Текст книги "Под чужим именем"
Автор книги: Иван Сидельников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Сидельников Иван
Под чужим именем
Иван Сидельников
Под чужим именем
Документальное повествование
1
Человек бежал напрямик по глубокому, рыхлому снегу, бежал на пределе сил. В метельной темноте он часто спотыкался и падал, но сейчас же вскакивал, подгоняемый страхом и надеждой. Сердце, казалось, билось уже не в груди, а в пересохшем горле. Когда пересекал шоссейную дорогу, соединяющую лагерь с городом, на ледке, присыпанном снегом, поскользнулся и у пал. Сгоряча попытался сразу же вскочить, но лишь застонал от резкой боли в щиколотке. Тихо, с отчаянной злостью, выругался: только этого ему сейчас и недоставало!.. Все же он заставил себя подняться и вприпрыжку заковылял к одинокой кряжистой сосне. Под сосной, прислонясь к толстому стволу, пахнущему смолой, он стал терпеливо ждать, когда боль приутихнет. Меховой варежкой человек поддел снег и поднес его к обветренным губам. Потом еще и еще. Утолив жажду, осторожно стянул с больной ноги подшитый валенок казенного изготовления, размотал байковую портянку и ощупал щиколотку. Перелома вроде бы не было, и человек приободрился.
Вдруг там, откуда он несколько минут назад незаметно улизнул, раздался еле различимый в шуме ветра хлопок одиночного выстрела, и мглистое небо прочертила осветительная ракета... Это означало: побег обнаружен...
Человек обернул портянкой ногу и натянул на нее валенок. Потом сломал сук и, опираясь на него, опять заковылял, теперь уже значительно быстрее и тверже. Время от времени он ненадолго останавливался, всматриваясь в снежную пелену – погони и вообще никакой видимой опасности пока не было...
Человек держал путь к городу, полагая, что там, пожалуй, легче будет затерять свой след.
Силуэты окраинных строений Губахи обозначились значительно раньше, чем беглец ожидал. Вскоре он прихромал к дощатому сараю, за стеной которого фыркала лошадь, возле его подветренной стороны немного передохнул, собрался с мыслями. Первоначальное свое намерение он вдруг изменил: в город ему заходить не следует. Ясно, что по многим адресам, и в первую очередь в милицию Губахи, полетят набатные телеграммы: "Из мест заключения бежал Кравцов Николай Миронович, двадцати шести лет, русский, роста среднего, худощавый, смуглолицый, черные волосы коротко подстрижены, зубы белые, ровные, особых примет не имеет. Одет в поношенный бушлат военного образца, в стеганые ватные брюки, на ногах серые подшитые валенки, на голове красноармейский шлем..."
С тоскливым завыванием свистел встречный ветер, ныла нога. Николай упрямо ковылял по снежному бездорожью. Сердце его было полно недобрых предчувствий, но он знал одно: поступил правильно, когда, воспользовавшись благоприятным моментом, уже с охраняемой строительной площадки шагнул в темноту вьюжного вечера...
В полночь подошел к незнакомому поселку, примыкавшему к тайге. Возле бревенчатой изгороди у крайнего подворья долго стоял, вглядываясь и прислушиваясь. Поселок спал – ни живой души на улицах, ни одного огонька в окнах, ни одного человеческого звука. Только где-то лениво и беззаботно тявкала собака.
Заходить в поселок или, как и Губаху, обойти его стороной?
Нет, Николай не рассчитывал на чье-либо гостеприимство – у него было куда более скромное желание: тайком проникнуть на какой-нибудь чердак, прижаться к теплому борову дымохода и вздремнуть хотя бы часок.
Тепло и запахи человеческого жилья настойчиво влекли к себе беглеца. И он не устоял.
По улице, засыпанной снегом, Николай ковылял чутко, настороженно, с опаской разглядывая дома и добротные надворные постройки, крытые дранью. "Просторно люди живут, – подумал он хозяйски-расчетливо.– Не то, что у нас, под Воронежем..."
Возле одного из домов, украшенного фигурной резьбой и с наглухо закрытыми ставнями, ненадолго остановился. После минутного колебания подошел к воротам с дощатым навесом, бесшумно повернул рукоять щеколды и плечом осторожно нажал на ворота. Петли скрипнули, и во дворе, гремя цепью, зарычал пес. Николай отпрянул, с горечью подумав о том, что придется выбросить из головы мысль об отдыхе в тепле и о сухаре...
Он уже был на выходе из поселка, когда из калитки вышла женщина в мужском полушубке, закутанная в толстый шерстяной платок и с узелком в руке.
– Ты что ль, Василь Степаныч? – спросила женщина приятным, доверчивым голосом.
Молча приблизившись к ней, Николай протянул руку к узелку. Женщина тихо вскрикнула:
– Ой!.. Чего ты?
– Не бойся, тетка, не трону, – хрипло сказал он, досадуя на самого себя, и вновь заковылял по ухабистой дороге.
Сразу же за околицей начиналась угрюмо-таинственная заснеженная тайга, простирающаяся на сотни километров. Взмокший от пота, Николай с облегчением расстегнул отвороты шлема и верхние крючки бушлата. Медленно, с краткими остановками, шел он почти всю долгую декабрьскую ночь, выбился из сил и порой ему казалось, что вот-вот в изнеможении упадет и больше уже не встанет, но страх подхлестывал, страх гнал его вперед...
На рассвете глухая таежная дорога привела Николая на маленькую железнодорожную станцию. Пристанционный поселок просыпался: то там, то здесь вспыхивал свет, скупо пробивающийся через метель.
И на этот раз благоразумие не удержало его: слишком устал он и слишком проголодался, чтобы без отдыха в тепле продолжить свой путь.
Прихрамывая, теперь уже без палки, Николай, чтобы не вызвать подозрений, старался идти так, как обычно ходит на работу трудящийся люд: не слишком быстро и суетливо, но и не очень медленно. Но то, что он не местный житель, его выдавали шлем и бушлат, обсыпанные подтаявшим снегом: даже круглый дурак поймет, что ранний пешеход провел ночь отнюдь не в теплой постели. И даже не под холодной кровлей. А кто теперь, в условиях военного времени, когда действует строгий комендантский час, шастает по ночным дорогам. Ясное дело, либо, как говаривали в старину, тать, либо фашистский диверсант, не иначе.
Поняв, что совершил непростительную и непоправимую оплошность, Николай принялся ругать себя за безрассудство, но отступать было поздно, да, пожалуй, и не нужно: в панике за одним неверным шагом могут последовать и другие...
Так он и шел вдоль поселка по-волчьи настороженно, готовя себя к любой неожиданности.
На перекрестке двух улиц остро вдруг пахнуло свежеиспеченным хлебом. Судорожно глотая слюну, Николай увидел фургон, возле которого хлопотали двое: бородатый мужчина и женщина. Выждав, когда они с носилками скроются за дверью, он без раздумий подошел к фургону, схватил буханку и поспешил за угол пекарни...
2
Четверть часа спустя Николай вышел к станционным путям и, осмотревшись, забрался в открытый четырехугольный полувагон с углем, присыпанным снегом. Радуясь второй удаче, он присел на корточки, прислонясь к стене вагона, и стал ждать отправления. Лязгнув буферами, поезд тронулся и набрал скорость: загромыхали колеса на стыках рельсов, застучали от пронизывающего ветра и зубы Николая.
Хорошо, если поезд остановится на первой же станции, а если будет громыхать часа два подряд?..
"Разве что спрыгнуть" – подумал Николай и распрямился, чтобы перевалиться через борт. Увидев, однако, как на обочине мелькали деревья, отбросил мысль о прыжке – поздно.
И опять свернулся калачиком, прислушиваясь к злорадному перестуку колес и разбойному свисту ветра. В душе его шевельнулся страх: "Неужели все этим и кончится?..".
Николай протестующе распрямился и принялся энергично обхлопывать себя. Но сил у него было уже мало, и он быстро выдохся.
А поезд продолжал мчаться, а свирепый ледяной ветер безжалостно выдувал из-под бушлата скудные остатки тепла, а вместе с ними и всякую надежду на жизнь.
