Текст книги "Под чужим именем"

Автор книги: Иван Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Привет, браток!

– За добавкой? – глядя куда-то мимо Николая, спросил лоснящийся повар таких "братков" его ежедневно осаждают десятки.

– Я от майора Нечипуренко. Он приказал накормить меня. Повар сощурил хитро улыбающиеся глаза:

– Не покормить, а накормить? А много ли съешь?

– Сколько дашь, столько и съем.

– Ой ли?.. Ну считай, что тебе повезло. Нынче срочно отправили команду, даже пообедать не успела, – сказал повар и подал миску супа.

Николай набросился на нее с жадностью и через несколько минут уже снова появился у раздаточного окна...

И вторую миску супа съел с такой ненасытной жадностью, как и первую. А есть хотелось, кажется, еще сильней. Ему бы благоразумно сказать себе: хватит! – а он снова заспешил к раздаточному окну – простительно ль упускать столь счастливый случай?..

...На розыски команды штрафников Николай отправился с непривычно отяжеленным желудком. Вскоре он раскаялся в своей неосмотрительности: ему вдруг сделалось дурно, и он покрылся холодным потом. "Мать честная, это же надо быть таким идиотом!" – с запоздалой беспомощностью ругнул себя Николай, чувствуя, как с каждым шагом ему становится все хуже и хуже...

У входа в казарму, в которой размещались штрафники, он, хватаясь за живот, сперва присел на корточки; а потом и лег прямо на твердый снег...

Три дня Николай провалялся в санчасти запасного полка, но улучшения не было, и его отправили в госпиталь. Он лежал пластом, не вставая, и уже ничего отрадного для себя не видел: силы его быстро угасали...

Однажды, открыв глаза, он увидел возле своей кровати несколько мужчин и женщин в белых халатах. Они глядели на него с грустной безнадежностью...

– Спасите меня, – тихо, еле слышно попросил он. – Мне нельзя умирать... Пожалуйста, спасите!..

Врачи о чем-то тихо посовещались и ушли, не сказав ему ничего, будто он их ни о чем и не просил. Не сочли нужным даже выразить обычное, ни к чему не обязывающее утешение – зачем обнадеживать обреченного?

В ушах Николая вдруг поднялся страшный шум, а в глазах потемнело. Может, вот так и бывает в последние минуты?..

Но кто это снова склонился над ним? Ах, это оказывается, палатная сестра. Но что теперь-то ей нужно от него?..

А что если ей открыться? Пускай потом напишет Оле, где и как закончил свой жизненный путь ее незадачливый муженек. Чтоб ни она, ни дети всю жизнь не мучились в бесплодных догадках...

Сестра что-то говорит, но Николай из-за шума в голове не слышит ее голоса. Она сует ему какие-то пилюли, силой заставляет проглотить горькую микстуру и показывает на тарелку с творогом и куском белого хлеба. Значит, доктора вовсе не считают его безнадежным?..

...Шли дни, и Николай с изумлением возвращенного к жизни человека наблюдал за тем, как мартовское солнце весело и по-матерински щедро ласкало мир. За окном звенела капель, журчали ручьи, подмывая оледенелый снег, и с озабоченностью творцов строили гнезда грачи – по родной многострадальной земле шествовала весна...

Вскоре он поднялся на ноги, но ходить начал, как ребенок: сперва робко, неуверенно и в пределах палаты, потом стал выбираться в длинный коридор. Однажды Николай самостоятельно даже сошел с третьего этажа на первый, в рентгеновский кабинет. На обратном пути, проходя мимо раскрытой двери канцелярии, увидел телефон и, недолго думая, обратился к белокурой девушке-секретарю:

– Сестрица, будь ласкова, уважь мою просьбу.

– Какую?

– В Череповце проживает Ольга Тимофеевна Кравцова. Мне дозарезу надо с ней поговорить. Не откажи!.. Это моя двоюродная сестра...

Девушка понимающе заулыбалась:

– А может, внучатая племянница?

Улыбнулся и Николай:

– Ты права... Понимаешь, вот уже почти год от нее никаких вестей. Помоги установить связь – век буду благодарить!

– Раз такое дело – попытаюсь. Давайте адрес.

