Текст книги "Тамада"
Автор книги: Иван Рахилло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Иван Спиридонович Рахилло
Тамада
Тамада
– Нет, довольно, – сказал вслух, смотря в зеркало, молодой художник Шубейко, автор нашумевшей картины «На родных просторах», – больше я не пью!.. Дальше так жить невозможно. Алкоголь вреден для здоровья… Спать ложишься поздно, встаёшь с разбитой головой. Надоели все эти встречи и банкеты.
Шубейко открыл форточку, с наслаждением вдохнул свежий воздух и решил начать новую жизнь. Нет, не завтра и не с первого, а именно сегодня, не откладывая в долгий ящик, не медля ни одной минуты…
«Довольно прожигать свою молодость! Жизнь человека коротка, и надо прожить её разумно и на пользу обществу», – так думал художник, выходя из парадного на улицу.
День выдался на диво: светило солнце, на бульваре веселилась жизнерадостная детвора. Шубейко дышал полной грудью, направляясь к Леночке, чтобы вместе с ней поехать в плавательный бассейн: Шубейко играл в ватерпольной команде.
Двери открыла не Леночка, а весёлый молодой человек в модном костюме.
– Дружище! Сколько лет, сколько зим! Вот неожиданная встреча! – И он бросился обнимать художника.
Откровенно говоря, Шубейко был с ним мало знаком. Они познакомились где-то на пляже, Звали его не то Яшей, не то Аркашей. Изредка Шубейко встречал его в театре, на футболе, в бассейне, но чаще всего на вечеринках. Яша-Аркаша произносил на вечеринках тосты, разливал вино и славился как великий специалист по спаиванию самых убеждённых трезвенников. Это был признанный тамада.
За столом сидели: нежная, изящная Леночка, её седоголовый отец и друг отца, молчаливый человек с запорожскими усами, как выяснилось, шофёр какого-то учреждения.
Тамада извлёк из кармана пальто две бутылки водки и поставил на стол.
– Мне не наливайте, – умоляюще произнесла Лена, – у меня сердце больное.
– Серьезно? – переспросил тамада и бодро налил ей стопку водки. Быстрыми артистическими движениями он наполнил и остальные стопки.
– Друзья, выпьем за тот белый цветок, который украшает наше скромное мужское общество… Первый тост за женщин!
Никто из компании не шевельнулся. Тамада изумлённо оглядел присутствующих, взгляд его остановился на шофёре.
– Мне нельзя, – возразил шофёр, – я при исполнении служебных обязанностей.
– Чепуха! Гигант здоровья, бык, орёл и вдруг отказывается выпить за женщин?! Неужели не стыдно?.. И уж стакан там какой бы, а то маленький, крошечный напёрсток… Как страшно измельчал народ!
Шофёр нерешительно передвинул стопку.
– Смелей, смелей, набирайте высоту!.. – подзадорил тамада. – Каждая профессия имеет свою норму. Слесаря пьют в шплинт. Портные – в лоск. Плотники – в доску. Печники – в дымину. Железнодорожники – в дрезину. Попы – до положения риз. Сапожники – в стельку. Поэты, как сапожники. А вот у шофёров нет нормы!
И тамада устремил свой ядовитый взор на Леночкиного отца.
– А вы, папаша?
Старик закашлялся.
– Обыкновенное притворство! Кашель как защитный рефлекс. А вообще из него ещё четырёх лётчиков можно сделать!
Широкой ладонью он хлопнул старика по худой спине.
– Железо! Типичная юношеская спина!
– Так уж и железо! – произнёс польщённый отец и дрожащей рукой взялся за стопку.
– Вот она, сила казацкая! Ну, а вы?
– Не пью, – твёрдо ответил Шубейко.
– Неужели?
– Бросил.
– И давно?
– С сегодняшнего утра. Решил начать новую жизнь. Спать ложишься поздно, встаёшь с разбитой головой…
– Так-так-так, – произнёс ехидно тамада, – выходит, песочек посыпался?
– Какая чепуха, я вполне здоров и достаточно молод. Спортом занимаюсь, – попытался возразить художник.
– Нет, батенька, годы берут своё! Но говорить об этом в присутствии девушки…
– Немного выпью, но только натурального… – нерешительно согласился Шубейко.
