Текст книги "Под чужим именем"

Автор книги: Иван Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Колебался Николай до последней минуты. После же прихода поезда, отбросив всякие сомнения, он решительно вышел из теплого помещения на мороз и направился к предпоследнему вагону, в тамбуре которого не стояла проводница. Войдя в вагон, он с непринужденностью бывалого пассажира начал выискивать свободное место. В вагоне, скупо освещенном двумя керосиновыми фонарями, было тесно, и Николаю с трудом удалось найти укромное местечко на самой верхней, багажной, полке. "Это даже к лучшему", – решил он, прикрываясь бушлатом.

В головах оказался туго набитый "сидор", пахнущий ржаными лепешками и калеными подсолнечными семечками. Эти с детства знакомые запахи напомнили родной воронежский край, и Николай, после беспорядочной и быстрой смены картин прошлого вдруг увидел себя сельским учителем в окружении присмиревших ребят и услышал свой грустновато-взволнованный голос: "Что ж, ребятки, пожелать вам на прощанье? Хоть изредка вспоминайте все то, чему я вас учил. Главное, никогда, ни при каких обстоятельствах не забывайте о высоком предназначении человека... А я вам обещаю не уронить чести бойца Красной Армии..."

С той поры прошло шесть с лишним лет. Это значило, что те, кому тогда было двенадцать-тринадцать лет, теперь уже взрослые и, надо полагать, стали защитниками Родины. Кто-то из них, возможно, уже успел отличиться на поле боя, а кто-то и принять честную солдатскую смерть. Вот только сам он попал в глупейшее положение!..

– Молодой человек, а молодой человек! – Проводница потолкала по плечу Николая зачехленными сигнальными флажками. – Где садился? Предъяви билет.

На раздумья не было времени, и Николай, сохраняя хладнокровие, с удивлением произнес:

– Вот так на! А разве тебе ничего не говорила проводница соседнего вагона?

– А что она должна была сказать?

– Странно... Мы где сейчас?

– Подъезжаем к Чусовому.

– Безобразие!

Возмущаясь безответственностью людей, которые своей забывчивостью доставляют другим неприятности, Николай спустился с полки, накинул на плечи бушлат и стал притискиваться к выходу. Ничего не понимавшая проводница лишь растерянно глядела ему в спину...

Поезд еще не остановился, а Николай, боясь оказаться на людном перроне, уже соскочил с подножки. Застегивая бушлат, он зашагал мимо пристанционных построек. В темном переулке, возле продпункта, выстраивалась необмундированная команда новобранцев. Николай хотел было пройти незамеченным, но на него вдруг ни с того ни с сего накинулся усатый старшина:

– А ты, раззява, где всю ночь пропадал? У молодки под боком? А ну марш в строй и – в столовую!

Не ожидая такого оборота дел. Николай козырнул: "Слушаюсь!" – и вскоре уже сидел за длинным столом. Он доедал первое – пшенный суп с мясом, – когда усатый старшина, прохаживающийся вдоль прохода между столами, приглядевшись к нему, спохватился:

– Подожди-ка, служба, а ведь ты вовсе не из моей команды! Как же посмел, в зуб тебя ногой!

– Ты же сам приказал...

Старшина смущенно кашлянул и, не глядя на Николая, стал оправдываться:

– По ошибке-то мало ли чего не бывает... Слыхал небось побасенку, как одна молодуха черта приняла за родного мужа... А у меня еще с вечера один кимарик от команды отбился. Такой же чернявый и в бушлате... Так что вытуривайся!

С сожалением выходя из-за стола, Николай подумал: "А не попытать ли счастья у этого усача?"

– Товарищ старшина, вас можно на минуточку, – по тактическим соображениям перейдя на "вы", попросил он.

– Чего еще?

– Дело такое... Только, пожалуйста, отойдем в сторонку... Понимаете, товарищ старшина, какой глупый казус со мной получился, – я тоже отставший... Разрешите пристроиться к вашей команде. Помогите выбраться из беды... Я уже обращался к военному коменданту, а он сказал: сумел-де отстать, сумеешь и догнать...

