоть бы письмо написал.

Соседка как будто начинает о чем-то догадываться.

– Разбирайтесь сами, – говорит она, – только не ссорьтесь.

Мне становится весело.

– Антонина, – шепчу я, легко коснувшись ее плеча, – хочешь, признаюсь, почему приехал в Ковальцы. Я мог бы жить в другом месте...

Антонина слушать, однако, не хочет, снова начинает говорить с Иваном.

Но сегодня я настойчив. Может, потому, что выпил.

– Я ради тебя приехал, – говорю Антонине. – Ты была маленькая, но я тебя запомнил. Служил в армии и думал, что ты уже школу скоро кончишь.

Она становится серьезной, задумчивой, как в тот вечер, когда мы до полуночи бродили по деревне.

– Неужто не мог письма написать? – спрашивает она с искренним сочувствием в голосе.

– К чему тебе письма?

– И я о тебе думала бы. Я завидовала девчатам, которые получали письма.

– У тебя кто-нибудь есть?

– Генерал. – Антонина снова делается насмешливой и колючей. – Хочет бросить свою старую каргу и жениться на мне...

– В таком случае поздравляю. Генералом я не буду.

– Перестаньте ссориться, – шепчет соседка. – Антонина, как тебе не стыдно?

– Ты не вмешивайся. Может, мне нравится его дразнить. Хочу характер проверить...

Теперь Антонина кажется веселой и беззаботной.

Вот такая она. Каждую минуту новая. Как стремительная речка, которая успела измениться, пока ступил в нее второй раз.

Мне не остается ничего другого, как принять вызов.

– Хочу выпить за вас, Валя, – говорю я, наливая понемножку себе и девушкам. – Жаль, что не познакомились раньше. Но это можно исправить. Давайте как-нибудь сходим в кино.

– И конфет ей купишь? – спрашивает Антонина.

– Тебе мы об этом не скажем – Я все равно узнаю.

Разговор умным не назовешь. Но лучше у меня с, Антониной не выходит. Весь этот год я надеялся на чудо, на то, что меж нами протянется ниточка взаимопонимания. Итог грустный – я все время как бы завязываю знакомство с Антониной, выламываюсь, становлюсь непохожим на самого себя.

Застолье шумит. Люди оторвались от работы, будней и рады повеселиться. Неужели Антонина хочет, чтобы праздник был каждый день? Мать Антонины, маленькая, скромная, хлопочет вокруг гостей. Дочь на нее совсем не похожа, больше на отца, только черты округлого лица по-девичьи тонкие, нежные.

Среди гостей есть женщина, чем-то похожая на Антонину. Это директор совхоза Татьяна Федоровна, Когда я встречаю ее на улице, невольно вздрагиваю. Когда-то она была красивая, но и теперь, а ей под пятьдесят, что-то от молодой привлекательности осталось. Странная, однако, судьба: о Татьяне Федоровне тайком говорят, что она никогда не была замужем, хотя имеет сына, студента, чернявенького, щуплого, невзрачного.

Лет пять назад директором совхоза был Разуменко, его сменила Татьяна Федоровна. Но они в дружбе. Ни одно застолье у лесничего не обходится без нее. Они, если б выпала судьба, были бы хорошей парой: рослые, ясноглазые, с хитринкой в характере.

Я выхожу в прихожую покурить. И сразу за мной из сумятицы застолья выскальзывает Иван. Разминая в шершавых пальцах сигарету, усмехается:

– Необъезженная кобылка. Не хочет в оглобли. Однако не вешай носа.

Иван выходит во двор, я, пользуясь тем, что никто не видит, накидываю на плечи пальто, хватаю шапку и выскакиваю следом. Хороший вечер; похоже, поворачивает на мороз: небо звездное, светлое.

Через улицу метнулась тень, это сумасшедшая Ванда делает свой обычный вечерний обход.

IV

Антонина, Антонина...

Внешне живу спокойно, уравновешенно, а в душе разлад. Нету дня, нету даже часа, когда б не думал об Антонине. Она как наваждение, от которого нельзя избавиться.

Улица гудит голосами. Парни, девчата, приехавшие из города, гуляют. Песни будут звучать до вечера, даже ночью не угомонятся Ковальцы, и только завтрашние утренние автобусы развезут горластую компанию.

С утра болит голова – от вчерашней выпивки. Я немного прошелся, постоял на мостике над речкой, послушал журчание воды. За ночь подсохло. На лужах тонкие стеклышки льда. Небо серое, сумрачное, сплошь укутанное лохматыми неподвижными облаками. На луговине еще зеленая, не тронутая заморозком отава; грустно от мысли, что она скоро увянет, почернеет и долгие месяцы, до самой весны, не увидишь зеленой травинки.