Кому не обидно сознаваться в своей старости! И все дружно выпили: старик, шофёр, Шубейко, Леночка и тамада. Так они доказали, что есть ещё порох в пороховницах и не гнётся казацкая сила!
В сущности, что стоило выпить одну маленькую рюмку! Леночкин отец, горя желанием доказать свою железную силу, предложил выпить по второй. После второй стопки Шубейко почувствовал, как хорош мир и милы люди.
Выпили по третьей. «Как же с тренировкой? – тревожно пронеслось в голове художника – Впрочем, что же тут страшного? Ведь отец тоже не работает, и Леночка… А чем я лучше их? Начну новую жизнь с завтрашнего дня!» – махнул Шубейко рукой и с радостным сердцем предложил по четвёртой.
…Они вышли на улицу в первом часу ночи. Шофёр тащил художника, обняв его за талию. Тамада держал под рукой снятый со стенки почтовый ящик и пьяно приветствовал всех встречных и поперечных.
* * *
Проснулся Шубейко на другой день на чьей-то чужой постели с противным ощущением во рту. Чертовски болела голова. В комнате не было ни души. Проклиная себя и тамаду, больной и разбитый, художник потащился домой. Ему было стыдно за бессмысленно потраченные сутки.
Проходя переулком мимо соседнего дома, он неожиданно услышал через раскрытое окно знакомый голос тамады:
– Друзья, поднимем тост за тот белый цветок, который, украшает наше общество, за хозяйку дома!
Да, он не ошибся… Тамада уже орудовал в другой компании, спаивая и отрывая от работы других людей. Сплюнув с досадой, художник торопливо пошагал дальше, будто боясь, что его могут снова пригласить за стол. А вслед ему долго доносился зазывной голос тамады:
– За милых женщин, прелестных женщин!..
* * *
И вот как однажды проучили тамаду. Дело происходило на борту парохода. Команда пловцов направлялась на водные соревнования в город Куйбышев. Вместе с другими, соблюдая самый строгий спортивный режим, всё лето готовился к этим соревнованиям и Шубейко. Пловцы сидели в буфете и пили кофе. И вдруг в дверях появился он, всеобщий знакомый, Яша-Аркаша.
– Друзья, сколько лет, сколько зим! Выпьем? – с места в карьер предложил он, весело потирая ладони.
Шубейко подмигнул ребятам.
– Как, товарищи, поддержим?
– С большим удовольствием! – хором отозвалась вся команда.
– Эй, графин водки и четыре бутылки коньяку! – хозяйски распорядился тамада. Он быстро разлил коньяк и водку и привычным движением поднял вверх свой бокал.
– Друзья, выпьем за тот белый цветок…
– …который всегда украшал наше милое общество! – дружным хором подхватили ватерполисты и, подняв тамаду на руки, с песней выбросили его через борт в воду, в набежавшую волну. Вместе с бокалом. В сером роскошном костюме.
Шубейко видел, как его подобрала лодка. Яша-Аркаша долго грозил вслед пароходу мокрым кулачком. А пловцы смеялись.
С тех пор Шубейко ни разу не встречал тамаду.
На фестивале
В письмах они обращались друг к другу с самыми нежными именами. Разрывая её конверты, он с жадностью перечитывал всё письмо от начала до конца. Наоборот, она не сразу распечатывала его конверты, а сперва прятала их под подушку, потом долго рассматривала на свет, стараясь угадать, какие ещё неиспользованные ласковые слова придумал он для своей любимой. Сердце трепетно билось в груди, глаза туманились от счастья: да, несомненно, она любила и была любима. Далёкий, нежный, мужественный Ромео!
Они познакомились на юге, в доме отдыха. Она любила заплывать далеко от берега, и равных ей в этом не было. Но однажды в море её настиг и обогнал незнакомый парень: он шёл классическим кролем. Его сильные руки уверенно выбрасывались из воды, а вытянутые стройные ноги размеренно рубили воду, оставляя за собой кипящий след черёмуховой пены. Он обошел её шутя. Она попыталась догнать его, но он, как миноносец, стремительно уходил вперёд.
На берег они вышли вместе уже знакомыми. Это было чудесное зрелище: широкоплечий, загорелый юноша в белых плавках и хрупкая, но сильная девушка, почти подросток, с тонкими сильными руками и упругими формами тела. Высыхая на солнце, они исподволь разглядывали друг друга.