Возвратясь в палату, утомленный Николай уснул так крепко, что даже проспал обед. Проснулся уже под вечер с чувством облегчения и ожидания чего-то радостного, светлого, но не сразу осознал, чего же именно. Наконец вспомнил: возможен телефонный разговор с Олей!..

Но предвкушение светлой радости убила отрезвляющая мысль о предосторожности: "А не погубишь ли ты сам себя этим разговором?.."

Ночь прошла в противоречивых раздумьях: подходить к телефону или не подходить? Решения никакого не принял, и потому, когда утром, во время завтрака, в палату вбежала девушка из канцелярии и выпалила: "Косаренко, к телефону!", он несколько секунд оторопело глядел на нее, не зная как быть.

– Что же ты? – поторопили она его. – Быстрей же!

Николай рванулся с места. С трудом переставляя ноги, он заспешил в коридор. Перед тем как войти в комнату с телефоном, в нерешительности остановился, а потом досадливо махнул рукой – будь что будет, – открыл дверь. Взяв трубку, Николай сразу же услышал хорошо знакомый женский голос: "Алло, я слушаю, кто меня вызвал?.. Алло!.."

Николаю страстно хотелось сказать жене о многом, а еще больше узнать о ее теперешнем житье-бытье, но он, будто потерявший дар речи, молчал, вслушиваясь в тревожные интонации голоса родного человека, и молчал. Потом, осторожно положив трубку, мысленно обратился к жене: "Прости, Оля, и за это своего непутевого муженька..."

12

Армейская штрафная рота, в которой Николаю Кравцову предстояло искупить вину, действовала в Карелии. Он прибыл в нее старшим по команде в начале мая сорок третьего года, под вечер, когда низкое северное солнце уже спускалось к зубчатой линии пихтового леса, занятого противником.

Пополнение принимал командир роты Горначев, капитан в щегольской кубанке и бекеше, опушенной серым каракулем, накинутой на плечи небрежно, но расчетливо – так, чтобы были видны все три боевых ордена и медали "За отвагу". Приняв рапорт Николая, Горначев неторопливо, властно прошелся вдоль строя новичков. Остановился возле серой громады валуна, обросшего зеленым мхом, и заговорил неожиданно низким басом:

– Вот что, христосики... Я не намерен ворошить ваше грязное белье для выяснений, за что каждый из вас попал под трибунал. Для меня важно не это. Как будете драться – вот что главное. Признаюсь: люблю смелых и отважных, а с трусами и паникерами у нас тут разговоры очень даже простые и короткие расстрел на месте! Вопросы по этому поводу будут?

– Все и так ясно-понятно! – за всех ответил Коровин, конопатый боец лет тридцати в кургузой шинелишке и небрежно заломленной пилотке.

– Превосходно! – одобрительно заключил Горначев, похлопывая прутиком по начищенному до зеркального блеска хромовому голенищу. – Разъясню и другое, тоже весьма существенное... По приговору каждый из вас должен кровью искупить свою вину – ранение автоматически снимает судимость. Кого же пуля или осколок, не дай бог, сразит наповал – война есть война, тут уж, братцы мои, ничего не попишешь, – погибший, одним словом, будет похоронен с доступными нам воинскими почестями. В этом случае родным сообщается, как и про всякого бойца, геройски сложившего голову в боях за Родину. Вот и вся для вас политграмота... А сейчас отправитесь на склад за продуктами. Старшим по-прежнему будет, – капитан взглянул на Николая, – как тебя?..

– Рядовой Косаренко, товарищ капитан!

– Подойди-ка сюда, Косаренко.

Командир роты почему-то долго всматривался в лицо Николая, словно бы что-то вспоминая.

– Мы с тобой нигде не встречались?

– Нет, товарищ капитан...

– Странно. А лицо твое мне кажется хорошо знакомым... В топографии смекаешь?

– Немножко.

Развернув карту, командир роты ткнул в нее пальцем:

– Что изображено?

– Кустарники.

– Правильно. А это?

– Непроходимые болота.

– Тоже верно.

Капитан задал еще несколько вопросов и не без удивления заметил:

– Ды ты, тово, не разжалованный ли офицер?