Придя домой, сажусь за книги. Тетради проверены, школа на коротких каникулах, можно подумать и о дипломной работе.

Склонившись над столом, читаю, делаю выписки, и постепенно уходит, рассеивается неприятное ощущение от нелепого разговора с Антониной. Хорошо, что люди выдумали математику – все эти множества, функции, бесконечно большие и малые величины. Когда углубишься в формулы, ухватишь скрытую в них мысль, уходят житейские заботы, становятся мелкими, не стоящими внимания.

Мне нравится моя комната за то, что она позволяет мне остаться один на один с математикой, которую я считаю самой нужной из всех наук.

Всегда приятно добавить что-нибудь к тому, что знаешь, провести сопоставление и даже догадаться о скрытом смысле новой, еще неизвестной фор_: мулы. Человек хочет охватить мыслью беспредельность вселенной. И пока что единственное подспорье в этом деле – математика.

Можно оторваться от книги, открыв форточку, покурить, посмотреть на старую липу, которая темной тучей нависает над двором. Я существую в это время как бы в двух мирах – живом и книжном, заглядывая то в один, то в другой.

В живом мире трудней. Противоречивые чувства, таящиеся во мне, Не дают ни минуты покоя. А в формулах, математических выводах – порядок и стройность. Должно быть, люди никогда не найдут формулу, в которую уложилась бы любовь. Объяснению она не поддается...

Во второй половине дня, когда за окном начинает сереть и я собираюсь одеться, чтоб выйти, в прихожей раздаются голоса, среди них – голос Антонины. Я цепенею в немом ожидании, не знаю, что делать. Наконец слышится стук в дверь, я открываю. В комнату входят Антонина и Валя. Хозяйка, вытирая руки фартуком, стоит позади, смущенно улыбается.

– Вот здесь он живет! – нарочито громким, деланным голосом говорит Антонина, критически оглядывая убранство комнаты. – Вчера я собиралась с ним потанцевать, а он сбежал. Какой настоящий кавалер сбегает от девушки?

– Он у нас спокойный, – говорит хозяйка. – Только на уроки ходит да за книжками сидит.

Я так растерялся, что даже не предложил девушкам сесть.

– Пошли, Валя. Нам тут не рады.

– Посидите, – наконец говорю я, включаю свет, выставляю на середину комнаты два стула. – Я просто не ожидал, что вы зайдете.

Ладную фигуру Антонины облегает модное пальто, на голове пушистый платок. Валя одета скромнее – вытертая шубка, черная шапочка. Девушки, только расстегнув пальто, присели. Хозяйка тем временем принесла тарелку с яблоками, поставила на стол.

– Может, разденетесь, девочки. Мы и получше найдем угощение.

– Спасибо, тетя, – Антонина вкусно надкуси-, ла яблоко. – Мы пообедали. Я не хотела идти, Валя затащила. Она в вашего квартиранта влюбилась.

– Его все любят, – поддакивает хозяйка. – Если не уедет, мы его здесь женим. А что, учительниц и молодых агрономок сколько хочешь.

Опять пустой разговор. Я включил радиолу, поставил пластинку. Комнату заполнил задумчивый голос Зыкиной.

– Я не могла бы здесь жить, – говорит Антонина. – Каждый день одно и то же.

– Как кому, – возражаю я. – Жить можно везде. Была бы охота.

– Ты приехал сюда, чтобы университет окончить. Кончишь, вернешься в город.

– Может быть. Но мне и здесь хорошо. Особенно летом.

– Летом все уезжают на дачу. Е городе от дыма задохнешься.

Я поставил еще одну пластинку. На этот раз более современную – о каштанах, опавших листьях, нескладной любви. Антонина притихла, лицо ее стало сосредоточенным.

– Антонина! – вдруг встрепенулась Валя. – Это ведь твоя любимая. Ты сказала или он сам угадал?

– Пошли, – Антонина решительно поднялась. – Поедем вечерним автобусом. Чтоб ночью выспаться. Завтра на работу.

Мне становится грустно. Я уже ни в чем не упрекаю Антонину. На одно мгновение я увидел ее строгой, задумчивой, и этого было довольно, чтоб грудь захлестнула волна щемящей благодарности. Я быстро накинул пальто и вышел с девушками.

На дворе уже темно. Будут раскачиваться под зимними ветрами ветви старой ели, глухо будет шуметь сосняк, но все это мне придется слушать без Антонины. Музыка одиночества. Замерзнет речка, что течет под окнами ее дома, зимой меж оснеженных берегов и темных сосен станет совсем неприметной, но на мостике я буду стоять один. Зато в начале весны я поеду в город. Заочникам на дипломную работу дают четыре месяца. Если что решится, то только там и тогда...