– Тебе куда?

– В Череповец.

– Эва, а мы в Буй направляемся.

– Ну хоть до Буя, а уж там я сам как-нибудь. Старшина в раздумье почесал затылок.

– Право, и не знаю, что с тобой делать... Ладно, так и быть возьму грех на душу. А коль такое дело – иди и второе доедай.

От радостного волнения у Николая зачастило сердце. А час спустя он уже был на полке пассажирского вагона и, блаженно потягиваясь, рассеянно поглядывал на мелькавшую за подмороженным окном таинственно-величавую тайгу в зимнем наряде. "Со стороны-то на нее не налюбуешься..."

В купе пришел старшина. На суконной гимнастерке его – нашивка за тяжелое ранение и медаль "За отвагу".

– Как, служба, устроился? – поинтересовался он тоном человека, который делает добро, хотя и бескорыстно, но которому вовсе не безразлично получить за это слова благодарности.

– Отлично, товарищ старшина! Большое вам спасибо!

– Об чем разговор! В солдатской жизни главное дело – что? Взаимовыручка! Как говорил Александр Васильевич Суворов, сам погибай, а товарища выручай!.. Лично я, если хочешь знать, давно бы уж концы отдал, если б не этот железный закон...

Старшина набил трубку махоркой, прикурил и, жадно затягиваясь, рассказал, как однажды, дело было под Великими Луками, при прорыве окружения он был тяжело ранен разрывной пулей в бедро и как совсем незнакомый ему боец, рискуя жизнью, вынес его с поля боя буквально из-под носа противника.

– Так-то вот, дорогуша... А ты уже воевал?

– Пока еще не доводилось.

– Ну ничего, еще повоюешь. Главное дело, чтоб про взаимовыручку не забывал.

Поезд шел медленно, с частыми и длительными остановками – уступал дорогу воинским эшелонам. Из теплушек, разжигая у Николая тоску, доносились залихватские переборы гармошек и задорные песни...

7

Из Буя Николай выехал на резервном паровозе, направлявшемся в Вологду. Паровоз шел "по зеленой улице", почти без остановок. Если так дело пойдет, думал Николай, то уже ночью вполне можно добраться до Череповца.

Конечно, во сто крат было бы благоразумнее не появляться в этом городе и тем более не заходить домой, но ему до зарезу нужно было хотя бы пятиминутное свидание с Олей, чтоб посвятить ее в свои отчаянно-дерзкие планы. Всего только пять минут...

На станции Лежа локомотив вдруг остановили, и, как заявил машинисту дежурный по станции, надолго, может быть, часа на два. Все это время торчать на паровозе – значит, вызвать подозрение у бригады, и Николай решил сойти, сказав своим попутчикам, что пойдет на поиски харчей. "Это даже к лучшему приехать в Вологду вечером, – утешал он себя, шагая по снежной тропке вдоль дощатого забора. – Там ведь можно столкнуться со знакомыми..."

За дни скитаний после побега Николай уверил себя в том, что и дальше все будет именно так, как он задумал, – то есть, что он непременно побывает дома перед тем, как проберется в зону боевых действий и легализуется, выдав себя за рядового, отбившегося от своей части. Там, на фронте, Николай надеялся встретить второго усатого старшину, который поможет ему осуществить задуманное. Поэтому, увидев идущего навстречу милиционера, он не испытал ни страха, ни даже предчувствия опасности.

– Документы! – потребовал милиционер, остановившись в трех шагах от него. Взгляд у него испытующе-подозрительный, непреклонный...

"Вот и повидался с Олей", – отрешенно подумал Николай. На такой вот случай он заранее, еще в лагере, продумал ответ, и тем не менее запнулся на первом же слове:

– А какие... яки документы могут быть у дезертира?

– Дезерти-ир? – с придыхом переспросил милиционер, торопливо расстегивая старенькую кобуру. – Ну-ка, поворачивай кругом и – вперед!

