Текст книги "Ночные бомбардировщики"

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– К пяти вечера девушки обязательно будут дола, – заверила его женщина.

Он не знал Москву – дважды бывал до войны в столице по несколько часов и дальше Красной площади не [124] ходил, – потому пошел пешком до метро, хотя до него было километра полтора, разглядывая многоэтажные дома, чистые улицы, ухоженные зеленые скверы. Ходили слухи, что немцы сильно бомбили Москву, но ни единого следа бомбежки Семен не увидел. Значит, наши летчики хорошо защищали свою столицу. А вот Берлину, этому логову, где замышлялись зверские планы, досталось по всем статьям, справедливой оказалась пословица: кто сеет ветер, пожинает бурю...

Потом он поехал на Красную площадь. Она показалась ему особенно красивой, величественной и незыблемой: брусчатка сталью отливала в солнечных лучах, кремлевская стена с зубчатым верхом неприступно заслоняла собой взметнувшиеся ввысь башни с рубиновыми звездами. И небо в этот день было чистое, ярко-голубое, с редкими белоснежными облачками, подчеркивающими ослепительную голубизну: будто и природа радовалась вместе с людьми и обеспечивала им проведение через два дня Парада Победы.

На квартиру к Марксине Семен вернулся, как и рассчитал, через три часа. Девушки действительно были уже дома и приготовились к встрече с ним – обе принаряженные, сосредоточенно-взволнованные.

Марксина стояла будто окаменевшая, чуть подавшись вперед, смущенно улыбаясь. Подруга и хозяйка стояли чуть в стороне, с интересом наблюдая за ними.

Семену так хотелось обнять подругу, сказать ей самые хорошие слова... Но он лишь протянул руку, сказал просто:

– Здравствуй!

– Здравствуй, Сеня, – ответила она, облегченно вздохнув, будто он снял с ее плеч непосильную тяжесть. – Что же ты не предупредил заранее? – посетовала она. – Мы не ждали... Сегодня вот билеты в театр взяли. – Она взглянула на часы. Шел шестой час, и он понял, что им

надо скоро уходить. Ради него, конечно, могла бы и пожертвовать театром... А что они будут делать, куда отправятся?..

– Что вы решили посмотреть?

– «Анну Каренину», во МХАТе.

– Возьмите меня с собой.

– С удовольствием, но, – Марксина замялась, – у нас только два билета, а достать перед спектаклем в Москве не так-то просто. [125]

– Ничего, попробуем...

Спектакль они смотрели вместе. Потом, проводив подругу домой, бродили по улицам, вспоминали Старо-Бешево, знакомство, говорили об учебе, о ближайших планах Марксина мечтала после окончания университета поехать в родное село и учить малышей.

– А какая мечта у тебя? – спросила она. Действительно, какая? До сегодняшнего дня он не задумывался об этом. Когда воевали, мечтал об одном – быстрее разбить фашистов и зажить мирной жизнью, отоспаться, отдохнуть. И вот он мир. А оказывается, теперь этого

мало... Марксина мечтает окончить университет, учить и воспитывать мальчишек и девчонок. Он еще перед войной окончил училище, является заместителем главного штурмана корпуса, инструктором по радионавигации. Тоже будет учить и воспитывать молодых воздушных воинов... И все-таки этого мало. Надо думать о будущем. И он ответил:

– У меня мечта – окончить воздушную академию. Это, так сказать, минимум. А потом... – Он остановился и привлек ее к себе.

27

Говорят, нет крепче дружбы, закаленной в огне боев, проверенной испытаниями, когда на весах судьбы лежали честь и бесславие, жизнь и смерть...

После войны и службы в армии судьба разбросала боевых друзей в разные концы нашей страны, но почти каждый год они встречаются либо в Москве, в Центральном Доме Советской Армии, либо в родном полку. Их осталось не так много и наверное потому эти встречи особенно дороги. В полку давно уже нет ветеранов войны, и самолеты не те, и многое другое изменилось неузнаваемо, и все равно осталось что-то родное, близкое, незабываемое – ведь здесь, несмотря на трудности, прошли лучшие их жизни – молодость...