– Что вы, товарищ капитан, – поспешил разуверить Николай. – Я вообще не шибко грамотный.

– Но где же ты научился топографической премудрости?

– На действительной, товарищ капитан. Служил при штабе полка, там и поднаторел.

Это, видно, не очень убедило капитана.

– Ну, тебе лучше знать, где и как приобрел командирские знания, – сухо заметил он. – А сейчас перед тобой задача такая... Поведешь людей вдоль этого кривого озера до охотничьей избушки. Возле нее свернешь влево и по настилу через болото выйдешь на позиции дивизионных артиллеристов. Ну а от них до продсклада рукой подать. Он расположен вот здесь, на опушке. Вопросы есть? Тогда действуй!

13

Вытянувшись цепочкой, восемнадцать штрафников шагали вразнобой. Под ногами – мягкий настил мха, скрадывающий звуки шагов, над головой – небо с кучевыми облаками, а вокруг – лесистые сопки и распадки, озера и болота, соединенные между собой протоками. В укромных, мало доступных для солнца местах еще серел снег. Глядя на него, Николай с тоской подумал: "А у нас в Репьевке теперь уже вишни и яблони в цвету...".

Подошли к болоту. По его зыбкой, мшистой и кочковатой поверхности был проложен пешеходный настил в три бревна. Под ногами бойцов он оживал, вдавливаясь в чавкающую жижу. Противник, наверное, знал про эту деревянную тропку и держал ее под обстрелом: по обочинам – бесчисленные оспины разрывов, заполненные ржавой водой. В нескольких метрах прямым попаданием повреждены бревна настила.

Разглядывая следы обстрелов, Николай невольно и не без опаски оглянулся – не просматривается ль болото наблюдателями противника?

Солнце уже давно скрылось, а привычной темноты не было.

– Чудно, ей пра, чудно! – удивлялся конопатый Коровин, шагавший позади Николая. – Ночь, а вон как хорошо видно. Даже читать можно. Ясно-понятно сказка, да и только. Не воевать – пожить бы в этих райских местах. Поохотиться, рыбу половить... Тут ведь и зверь непуганый, и птица...

– Куда там – непуганый, – насмешливо возразил боец со шрамом на подбородке. – Да он теперь, зверь-то этот самый, за сотни верст скаканул отсюда... Я воевал под Харьковом и знаю... Не то что звери – собаки, и те такого дали стрекача – не скоро их теперь заманишь в родную сторонушку...

"Как и меня", – с горькой усмешкой подумал Николай, ни на минуту не забывавший о своем новом положении.

А Коровин начал оправдываться:

– Так вить я что, ясно-понятное дело, я про мирное время калякаю. Теперь же тут, конешно, никому житья нет – ни зверю, ни человеку... А кончится война да жив останусь – уж непременно прилечу сюда!.. А ты как, Косаренко?

– А никак, – неопределенно ответил Николай.

Конечно, если говорить начистоту, он тоже не прочь пожить в этом глухом, но благодатном краю, тем более что в родном ему вовсе нельзя появляться, но стоит ли сейчас мечтать о времени, отдаленном непроницаемой завесой войны? Имеет ли смысл строить какие бы то ни было планы, если тебя ждут роковые события?

– Что – не по душе здешняя природа?

– Почему же? Я думаю о другом – воевать тут трудновато...

– Воевать везде нелегко и несладко, – вздохнул боец. – Скажешь, не так?

Николай промолчал, занятый своими думами.

Он добился того, чего так страстно хотел, – попал на фронт, но удовлетворения пока не испытывал. Мешало чувство душевной раздвоенности, как у малоопытного актера на сцене. Перевоплотившись в другого человека, Николай должен был начисто забыть самого себя, а это, оказывается, невозможно. Потому-то в нем жили теперь двое: сам он, Николай Кравцов, и его односельчанин и товарищ Иван Косаренко. Оба враждовали между собой, ни в малом ни в большом не уступая друг другу. Особенно непримиримым был Кравцов. Именно он, Кравцов, дал повод капитану думать, что перед ним не рядовой боец, а офицер...