– Зря наган-то выхватил, – заметил Николай, унимая внутреннюю дрожь. Убегать я не собираюсь, хватит, набегался...

– Не рассусоливай! – прикрикнул милиционер.

Протокол задержания он составлял в отслужившем свой век товарном вагоне, снятом с колес и приспособленном под сторожку. Долго и старательно оттачивал он складным ножичком химический карандаш, потом разгладил на хромоногом засаленном столике лист серой плотной бумаги и, глядя на Николая в упор, приступил к допросу:

– Фамилия, имя, отчество?

– Косаренко Иван Дмитриевич.

– Возраст и место рождения?

Николай сказал, что он родился в тысяча девятьсот шестнадцатом году, в селе Репьевка, под Воронежем.

– Местность оккупирована?

– Да.

Милиционер распрямился, перестав писать, и с такой ненавистью, с таким презрением посмотрел на Николая, что тот поневоле опустил глаза.

– Вот видишь, какой дикий абсурд налицо, – сказал он, плохо сдерживая ярость. – В его родном краю фашисты бесчинствуют, а он... – Не договорив, милиционер стиснул зубы так, что на скулах появились желваки. Потом, взяв себя в руки, продолжил: – Звание?

– Рядовой.

На вопрос о том, где и когда дезертировал, Николай ответил, что свой полк под Ленинградом он покинул еще в сентябре. И, прикидываясь этаким простачком, спросил сурового милиционера:

– Часом не бывали там?

– Вопросы задаю я! Твое дело отвечать на них четко и ясно. Понятно?

– А почему же и нет? Я человек, хотя и не дюже грамотный, но голова моя кумекает... А полюбопытствовал потому, шо, может, одну и ту же похлебку едали...

Николай постепенно входил в роль, которую исподволь продумал задолго до побега. На смешанном русско-украинском языке, на каком говорят его земляки, старожилы Репьевки, потомки выходцев с Украины, он без запинки назвал номер "своего" полка, звание и фамилию его командира, упомянул два населенных пункта, где полк вел тяжелые бои и понес большие потери, рассказал несколько боевых эпизодов, услышанных от одного словоохотливого лагерного соседа по нарам.

– При каких обстоятельствах дезертировал?

– Я вже казав: весь август на нашем участке обороны не утихали бои. Получалась така катавасия: то мы шугаем фашистов с высоты, то вони нас... Пид конец полк вывели в тыл, для отдыха и пополнения... С кормежкой було туго, я пишов в поле, картошку шукать. Пробув целый день, испугався – за самоволку пришьют дезертирство, и став настоящим дезертиром...

– Где скрывался?

– А где придется, – вдохновенно фантазировал Николай, усиленно и целеустремленно создавая о себе впечатление глубоко и искренне раскаявшегося отступника. – Наибильше по лесам мотався...

– Воровал? Разбойничал?

– Та ты шо – белены объевся? – искренне возмутился Николай, но, вспомнив, что не святого же апостола изображает, признался: – Один раз, каюсь, был такой грех – стащил буханку хлеба... Опять же белки на меня в большой обиде – на ихние запасы орехов и грибов покушался...

– Как же ты жил?

– А як зверюга неприкаянный... Выкопал себе яму под сваленным деревом, накрыл ее, но разве в ней от холодов спасешься?.. Такая житуха опротивела хуже смерти, и я решил с ней покончить...

Николай видел и чувствовал: его "чистосердечное" признание производит на милиционера благоприятное впечатление. Это подбадривало: доброжелательно составленный протокол задержания не могут не заметить потом и следователь, и судьи.

Когда милиционер выспросил у задержанного все, что в подобном случае положено выспросить, и дал ему подписать свои показания, Николай мечтательно сказал:

– Як бы меня теперь снова отправили на передовую, я бы воевал честно...

– Это уж военный трибунал будет решать, чего тебе пришпандорить, высшую меру или штрафную роту, – с чувством исполненного долга пояснил милиционер, засовывая протокол в командирскую сумку. – А будь моя воля, я б тебя, сукиного сына, без суда и следствия шлепнул как миленького! Подлым трусам и паникерам нет места на нашей земле!