Николая уже начало клонить в обманчиво-сладкий сон замерзающего, когда паровоз вдруг ободряюще загудел и начал сбавлять скорость. Николай хотел вскочить, но не смог – руки и ноги одеревенели. Наконец с трудом распрямился и потихоньку выглянул из-за борта. Сердце его так и опустилось: на станционном здании прочитал: "Губаха"...
Это значило, что ночью он потерял ориентировку, сел не в тот поезд и возвратился чуть ли не на исходные позиции побега. Более несуразный поступок трудно и придумать!..
Как же теперь быть?
Остаться в поезде – значит, наверняка замерзнуть, сойти с него – все равно что на людной улице во всеуслышание крикнуть: – "Люди добрые, хватайте меня, я – беглец!.."
Что делать?
Николай не заметил, когда поезд снова тронулся, а заметив, уже более не терзался сомнениями: перевалился через борт и, щадя больную ногу, начал опускаться по металлической лесенке. С нижней скобы спрыгнул не совсем удачно: упал, ткнулся лицом в снег, тотчас же вскочил и, прихрамывая, пошел на пристанционную улицу с аккуратными деревянными домами и свернул в первый же переулок. Перешел в другой, стремясь как можно скорей и незаметней выбраться из города. Наконец позади остались окраинные домики, и он, все еще находясь под впечатлением только что пережитого, облегченно вздохнул: "Кажется, пронесло...".
Невдалеке темнела припорошенная снегом тайга. "Заберусь в ее глубину, разведу костер и возле него отдохну", – решил Николай.
Но что это там, почти перед самым лесом, протянулось неширокой серой полосой, над которой висел густой туман? Догадка его не обрадовала это же Косьва!..
Вскоре Николай стоял на берегу быстрой горной реки, по которой чуть ли не сплошной массой плыла шуга вперемешку со снегом, и чувствовал себя так, будто уперся в высокую крепостную стену...
Позади что-то зашуршало – это паренек лет десяти съехал на лыжах с пригорка. Николай поманил его к себе и спросив далеко ли до моста.
– А вон аж за теми домами, – ответил паренек, шмыгая носом.
– К нему дорога только по городу?
– Можно и напрямик, но снег-то, ишь какой!
– Да, да, конечно,– поспешил согласиться Николай.– На лыжах ты бегаешь ловко, а вот плавать еще небось не научился.
– Эт почему ж? – обиделся паренек, задетый за живое.
– А где плавать-то? Река-то неглубокая...
– Ну да – неглубокая, – возразил паренек. – Да в ней есть такие омуты...
– Что, и перекатов нет?
– Эт почему ж? Видите сухое дерево? Как раз против него перекат. Мне всего вот так, – паренек приложил ребро ладони к горлу. – А другой вон аж за тем поворотом, но тот поглыбже...
Паренек уехал, а Николай прошелся вдоль берега и остановился возле сухого дерева. Вода тут бурлила, перемешивая шугу, и, будто чем-то недовольная, сердито шипела. "Придется переходить вброд. Но днем нельзя люди сразу заподозрят неладное... Но где пробыть до темноты? Где?.."
Ничего не придумав, Николай вздохнул и нехотя побрел назад к крайним домикам – не оставаться же на берегу до вечера.
3
На отшибе, под тремя старыми кривыми березами, одиноко стоял ветхий, покосившийся домишко в три окна и под тесовой крышей, потемневшей от времени. Над его трубой, пригибаемый утихомирившимся ветром, приветливо вился кудлатый дымок, напоминая беглецу о домашнем тепле и уюте. "Будь что будет!" – с отчаянной решимостью подумал Николай и направился к неказистому домику.
На стук вышел старик с окладистой седой бородой, в лоснившейся телогрейке и в валенках с самодельными калошами из автомобильных камер. Он вопрошающе оглядел подозрительного путника скорбными глазами, но на его: "Здравствуйте!" почему-то не ответил.
– Мне бы, папаша, обогреться, – громко, считая, что старик глухой, запоздало раскаиваясь в новом неосмотрительном поступке, сказал Николай. Можно?
– Отчего же нельзя? Тепла не жалко. Заходи! – пригласил старик, пропуская его в сени.
