Текст книги "Ночные бомбардировщики"

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

все в порядке, кто-нибудь из своих потревожил лесную сплетницу: Подшивалов – опытный партизан, с первых дней войны в лесу и изучил повадки птиц.

Спать Эльзе больше не хочется, но и вставать особого желания нет: девушка лежит, припоминая детали предстоящего задания, прислушиваясь к таинственным лесным шорохам. Лес она любит с детства. Правда, в Воронежской области, где она родилась, леса не такие – их можно было исходить вдоль и поперек, и вековых сосен да елей видеть ей не доводилось, но все равно лес для нее был сказкой, миром волнений, загадок, открытий. Она любила лазать по деревьям, и лазала не хуже мальчишек, [18] потому наверное и дружила с ними, знала почти все гнезда даже гнездо с прожорливым кукушонком, которого вскармливали небольшие желтогрудые птахи... Разве думала она тогда, что лес станет для нее родным домом? Вот уж четвертый месяц он спасает ее от зноя и холода, от дождя и вражеских пуль. Сколько за эти четыре месяца было устроено вылазок, засад, сколько уничтожено врагов! Но они все еще здесь, на нашей земле, эти проклятые фашисты в мышиного цвета мундирах, и неизвестно, сколько еще предстоит прожить в лесу...

Сегодня у Эльзы, вернее, у группы, в которую она входит, очередное задание: встретить самолет, прибывающий с Большой земли с оружием, боеприпасами, продовольствием и отправить с ним в тыл тяжелораненых.

Мысль о самолете чудодейственным бальзамом согревает сердце и наполняет грудь радостью, и она не может больше думать ни о чем другом, кроме того высокого сильного сержанта, одной рукой взявшего у нее тяжелый рюкзак. Она расстегивает воротник и встает. Делает несколько наклонов вперед, влево, вправо; закончив разминку, идет к куче сложенных вещмешков. Находит свой, достает фляжку с водой, полотенце. Правда, лучше было бы найти родничок или озерцо, но слишком много дел, чтобы тратить время на поиски. Некогда даже вскипятить чай, а с каким бы удовольствием она хлебнула хотя бы незаваренного кипятку. Но некогда и нельзя: командир строго запретил разводить костры до поры до времени, чтобы не привлечь внимания фашистов. И Эльза, хлебнув натощак холодной водички, аппетитно захрустела сухарем.

– Проснулась? – раздается негромкий голос командира группы Бавина, появившегося из-за деревьев. Так вот кто вспугнул трещотку-сороку.

– Холод поднял, – отвечает Эльза. – Да и пора осмотреться, что тут к чему.

– Площадка, по-моему, очень подходящая. Целое поле. Здесь раньше хлеб сеяли...

Эльза выходит на опушку. Солнце слепит глаза, и она опускает взгляд и от восторга

вскрикивает – прямо перед ней пенек со всех сторон утыкан желтовато-серыми с коричневыми пятнышками шляпками опятами. Она наклоняется и срывает несколько штук. Грибной запах ударяет в нос, пьянит, и ей чудится большая, закопченная на костре сковородка, доверху наполненная жареной картошкой с грибами. Но костры жечь запрещено, и приходится отогнать [19] видение. Эльза распрямляется, делает несколько шагов, стараясь заняться своими мыслями, но лес будто дразнит ее, выставляет напоказ, коричневоголовые боровики и подберезовики, оранжевые подосиновики, охряные маслята и рыжики.

Эльза не раз слышала как полным-полны белорусские леса грибами, и около базы вместе с другими девушками собирала их, но такую щедрость природы видела впервые. Давно не ступала, видно, здесь нога человека, коль все стоит в диком, первозданном виде. Неплохо было бы нарезать грибов да насушить над костром к зиме...

Бавин заметил: сквозь бурьян и траву кое-где просматривалась прошлогодняя стерня, неровная – то высокая, то низкая: косили чем попало и как попало. И все же косили. А в этом году поле заброшено: нечем сеять, да и некому.