– Ромео и Джульетта! – с восхищением произнёс кто-то из отдыхающих. Так их и прозвали. А вообще его звали Петей, а её Любой. Люба жила на Урале, Петя работал в Москве, в редакции «Последних известий по радио».
Они провели в доме отдыха волшебный месяц, каждый день заплывая вдвоём до самого горизонта. Танцевали. Вечерами сидели на старой скамейке у моря, над самым обрывом, любуясь серебряной лунной дорожкой, а над ними в бездонном небе дружелюбно перемигивались весёлые южные звёзды.
Разъехались они с чувством неясной и смутной тревоги, поклявшись писать друг другу письма. И вот прошло более полугода. На краевых соревнованиях по плаванию Люба заняла первое место и поехала на Московский фестиваль. О своей поездке она не предупредила Петю, решив устроить ему сюрприз.
По заданию редакции Петя должен был передавать по радио свои впечатления о празднике с одной из площадей Москвы. Микрофон был установлен в конце бульвара на возвышении и замаскирован зелёными ветками. Петя волновался: он был впервые назначен на такую ответственную передачу. Все станции страны будут передавать его голос. Но самое главное – в маленьком далёком городке его услышит любимая Джульетта. Петя подбирал в уме наиболее выразительные слова и отдельные фразы, но на всякий случай он набросал предварительно на бумажку картину фестивального шествия. «Так оно будет верней», – решил он.
Петя стоял у микрофона один, посторонние сюда не допускались.
Последовал сигнал «Приготовиться!». В конце улицы показалась головная колонна праздничного шествия. Петя в последний раз торопливо пробежал глазами по заготовленной бумажке, быстро шепча побелевшими губами: «Впереди колонны шагает стройная девушка. Её светлые волосы отброшены назад, словно в лицо ей непрерывно дует ветер – ветер свободы и счастья. Её синий взор напоминает мне наши русские озера, синие, чистые, полные глубокого очарования…» «Нет, совсем, совсем недурно, – думал Петя, лихорадочно потирая ладони, – совсем как у Синявского. Важно создать у слушателей впечатление полной непринуждённости». А это было не так просто, когда зубы непроизвольно начинали выстукивать мелкую дробь.
Внимание! Сигнал. Микрофон включен. Пора! Петя находился в состоянии гипнотического транса, с этого момента он уже не принадлежал себе: он видел перед собой миллионы лиц, молодых и старых, бритых и бородатых, штатских и военных, моряков и зимовщиков, и все они требовательно ждали Петиного рассказа о празднике. А у него от волнения сразу вылетели из головы все слова…
Поикав с полминуты у микрофона, он наконец сообразил заглянуть в свою шпаргалку и кое-как начал свой репортаж. Петя смелел с каждым словом и вскоре, как подкачиваемый примус, загудел, входя в ораторский раж. И, казалось, никакие силы на свете теперь не смогли бы удержать его вдохновенной декламации по заготовленной бумажке.
Люба первая увидела его. Она шла рядом со своими подругами.
– Девочки, смотрите, да это же Петя!
Ей непонятно было лишь одно: зачем ему понадобилось прятаться там за зелёными ветками?
– Петя! – крикнула она, вся сияя от счастья.
Он оглянулся и посмотрел на неё странными, отсутствующими глазами.
– Петя! Ромео! Это я…
Но Петя, махнув рукою, громко выкрикнул:
– Сегодня мы приветствуем девушек, приехавших к нам из других стран: китаянок, австралиек, испанок и мексиканок, пылких дочерей солнечной Африки, весёлых парижанок…
Люба с недоумением поглядела на Петю.
– Он, вероятно, не узнал меня. Пе-е-тя!.. – громко выкрикнула она, приложив ладони рупором ко рту.
Но он, глядя куда-то в пространство, поверх её головы, в каком-то необъяснимом экстазе продолжал свое:
– Вот мимо меня проходит молодая стройная девушка. Может быть, она родилась на берегах Темзы или выросла на берегах норвежских фиордов. Её светлые волосы отброшены назад, словно в лицо ей непрерывно дует ветер – ветер свободы и счастья. Её синий взор напоминает мне наши русские озера, синие, чистые, полные глубокого очарования…
Люба растерянно огляделась по сторонам. «Боже, а ведь как клялся в своей верности! И в письмах. А теперь уже какой-то там новой блондинке в лоб непрерывно дует ветер. Что же это такое?..»