Размышления Николая прервал стремительно нарастающий вой тяжелого снаряда.

– Ложись! – крикнул он, падая на бревна настила. Ошметки торфянистой земли, поднятой взрывом, еще шлепались по болоту, а далеко позади, где-то за нашей передовой, уже снова бухнула пушка, и через несколько секунд новый снаряд с небольшим перелетом упал почти рядом с настилом. Потом еще и еще...

Николаю, распластавшемуся на бревнах, вдруг стало знобко. Новизна ощущений удивила его и насторожила: "Что это со мной? Неужели я трус, неспособный владеть собой?.." И, как бы разуверяя в этом самого себя, вскочил первым, когда кончился огневой налет. Вскочил и оглядел товарищей, прижавшихся к настилу. Все были бледны, взволнованы...

– Никого не задело? – спросил он. – Тогда пошли!

14

Поход за продуктами занял почти всю ночь – в расположение роты возвратились с восходом солнца. До кухни, размещенной в искалеченном снарядами сосняке, оставалось пройти каких-нибудь полкилометра, когда на передовой разорвалась мина. Вслед за нею – вторая, третья...

Все остановились, с тревогой прислушиваясь. Разрывы учащались, расширялась и площадь обстрела. Несколько мин и снарядов пролетели над головами солдат и разорвались где-то на болоте, по которому они только что прошли

"Что это – обычный огневой налет или артподготовка? – думал Николай. И что мне, как старшему команды, нужно предпринять?.."

Вой и грохот усиливались. Близкий разрыв мины словно бы подсказал нужное решение. Сбрасывая с себя мешок с крупой, Николай хрипло скомандовал:

– Продукты сложить и бегом на передовую!

– Но у нас же нет оружия! – запротестовал Коровин, и показалось, что на его бледном лице конопушки будто потемнели. – А с голыми-то руками нужны ли мы там?

– Не рассуждать! – по-командирски строго осадил его Николай. – За мной!

И с удивительной для самого себя легкостью побежал навстречу грохоту боя, уже не думая об опасности и – странное дело! – не ощущая противного нервного озноба. Он не оглядывался, но знал: следом за ним, тяжело дыша, бежали его товарищи, с этой минуты ставшие боевыми. Ему было приятно и подмывающе радостно сознавать, что они без пояснений поняли мотивы его решения и подчинялись его воле.

Миновали ротную кухню, низиной побежали к болотцу перед высоткой, по которой проходила оборона роты, и затопали по настилу. Мины рвались теперь то спереди, то сзади, то с боков. Всякий раз Николай вздрагивал и пригибался, не замедляя бега. "Вперед, только вперед!" – мысленно приказывал он самому себе.

Почти у самого выхода из болотца его вдруг обдало горячей волной. Он взмахнул руками, словно бы ища опоры, потерял равновесие и упал в трясину. Хотел было сразу же вскочить, но трясина продавилась и начала его засасывать. Николай кое-как дотянулся до настила, выбрался на него и опять побежал.

Перед входом в траншею, поджидая товарищей, немного отдышался.

По траншее, опираясь на винтовку, ковылял раненый боец. Бледное, давно не бритое лицо его было покрыто каплями пота и страдальчески перекошено.

– А ну-ка, друг, отдай-ка мне свою винтовку, – попросил Николай.

– Это по какому праву? – подозрительно покосился на него раненый.

– По такому, что идет бой, а у меня нет оружия! Я из пополнения.

– Дурака поищи в другом месте, а я на медпункт должен заявиться с винтовкой. Иль приказа не знаешь?

– В армии выполняют последнее распоряжение!

В голосе Николая была такая уверенность в своей правоте, что боец пошел на попятную:

– Ну, если распоряжение, тогда что ж, тогда я – пожалуйста... Бери, а докторам я объясню, что и как...

Николай проворно зарядил обоймой винтовку, сунул в карман шинели две пачки патронов и перед тем, как скрыться в траншее, ведущей на передовую, махнул догонявшим его товарищам, чтобы они не отставали.

В том месте, где ход сообщения соединялся с траншеей переднего края, Николай остановился, пропуская вперед товарищей, – одних направо, других налево.