В душе Николай был безоговорочно согласен с ним, но, продолжая играть роль "раскаявшегося дезертира", взял да и поддел его:

– Храбрость-то надо бы показывать не в тылу...

Милиционер весь передернулся, побледнел и, тяжело дыша, проговорил со страшной яростью:

– Ты, отброс человеческий, и смердящий к тому же... Да знаешь ли ты... Моя грудь... Вот эта самая... Так вот она в рукопашной тремя фашистскими пистолетными пулями прострелена! Так что наперед прошу выражаться поаккуратней, не то я за самого себя не ручаюсь...

"Перестарался, – сокрушенно думал Николай, шагая впереди оскорбленного им милиционера. – Дернуло же меня за язык брякнуть такое... Ты уж, дорогой товарищ, прости, я ведь поставлен в такие условия, что сам черт, и тот может ногу сломать..."

8

Когда перед побегом Николай Кравцов обдумывал версию своего "дезертирства", он не мог не понимать, что ее непременно будут проверять и, стало быть, могут обнаружить, в ней уязвимое место: односельчанин и друг детства Иван Дмитриевич Косаренко, чье имя взял себе Николай, в названном полку не служил и, по слухам, пропал без вести еще в первые месяцы войны. Даже самого неискушенного в сложном искусстве дознания следователя это обстоятельство может натолкнуть на крайне нежелательные меры, вплоть до отсылки его к месту "дезертирства".

Как и предполагал Николай, следователь райотдела милиции уже после первого ознакомительного допроса письменно запросил названный им полк действительно ли из него дезертировал рядовой Косаренко? Самого же Николая, перед тем как отправить в Вологодскую тюрьму, посылал в райвоенкомат на медицинскую комиссию. Мнение докторов было единодушным: годен к строевой службе.

Только теперь, в тюремной камере, Николай по-настоящему осознал, какое непомерно тяжелое бремя взвалил на свои плечи, – отречься от самого себя и под чужим именем отвечать – по законам военного времени! – за мнимую измену солдатскому долгу. Больше того, эту "измену" и он еще должен доказать следственным органам и военному трибуналу!

Сумеет ли?..

Но если даже и сумеет, кто поручится за то, что к нему не применят полагающуюся за дезертирство высшую – совершенно справедливую! – меру наказания?..

Однажды Николай так ушел в себя, что начисто забыл, кто он теперь, и никак не отреагировал на распоряжение надзирателя: "Косаренко, вынеси парашу!" Тому пришлось повторить приказание и даже его потормошить:

– Да ты оглох, что ли?

– Виноват, гражданин начальник! – смиренно сказал очнувшийся Николай. Задумался.

– А об чем тебе свою голову-то ломать? – добродушно-ворчливо, но без иронии, пожурил старик надзиратель. – Напоен? Накормлен?

– Как зять у заботливой тещи! – удыбнулся Николай, подстраиваясь под игривый тон надзирателя. – И охраняем куда лучше, чем неверная жена ревнивым мужем.

– Что же тебе по нонешним временам еще-то надо?

– Ничего, я всем доволен.

– То-то же... Должен радоваться, что над тобой пули не свистят и снаряды не воют. Этого же, чай, хотел, когда с фронта-то бежал?

– Сущую правду говорите, гражданин начальник! Я и вправду мечтал о тишине и безопасности. Но теперь согласный опять туда...

– Вот за это молодец! Ежли, конечно, всем сердцем почувствовал... Стало быть, в тебе еще не все человеческое погибло...

Изнуряюще медленно тянулись короткие декабрьские дни, бесконечными казались ночи с пугающей тишиной и бессонницей. Сутки складывались в недели, не внося в положение Николая абсолютно никаких изменений: его даже не вызывали на допросы!..

Для чего, спрашивается, следователь затеял эту нудную и совершенно ненужную канитель? Человек же сознался, что он – дезертир, стало быть, остается предъявить ему обвинение и направляй его в трибунал. Все ведь просто и ясно, как божий день!