– Пе-е-тя! – закричала она с такой силой, что лошадь конного милиционера испуганно осадила на тротуар.
– …Чешки, венгерки, гречанки, итальянки, нет слов, чтобы описать всю красоту их возбуждённой радости. Я от души приветствую вас в нашей столице!
– Он, сердечный, видно, рехнулся, – догадалась одна из подруг.
– Совсем зашёлся. Пойдем, Любашенька, плюнь на него…
– Петя, Ромео, оглянись, это ж я! – теряя последнюю надежду, снова позвала Люба, пытаясь пробиться к нему сквозь толпу.
Петя растерянно посмотрел вниз, он наконец узнал её, но – увы! – остановиться он уже не мог и продолжал выкрикивать стихи, записанные им на бумажке:
В этот вечер мы зажжём огни,
Мы под нашим небом не одни.
Слышен всюду звук припева:
– Друг – направо,
друг – налево,
Мы под нашим небом не одни!
Тут Люба не выдержала и бросилась к лестнице, ведущей на трибуну.
– Петя, милый, что с тобой? Это же я, твоя Джульетта!
Но Петя, увидев ее, испуганно замахал руками и сердито показал милиционеру, чтоб он не подпускал к нему посторонних. Милиционер тут же оттеснил Любу на мостовую. Петино сердце обливалось кровью, но он, как Прометей, был прикован к микрофону и лишь растерянно разводил руками.
– Нет на земле сегодня такого города, где бы можно было найти столько стройных, овеянных счастьем девушек!
«Какое вероломство!» Не оглядываясь, Люба вместе с подругами торопливо пошагала вниз по улице, исчезая у него на глазах в бурной реке красочного карнавального шествия.
Подавляя горе и подступившие к горлу слезы, Петя беспомощно глядел в ту сторону, куда уносила шумная, поющая река его счастье, его любовь, его Джульетту, и продолжал железным голосом передавать в эфир:
– Как солдаты мира, каждый из нас будет твёрдо стоять на своём посту!
Дочитав репортаж до конца, Петя устало присел на скамью. Его похвалили по телефону и предупредили, что через полчаса снова подключат в эфир.
«И дернул меня чёрт читать эту передачу! – с отчаянием думал Петя. – Называется перекрыл Синявского! Однако что же теперь делать? Где её искать? В Москве миллионы людей».
И Петя представил, как бедная, одинокая Любочка, оставленная им, сидит сейчас где-нибудь на скамейке и вытирает тихие слезы. А кругом веселье, смех, музыка, пляски, гремит радио… «Радио… Радио… Позвольте! – Он радостно вскочил. – Радио! Она сидит на скамейке и слушает радио. Значит, она услышит и его голос. Ведь его голос передают все рупоры».
Люба невесело шла со своей колонной, всё ей было не мило, праздник померк в её глазах.
И Петины мысли сразу переключились на третью скорость.
* * *
И вдруг она услышала из радиорупора удивительно знакомый голос. Радиорупоры были установлены вдоль всей улицы, и этот голос сопровождал её на всем пути.
– Несомненно, на этом чудесном празднике произойдут тысячи встреч и знакомств…
«Но это же Петя, это Петин голос!» – радостно всплеснула руками Люба и стала вслушиваться в то, о чём он передавал по радио.
– Кроме гостей из-за границы, в столицу сегодня приехали представители и других советских городов. У многих из них в Москве есть близкие друзья. И сейчас они, вероятно, участвуют в праздничном шествии, а мысли их устремлены к добрым друзьям и любимым. Они не теряют надежды повидаться с ними. Что может быть на свете крепче чистой дружбы?! И никакие расстояния и недоразумения не препятствие для истинных и глубоких чувств. И такие чувства всегда победят.
Где же можно назначить такую встречу? – спрашивал Петин голос. – Много в Москве красивых мест и уголков. Но сегодня особенно весело будет на фестивальном карнавале в Центральном парке имени Горького. И там, где-нибудь у главного фонтана, под песню серебряных струй, друзья встретятся вновь!