Эльза спускается в самую низину: поляна представляет собой длинную элипсовидную площадку около полутора километров длиной и метров пятьсот шириной с заметным наклоном к лесу, где они остановились. «Под гору самолет быстрее наберет необходимую для отрыва скорость», – вспоминаются слова высокого с добрыми глазами сержанта, спокойного и чем-то очень милого, располагающего к откровенности, к доверию. Перед вылетом Эльзу предупреждали, чтобы ни с кем на аэродроме в разговор не вступала. Она нарушила этот запрет и до сих пор не может понять, что толкнуло ее на это. И раньше ей приходилось встречаться с симпатичными мужчинами, оказывающими внимание и желающими добиться взаимности, но ни один из них не взволновал ее так, как сержант. Чем околдовал он ее?.. Лицо самое простое, фигура далеко не спортивная, походка вразвалочку, а вот что-то в нем есть такое притягательное. Вот и не сдержалась она, первая заговорила... и когда приземлилась темной ночью здесь, в Белоруссии, ответила ему красной и зеленой ракетами.

С той ночи, вернее с того вечера, думает она все время о сержанте. Он даже снится ей, является в воображении в минуты радости и грусти – высокий, сильный, спокойноуверенный в своих поступках. Таким он ей, по крайней мере, представлялся. А когда вчера сообщили, что к ним с Большой земли прилетит самолет, на душе у Эльзы стало и того беспокойнее: все кажется, будто прилетит к ним он, ее знакомый сержант. Разумом она понимала – такое невозможно: сержант летает на бомбардировщике, [20] ожидается транспортный самолет. Но сердце не подчинялось рассудку.

Вот и выбранная для посадки самолета площадка. Она ровная с твердым грунтом, поросшим сурепкой, лебедой, васильками – извечными спутниками колосовых, – вымазавшими чуть ли не в рост человека. Посадке они не помешают, а вот взлетать будет сложнее. Эльза останавливается еще раз окидывает площадку взглядом, прикидывает: «Взлетит, под гору... А костры разложим вот здесь...»

Эльза первой улавливает гул самолета и сразу определяет – наш, Ли-2. Тормошит прикорнувшего у сложенного в кучу хвороста командира, намаявшегося за эти сутки более всех: он за все в ответе – за скрытность перехода, доставку тяжелораненых, обеспечение благополучной посадки самолета, и за многое другое. Потому и отдыхал он меньше остальных. Вот только с наступлением темноты, когда хворост уложили в кучи и все приготовили к встрече самолета, он прилег и мгновенно уснул.

Бавин поднимается без промедления – военная жизнь приучила его всегда быть начеку и во сне помнить задачу, – прислушивается. В слабом свете зависшего у самой кромки леса лунного серпа видно его сосредоточенное лицо.

– Наш, – уверенно подтверждает он, смотрит на часы и командует: – Зажечь костры!

Ли-2 делает круг, и Эльза испытывает такое неудержимое желание послать красную и зеленую ракеты, что достает из-за пазухи ракетницу. Бавин замечает это.

– Пока нет необходимости, – предостерегает он.

И Эльза приходит в себя, прячет ракетницу. Конечно же нет никакой необходимости...

Самолет делает заход и почти у самой земли включает фары. Садится точно на траверсе костров. Бавин, Эльза, Подшивалов и еще четверо партизан, непосредственно занимающихся посадкой, бегут к нему. Ли-2 разворачивается и ослепляет светом фар приближающихся. Эльза прикрывает глаза рукой. Самолет сбавляет обороты, но летчики моторы не выключают, чтобы в случае крайней необходимости иметь возможность немедленно взлететь. Отрывается дверь. Эльза видит в проеме человека и кричит изо всех сил пароль. Спускается лестница и ей протягивают руку. Она одним махом взбирается в салон и с замершим [21] сердцем идет по узкому проходу между ящиков и тюков к кабине летчиков. А ноги становятся пудовыми их трудно оторвать от пола и вот-вот подломятся – так бывает только во сне... Навстречу ей выходит высокий мужчина в меховой летной куртке, в шлемофоне. Лицо не видно, но походка... Такая знакомая...

«Иван!» – с тревогой думает она. Но тут же бессильно опускает руки: нет, не он. Бледно-оранжевый блик от костра, пробивающийся сквозь иллюминатор, высвечивает немолодое лицо с широким приплюснутом носом, раздвоенным подбородком. Не он..