– Вооружайтесь за счет раненых и убитых и действуйте по обстановке! наставлял он их властно и непререкаемо.

Когда последний боец – им оказался Коровин – скрылся за изгибом траншеи, Николай побежал следом за ним и, пригнувшись, вошел в первый же дзот. В тесном блиндаже удушливо-дымно: ручной пулемет стрелял длинными очередями, а легкий утренний ветерок дул прямо в амбразуру

– Эй, друг, чем тебе помочь? – обратился Николай, улучив удобный момент.

– Диски! – прокричал пулеметчик, не оборачиваясь. – Заряжай диски!

Николай довольно ловко и быстро набил патронами два диска и, кладя их на площадку возле треноги пулемета, заглянул в амбразуру.

Перед дзотом простиралась не очень широкая, метров в четыреста, впадина с удручающе жалкими остатками леса, искромсанного снарядами и минами. По ту сторону впадины – полукруг возвышения, тоже с искалеченными соснами и елями. По всему возвышению, то там то здесь, рвались снаряды и мины, и Николай догадался: передовая финнов, по которой бьет наша артиллерия. На всем видимом пространстве – ни живой души, а между тем пулеметчик, вставив диск, разрядил его чуть ли не за единый выдох.

– Ты по какой цели-то бьешь?

Пулеметчик – им оказался чернобровый парень лет двадцати пяти – окинул Николая раздраженным взглядом:

– Твое дело заряжать диски, и не задавать глупые вопросы!

– Глупый тот, кто бесполезно расходует боеприпасы! – огрызнулся Николай.

Пулеметчик, не ожидавший отпора, пошел на попятную:

– Тоже мне – рачительный хозяин... Да если бы на войне каждая пуля находила себе цель – всех гитлеров и прочих геббельсов уже давно бы не было на свете!

Бой постепенно затихал: реже рвались снаряды и мины, вялой становилась ружейно-пулеметная перестрелка.

– Ты откуда взялся-то? – спросил пулеметчик, рукавом шинели устало вытирая высокий лоб. – С пополнением прибыл? Но, гляжу, стреляный воробей. Много воевал?

– Пока еще не довелось.

– А я, елки-палки, уже второй месяц в этом пекле варюсь...

– Почему один у пулемета?

– Моего второго номера, Костю Осташкова, – вздохнул пулеметчик, – три дня назад кокнуло – и мама выговорить не успел. К родничку за водой пошел и не вернулся – мина накрыла... Тебе за какие же темные делишки штрафную-то пришпандорили?

– А тебе?

– Из госпитальной аптечки неудачно слямзил во такой вот ящичек сульфидина. Вернее, слямзил-то я его шито-крыто, да потом, когда сбывал этот бесценный товарец, попался на крючок... Чуть не шлепнули... Теперь-то я, понятно, жалею, и очень...

По траншее пронесли раненого.

– Еще один перестал быть штрафником, – сказал он задумчиво, скручивая цигарку. – Огонек есть? Давай подымим.

– С удовольствием бы, да только мне некогда.

– Куда спешишь-то?

– К командиру роты, за назначением.

– Просись вторым номером к Кузнецову, ко мне, значит. Мы с тобой дадим финнам жару!..

– Вообще-то я не против, только, честно говоря, мне и самому хочется быть первым номером.

– Жаль.

За изгибом траншеи, ведущей в тыл роты, Николай нагнал Коровина. Вместе с бойцом со шрамом на подбородке тот нес на носилках раненого солдата.

– Кого это вы? – спросил Николай, из-за спины товарища пытаясь разглядеть пострадавшего.

– Да Пилипчука же! – сердито ответил Коровин, не оборачиваясь. Остановись, Якушкин, малость передохнем.

Он осторожно опустил носилки на устланное еловыми ветками мочажинистое дно траншеи и, устало разгибаясь, пояснил:

– Бедняга был рядом с Коломийцевым. В того прямое попадание снаряда, а этого осколком в грудь. Тоже, считай, не жилец... Так-то вот, Косаренко! заключил Коровин с явным упреком.

Николай с состраданием смотрел на угасающего товарища, на губах которого пенилась, стекая, розовая сукровица, и думал: "Он был бы жив, если бы я его не увлек. И главное – без пользы погиб человек..." .