И сердце безошибочно подсказало Любе, что эти слова были адресованы ей одной. Обернувшись к подругам, она радостно сообщила:
– После соревнований вечером пойдём в Центральный парк. Сегодня там карнавал. И, говорят, очень красив главный фонтан! Я очень люблю по вечерам глядеть на фонтаны, – добавила она на всякий случай, – это моя страсть…
Серёженька
Я глядел на лектора, не веря своим глазам. Да-да, это был он, мой сверстник и одноклассник Саша Башлыков! Те же очки с толстыми стеклами, сквозь которые лучезарно сияли неправдоподобно увеличенные добрые серые глаза, та же знакомая улыбка.
Башлыков читал лекцию о воспитании детей.
– Дети – цветы жизни! Но цветы, как известно, требуют неусыпного ухода. Нельзя допускать никаких поблажек их капризам. Родитель, воспитатель, педагог должен быть человеком твёрдой воли, иначе из ребёнка вырастет деспот, угнетающий всю семью.
«Нет, чёрт возьми, – восхищённо думал я, – всё же молодчага Башлыков!»
С лекции мы возвращались вместе, обрадованные неожиданной встречей и счастливые от нахлынувших воспоминаний.
– Ей-богу, никогда бы не подумал. И как это тебя угораздило по детской линии пойти? – восторгался я, – Это ведь не так просто – понимать душу ребенка. Ты, небось, как букварь, её читаешь…
– Я её насквозь вижу, – польщённо отвечал Башлыков. – У меня, между прочим, тоже наследник растет. Серёжка. Пятый годок пошёл.
– Представляю. У такого отца сын, конечно, по всем научным рецептам воспитывается.
– Выдающийся ребёнок. Да ты сейчас сам его увидишь…
Мальчуган, до смешного похожий на Башлыкова, сидел на кроватке и, выпятив губы, капризно тянул: Не хочу-у… не хочу-у…
Перед ним с туфелькой в руке, с завязанной головой стояла на коленях жена Башлыкова и устало уговаривала:
– Серёженька – хороший мальчик, сейчас обует свои ножки…
Сережа показал ей кукиш.
– Ой, как нехорошо! – с притворной строгостью покачал головой Башлыков, – Вот он, мой орёл, знакомьтесь! Ты что же это, Серёжка, буянишь тут?
– Ну хочу-у… – упрямо тянул мальчик, отталкивая ногой туфельку.
– Лиза, зачем ты мучаешь ребёнка? – вмешался Башлыков. – Не хочет, и не нужно. Волю ребёнка не следует подавлять…
Жена с глубоким вздохом поднялась с колен:
– Твои принципы воспитания могут свести с ума!
Башлыков нежно поцеловал своё чадо в лоб, и глаза его засияли добрым, всепрощающим светом.
– Пусть босиком погуляет. Иди, Сереженька, погуляй!
– Не пойду-у… – возразил мальчик, исподлобья рассматривая незнакомого гостя.
– Ну, тогда будем обедать. Ты обедал, сынок? Кормила тебя мама?
– Не хочу обедать…
– Как, – ужаснулся Башлыков, – он не ел целый день?!
– А он ничего не ест. Одни конфеты требует…
– Бедный мой птенчик! Сейчас мы пообедаем…
– Не хочу-у… – захныкал Серёжа.
– И папа тоже будет с тобой обедать.
– А дядя? – спросил Серёжа, вдруг перестав плакать.
– И дядя! – обрадованно подтвердил отец.
Но за обедом Сережа опять стал капризничать:
– Не хочу-у суп…
– Серёженька, одну ложечку. Только одну! Хочешь я петушком запою? – И, вскочив со стула, Башлыков взмахнул локтями и голосисто прокукарекал: – Кукареку-у!..
Серёжа нехотя взял в руки ложку.
– Ну, ложечку, одну ложечку, ради твоего папы, мой мальчуганчик! – умолял Башлыков. – Хочешь, я собачку покажу? – предложил он и, самоотверженно опустившись на четвереньки, хрипло пролаял: – Ав-ав!.. Ав!
– А дядя почему не собака? – невозмутимо потребовал Серёжа.
Башлыков умоляюще посмотрел на меня своими добрыми круглыми глазами. Трудно было устоять перед этим просящим взглядом, и я согласился быть хозяином собаки.
– Ату, Трезор!
– Ав-ав, – пролаял Башлыков.
Серёжа удовлетворенно проглотил ложку супа.
– Ещё ложечку, мой мальчик!