– Туда нельзя! – властно останавливает ее летчик. – Вы что хотите?

– Вы командир? – Эльза берет себя в руки и заставляет успокоиться.

– Нет, командир там, – кивает высокий на дверь пилотской кабины. – Он скоро выйдет.

Командир, выглянув из-за перегородки, – небольшого роста, круглолицый, – нетерпеливо махнул рукой:

– Быстрее разгружайте, время вышло!

– Простите... – Эльза поворачивается и медленно спускается по трапу на землю.

Самолет улетел. Партизаны перенесли в лес ящики, тюки; самое необходимое взяли с

собой, остальное зарыли под кронами деревьев.

– Эльза! – на пути в лагерь подзывает Бавин девушку. – Готовь группу к заданию. На этот раз – железная дорога Тереховка – Хоробичи. Немцы усиленно перебрасывают к Сталинграду боевую технику и живую силу. Дорогу охраняют каратели и полицаи, так что будьте осторожны. Возьмите мины замедленного и дистанционного действия. Возвращайтесь сюда же. Встреча через пять дней.

Второй день сыплет дождь. Мелкий, холодный, и воздух от него стылый, промозглый, пробирающий до костей. Одежда на партизанах промокла, отяжелела и не согревает. Вторые

сутки группа подрывников во главе с Эльзой находится в засаде. Трижды партизаны минировали железную дорогу и трижды немцы срывали диверсию: два раза мины обнаруживала специально натасканная овчарка, в третий сработала шумовая сигнализация, и партизаны чуть не попали в засаду. Пришлось менять роковое место, уходить дальше на восток. [22]

Почти весь день пролежали партизаны недалеко от железнодорожного полотна, изучая систему его охраны. А на этом участке фашисты неусыпно оберегают важнейшую артерию своего фронта: вдоль насыпи расхаживают часовые с собаками, два раза проезжала дрезина с пулеметом; а когда идут особо важные эшелоны, впереди паровозов прицепляются платформы, груженные песком.

Много за эти длинные-предлинные часы передумала Эльза перебирала в памяти свои прежние вылазки на шоссейные и железные дороги. Были и раньше трудные случаи, но этот – особенный. Можно, конечно, просто взорвать железнодорожную линию и уйти – это тоже задержит на какое-то время переброску на фронт эшелонов, – но надо не просто взорвать дорогу, а и уничтожить технику, фашистов. И Эльза со своими друзьями ждала. Ночь опускается медленно, заливая чернотой болотистые низины, сквозь которые вчера пробирались партизаны, опушку леса, насыпь железнодорожного полотна. И вот все – и небо и земля – становится черным. По-прежнему моросит дождь, по-прежнему холод сковывает тело. Эльза чувствует, как ноги начинает сводить судорога. Она то поджимает их, то распрямляет; тишина такая, что слышно, как на далекой отсюда станции пускает пары паровоз. Эльза замирает, прислушивается; с разлапистой ели ритмично и монотонно шлепают дождевые капли.

– Идите, – шепчет Подшивалов, кивая в сторону ели. – Переобуйтесь, разотрите

ноги.

– Потом, – так же тихо отвечает Эльза. Она – командир подрывной диверсионной группы – не может, не должна показывать свою слабость. Всем трудно, и не у нее одной сводит судорогой ноги. Надо вытерпеть, выдюжить, иначе какой же ты командир!

Слева на железной дороге вспыхивает светлячок – кто-то прикуривает. Не иначе патрульные. Вскоре издалека доносятся приглушенные дождем голоса. Речь немецкая. Но с собакой фашисты или нет? Днем ходили с овчаркой, теперь не будь ее – не вели бы себя так беспечно. Хорошо, что ветерок потягивает со стороны насыпи, иначе собака могла бы учуять партизан.

Голоса немцев удаляются в сторону соседнего поста и затихают. Расстояние между постами около двух километров. Партизаны располагаются почти посередине. Если патрульные пойдут до конца своего участка, ждать придется не менее получаса, но могут вернуться и раньше. [23] А вот у будки, где находится их пост, они не удержатся от соблазна зайти погреться...