Потом, уже держась за рукоятки носилок, оправдывал себя: после свершившегося факта всегда легко найти виновника. Особенно тут, на войне. А что касается пользы... Кто же заранее мог знать, чем обернутся дела? А если бы пошел в атаку?..

Когда команда пополнения, уменьшившаяся на двоих, собралась, Николай привел ее на командный пункт роты. Он хотел было по-уставному доложить вышедшему из землянки командиру роты, но капитан перебил его:

– Знаю, товарищ Косаренко, все знаю! За находчивость и умелые действия объявляю благодарность! И назначаю командиром отделения. – Он помолчал. Надеюсь, товарищ Косаренко, ты и впредь станешь действовать так же инициативно и смело!

– Буду стараться, товарищ капитан!

Командир роты распустил строй и, улыбаясь, сказал такое, отчего у Николая все похолодело:

– А ведь я вспомнил, откуда мне твое лицо знакомо!.. Приглядись к моей физиономии, может, и она тебе что-нибудь напомнит?.. Не узнаешь? Склеротик несчастный, да мы же с тобой однокашники по Рязанскому пехотному. Только в разных ротах постигали премудрости военного искусства...

– Что вы, товарищ капитан! – запротестовал Николай, не отворачиваясь от улыбающегося взгляда капитана. – Вы меня с кем-то путаете...

– Может быть, может быть... Значит, на этот раз меня зрительная память подвела. Она у меня, не хвалясь скажу, особенная: два часа покручусь с человеком, и уж потом долго его не забуду... А вот с фамилиями, наоборот они у меня быстро улетучиваются... Что ж, иди принимай свое отделение...

15

Штрафная рота занимала оборону на стыке, двух стрелковых дивизий, примыкая своим правым флангом к сопке, а левым – к обширному труднодоступному болоту. Фронт в этих краях был давно и прочно устоявшимся, обе стороны возвели долговременные оборонительные сооружения: дзоты и блиндажи с многокатными перекрытиями и соединениями между собой глубокими траншеями, а на "ничейной" земле, разделяющей воюющие стороны, создали хитроумные минные заграждения. Все видимое с обеих сторон – каждый валун, каждое дерево и каждая тропка, – все давным-давно было пристреляно и постоянно держалось на прицеле. А это значило: чуть высунулся из укрытия, попал в поле зрения вражеских наблюдателей, словом, допустил ненароком хоть самую малую оплошность – расплачивайся кровью, а то и самой жизнью...

В этот суровый фронтовой быт, требующий напряжения всех сил, и физических и духовных, Николай довольно быстро влился и не очень тяготился его лишениями и неудобствами. Сложны и трудны были его отношения с новыми товарищами. И не только потому, что этих товарищей никак нельзя было назвать ангелами, к которым бы тянулась душа, – оберегая свою страшную тайну, Николай общительный по натуре, принуждал себя быть замкнутым, нелюдимым. Поэтому среди окружавших его людей он был и чувствовал себя отшельником, а это было для него самой ужасной моральной пыткой.

– У тебя, Косаренко, наверное, телок язык отжевал, – заметил как-то Коровин. – Все молчишь и молчишь... Зачем тебе, спрашивается, амбарный замок на душе?..

– А почему я ее должен держать нараспашку?

– Так, дорогуша же ты мой, неужели это надо доказывать? Птахи небесные, и те на разные голоса заливаются, радость друг другу доставляют. Мы же, как-никак, человеки, хоть проштрафившиеся. А на поверку что выходит? Явная несуразица... Второй, считай, месяц одно и то же мыкаем, а я вот даже не знаю, к примеру, женат ли ты и есть ли у тебя детишки?

– Тебе-то что до этого? – не очень вежливо заметил Николай. – Чем в чужую душу лезть, лучше бы винтовку как следует почистил.

– Опять затянул нудную песню, – обиделся Коровин. – За мое оружие будь спок, оно у меня в полном ажуре!

– Ажур... А вот эта грязь, а это ржавое пятно?.. Через два часа проверю!.. А теперь показывай, какой твой сектор обстрела?

– Мама родная, да сколько же ты будешь спрашивать про него, про этот несчастный сектор?

– Сколько надо, столько и буду! Показывай!

Коровин нехотя подошел к амбразуре.

– Значит, так... Справа во-он тот валун, какой возле кустов, а слева расщепленная береза. Врагов должен бить как на озерке, так и на берегу. Еще имеются вопросы?

– Что нового заметил у противника?

– Все по-старому... Днем финны и носа не высовывают.

– А ночью?

Оказалось, что ночью, уже перед утром, Коровин видел, как два вражеских солдата спускались умываться.

– Стрелял по ним?

– Зачем? С такого-то расстояния только в белый свет и попадешь... Тут, поди, метров пятьсот, не меньше...

– Эх ты, вояка! – укорил Николай товарища, подумав про себя: "Я, наверное, и впрямь стал заплесневелым сухарем. Человек ко мне сердцем тянется, а я его всеми силами отпихиваю от себя..."

И словно бы заглаживая свою вину, примирительно спросил:

– Махорка есть?

Коровин полез в карман брюк и достал бархатный кисет, на котором шелковыми нитками было искусно вышито: "Кого люблю, тому дарю. Навсегда твоя Вера".

– Девушка? – поинтересовался Николай.

Коровин заулыбался, тепло и горделиво.

– Когда вышивала эти бесценные слова для меня – да, а теперь, как говорится, самая что ни на есть законная жена. Хочешь взглянуть? – спросил он и, не дождавшись согласия, торопливо, будто опасался, что ему помешают это сделать, полез в нагрудный карман гимнастерки.

С потертой фотокарточки смотрела молодая белокурая женщина в светлой кофте с узкими рукавами до запястья и в широкой деревенской юбке. Курносый нос, тонкие раскрылки бровей, щеки с ямочками, пухловатые губки и большие глаза с выражением не то застенчивости, не то виноватости, – все части лица соотносились между собой с такой удивительной пропорциональностью и так дополняли друг друга, как будто искуснейший ваятель в них воплотил свою мечту о женской красоте.

Женщина сидела на стуле и держала годовалого мальчика, черного, как цыганенок, а по бокам у нее стояли две девочки-дошкольницы, похожие на мать.

– Как видишь, Ваня, у меня солидное семейство, – пояснил Коровин все с той же теплой, горделивой улыбкой. – Это не считая нашего первенца – его задавила проклятая скарлатина...

– Постой-ка – ты ведь молодой – когда же успел-то?

– Вишь, Ваня, какое дело, любовь – шутка нехитрая, особого мастерства не требует... Мы с Верочкой поженились, можно сказать, сосунками – целых восемь месяцев без регистрации жили. У нас уже появился вихрастый мальчонка, а закон не признавал нас за мужа и жену, потому как нам по восемнадцати не было...

– Не жалеешь, что рано женился?

– Что ты? – запротестовал Коровин, как будто Николай покушался на его счастье.

Рассеянно слушая товарища, Николай думал о своей семье, из-за его осуждения оказавшейся в тяжелейшем положении. Как всегда в последнее время, едва ли не все думы его вертелись вокруг одного: писать Ольге, где он, или не писать? Если да, то как дать ей понять, не вызвав подозрения у посторонних, что он совершил побег из мест заключения и штрафником под чужой фамилией попал на фронт?

Разве что установить связь с кем-нибудь из братьев? Это было бы прекрасно, да беда-то в том, что связь с фронтовиками Константином и Василием у Николая оборвалась еще задолго до ареста, а адрес самого младшего, Павла, служившего в какой-то танковой части, он точно не помнил.

И все-таки надо написать Павлу!

Через час Николай уже свертывал письмо в солдатский треугольник. Написал его так, чтобы работники военной цензуры ничего не поняли, а братишка, наоборот, чтоб мог догадаться о главном – о том, что в силу крайне неблагоприятных стечений обстоятельств он, Николай, вынужден был изменить свою фамилию и теперь воюет под чужим именем и что если случится самое худшее, то есть, если родители Ивана Дмитриевича Косаренко получат еще и похоронную, то Павел должен иметь в виду, что за этим кроется...