– Покажи баранчика, тогда съем…
Башлыков заблеял, как старый больной баран. Но хитрый мальчишка за каждую ложку супа теперь требовал от него какого-нибудь нового представления. Мы кудахтали, мяукали, изображали коров, лошадок, пот лился с нас в три ручья, но Серёжина фантазия только начинала распаляться. Я уже и не рад был, что пошёл к Башлыкову в гости. А счастливый отец сиял.
– Это развивает творческие способности ребёнка. Чем больше он придумывает, тем ярче расцветает его воображение…
Мне было уже не до обеда.
– Хочу дожди-ик! – неумолимо потребовал Сережа.
И мы гурьбой прошли в ванную, где Сережа, сопя и отдуваясь, собственноручно открутил душ. Мы тупо смотрели на него, а Сережа без всякого интереса уныло глядел на дождик и, ковыряя пальцем в носу, выдумывал новую каверзу.
– Хочу телефончик. Телефончик хочу-у, – вдруг потребовал Сережа, – а то не буду кашку есть!..
– Придется опять бежать в автомат, – сокрушенно вздохнул Башлыков.
– Можно проводить тебя?
Мне хотелось хоть на минутку избавиться от Серёжиного общества. Мы рысью добежали до аптеки. У автоматной будки стояла очередь, но Башлыков привычно растолкал ожидающих:
– Пропустите, граждане… Срочно! Мне надо поговорить с ребенком… – И, набрав номер своего телефона, он прокуковал в трубку: – Сережа, ку-ку! Это я, папа… Ну, как, скушал суп?.. Что?.. Прокукарекать?
Башлыков прокукарекал. Потом пролаял. Затем проблеял… На лице его были написаны восторг и умиление.
– Две ложки каши скушал! – сообщил он радостно, выбегая из будки.
Поглядев вслед Башлыкову, стоявший у будки старичок в соломенной шляпе подсвистнул и выразительно покрутил пальцем у лба: «Видать, не все дома».
– Слушай, – предложил я Башлыкову, – а почему бы тебе не определить Серёжку в детский сад?
– Что ты, что ты, – замахал он обеими руками, словно открещиваясь от нечистой силы, – с ним и дома никакого сладу нет, а там тем более! У нас ни одна воспитательница больше трёх дней не выживает.
– А знаешь что, дружище, давай-ка заглянем на минутку в один дом. Здесь неподалеку. Я переговорю там с одной старушкой. Она вынянчила всю нашу семью. Правда, ни французского, ни немецкого она не знает, простая русская няня…
– Идём немедленно, – обрадовался Башлыков, но по дороге он раздумал. – Знаешь, сходи-ка за ней один, а я уж побегу домой, посмотрю, как там Серёжка. – И, виновато улыбнувшись, он бросился опрометью по тротуару, сбивая встречных прохожих.
Когда через час мы с няней подходили к знакомому парадному, из ворот дома выезжала машина. В ней, закутанный по самые уши, сидел Серёжа, а рядом с ним, держа в руках тарелку с кашей, примостился мокрый и усталый Башлыков. Он приветственно махнул нам ложкой.
– Мы скоро вернёмся…
Сережа надул отца и кашу не съел.
Покатавшись в машине, он уже требовал невозможного.
– Прыгни со шкафа, тогда съем.
Башлыков растерянно протирал очки.
– Сыночек, но я же туда не взберусь…
– Хочу на шка-аф-чик… – захныкал Серёженька, нетерпеливо топая ногами.
– А на подоконник можно? – примирительно спросил отец.
– Ладно, давай! – милостиво согласился Серёжа.
Подставив стул и хватаясь за стоявшие на окне цветы, Башлыков с трудом взобрался на подоконник.
– А дядя?
– Дудки, брат, с дяди довольно! – И я вышел на кухню, где няня раскладывала свои пожитки. Не успел я сказать и слова, как из столовой послышался страшный треск и грохот. Мы бросились с няней в комнату. Глазам нашим представилась печальная картина: среди разбитых черепков и рассыпанной земли с фикусом в руке на полу сидел Башлыков, растирая ушибленное колено, а ликующий Серёжка прыгал вокруг на одной ноге и повизгивал от удовольствия:
– А я не съел! А я не съел!
Няня взяла его за руку и потащила в соседнюю комнату. Серёжа было заартачился, удивлённо раскрыл рот, хотел зареветь, но, посмотрев на раскрытую нянину ладонь, приготовленную для шлепка, молча свернулся калачиком и тут же уснул здоровым, богатырским сном…