В домике было жарко и раздражающе пахло чем-то необыкновенно вкусным, отчего у Николая закружилась голова. При все том успел он заметить на простенке фотографию военного моряка, похожего на хозяина. Простенькая рамка его была обвита черной ленточкой.
Старик придвинул табурет к плите, в которой весело потрескивали березовые дрова, и молчаливо пригласил его сесть. Ощупывающе оглядывая незваного гостя, неспешно свернул цигарку и протянул кисет Николаю:
– Закуривай.
От долгого пребывания на холоде пальцы Николая распухли и ему пришлось приложить немало усилий, чтоб свернуть папиросу. Зато с каким наслаждением втягивал потом он дым крепчайшего самосада!
– У тебя, папаша, не табак – горлодер!
Старик вроде бы и не слышал похвалы, беспричинно покашлял в ладонь и, как бы между прочим, поделился новостью:
– А у нас тут, паря, вся милиция на ногах – из лагеря бежал заключенный.
На мгновение Николай так и обмер, но, спохватившись, нашел в себе силы, чтобы заметить спокойно-рассудительно:
– Поймают, куда он денется?..
И, дважды кряду затянувшись, отрекомендовался:
– Я, папаша, завербованный на лесозаготовки, да вот беда – здоровьишко у меня хилое, прямо сказать, никудышное?.. Обидно: ни воевать не годен, ни трудиться как следует... И климат тут больно суровый. Решил вот назад, в родные края податься... Так что из-за меня, пожалуйста, не беспокойся...
– А чего ради мне беспокоиться-то? – возразил старик, подкладывая поленья в плитку. – Я просто так, на всякий случай предупредил, чтоб в курсе дела был...
"Поверил или не поверил старик?" – взбудораженно гадал Николай, безо всякого интереса наблюдая за тем, как с веселым треском горят поленья.
Его уже не радовал ни отдых в тепле, ни самокрутка. Надо уходить, надо немедленно уходить...
Но куда? Да и какой смысл? В любом случае он в руках молчаливого старика...
А может, все-таки поверил? В конце концов, какие у него основания для недоверия?
Старик между тем налил в алюминиевую миску пахучего грибного супа и пригласил Николая к столу, накрытому потертой на углах клеенкой:
– Иди, паря, нутро погрей.
– Спасибо, отец, я не голоден, – дипломатично отказался Николай, сглатывая клейкую слюну.
– Чего артачишься-то? Садись! Только вот насчет хлеба не обессудь, старик виновато развел большие, узловатые руки.
– Хлеб, папаша, у меня есть. – Николай поспешно достал из-за пазухи наполовину обломанную и обкусанную буханку. – Вот, могу даже поделиться...
– Да уж какой там, прости господи, дележ!
Во всю свою жизнь Николай не едал ничего более вкусного, чем этот аппетитно пахнущий грибной суп. Он хлебал его со смаком, ненасытно жадно и был по-детски несказанно рад, когда старик подлил ему еще целых два половника!
Разморенный теплом и пищей, Николай вдруг понял, что засыпает. Он резко встряхнулся, помотал головой, но это не помогло: веки отяжелели и закрывались сами собой.
– Ты, паря, может, поспишь? – будто откуда-то издалека дошел до его тускнеющего сознания голос старика. – Приляг вот тут, на диване.
– Нет, нет! – испуганно запротестовал Николай. – Мне надо идти...
Но, сломленный смертельной усталостью, он грудью навалился на стол и, подложив под левую щеку скрещенные ладони, тотчас же забылся. Спал, однако, недолго и некрепко: как у зайца на дневке, подсознательное чувство опасности заставило его и во сне быть начеку. Открыв глаза, огляделся.
Старик сидел против окна на низеньком стульчике и, приладив на переносье старенькие очки, подшивал валенки.
– Чего изводишь-то себя? Раздевайся да поспи, – посоветовал он и, по-видимому догадываясь, кто перед ним, прозрачно намекнул: – До вечера-то ого-го как далеко!
Полностью вверяя себя старику, Николай послушно и быстро разделся, снял валенки, пристроил их возле духовки и, подложив под голову бушлат, лег на деревянный диван. Блаженно потягиваясь, успокоенно подумал:
"Он ведь уже мог выдать меня, но не выдал. А еще одну ночь без сна мне все равно не выдержать..."
Пришла ему и другая мысль, не лишенная логики: "А может, старик давно уже дал знать милиции и теперь ждет ее появления?" Но мысль эта пришла, когда Николай стал вновь засыпать, и не в силах был разомкнуть слипшихся век даже в том до невыносимости нежелательном случае, если бы милиция действительно появилась и приказала бы ему встать...
4
Гостеприимный окраинный домик под тремя березами Николай покинул, когда короткий зимний день полностью погас. Прощаясь с хозяином, он поблагодарил его:
– Душевное спасибо тебе, папаша! Будь я верующим, вымолил бы для тебя крепкого здоровья, счастья и долгих лет жизни!
– В том-то и беда, что вы, молодые, не верите, – горестно вздохнул старик. – Века люди верили, а для вас всевышний ни на вот столечко не нужен. Вы и без него надеетесь прожить. А того вам, неразумным, невдомек: без бога – ни до порога...
– Так вот оно, папаша, видишь, как несуразно получается, – мягко возразил Николай, боясь ненароком оскорбить религиозные чувства своего доброго собеседника. – Гитлер тоже, говорит, в Христа верил, у солдат его даже на пряжках выдавлено: "Гот мит унс" – "С нами бог". Так что, нам с богом-то, выходит, не по пути...
– Мой Андрюша, – старик кивнул на портрет, – он примерно вот так же, бывалоча, рассуждал. А господь что ж, господь взял да и наказал его. – Губы старика мелко задрожали. – В позапрошлую пятницу похоронка пришла. И старуху мою свалила. Боюсь, что насовсем...
Желая хоть как-то утешить убитого горем отца, Николай сказал, что у него тоже трое братьев на войне и он с прошлой весны о них ничего не знает.
– Дай-то бог, чтоб вернулись они невредимыми... Да и тебе... Ежели твои, паря, намерения светлые, людям не во вред, пускай он и тебе поможет?
Метель давно стихла, небо вызвездило. На берегу, возле сухого дерева, Николай огляделся, разделся догола, аккуратно завернул белье и валенки в бушлат и, поеживаясь, перетянул узел брючным ремнем. Продавив босой ногой прибрежный ледок, с содроганием вошел в бурлящую реку. К немалому удивлению его и радости, вода показалась ему чуть ли не горячей...
Дно было неровное, каменистое, Николай ступал по нему осторожно, чтобы случайно не споткнуться и не намочить одежды. Все тело его цепенело, а сердце, которое Николай, как всякий здоровый человек, никогда не чувствовал, сейчас будто сдавило железным обручем...
По реке плыла густая шуга, тонкие льдинки с шуршанием наползали друг на друга и больно царапали бедра. Клонясь боком к течению, Николай, упрямо шел вперед, держа над головой связанную одежду. Он еще не добрался и до середины реки, а вода уже была по грудь и шуга царапала теперь плечи и шею. Он, ступая еще более осторожно, мысленно приговаривал:
"Только бы не споткнуться, только бы судорога не свела...".
Шаг, еще шаг...
О том, что дно может пойти на понижение или что в неровном каменистом ложе реки может оказаться ямка, Николай не думал. А между тем именно такая опасность его как раз и подстерегала: в каких-нибудь десяти шагах от берега он ощутил ногой опору лишь после того, как окунулся с головой...
Но после этого глубина стала уменьшаться. Обрадованный, Николай заспешил и, наткнувшись на большой отшлифованный камень, с трудом удержался на ногах.
На снег выбрался окостеневшим. Стуча зубами, долго развязывал несгибающимися пальцами узел, с еще большими трудностями натягивал на себя белье и одежду, не сумев застегнуть и половины пуговиц. Несколько минут, разгоняя кровь, энергично взмахивал руками и осторожно – правая нога еще побаливала – приплясывал. Потом, не оглядываясь, заторопился к спасительному, как ему казалось, лесу...
В тайге действительно было на удивление тихо и даже безмятежно: ни тебе крика птичьего, ни рыка звериного. Лишь время от времени где-то вдалеке с дробным перестуком проходили поезда. Протяжные гудки их постепенно сходили на нет, теряясь в таежном безбрежье.