Так Николай и заявил следователю Мартемьянову, когда тот, наконец вызвал его к себе, в райотдел, на допрос.

– В том-то, любезнейший, и дело, что не все так просто и ясно, как вам кажется, – мягко возразил Мартемьянов, расчесывая на пробор реденькие волосы, слегка тронутые сединой. – И вы это прекрасно понимаете, поскольку по хорошо известной вам причине дали следствию ложные показания, то есть сделали самооговор.

– Я говорил правду!

– Охотно хотел бы верить вам, да вот закавыка-то: в названном вами полку, из которого вы якобы дезертировали, вас не знают. А это, сами понимаете, выбивает почву из-под ваших ног...

– Як це так не знают? Вони шо там – с ума посходили?

– Посходили, нет ли – это уже другой вопрос, но факт остается фактом: в списках личного состава двести восемьдесят четвертого полка фамилия рядового Косаренко Ивана Дмитриевича не значится.

– Так я вже вам казав: полк-то цей був разбит! – наигранно горячился Николай, не сдавая своих шатких позиций. – Может, вони пропали, те самые списки, – я-то при чем? А може, комусь невыгодно признаться в позорном случае дезертирства – за него начальство по головке не гладит. И орденом не награждает... А як шо моим словам не верите... Отправьте меня на фронт, ну, отправьте. Я погляжу, как мои начальники будут отказываться, глядя мне в глаза...

Простодушие и напористость, с которыми Николай доказывал свою "правоту", наконец, требование отправки туда, где от него "отрекались", все это хотя и производило определенное впечатление на Мартемьянова, но, увы, не достигало нужной Николаю цели.

В облике подследственного Мартемьянов улавливал что-то такое, что заставляло усомниться в правдивости его показаний. Следовательская интуиция подсказывала ему: Косаренко вовсе не тот, за кого себя выдает, но ведь сомнения к делу не пришьешь. С другой стороны, если даже исходить из предпосылки, что Косаренко и действительно дезертировал, то и в этом случае следствие зашло в тупик: одного признания подследственного, не подкрепленного объективными доказательствами, недостаточно, чтобы предать его суду военного трибунала.

– Хорошо, – сдался Мартемьянов, уступая настойчивости Николая. – Я еще раз пошлю запрос в штаб полка.

9

В тесной камере тюрьмы вместе с Николаем ожидали участи двое: рыжий детина с воспаленными белесыми глазами и благообразный старик, все время ощупывающий реденькую бородку. Рыжий обвинялся в том, что, будучи кондуктором товарных поездов, вскрывал вагоны, а благообразному мужику предъявлялось обвинение в уклонении от призыва в армию по религиозному мотиву: вера во Христа-де не позволяет ему браться за оружие. И тот и другой вызывали у Николая недоброе чувство. Его раздражал как животный страх рыжего перед неотвратимым возмездием за кражи, так и покорная готовность баптиста принять любое наказание, которое он считал едва ли не счастливой платой за его любовь ко всевышнему.

Наблюдая за своими соседями, Николай пытался представить себя на месте следователя, чтобы предугадать его возможные шаги после того, как из полка вторично придет отрицательный ответ. Но, как ни силился, ничего утешительного не видел: исход следствия виделся самым пагубным для всех его далеко идущих планов.

"Может, зря я это все затеял?.."

Тягостные размышления прервало позвякивание связки ключей, скрип задвижки и ворчливый голос надзирателя:

– Выходи на прогулку!

Шагая за рыжим железнодорожником-грабителем, Николай задумчиво глядел себе под ноги. В сердце его – непреходящая тревога: когда и как закончится опасная игра в дезертира?..

Но вот он поднял голову и на секунду-другую остолбенел, нарушив ритм прогулки: возле проходной стоял тот самый капитан, военный следователь, который допрашивал его после первого, рокового ареста. Он стоял рядом с начальником тюрьмы и, о чем-то тихо переговариваясь, посматривал на прогуливающихся арестантов. Николай живо представил себе, что произойдет, когда капитан увидит его: "А, скажет, старый знакомый!.. Но почему тебя до сих пор держат в тюрьме и не отправляют в исправительно-трудовой лагерь?.."