Дождь усиливается, и его всепроникающей холодной сырости, казалось, уже не стерпеть.

К счастью, патрульные вскоре возвращаются. Погода видно, и им не по нутру – назад идут к будке. Торопятся и разговаривают уже не столь весело.

Едва замирают их голоса, Эльза встает и бежит к насыпи. За ней – Подшивалов, Быков, Бутримович, Кравчук. У каждого на плечах рюкзак с тяжелой ношей – взрывчаткой, ломами, кирками и другими инструментами необходимыми в подрывном деле. Без слов, без жестов останавливаются одновременно у железнодорожного полотна, – все было отработано заранее – снимают рюкзаки и приступают к делу: подкапывают насыпь, подготавливают заряд, бикфордов шнур. Эльза отходит чуть подальше и для подстраховки устанавливает еще и противотанковую мину. Грунт, несмотря на затяжной дождь, твердый как камень, и кирка с трудом отколупывает спрессованные голыши. Эльза быстро устает: по лицу и шее вместе с каплями дождя сбегают и капли пота. Подходит Подшивалов.

– Мы закончили, – сообщает он. – Давайте помогу. Она не успевает ответить: на спину партизана из темноты прыгает овчарка и сбивает его с ног. Эльза на миг цепенеет, несмотря на то, что все время была начеку – овчарка обрушилась, как привидение, – но лишь на миг. Бросает кирку и, выхватив из-за голенища сапога финку, падает на собаку и вонзает ей в брюхо острое лезвие. Овчарка дико взвизгивает, пытается вырваться из-под человека, однако силы быстро покидают ее.

В ту же секунду на насыпи вспыхивают огоньки, раздается автоматная очередь, пули свистят над головой Эльзы. Снизу отвечают наши, и все стихает: то ли немцы залегли, то ли пули партизан попали в цель. Слышно лишь, как хрипит овчарка и бьется в предсмертной агонии.

Эльза отползает и тянет за собой с насыпи Подшивалова.

Внизу группа собирается и, как и прежде, не говоря ни слова, партизаны ползут один за другим по-пластунски в сторону леса. Выстрелов больше не следует ни с насыпи, ни со стороны будки: то ли там не слышали, то ли расценили эту стрельбу как

предупредительную. [24]

Лишь метров за двести от насыпи Эльза приостанавливается и спрашивает у Подшивалова:

– Не укусила?

– Шарф спас. За горло было уж вцепилась.

– Придется взрывать, не дожидаясь эшелона, – включается в разговор Кравчук. – Сейчас спохватятся, подкрепление прикатит.

– Может, и не прикатит, – возражает Быков. – Похоже обходчиков мы уложили тихо... Почему они так быстро вернулись?

– Вот и меня это волнует, – отзывается Эльза. – Вернулись они не случайно: или собака нас учуяла, когда проходили мимо, или скоро должен следовать эшелон. Первое маловероятно: если бы они выслеживали нас, не поступали бы так опрометчиво. Скорее – второе. Так что, подождем немного...

Догадка оказывается верной: не прошло и десяти минут, как с Запада донесся перестук колес по стыкам рельсов. А спустя еще немного окрестности потряс взрыв...

И снова изнурительный марш-бросок по болотам, по трясинной хляби. Люди выбивались из сил. Порой казалось, что сердце не выдержит, вот-вот разорвется в груди. Автомат гнет к земле, ноги подламываются. Хочется упасть прямо перед собой и передохнуть хоть минутку. Но надо идти. Она – командир и должна показывать пример.

Лишь на рассвете они попали в лес, где нет ни кочек, ни болот, а опавшая с деревьев листва манит сильнее, чем перина. Эльза выбрала место поглуше и объявила привал.

Засыпая, она слышала в небе гул самолета и в воображении явственно и четко увидела простое, доброе и улыбчивое лицо сержанта. Где он теперь, жив ли?..

4

Весна сорок третьего на Северный Кавказ пришла дружная, солнечная. До самого марта держались морозы, потом зарядила непогодь, и вдруг в один день все переменилось: небо очистилось от облаков, ветер стих и землю залили синь неба да лучи яркого, полетнему знойного солнца. Аэродром быстро о подсох и заполыхал слепящими, как само солнце, одуванчиками. Зазвенели в небе жаворонки, загорланили на уцелевших деревьях грачи, латая [25] старые гнезда, нежно и переливчато выводили рулады л сточки, сидя на карнизах у своих мазанок, заставляя людей хоть на минуту забыть о войне, о том, что на каждом шагу их подстерегает смерть.

Лейтенант Иван Хрущев стоит около своего бомбардировщика, наблюдает за птицами и ему вспоминается детство. Давно ли босоногим мальчишкой бегал он за «фордзоном», появившимся в селе трактором, и мечтал прокатиться на нем. А когда увидел самолет и узнал, что им тоже управляют люди, потерял покой и сон. И давно ли он был курсантом авиашколы, впервые поднялся в небо. Если не думать о войне, словно только вчера совершил самостоятельный полет. Но попробуй не думать, когда война сама напоминает о себе. Вон каким стал твой бомбардировщик: правая сторона фюзеляжа, крыло, стабилизатор закопчены, местами оплавились от огня.

...Еще при подходе к цели Хрущев заметил, что правый мотор искрит, в кабине почувствовалась гарь.

– Командир, из выхлопных патрубков правого мотора летят снопы искр, пахнет горелым маслом, – осторожно доложил стрелок-радист.

– И я чую, – подтвердил штурман. – Нехороший запах. Может, вернемся?

Хрущев был обеспокоен не меньше: запах гари свидетельствовал о неисправности мотора. По всем правилам надо возвращаться, но экипаж идет первым, чтобы сбросить контейнер с рассеивающимися ротативными авиабомбами для обозначения цели, по которой будет наносить удар полк... И до цели осталось совсем немного. Однако члены экипажа встревожены, напряжены, это тоже может повлиять на результат бомбометания. Надо как-то успокоить их. Хрущев уменьшил обороты правого мотора -искрение прекратилось – и сказал весело:

– Живы будем – не помрем! Смотри, штурман, не прозевай цель!

Пилотировать между тем стало труднее, самолет так и норовил развернуться вправо, приходилось все время жать левую педаль, чтобы компенсировать неравномерную тягу рулем поворота. Лишь когда штурман доложил, и до цели осталось семь минут лету и пора снижаться, летчик облегченно вздохнул, убрал обороты и левого мотора. Позиции вражеских войск в Керчи, которые предстояло бомбить, ощетинились сотнями прожекторов. Заполыхали разрывы зенитных снарядов. Недаром Керчь между собой летчики называли «рентгеном». Чем ближе самолет подходил к городу, тем ближе и чаще вспыхивали разрывы. Бомбардировщик трясло и бросало из стороны в сторону будто он попал в вихри тайфуна. Вот, наконец, и порт через который фашисты снабжали всю свою «Голубую линию», пытаясь сохранить Таманский плацдарм. Штурман сбросил пятисоткилограммовый контейнер. Не успел Хрущев отвернуть самолет в сторону моря, как внизу заполыхали огни, образуя световой эллипс. Спустя немного все в порту заплясало, закачалось, запрыгало в световых отблесках, будто кто-то устроил иллюминацию с фейерверком. И долго еще наблюдал экипаж, летя над морем, гигантские вспышки пожаров. Хрущев, помня о правом моторе и зорко наблюдая за ним, всецело положился на левый, натужно постанывающий, но уверенно тянувший экипаж к своему аэродрому. Лишь когда вышли на прямую к посадочному «Т» и были выпущены шасси и закрылки, летчик рискнул дать полные обороты обоим моторам. И тут же из правого вылетел сноп искр и следом за самолетом зазмеился огненный шлейф. Пришлось снова убирать газ. Едва бомбардировщик приземлился, правый мотор окончательно заглох.

А солнце так печет, хоть снимай гимнастерку да загорай. Воробьи, ошалев от радости, то пулями носятся друг за другом, то, собравшись в стаю, гомонят, стараясь перекричать друг друга. И от этого яркого солнца, от обилия цветов и веселого гомона становится радостно на душе.

От соседнего самолета к Хрущеву направляется командир полка подполковник Омельченко. На лице тоже радость, улыбка. Предупреждающим жестом останавливает летчика, собравшегося отдать рапорт.

– Вольно, товарищ лейтенант. – Протягивает руку для приветствия: – Здравствуй. Дотопал, говоришь? – кивает на самолет. – Да, в рубашке родился. Девяносто девять шансов из ста, чтобы мотор загорелся. Но все обошлось. Поздравляю. И с благополучным возвращением и с очередным званием: только что сам телеграмму читал – старшего лейтенанта тебе присвоили. Рад и горжусь – достоин. Сколько, говоришь, на «рентген» слетал?

– Третий десяток разменял.

– Н-да, отдохнуть бы тебе, пока самолет ремонтируют

Но сам понимаешь, какое жаркое время. Фашисты делают все, что бы удержать «Голубую линию» и Крым. Эскадру асов «Удет» сюда перебросили.[27]

– Надо бы, товарищ подполковник, нанести удар по аэродрому базирования.

– А где базируется эскадра?

– Думаю, что скорее всего в Багерово. Я сам видел вчера, когда возвращался с задания, как вспыхивал там прожектор, освещая посадочную полосу. До этого там ночью полеты не производили.

– И я видел. А днем разведчик летал, снимки привез – аэродром пустой.

– Значит, немцы используют Багерово только ночью как аэродром подскока.

– И я так думаю. Но командованию нужны доказательства. Нам приказали во что бы то ни стало сфотографировать аэродром ночью.

– Надо какой-то маневр придумать...

– Думали. Только немцы тоже меняют тактику, на мякине их не проведешь. И воюют упорно. Истребители при обстреле зениток нас атакуют... Ну да ладно, отдыхай, что-нибудь придумаем.

Омельченко ушел, а Хрущев стоял, погруженный в невеселые думы. Нет, война не дает о себе забыть... На днях два лучших экипажа погибли – капитана Ситнова и старшего лейтенанта Кулакова. Не раз Хрущев летал с ними на задание, не раз во время атак истребителей друзья прикрывали друг друга огнем пулеметов. Молодые, хорошие ребята. И вот их нет. А кто-то не вернется еще сегодня, и завтра...

– О чем, командир, задумался? – прерывает размышления старшего лейтенанта штурман. – Снова Эльза небось вспомнилась?

– А что, разве не достойна? – поддержал шутливый тон командир. – Ты и то ее не забываешь, а я как-никак с ней по душам разговаривал.

– Хороша Маша, да не наша, – вздыхает Штанев. – И далеко к тому ж. Давай-ка лучше отдохнем, пока есть возможность.

5

Вечером резко холодает: земля еще не отогрелась, едва солнце опускается за горизонт, стынью веет снизу и сверху, от посиневшего сразу неба, ставшего по-осеннему холодным, неприветливым. Хрущев и Штанев провожают [28] уходящие один за другим на юго-запад бомбардировщики. Последним взлетает старший лейтенант Смольников, на фотографирование Багерово.

Пилоты Смольникова недолюбливают, и есть за что: в полку летчик около года, а на боевые задания летал не более десяти раз. Все у него что-нибудь, как говорится, не слава богу. Вот и сейчас Хрущев провожает взлетающий самолет, прищурив глаза.

– Если он улетит, пойдем отдыхать, – говорит Штанев.

– Не спеши, кума, в баню, пар останется – позовут, – шутит Хрущев. И будто в воду смотрит: бомбардировщик вдруг уклоняется к оврагу и прекращает взлет. – Что я тебе говорил?

– Теперь не иначе нас пошлют, – дополняет Штанев.

Не проходит и пяти минут, как к ним подбегает дежурный по аэродрому и сообщает: срочно на КП.

У землянки, служащей командным пунктом, Хрущева поджидает командир дивизии полковник Лебедь, командир полка подполковник Омельченко, начальник штаба, замполит. Лица у всех хмурые, недовольные.

– На постановке задачи присутствовали? – без обиняков спрашивает Лебедь у Хрущева.

– Так точно, товарищ полковник, присутствовал.