16

С вечера погромыхивала артиллерия и азартно выстукивали пулеметы, ночью слышались только одиночные выстрелы винтовок, а перед утром звуки боя совсем заглохли и стало непривычно тихо и безмятежно.

Безмолвие убаюкивает, хочется положить щеку прямо на кулак и прямо вот так, стоя, заснуть сладким зоревым сном. Хотя бы ненадолго, хотя бы на пяток минут отдаться во власть сонного одурения. Чтобы не поддаться соблазну, Николай до боли прикусил нижнюю губу и пристально следил за противоположным берегом озерца. Возле него, переминаясь с ноги на ногу, с дремотой борется и Коровин.

Постепенно бледные остатки предрассветных сумерек расползлись по лесным чащобам, по укромным закоулкам дзотов и блиндажей – из-за дальней сопки за спиной вот-вот покажется малиновый срез солнца. Тишина, неподвижность: ни одна ветка не вздрогнет, ни один лист не шелохнется. Только на ртутной глади озера то там то здесь появляются бесшумные круги – рыба "плавится".

Николай зевнул, потянулся до хруста и не заметил, как отяжелевшие веки сомкнулись сами собой.

Коровин легонько толкнул его в бок:

– Гляди-ка!

Вздрогнувший Николай мотнул головой, отгоняя дремотную одурь. На той стороне озера, неподалеку от кривой сосны, чуть приметно пошевелился куст. Потом, после небольшой паузы, опять, но уже сильней, и возле куста, над бруствером, показалась голова финна.

– Стреляй! – беспокойно засуетился Коровин, жарко дыша в самое ухо напрягшегося Николая.

– Подожди, пускай побольше высунется.

Солдат, однако, не высовывался, зато на некотором удалении от него из траншеи вылез другой солдат с полотенцем через плечо и начал медленно спускаться к воде.

– Как на прогулке, гад! – выругался Коровин. – Стреляй же!

– Не мешай!

Подойдя к воде, финн широким взмахом кинул полотенце на ветку сваленного дерева, разделся до пояса и, присев, на корточки, начал плескаться.

Николай перестал дышать и, как на учебных стрельбах, плавно нажал на пусковой крючок. Выстрел прозвучал со звонким раскатистым эхом.

– Попал! – торжественно крикнул Коровин. – Мама моя родная, попал!.. Его вроде сзади подтолкнули – лицом плюхнулся в воду. Это же надо... Ну и молодец же ты, Ваня!

А Николай не обрадовался и не огорчился: по телу его прошла нервная дрожь, и он, словно бы оправдываясь перед самим собой, успокаивающе подумал: "Тут ведь так, не я его, так он меня..."

Подавив в себе мимолетное, совершенно ненужное и в данном случае даже вредное чувство жалости, он быстро перезарядил винтовку и вновь приготовился к стрельбе.

– Думаешь, и второй появится?

– Должен! Как же иначе-то?

И действительно, вскоре из траншеи выбрался второй финн и, полусогнувшись, заторопился на выручку товарищу. Как только он наклонился над ним, Николай в то же мгновение выстрелил. Солдат выпрямился, немного постоял, словно раздумывая, что делать, и, взмахнув руками, упал.

– И этот готов! – ликовал возбужденный Коровин. – Это да, это я понимаю – стрелок!

– Не высовывайся! – дернул за плечо его Николай. – Думаешь у них нет снайперов?

Он снял с головы Коровина каску и дулом винтовки приподнял ее над бруствером. Не прошло и минуты, как по каске, сделав в ней вмятину, цокнула пуля и, срикошетив, впилась в бревно облицовки траншеи.

Побледневший Коровин ошалело потрогал вмятину и криво улыбнулся:

– Ну и ну...

– То-то же, – в тон ему поддакнул Николай и на ложе винтовки сделал две памятные отметины...

17

Будни позиционной войны – изо дня в день одно и то же: артиллерийские и ружейно-пулеметные перестрелки, гибель и ранение товарищей, ни на минуту не утихающая тоска по дому, по родным и близким, дележка махорки и уход за оружием, ожидание писем и обсуждение новостей, соленые анекдоты и мечты для многих несбыточные! – о жизни после победы...