На этом и закончится "Дело Косаренко", а в "Деле Кравцова" появятся новые страницы допросов и новый, еще более суровый приговор, теперь уже за побег...

К счастью, капитан не узнал его. Тем не менее шоковый испуг не прошел у Николая и в камере: зачем, почему он тут, этот следователь военной прокуратуры?..

Неужели милиция, признав свое бессилие, передала "Дело Косаренко" армейским органам дознания?

Ну, конечно же, так оно и есть! Убедилась в том, что никакой он не дезертир, и передала. Поэтому-то капитан и появился в тюрьме. Теперь того и гляди придет надзиратель и с профессиональной бесстрастностью распорядится: "Косаренко, на допрос!"

В гулком коридоре и действительно послышались надзирательские неторопливые шаги – куда ему спешить? Вот он остановился возле двери, заглянул в оконце и... отошел. Но у Николая тревога не унялась: не вызвали в эту минуту, так вызовут через полчаса. Или через час.

Как птица, попавшая в клетку, Николай забегал, панически заметался по камере.

В оконце снова показался всевидящий глаз надзирателя:

– Косаренко, прекрати беготню!

Взбудораженный Николай послушно остановился, прислонясь спиной к стояку нар.

– И стоять не положено. Пора усвоить: в тюрьме сидят, а не стоят и не бегают...

...В тоскливом ожидании неизвестного замедленно тянулось однообразие тюремною времени. В голове Николая – бесконечный поток дум. Воспоминания переносят его то в Череповец, к Оле и детям, то в Репьевку.

Где-то там идет большая жизнь со всеми ее сложнейшими противоречиями, радостями и печалями, взлетами и падениями. Люди поднимаются в атаку, варят сталь, доят коров, пекут хлеб, оплакивают погибших, рожают детей, и только он, Николай Кравцов, отгорожен от всего этого толстыми стенами и к нему не долетают ее слабые отголоски...

На допрос Николая вызвали лишь в начале февраля сорок третьего. В этот раз Мартемьянов сам приехал в Вологду и разговор начал с радостного сообщения.

– Герои Сталинграда вчера окончательно добили трехсоттридцатитысячную армию Гитлера. Весь народ ликует, а я вот вожусь с тобой, подонком. Обидно и за себя, и, в конце концов, за тебя. Ведь тебя же, черт побери, родила русская мать. Разве ж о такой судьбе твоей она мечтала, когда растила тебя? Разве учила она тебя страшной подлости? Ведь – нет же!

– Нет, конечно, – подтвердил Николай. – Она учила меня быть честным и справедливым...

– Вот видишь, я в точку попал! – обрадовался Мартемьянов. – А ты?

– Я всю жизнь стремился быть таким!

– Не похоже...

Следователь прошелся по кабинету, размышляя о загадочном арестанте. Он рассуждал: раз человек выдает себя не за того, кто он есть на самом деле, то, надо полагать, имеет какие-то веские причины. Но какие именно? Что побудило его взять на себя тягчайшее воинское преступление, которое он, судя по всему, не совершал? Участковый со станции Лежа в своем донесении о задержании бездоказательно и не совсем грамотно утверждает: "Данные действия показывают на человека, занимающегося шпионажем". Что если он прав?..

– Слушай, Косаренко, или как там тебя, – скорее для проформы, нежели ради дела, сказал Мартемьянов, – а может, тебя забросили с той, с фашистской стороны?

"Вон ты куда хочешь повернуть!"

– Вы шо – смеетесь?

– Не строй из себя Ивана-дурачка! Ты же не можешь не понимать: только искренность и чистосердечие спасут тебя от расстрела... Ведь как ты дошел до этого? В тяжелой обстановке попал в плен, побоями и издевательствами фашисты принудили тебя к измене и забросили в наш тыл... Но Родина готова великодушно сохранить тебе жизнь, если во всем сознаешься.