По глубокому рыхлому снегу Николай пробирался медленно, с частыми передышками, но с каждой минутой все дальше и дальше уходил он в тайгу, навстречу неизвестному...
В полночь, выбившись из сил, Николай надумал сделать большой привал. Под старыми елями, низко опустившими лапчатые ветви, разгреб снег, натаскал сушняка и в предвкушении отдыха у костра полез в карман ватных брюк за спичками. Коробочка, хотя и была располовиненной, досталась ему дорого отдал за нее дневную пайку хлеба. Готовясь к побегу, он целый месяц берег ее, как драгоценность, и теперь вот настал для нее час сослужить ему неоценимую службу.
Неладное Николай почувствовал сразу же, как только рука его оказалась в кармане: там было подозрительно влажно от пота...
Нет, невозможно передать того, что ощутил он, когда, дважды чиркнув спичкой, убедился, что отсыревшая сера осыпалась, а бумажная терочка коробки прорвалась! В сердцах Николай смял злосчастный коробок и сгоряча выбросил его в снег...
5
Ориентируясь по громыхающим поездам и по звездам, Николай держал направление на юг. Сделает две-три сотни шагов – минуту-другую отдыхает.
Местность была гористой: то медленный подъем, то крутой спуск. Это изматывало.
Пересекая крутосклонную глубокую расщелину, Николай обо что-то споткнулся и скатился с невысокого обрыва. Потирая ушибленный локоть, он громко чертыхнулся и почуял запах дыма. Недоуменно огляделся. За спиной в обрыве – дверь, от нее – расчищенная тропка к штабелю дров. "Охотничья землянка", – догадался Николай и хотел было уйти, но передумал и плечом нажал на дверь. Она легонько скрипнула, но не подалась.
– Кто там? – послышался встревоженный мужской голос.
– Человек.
– Знамо дело – не медведь... А по какой примерно нужде в этой глухомани? Да ишшо в такой час?
– Нужда простая – заблудился... Всю ночь вот плутаю, из сил выбился.
После минуты тишины загремел деревянный засов и дверь со скрипом распахнулась:
– Заходи!
Освещенная мерцающей коптилкой, землянка выглядела довольно просторно: шагов пять в длину и шага четыре в ширину. Стены и потолок рубленые, черные от копоти. Чугунная печка с дотлевающими головешками, столик с ножками крест-накрест, чурбак вместо табурета да примост у задней стены, на котором валялись какие-то лохмотья, – вот и вся обстановка. Хозяин землянки – давно не бритый и не стриженный мужик – стоит в углу и наизготовку держит винтовку. В облике его было что-то от зверя. И не только потому, что к его волосяной растительности давным-давно не прикасались ни бритва, ни ножницы, ни даже расческа, – в маленьких, глубоко сидящих глазах таилось что-то дикое, свирепое...
– Здорово, хозяин! – приветствовал его Николай.
– Бывай не хворым и ты, – угрюмо отозвался мужик и ногой, обутой в кирзовый солдатский сапог, придвинул чурбачок поближе к печке и скорее приказал, чем пригласил: – Садись!
Николай снял шлем, расстегнул пуговицы бушлата и, устало опускаясь на чурбак, с удовольствием протянул руки к огню.
– А теперь докладывай: кто ты? – потребовал бородач.
– Это что же – допрос?
– Считай как хочешь, но отвечай начистоту – из лагеря бежал?
Николай лишь недобро взглянул на новоявленного "следователя".
– Да ты не скрытничай – сову видать по полету...
– К чему ж тогда неумные вопросы? Лучше бы ужином угостил.
– И угощу! Отчего же бы и нет? – охотно согласился бородач, вешая на стену винтовку. – Как говорится, бог велит – пополам делить. Харч у меня, правда, простой, но да ведь и то сказать – чем сам питаюсь, тем и доброго человека потчую...
На столике появилась вареная медвежатина, россыпь кедровых орехов и глиняная кружка брусничного отвара.
– Ешь на здоровье, а заодно и поведывай, что в мире-то деется?
– Известно что – война.
– Это само собой, а вот на чьей стороне нынче-то перевес?