В 1980 году, полк отмечал 40-летний юбилей. На праздник были приглашены ветераны. Приехали бывший командир полка полковник в отставке А. М. Омельченко, его заместитель по политической части Ф. П. Казаринов, дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации в отставке П. А. Таран, Герои Советского Союза [126] Ф.Ф. Дудник, Я. И. Штанев, Ф. П. Артемьев, А.Ф. Фролов, бывший инженер полка Н. Д. Тимошков, инженеры эскадрилий Е. В. Пономаренко, В. И. Штилевский, Г. С. Цыганков. С некоторыми однополчанами Семен Золотарев не виделся с тех пор, как был откомандирован из полка с должности начальника штаба в распоряжение главного штаба Ракетных войск стратегического назначения. Мечты его осуществились: он окончил Военно-Воздушную академию, женился на Марксине. Служил до 1966 года, теперь тоже в отставке...

Заметно, очень заметно постарели ветераны – поредели и инеем покрылись волосы, лица избороздили морщины. Время! Зато какими молодцами на их фоне выглядели преемники, нынешние защитники воздушных рубежей нашей Родины, продолжатели славных боевых традиций. Стройные, подтянутые, в новеньких парадных мундирах. Говорят, по внешнему виду судят и о содержании. Правду говорят. Многие авиаторы полка имеют высшее образование, их высокое летное мастерство подтверждают знаки воинской доблести – 1 и 2 класс! Полк на протяжении ряда лет является в округе передовым.

Побывали ветераны в казармах, в ленинских комнатах, в столовых. Всюду – образцовый порядок, идеальная чистота.

Сильное впечатление произвел на ветеранов полковой Музей боевой славы. Свято чтят наследники память о героях, отдавших жизнь за счастье Отчизны. На стенах – портреты, фотографии, выписки из документов. Местные художники даже создали небольшую диораму о подвиге экипажа младшего лейтенанта И. Т. Вдовенко... Довелось

ветеранам побывать и на полетах. Стремительно, с громовым раскатом уносились в ночное небо сверхзвуковые ракетоносцы и буквально в считанные секунды скрывались в темноте. Таких не просто истребителю перехватить, и ракете догнать...

Уезжали из полка гвардейцы-фронтовики довольные: наследники их ратной славы надежные!

Комэск

Майор Кочетов, выключив моторы самолета, вышел из кабины и нелегкой походкой направился к взлетно-посадочной полосе, на ходу доставая трубку. [127]

«Опять недоволен», – штурман капитан Смолин озадаченным взглядом провожал длинную, сутуловатую фигуру командира эскадрильи.

Кочетов остановился, прикурил, не выпуская трубки из тонких, плотно сжатых губ, не мигая уставился в одну точку. На посадку шел самолет. Он быстро приближался. Смолин по почерку узнал своего друга Петра Нечитайло, самого отчаянного в эскадрилье летчика.

Самолет снизился далеко от взлетно-посадочной полосы и пошел над аэродромным полем на высоте не более одного метра, поднимая за собой клубы пыли. У посадочного «Т» гул внезапно оборвался, колеса коснулись черной выбитой дорожки.

Кочетов выпустил густой клуб дыма, глаза его снова устремились к четвертому развороту, где на посадку заходил еще один самолет.

Смолин так и не понял – доволен комэск «оригинальной» посадкой Нечитайло или нет. Лицо его не выражало ни восторга, ни огорчения.

Майор Кочетов прибыл в эскадрилью всего две недели назад, но и за это время все в эскадрилье успели почувствовать его характер. А характер этот предопределяли некоторые особенности. Во-первых, Кочетов прибыл из школы, где обучал курсантов, и наверняка не имел ни одного боевого вылета, тогда как его подчиненные совершили их уже не по одному десятку. Во-вторых, что более всего огорчило летчиков, стал наводить в боевой эскадрилье школьные порядки: заставил командиров экипажей в жару сидеть в классах и изучать район полета, конструкцию самолета, проводил розыгрыши и разборы полетов, и в-третьих, что больше всего возмущало летчиков, не считался с их заслугами: для него были все одинаковы – и воевавшие уже два года, и только прибывшие из школ.

Когда последний самолет зарулил на стоянку, Кочетов приказал своему заместителю построить экипажи.