– Гражданин следователь, вы ведете несерьезный разговор! Если бы я був предателем... Фашисты-то, я думаю, не дураки и своего шпиона снабдили бы документами. И с их точки зрения – надежными. Так что не приписывайте мне лишних грехов: в чем виноват – не скрываю и готов отвечать по всей строгости закона...

– Что ж, Косаренко, пускай будет по-твоему,– неохотно согласился с доводами подследственного Мартемьянов. – Ты предстанешь перед военным трибуналом. Он и определит что-то одно из двух: либо жизнь, либо... Да чего же тут на правду-то глаза закрывать? Трибунал вполне может и к стенке поставить. Чтоб у других субъектов, вроде тебя, отбить охоту отсиживаться в кустах в тяжелое для Родины время. И совет мой тебе таков: сумел нашкодить, сумей и ответ держать. На суде, это тоже берется во внимание. Судьям, я так думаю, небезразлично знать, до конца ль ты потерянный для общества, иль в тебе еще жив человек...

10

Сипловатый голос председательствующего – тучного подполковника с отечными кругами под глазами – был подчеркнуто строг и официален:

– Подсудимый Косаренко, признаете ль вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?

– А як же, конечно, признаю! – с готовностью подтвердил Николай. Отпираться не стану – виноват я, нарушив присягу...

На все последующие вопросы, а их было немало, он отвечал заученно и с подкупающим "чистосердечием", наигранно сожалея о содеянном.

Как и у следователя, у членов военного трибунала острое недоумение вызвало то, что воинская часть, из которой подсудимый, по его словам, дезертировал, не признавала ни факт дезертирства, ни самого Косаренко.

– Вы, может быть, перепутали номер полка? – допытывался председатель.

– На свою память, гражданин судья, я пока не жалуюсь...

– Допустим, но чем же тогда объясните такую странность: штаб полка не подтверждает ваших показаний?

Николай пожал плечами:

– Откуда мне знать?

– А все-таки? – Председательствующий, как впрочем и остальные члены трибунала, не сводил с него подозрительного взгляда, от которого Николаю становилось не по себе. – Ведь должна быть какая-то причина? Как вы сами истолковываете эту несообразность?

– Граждане судьи, вы же хорошо знаете: бойцу про своих командиров не то шо говорить – думать плохо не положено. Иначе яка же это будет армия?.. И если мои командиры отказываются от меня, значит, у них есть причина. К примеру, така. За дезертирство с них могут спросить, и строго, вот они и решили избавить себя от неприятностей... Но я-то почему из-за этого должен дополнительно страдать? При том же, граждане судьи, я ведь еще следователя своего просил... В протоколе его записано... Я просил отправить меня в полк, на очную ставку... Это сделать и вам не поздно...

– М-мда, – председательствующий обменялся многозначительными взглядами с членами трибунала. – А что вы скажете суду в своем последнем слове?

– А шо иного я могу сказать? Виноват и заслужил самую суровую кару... И все же буду просить вас, чтобы вы не наказывали меня смертью. Отправьте меня на фронт, доверьте снова оружие... Понимаю: немногого стоит слово дезертира, но я его все равно произнесу: беспощадно буду мстить фашистам!..

– Суд удаляется для вынесения приговора!

"Выносил" он его нестерпимо долго – так, по крайней мере, показалось Николаю, с ложным пафосом и ложной искренностью до конца разыгравшему преступно неблагодарную роль. Шестое чувство подсказывало ему: члены трибунала поверили в его мнимое дезертирство.

– Встать, суд идет!

Николай всматривался в непроницаемо строгие лица своих судей, исполненных важностью момента. И когда они шли, и когда усаживались за столом, накрытым обветшалым красным сукном, члены трибунала даже ни разу не взглянули в его сторону – для них Николай вроде бы уже и не существовал. Внутри у него все онемело: значит, никаких надежд!..