– Какую задачу должен выполнять Смольников?

– Сфотографировать аэродром Багерово. Теперь эта задача поручается вам. Ясно?

– Так точно.

– Полетите на самолете Смольникова, – уточняет Омельченко.

– Отправляйтесь на самолет и готовьтесь к вылету. Какие будут у вас, товарищ старший лейтенант, соображения по этому поводу? – поинтересовался полковник.

– Наши летчики уже трижды летали на это задание. Неудача, думается, заключается не только в том, что аэродром сильно защищен зенитной артиллерией, прожекторами и истребителями, а и нашими тактическими просчетами: разведчик идет в общей группе на Керчь, когда все средства ПВО приведены в боевую готовность. И высота фотографирования – шесть тысяч метров – великовата:

могут облака помешать, и локатором легче поймать...

– Ваши конкретные предложения? – Лебедь что-то быстро помечает в блокноте

– Разрешите мне, товарищ полковник, взлететь на [29] сорок минут позже? К этому времени группа завершит работу, ПВО успокоится. Я на приглушенных моторах с семи тысяч снижусь до тысячи восемьсот...

Лебедь стреляет взглядом в Омельченко, в Штанева и вновь делает пометки в своем блокноте.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Взлетайте, старший лейтенант, хоть на час позже, но снимки – привезти!

6

Бомбардировщик долго и нудно набирает высоту, и чем выше он поднимается, тем чернее становится небо и ярче светят звезды, словно до них остается совсем близко. Члены экипажа изредка подают голос, не желая, видно, отвлекать командира от пилотирования. Наконец стрелка высотомера достигает семитысячной отметки. Летчик отдает штурвал от себя – переводит самолет в горизонтальный полет. Машина сильно отяжелела, почти не реагирует на рули, долго раскачивается, «плавает», прежде чем опустить нос или накрениться. Кислородная маска плотно охватывает переносицу и подбородок, чистый кислород сушит горло; зато на такую высоту редко залетает зенитный снаряд, истребителей тоже пока не видно. Внизу – пустота и безмолвие. Притаилось, спит все живое... Нет, не спит! Справа, чуть в стороне вспыхивает ракета и взвивается ввысь, то ли указывая, где вражеская цель, то ли просто приветствуя наших летчиков. Кто он, этот

смельчак? Профессиональный разведчик или оставленный для подпольной работы отчаянный мальчишка-комсомолец?

– Командир, а не твоя ли это Эльза нам сигнал подает? – спрашивает Яков Штанев, словно разгадав его мысли.

– Она, Яша, она, – подыгрывает Хрущев. – Вчера по телефону звонила, приглашала в гости. Сказала, ждать будет, а товарищ полковник Лебедь, видишь, в другое место послал.

– Ничего, Ванюша, в другой раз к ней слетаем. А сейчас подержи железно курс, высоту – еще разок промер сделаем.

Яша Штанев – отличный штурман. И человек замечательный. Скромный, спокойный, в совершенстве знающий свое дело, с удивительной интуицией. Недавно полк получил задачу разыскать и уничтожить головной склад боеприпасов [30] фашистов, который снабжал всю «Голубую линию». Экипажи-разведчики избороздили Таманский полуостров вдоль и поперек, но никто даже признаков головного склада не обнаружил. И вот полетел Хрущев. Штанев сам выбрал маршрут. Ночь была темнее, чем эта. Над станцией Старотиторовская штурман попросил сделать круг. Внизу – тишина. Ни одного выстрела.

– Странно, очень странно, – высказал свои мысли по СПУ Штанев. – Спят фрицы или затаились?.. Спустись пониже, командир.

Хрущев посмотрел вниз и увидел чуть заметные огоньки, движущиеся в одну сторону и внезапно пропадающие.

– А ведь это машины, Яша, с маскировочными козырьками фар, – сказал он штурману. – И появились они здесь не случайно, тем более, что ни одной грунтовой дороги на карте в этом месте не обозначено.

– Наверняка внизу склад, Ванюша! – радостно крикнул Штанев. – Бросим одну для пробы?

– Бросай все! – приказал Хрущев.

– Есть.