Он прошелся перед строем, заложив руки за спину глядя в землю, отчего казался еще сутулее.

– Плохо. Очень плохо. – Голос его сухой, хрипловатый. – Если так будем собираться, перестраиваться, посбивают, как ворон. – Он, не поднимая головы, вдоль строя, медленно переставляя обтянутые узкими бриджами ноги. На правом фланге напротив Смолина Кочетов остановился.

– Где ваш бортжурнал? [128]

Смолин протянул желтоватый лист.

Кочетов бегло просмотрел записи.

– Почему не все записано? Во сколько мы отошли от Покровского? – Строгие глаза комэска смотрели холодно, непреклонно.

Смолин молчал.

– Плохо, очень плохо. – И пошел дальше. – Штурману эскадрильи и не знать район полета! Через пять дней буду принимать зачеты... У всех.

– Да что у нас – школа, что ли? – вырвался недовольный голос Нечитайло.

Кочетов не поднял головы, дошел до конца строя, повернулся и пошел обратно.

Напротив Петра он остановился.

– Кстати, кто вас учил снижаться на моторах?.. Без «газа» рассчитать не можете? Завтра дам провозные. А за осуждение действий командира на первый раз объявляю выговор. Ясно?

– Ясно. – Нечитайло с нескрываемым неудовольствием смотрел ему в глаза.

– Когда мы на фронт полетим? – раздался еще чей-то голос.

– Когда? – Кочетов почесал свой мефистофельский подбородок. – Когда летать по-настоящему научимся, – он взглянул на часы. – В пятнадцать ноль-ноль всем явиться на разбор полетов. Все свободны.

После месяца кочетовской «академии» эскадрилья прибыла на фронт, приступила к боевым действиям.

В тот день небо словно поблекло от жары. Вверху оно было бледно-голубым, а к горизонту спускалось пепельной дымкой. На земле – пи клочка зелени: всюду – серые, желтые, черные квадраты, будто все выжжено войной. Несмотря на то, что самолет летел на 3 тысячах метрах, духота чувствовалась и здесь. В кабине пахло резиной и эмалевой краской. У Смолина разболелась голова, ломило в надглазных пазухах. Давала знать рана, полученная полгода назад. Смолин прислонился к борту кабины, но прохлада не приносила облегчения. Металл, казалось был таким же горячим, как и лоб штурмана. При подходе к цели в воздухе все чаще вспыхивали разрывы, но Смолин не обращал на них внимания. Хотелось закрыть глаза и забыться, но командир ни на минуту не оставлял [129] его в покое: он спрашивал то о населенных пунктах, которые пролетали, то о скорости и направлении ветра, то заставлял считать, сколько на станции эшелонов.

«Екает сердечко, – подумал о Кочетове Смолин. – Это тебе не школа!»

Штурман не мог простить командиру того случая, когда Кочетов при всех отчитал его. Правда, с тех пор стычек между ними не повторялось, Кочетов даже стал называть своего штурмана по имени и отчеству, но Смолин знал, что стоит ему в чем-либо допустить оплошность то вместо «Юрий Петрович» он услышит негромкое, но до предела отчетливое: «капитан Смолин»...

– Юрий Петрович, – раздалось в наушниках, – посмотри-ка вниз. Не кажется тебе, что для такой маленькой станции слишком много эшелонов? Отметь у себя на карте.

Смолин посмотрел вниз. Почти все железнодорожные линии были заняты длинными составами вагонов. У некоторых дымили паровозы.

«Дать бы по ним, – подумал Смолин, – да с таким педантом разве договоришься. Наверняка, скажет, что у нас другое задание...»

– Дальность до цели? – спросил Кочетов.

– Восемьдесят километров, – без промедления ответил штурман.

– Повнимательнее следите за воздухом!

Смолин окинул небо взглядом. Слева и справа, за тройкой Кочетова, летели звенья Мельникова и Лаптева. Вся эскадрилья была в воздухе. Бомбардировщики шли плотным строем.

«Как на параде», – не без удовольствия отметил Смолин. На душе полегчало, даже боль в голове будто ослабла.

– Командир, сзади двенадцать «мессершмиттов», – доложил стрелок-радист, – дальность три километра. Идут на сближение.

– Перестроиться в правый пеленг! – коротко приказал Кочетов.

– Может, сбросим бомбы на станцию? – предложил Смолин. – Все же их двенадцать...

– На станцию бомбы не бросать! – властно скомандовал Кочетов. – У нас другое задание.

Левая тройка бомбардировщиков скользнула вправо [130] и через минуту Смолин увидел ее позади тройки Лаптева. Все десять самолетов шли теперь в плотном пеленге.

– «Мессеры» заходят в атаку! – продолжал докладывать стрелок-радист.

– Левый круг! – голос Кочетова был таким же: сухим, властным и спокойным.

Застучал пулемет, отдаваясь мелкой дрожью на обшивке. Через секунду справа

брызнула тонкая бледно-желтая струйка – теперь стрелял фашист. Вскоре Смолин увидел и его: тонкое осиное брюхо с распластанными крыльями мелькнуло в нескольких метрах. Отчетливо были видны черные кресты, желтые концы крыльев.

За первым фашистом проскочил второй, третий. «Мессершмитты» отворачивали для повторного захода.

Круг бомбардировщиков к тому времени замкнулся. Фашистские истребители метались со всех сторон, пытаясь разорвать его, выбить хотя бы одно звено этой образовавшейся стальной цепи. Но не так легко было поймать в перекрестие все время меняющую направление цель, тем более в кольце не было мертвого пространства, откуда можно было бы зайти: бомбардировщики удачно поддерживали друг друга огнем. На глазах у Смолина задымил один «мессершмитт» и пошел к земле.

Только теперь штурман оценил все преимущество такого строя и умение быстро перестраиваться. Не зря комэск добивался этого.

Девятка между тем описывала круги ближе и ближе к цели. Смолин посматривал на часы. Скоро у истребителей кончится горючее и они вынуждены будут уйти.

Пара «мессершмиттов», размалеванная черепами, все яростнее бросалась в атаку, и как понял Смолин, цель ее была – самолет Кочетова. При очередном выходе из атаки штурман пустил ей вслед длинную очередь.

– Юрий Петрович, поспокойнее, – посоветовал Кочетов – Очереди делай покороче.

Смолин смахнул с лица пот. В лобной части головы боли усиливались, глаза застилала

желтая пелена.

«Мессершмитты» снова мелькнули рядом. Выйдя чуть вперед, стали разворачиваться. Смолин прильнул к пулемету. Он не чувствовал, когда нажал на спусковой крючок: боль в голове и злоба к обнаглевшим фашистским летчикам взвинтили его до исступления. Опомнился он когда увидел падающий размалеванный «мессершмитт». Но [131] Смолин не знал, кто его сбил: с других самолетов стреляли тоже.

– Хорошо, Юрий Петрович! – похвалил майор Кочетов.

Ведущий истребитель развернулся влево и, обнаружив, что ведомый сбит, понесся на самолет Кочетова в лобовую. Смолину делиться мешало солнце, резало глаза. Превозмогая усилившуюся от яркого света боль, Смолин все же поймал в прицел силуэт истребителя и нажал на спуск. Но знакомой дроби не услышал. «Кончились патроны», – понял штурман.

А истребитель приближался. Казалось, сама смерть неслась навстречу. Стремительно, неотвратимо. Смолин не отрывал глаз от распластанных быстро растущих крыльев, он чувствовал, как наливаются кровью зрачки, на лбу выступила испарина. Вдруг крылья стали

блекнуть в желтом, а затем в сером свете. Мгновение – л все вокруг стало черным... «Это конец», – промелькнула молнией мысль.

Но почему слышен гул моторов, короткие очереди?.. Смолин ощупал себя: руки, грудь, лицо. Все было на месте, реальным. Боли в голове были по-прежнему нестерпимы.

– Командир, уходят! – радостно крикнул стрелок-радист.

– Юрий Петрович, курс!

Знакомый резкий голос майора Кочетова... Значит, жив. Смолин стал тереть глаза. Но кроме черноты ничего не увидел.

– Командир, ничего не вижу. Что-то с глазами. Ты ранен? – тревожно спросил Кочетов.

– Нет. Это старое. Терпеть можешь?

– Могу. Но бомбить...

– Знаю, – прервал Кочетов. – Справлюсь сам... Смолин сидел неподвижно, вслушиваясь в монотонный гул моторов. Временами доносились глухие удары, где-?0 рядом рвались снаряды. Мучительно было ничего не видеть и не знать, где находишься, что происходит вокруг. Смолин попытался мысленно восстановить ориентировку-

Истребители атаковали их у села Жлобинка. Бой длился около пятнадцати минут. За это время они пролетели более двадцати пяти километров. Минуты четыре прошло с момента потери зрения. Теперь уже летели по прямой еще плюс двадцать километров. Под самолетом должна быть...

– Командир, излучину реки видите?

– Вижу. Прямо по курсу.

– Через четыре минуты откроете бомболюки.

– Ладно, не волнуйся, все будет в порядке. ...Зрение возвращалось к Смолину медленно. Месяц он лежал с повязкой на глазах, потом повязку сняли, и первое, что увидел Смолин, было солнце. Оно висело в окне, близкое и яркое. Таким Смолин видел его еще мальчишкой сквозь закопченное стекло. Все остальное: оконная рама, цветы на подоконнике просвечивались словно через черную вуаль.

– К тебе пришли товарищи, – сказал доктор. – Сегодня им можно пройти сюда. Хочешь с ними поговорить?

– Товарищи? Спасибо, доктор!

Военврач кивнул, и женщина в белом халате вышла.

Через минуту палата наполнилась тонким запахом эмалевой краски, свежего ветра и полевых цветов. Такой запах Смолин всегда ощущал в кабине самолета.

Летчиков было шестеро. Они окружили Смолина и трясли ему руку, расспрашивали о здоровье. Но Смолин их не слушал. Глаза его рассеянно блуждали по сторонам. Было похоже, что он не видит, а если и видит, то настолько плохо, что никого не узнает.

Летчики тревожно переглянулись.

– Здорово, дружище, – Нечипайло протянул Смолину букет полевых цветов. – Не узнаешь, друг? Это я – Петька!

– Узнаю, узнаю, – забирая цветы, негромко ответил Смолин, впервые за две недели щедро улыбаясь, – А где... командир?

– Майор Кочетов? Ты о нем спрашиваешь? Не беспокойся, жив и невредим наш комэск. Привет тебе передавал, сказал, что зайдет после полета: он срочно полетел на Разведку.

В груди Смолина расплылась приятная теплота.

– Спасибо вам, друзья, за добрые вести.

Последний полет

Самолет падал, и Алексей слышал, как сквозь пробоины истошно свистит ветер. [133]

Да, надо прыгать. Каждая секунда промедления может стать роковой: пушки «мессера», видно, перебили управление – что Алексей ни предпринимал, не помогало. Истребитель стремительно несся к земле, Алексея бросало из стороны в сторону.

Надо сбросить фонарь кабины. Поднять руку и потянуть рычаг замка. Потом перевалиться через борт, на внешнюю сторону, как учил инструктор. Надо спешить!

Алексей поднял руку и вскрикнул от боли.

– Ты чего это? – толкнул его в бок сосед по нарам лейтенант Петрик.

– Сон страшный приснился. – Алексей тряхнул головой...

– Вижу. – усмехнулся Петрик. – Зачем ты казнишь себя? Кому нужно твое рыцарство? Вылечись, а потом летай сколько угодно.

– Я не больной.

– А корсет для стройности фигуры носишь? Или боишься – на тебя войны не хватит? Фашисты вон сколько сил сосредоточили под Курском! Реванш за Сталинград хотят взять.

– За Сталинград у меня с ними особый счет.

– Много от тебя проку с твоей засупоненной спиной.

– Ну это еще посмотрим.

– И смотреть нечего. Утром доложу командиру. Хватит голову морочить: «Я чувствую себя отлично!» А ночью от боли зубами скрипит.

Заворочался еще один летчик, и Петрик замолчал. Его решительный тон обеспокоил Алексея. Петрик давно грозился доложить командиру, что по ночам он не спит – болят раны. Но раньше Петрик просто припугивал, а теперь предупреждал серьезно.

– Командир и без тебя отправляет в госпиталь на комиссию, – примирительно шепнул Алексей. – Сегодня – последний полет.

– Не сегодня, а вчера был, – отозвался Петрик.

– Послушай, Петря. Ты понимаешь – последний? Может быть, навсегда. Нашим эскулапам была б причина...

Петрик молчал.

– И потом – все, лечиться, – заверил Алексей. – Согласен?

Петрик не ответил. Значит, все в порядке. [134] Алексей сделал вид, что засыпает. А спина по-прежнему ныла. Да, больше ему летать не дадут. Командир полка подполковник Стародубов относился к Алексею с особой симпатией и вниманием, но и он, видно, догадывался о его недуге. Да и как не догадаться – Алексей на скелет стал похож. Вчера Стародубов предупредил, что в последний раз берет его на боевое задание.

Последний полет. Если бы командир знал, что значат эти полеты для Алексея! Если бы не летать, Алексей, наверное, не поднялся бы с постели. Только там, в небе, он забывал о боли.

После полетов Алексей иногда доставал кисти и краски и рисовал.

Ему часто вспоминался отец, высокий, широкоплечий, бесстрашный. Мать, провожая его в полеты, не раз говорила:

– Ты у меня самый сильный, самый лучший.

Лишь однажды она промолчала, провожая его в длительную командировку. Она долго смотрела в глаза отца, и лицо ее было печально. Поцеловала мужа долгим прощальным

поцелуем и подозвала Алексея. Отец старался быть веселым, но в глазах его тоже таилась грусть. Он хлопнул Алексея по плечу и сказал серьезно:

– Вернусь я, наверное, нескоро. Ты уже взрослый и будь умницей. Слушайся мать, учись старательно. Занимайся спортом.

Алексей и предположить не мог, что ото был их последний разговор. Разве мог он подумать, что его отца может кто-то победить в небе. На воздушном параде в Москве он крутил такие фигуры высшего пилотажа, которые не всем даже опытным летчикам были по плечу. Алексей во всем хотел быть похожим на отца.

В то памятное утро он встал после двухнедельного приступа малярии. Чувствовал себя лучше и взялся за краски. В изостудии был объявлен конкурс. Алексей решил написать картину уборки урожая. Недалеко от гарнизона, в соседнем селе, колхозники косили рожь. Алексей ходил в поле и делал наброски.

До открытия выставки оставалось пять дней. Соперники у Алексея были опытные, но руководитель изостудии Петр Ионыч хорошо отзывался о его картине.

Алексей заканчивал картину, когда в прихожей прозвучал звонок. Мать открыла дверь. Вошел военный. [135] Алексей знал всех летчиков из части, где служил отец, но этого раньше не видел.

Лицо матери сразу изменилось. Военный посматривал то на нее, то на Алексея, теребил в руках пилотку. Наконец мать немного успокоилась и предложила ему стул. Летчик сел. Не торопясь он стал рассказывать, что был вместе с отцом Алексея, Андреем Вербой, в последней командировке.

– Что с Андреем? – охрипшим голосом спросила мать.

Военный опустил глаза:

– Погиб Андрей.

Мать не заплакала, не схватилась за сердце или за голову, как делают многие в подобных случаях, она словно окаменела, сидела неподвижно, отрешенно глядя на человека, принесшего в дом тяжелое известие.

– Он был настоящим летчиком, – после небольшой паузы сказал военный. – Герой. Нас было трое. А их около тринадцати. Четырех мы сбили. Двух из них Андрей. Потом загорелся его самолет. Он выпрыгнул. Внизу были фашисты. Андрей отстреливался до последнего патрона. Живым в руки не дался. Об этом мы узнали от республиканцев и от пленного фашистского офицера.

Летчик рассказывал еще что-то, но Алексей понимал плохо. «Так вот куда уехал отец, – думал он. – Он сражался в Испании, а мы ничего не знали».

Когда летчик смолк, мать встала и пошла, шатаясь, в свою комнату. Лицо ее, молодое и красивое, осунулось в один миг.

Военный поднялся, достал из кармана гимнастерки конверт и протянул Алексею.

– Возьми. Это от отца.

Алексей разорвал конверт: там лежали фотографии матери и его и орден Красного Знамени.

Алексею казалось, что он видит страшный сон – незнакомого летчика, разом постаревшую мать, фотокарточки, орден... Разве так бывает в жизни?! Но орден был твердым и холодным, пальцы отчетливо ощущали его. Явь. Страшная, жестокая явь. Нет больше отца, самого любимого, самого дорогого человека...

Военный ушел. Мать лежала, уткнувшись лицом в подушку, не подавая признаков жизни. И Алексею стало жутко. Он стоял посередине комнаты, не зная, что делать. [136] Мать застонала. Алексей подошел к ней и обхватил за плечи.

– Не надо, мама, – попросил он умоляюще. – Никто даже не видел, как папа погиб...

Мать подняла голову, в ее глазах было такое отчаяние, что Алексей чуть но

разрыдался.

– Не надо, мама. Мы им отомстим. Я стану летчиком...

Мать покачала головой.

– Нет, – сказала она тихо, но непоколебимо. – Никогда!

И Алексей даже не подумал возразить.

Картину он в тот же день положил в чулан. Он злился на себя: не нашел ничего лучшего – рожь, лошадки, синее небо. А там, в этом синем небе, шла битва не на жизнь, а на смерть. Отец уехал в Испанию добровольно. Поехал бороться за свободу и счастье людей. Вот тема...

На другой день он снова взялся за кисти. Сюжет был продуман: в мутном от жары и гари небе кипит воздушный бой между краснозвездными и фашистскими самолетами. А на земле, приподняв голову и устремив взгляд в небо, лежал истекающий кровью русский летчик.

Алексей покажет летчика крупным планом, чтобы видны были потрескавшиеся от жажды губы, опаленное огнем лицо. Но главное глаза. В них люди должны прочитать и любовь к небу, и ненависть к врагам, и жажду победы...

...Поясница ныла нестерпимо, временами Алексей чуть ли не терял сознание. Он старался заглушить боль воспоминаниями.

...Небо еще не очистилось от звезд. Алексей, поеживаясь от утренней прохлады, стоит на дороге, поджидая автомашину. До аэроклубовского аэродрома более двадцати километров, и курсантов возят туда на машине. Обратно – сегодня Алексей летит первым и рано закончит полеты – он рассчитывает уехать на попутной. Надо готовиться к экзаменам. Последний год учебы и в художественном училище и в аэроклубе. Мать не знает, что он занялся этим рискованным делом. Зачем тревожить ее напрасно.

...Воскресенье. Улицы пустынны и тихи. Люди спят, сегодня им некуда торопиться. Подходит машина с крытым [137] кузовом. Доносятся веселые голоса. Алексея подхватывают несколько сильных рук. Курсанты шутят и смеются, не зная, какое горькое известие ожидает их на аэродроме.

Полеты в тот день не состоялись, хотя машины были расчехлены, моторы опробованы. Командир первого отряда капитан Сиволоб, низкорослый крепыш, построил весь летный и технический состав и отдал рапорт начальнику аэроклуба майору Ивашкину.

Товарищи, – глухо заговорил майор, – сегодня на рассвете на нашу страну напала Германия...

Война.

Фонтаны разрывов, пожары, люди с перекошенными от страха лицами, затянутое дымом небо, пикирующие самолеты с крестами на крыльях... «Год 1941». Так назвал он свою первую картину о войне.

...Аэродром. Чистое небо. Замерли в строю курсанты. Перед ними – высокий человек в темно-синей гимнастерке и таких же бриджах. Курсанты повторяют за командиром слова клятвы. «Клятва на верность Родине».

...Черное небо, иссеченное лучами прожекторов. В перекрестии – силуэт самолета и рядом разрывы. «Конец стервятника».

...Широкая река с длинной лентой понтонного моста, по которому, как черные жуки, ползут машины, танки, самоходки с крестами. А над ними – два краснозвездных самолета в крутом пике. Еще миг – и участь фашистов решена. «По переправе».

...Багряное небо. Один за другим, будто стая ворон перед ненастьем, кружатся самолеты. Желтые трассы тянутся от одного к другому. Один крестоносец уже закончил бой и с черным шлейфом несется к земле. «Схватка»...

Картины, картины, картины. Все, что Алексею доводилось видеть, он запечатлевал на полотне. Небо, самолеты. Самолеты, небо. Где бы Алексей ни был, он не расставался с кистью, рисовал и рисовал. Рисовал, когда после окончания аэроклуба вместе с товарищами учился в военном летном училище. Рисовал, когда летом 1942 года попал на фронт под Сталинград. Трудное было это время. Армады фашистских стервятников днем и ночью бомбили город, передний край наших войск. Советским истребителям приходилось делать по пять-шесть боевых вылетов в сутки. [138]

Молодых летчиков на задания пока не посылали, обучали их искусству боя над своим аэродромом. Алексей выкраивал свободные минуты и рисовал. Его картины висели в столовой, в штабе, в землянках. Командир полка майор Стародубов, служивший ранее под началом отца Алексея, благоволил к сыну командира, юному и застенчивому сержанту, способному художнику. Он создавал ему благоприятные условия для творчества и старался как можно меньше загружать служебными, кроме полетов, делами. А когда настало время лететь на боевое задание молодым, майор включил Алексея в резерв. Алексей запротестовал.

– Сержант Верба, в армии приказ командира не обсуждают, – отрезал майор.

– Но я в настоящее время военный летчик, а не художник. И в таком случае с сегодняшнего дня не возьму кисть в руки.

Стародубов понял, что характер у этого юноши отцовский. И он изменил тактику.

– Пойми, мне нужны резервные летчики. Успеешь, навоюешься еще.

– Что толку рисовать картины воздушных боев, надо самому участвовать в боях! – не сдавался Алексей.

Майор промолчал.

– Хорошо. Я сам проверю, чему ты научился в небе, и тогда приму решение...

Первым взлетел Алексей. Набрал высоту над аэродромом и увидел, как начал разбег

самолет командира. Алексею была дана полная инициатива атаковать из любого положения и на любом этапе, даже на взлете. Но сержант не пошел на это, решил драться на равных. С земли за ними наблюдали все, кто находился на аэродроме, и желание победить еще больше овладело Алексеем. Он выждал, когда истребитель командира достиг равной с ним высоты и пошел в атаку, в лобовую. Но Стародубов энергичным маневром уклонился и боевым разворотом продолжал набирать высоту. Алексей погнался за ним. Небольшой доворот, и хвост истребителя командира показался в прицеле. Но не успел Алексей поймать его в перекрестие, как самолет, сверкнув на солнце, перевернулся. И камнем понесся вниз.

Алексей был готов и к этому – он знал, что командир мастер на неожиданные маневры, и неотрывно следил за его самолетом.

Они носились друг за другом, то выписывая петли и [139] полупетли, то переходя на виражи и боевые развороты. От перегрузки у Алексея потемнело в глазах, но он еще настойчивее бросался в атаки, от которых Стародубов каждый раз уходил и атаковал сам. И тоже безуспешно.

Затем командир покачал крыльями. Бой закончен. Алексей еле сдерживал радость, когда шел получать замечания.

Лицо Стародубова было суровым, но блеск глаз выдавал, что он доволен.

– В общем, ничего. Готовься к заданию. Полетишь моим ведомым...

Они взлетели на рассвете двумя нарами – Стародубов с Алексеем и командир первой эскадрильи капитан Пронюшкин с лейтенантом Тенадзе. Все, кроме Алексея, опытные фронтовые летчики, имеющие боевой счет. Алексею было и страшно, и любопытно. Каким будет этот его первый, а может, и последний бой? Майор Стародубов любивший пошутить перед вылетом, в то утро был хмур и молчалив. Лишь перед тем, как сесть в кабину истребителя, подошел к Алексею и сказал с улыбкой:

– Ну вот, летим... за сюжетами для картин. Смотри, не отрывайся от меня.

Внизу показалась Волга, а за ней – затянутый дымом Сталинград. Издали он походил на извергающийся вулкан: то там, то здесь тянулись к небу клубы дыма с языками пламени и долго не гаснущими искрами. На высоте дым растекался и, перемешиваясь, образовывал грязные облака. Город горел, обстреливаемый и бомбардируемый днем и ночью.