"Долго же ты в медвежьем углу живешь, если о таком не знаешь!" подумал Николай и сказал, что наконец-то и нашим улыбнулось счастье: под Сталинградом недавно окружена целая армия Гитлера. В огненный котел попало больше трехсот тысяч солдат и офицеров.
– Гос-споди ты боже мой! – удивился бородач. – Этакую-то махину легко ли удержать? Я так думаю – прорвутся...
– Вряд ли... Теперь ведь все по-иному, теперь и наш боец стал куда опытней, и немецкий солдат уже далеко не тот, каким был в начале войны. Сбили с фрица наглую спесь!
– Эхе-хе-хе, – протянул бородач и не понять было, то ли он обрадовался тому, что услышал, то ли, наоборот, огорчился. – Выходит, что ж, выходит, войне – конец?
– До конца еще далеко, но, судя по всему, перелом произошел. И бесповоротный!
Подперев ладонями налитые жиром щеки, бородач молча и, как показалось Николаю, тоскливо уставился на огонек коптилки.
– Хлобыстнуть бы теперь стакашка по два водки! – мечтательно вздохнул он и потряс кудлатой головой, как бы отгоняя бесполезные мысли.
– Не мешало бы, – согласился Николай, запивая медвежатину терпковато-кислым отваром.
После обильной еды с ним произошла та же история, что и в домике под тремя березами: заснул прямо за столом. Он даже не слышал, как бородач заботливо уложил его на примост и прикрыл своей потрепанной солдатской шинелью. Спал Николай беспробудно остаток ночи и большую часть следующего дня. Проснулся освеженным, пободревшим, хотя во всем теле была ломота. Открыв глаза, он не сразу вспомнил, где находится и как сюда попал.
– Ну и спал же ты, мил-человек! – сказал бородач, хлопотавший у печки. – Как святой праведник спал – даже с боку на бок не перевернулся. А я в твою честь подстрелил матерого глухаря. Умывайся да к столу – свеженькой дичатинкой попотчую...
– Богато живешь, – заметил Николай, разглядывая увесистые куски жареного мяса.
Бородач горделиво приосанился:
– Да пока, слава богу, на пустоту в желудке не жалуюсь. Только вот хлеба черт-ма и опять же соли. Но я привык... В тайге, паря, не пропадешь, она, родная, и еду-пищу дает, и от злого глаза укрывает.
– Ты что же – дезертир? – в упор спросил Николай, еще ночью догадавшийся, с кем имеет дело.
– Он самый.
– И давно в бегах?
– Да на второй уж год, считай, перевалило.
– Не одичал без людей-то?
– А я об них, об людях-то, не оченно тужу. Что мне в них по теперешним временам? Вот только по бабе скучаю, иной раз, признаться, невмоготу бывает... Опять же и по ребятишкам тоскую. Четверо их у меня. Три пацана и одна девчушка. Чуть не каждую ночь снятся... Ты-то женатый?
– Женатый... Тоже сынишку имею и дочурку.
– Дети всему делу голова... Ради детишек, паря, все стерпишь...
– А поймут ли они тебя, когда вырастут? Вернее, захотят ли понять?
– Отчего ж бы и нет?
– Ладно, допустим, дети поймут... А как перед законом-то оправдываться будешь?
– Это смотря перед чьим... Ежели, примерно, верх окажется за немцами...
– Можешь не сомневаться – победят наши! – с горячностью заверил Николай.
– Как-нибудь выкручусь и тогда... Советская-то власть, она хоть и строгая, но навроде матери родной – отходчивая и незлопамятная... Опосля победы таким, как я, глядишь, и амнистию объявят...
– А если поймают до победы? – не щадя самолюбия собеседника, допытывался Николай. – За дезертирство ведь полагается шлёпка!
– Это если на фронте... Там под горячую руку и на страх другим расстреливают... А в тылу какой смысл? Государству выгодней осужденных на передовую отправить... Самое же главное, вряд ли им удастся меня поймать. Места тут глухие – легче с ведьмедем-шатуном столкнуться, чем с кем-нибудь из людей. За тринадцать месяцев ты вот, считай, первый... Но тебя ко мне, видать, сам бог послал... Ты ведь, надеюсь, составишь мне компанию?
– У меня другие планы.
– Да какие у тебя могут быть планы? На люди тебе показываться нельзя, а самостоятельно скрываться... У тебя ведь ни оружия, ни даже топора... Без всего этого, милый мой, в тайге сгинешь, как дождинка в море. Так что для тебя наивыгоднейший резон – ко мне в компаньоны. Со мной, брат ты мой, заживешь как у Христа за пазухой. Оставайся!
– Спасибо, но не могу.
Бородач потускнел, нахмурился.
– Зря! Попомни мое слово: опосля спохватишься, да поздно будет. Локоть-то – он вот, да попробуй его укуси... Или, может, обзавелся надежными документами?
– У меня вообще никаких документов.
– Ну и ну, – бородач укоризненно покачал кудлатой головой. – Никак не пойму я тебя: или ты скрытный, или попросту бесшабашный... Поживи недельку-другую, силенок наберешься, успокоишься. Да и власти тогда, надо полагать, махнут на тебя рукой. Решат, сам себя-то наказал беглец, в тайге загинул... А по горячим-то следам они тебя в два счета сграбастают. Так что не отнекивайся. Куда тебе торопиться? Кто и где тебя ждет?.. Значит, отказываешься категорично? Эх, неразумная голова!.. Я думал-мечтал с тобой по-братски пережить лихолетье, но раз такое дело... Что ж, иди, достигай своего... Я тебя самолично выпровожу.
Через пять минут они уже были в пути. Впереди, тяжело дыша, грузно шагал расстроенный дезертир, за ним – Николай. Пологий спуск и крутой подъем, снова спуск и снова подъем. Когда его перевалили, бородач, снимая повязку с глаз Николая, сказал с грустью:
– Теперь можно и распрощаться... Иль, может, передумал, а?.. Эх, паря, отказываешься ты от своего счастья, – сожалеючи вздохнул бородач. – Ну, да бог тебе судия!
Пожав руку Николая, бородач увалистой походкой зашагал назад, вызывая в душе Николая разноречивые чувства.
6
В полночь Николай выбрался к железной дороге и побрел по шпалам. Снега на полотне было намного меньше и идти стало легче.
Над горами висела круглая луна, окаймленная ярким морозным кольцом, в тайге было светло и тихо до звона в ушах. Шла третья ночь скитаний, и на душе у Николая было сравнительно спокойно: острота ощущения опасности поуменьшилась, точнее, притупилось ее восприятие.
По шпалам он не прошел и километра, как его обогнал заиндевевший товарняк. Поезд шел на подъем и можно было легко вскочить на подножку тормозной площадки, но у Николая были слишком свежи впечатления от езды в угольном вагоне, чтобы соблазниться возможностью подъехать...
За изгибом железной дороги показался красный огонь семафора, а чуть дальше светило окно будки стрелочника. Поразмыслив, Николай свернул в тайгу и, обойдя пост стрелочника, подошел к рубленому зданию полустанка.
В крохотном зале ожидания, возле круглой печи, обитой железом, одиноко дремал худощавый и давно не бритый железнодорожник. Он сонно-равнодушно взглянул на вошедшего и опять закрыл глаза. Николай опустился на другой конец деревянного дивана, прислонился к его высокой спинке и, прислушиваясь к размеренному тиканью настенных часов, не заметил, как заснул. Вероятно, он проспал бы долго, но его бесцеремонно растолкали:
– Эй, ты, слышь, что ль?
Николай с тревогой очнулся. Возле него – небритый железнодорожник.
– В чем дело?
– Поезд прибывает!
– Какой?
– На Губаху.
– Мне в другую сторону.
– А я грешным делом, подумал: не проспит ли человек? – сказал железнодорожник, словно бы оправдываясь. – А твой поезд прибудет часа через полтора.
"А что, теперь, пожалуй, можно и в поезде попытать счастья", – подумал Николай. Но пришла ему и другая, отрезвляющая мысль: не рано ли? Не кончится ли эта поездка крахом всего задуманного? И вообще – стоит ли ускорять ход событий, которые пока что развиваются вполне благоприятно?