Бомбардировщик облегченно взмыл ввысь, а на земле заполыхали разрывы. Один, другой, третий... И вдруг будто вся вселенная содрогнулась...

Трое суток потом рвались в Старотиторовской боеприпасы – торпеды, авиабомбы, орудийные снаряды...

Да, со штурманом повезло Хрущеву. И не только со штурманом. Стрелок-радист Саша Сурдоленко – воздушный снайпер, трех «мессершмиттов» уже срезал. Под стать ему и стрелок сержант Степан Давыдов – тоже подбил двух «мессеров». С таким экипажем воевать можно...

И вот теперь – новое ответственное задание.

– Командир, цель впереди, – докладывает Штанев. – Десять влево.

Хрущев на секунду отрывает взгляд от приборной доски и видит чуть заметные всполохи, похожие на зарницу.

Вижу, Яша, кажется, наши неплохо работают.

– Вот так бы и по Багерово...

– А что, если прилетим, а фрицев там нет?

– И ты сомневаешься?

– Да нет. Но немцы не дураки. Вчера тут кружили наши разведчики, позавчера. Вот возьмут фрицы да одну ночку и не прилетят, дадут нам возможность сфотографировать пустое поле. [31]

– Прилетят, – твердо стоит на своем Штанев. – Они тоже хотят бить более эффективно, а из глубокого тыла это не так-то просто. Да и горючку приходится им экономить.

Доводы штурмана убеждают. В самом деле, аэродром подскока для немцев не просто эксперимент, а крайняя необходимость. С топливом у них становится все хуже и хуже, а летать приходится все дальше. Вот и вынуждены они хотя бы на ночь перебрасывать авиацию к линии фронта, совершать налеты на наши тыловые объекты, прикрывать свои порты и войска...

– Пора снижаться, – напоминает штурман. Хрущев убирает газ моторам, и бомбардировщик почти неслышно скользит вниз. – Десять влево... Отлично, так держать!

– Аэродрома что-то не видно, Яков.

– Скоро увидишь...

Стрелка высотомера энергично бежит по окружности, отсчитывая потерянные метры высоты: 5000, 4000, 3000. Хрущев снимает кислородную маску и слышит, как гулко бьется собственное сердце – все остальное замирает в напряженном ожидании, в едином стремлении подойти к цели незамеченными. Удастся ли? Летавшие ранее сюда экипажи рассказывали, что аэродром прикрывает радиолокационная станция с мощным прожектором, который мгновенно ловит самолеты. Затем подключаются другие прожекторы, бьют зенитки, подходят сзади истребители. Но пока все тихо. Высота 2000, 1800. Хрущев дает газ моторам, выводит машину в горизонтальный полет...

– На боевом курсе!

Штурман сбросил светящую авиабомбу, включил фотоаппарат.

Экипаж напряженно ожидает, что предпримут немцы. И вот она, ослепительная вспышка. Будто само солнце зажглось в ночной черноте.

Глаза не успевают освоиться с темнотой, как сверкает голубой луч прожектора. Сверкает, как неотразимый клинок, с первого же выпада пронзающий противника... И все-таки он запаздывает. Всего на долю секунды, но этой доли вполне хватает, чтобы фотоаппарат сработал.

Единым движением руки Хрущев смахивает со лба на глаза светозащитные очки и бросает бомбардировщик вниз, влево. А в него уже впиваются еще несколько серебристоголубых лучей. Теперь рывок вправо и вниз, вниз!

Лучи клонятся вместе с самолетом, будто застряли, пронзив его фюзеляж. Кругом бушуют разрывы снарядов, слева справа, спереди темноту пронзают трассирующие пули. Вниз, вниз!

– Иван, что ты делаешь?! – истошно кричит Штанев. – Под нами Керчь, крыши домов! Набирай высоту!

Хрущев выхватывает машину из крутого снижения и ведет по горизонту. Низко – да! Но в этом спасение. Лучи прожекторов выпустили самолет, отстали, зенитные снаряды рвутся намного выше. И пусть фашисты лупят в белый свет, как в копеечку.

– Под нами море! – торжественно докладывает штурман. – Курс сорок пять.

– Домой? – с подвохом спрашивает Хрущев.