Будто певец с аккомпаниатором перед началом концерта, председательствующий переглянулся со своими коллегами, мимолетно бросил отчужденный, холодный взгляд на Николая и, откашлявшись, начал металлически суровое:

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики военный трибунал... признал Косаренко виновным в совершении преступления, предусмотренного статьей 193-9а Уголовного кодекса РСФСР, но, не усматривая по обстоятельствам дела необходимости применения к нему высшей меры уголовного наказания – расстрела и, руководствуясь статьями 319 и 320 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР и статьей 51 Уголовного кодекса РСФСР, приговорил:

Косаренко Ивана Дмитриевича на основании статьи 193-9а Уголовного кодекса РСФСР с применением статьи 51 Уголовного кодекса РСФСР лишить свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет без последующего поражения в правах и без конфискации имущества.

Исполнение настоящего приговора в порядке примечания 2 к статье 29 Уголовного кодекса отсрочить до окончания военных действий, направив осужденного на фронт.

Если Косаренко в действующей Красной Армии проявит себя стойким защитником СССР, то мера наказания ему, по ходатайству командования части перед военным трибуналом, может быть понижена, или он может быть вовсе освобожден от отбывания наказания.

Меру пресечения трибунал определял: содержание под стражей отменить, Косаренко из-под стражи немедленно освободить и направить в действующую Красную Армию.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит..."

В зале судебных заседаний, по-казенному мало уютном, на какое-то время устоялась звенящая тишина: только и слышно было, как за широким окном, покрытым толстым слоем намерзи, весело и беззаботно чирикали воробьи.

– Подсудимый Косаренко, вам понятен приговор? – спросил председательствующий уже обычным тоном обычного человека, не обремененного тяжкими обязанностями решать драматические, а порой и трагические судьбы людей.

– Значит, я попаду на фронт? – словно бы не веря тому, что услышал, уточнил Николай. – Значит, мне снова доверяется оружие?

– Совершенно верно, – подтвердил председательствующий, не без удивления глядя на осужденного, у которого навернулись на глаза слезы радости. – Вы будете отправлены в штрафную роту, чтобы искупить свою вину.

– Спасибо, сердечное вам спасибо! – поблагодарил взволнованный Николай.

Душа его пела и ликовала.

Члены трибунала непонимающе переглянулись: такого им видеть еще не доводилось...

11

– Товарищ майор, рядовой Косаренко прибыл в ваше распоряжение!

Молодой, по-цыгански красивый офицер с двумя орденами Красной Звезды и нашивкой за тяжелое ранение, оглядев новичка, устало, но не безразлично поинтересовался:

– Что такой худой? Из госпиталя?

– С курорта, – улыбнулся Николай и протянул майору документы.

– А, так, оказывается, ты штрафник? За что осужден?

– За дезертирство, товарищ майор.

Офицер недовольно нахмурился:

– Ну, ну... Откуда родом?

– Воронежский...

– Гм... Земляк, выходит?

Николай насторожился:

– А вы, товарищ майор, из самого Воронежа?

– Нет, из Бутурлиновки.

– А еще воронежцы тут есть?

– Вроде бы нет, а там кто ж его знает. Людей в запасном полку – тысячи, а я в нем недавно, из госпиталя... Штрафниками у нас тут командует старший лейтенант Перепелкин, к нему и направляй свои стопы... Есть, небось, хочешь?.. Хотя чего об этом спрашивать... Айда на кухню, к повару Самойленкову, и скажи ему, что это я тебя прислал. Обед, правда, уже прошел, ну да, я думаю, он чего-нибудь найдет... Что ж, земляк, искупай вину честно, изо всех сил старайся смыть с себя грязь позора!

– А мне по-иному нельзя, товарищ майор!

Еще на подходе к столовой Николай почувствовал волнующие запахи и, глотая слюну, с опаской подумал: "А что если от обеда действительно ничего не осталось?.."

В огромном зале, вмещавшем не одну сотню людей, сидело всего несколько бойцов. Николай направился к раздаточному окну, вызвал повара и, когда тот, вытирая руки о полотенце, неспешно подошел, по-свойски поприветствовал его: