Текст книги "Сокровища Кряжа Подлунного"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

При виде всех этих людей, их хмурых, бесстрастных лиц, тускло поблескивавшей вороненой стали пистолетов и автоматов, Чиновника обуял такой животный ужас, он почувствовал вдруг такое отчаяние и безнадежность, что сразу забыл про все свои давно выношенные планы самообороны в подобном положении.

Он не выхватил из карманов ни один из своих пистолетов, не раздавил зубами ампулу с ядом, он даже не попытался бежать. В первые секунды он настолько ослабел от ужаса, что непременно упал бы навзничь, если бы кто-то сзади не поддержал его.

Несколько оправившись от первого потрясения, Чиновник с тупым равнодушием, точно со стороны, смотрел на то, как чужие властные руки извлекали на свет содержимое его карманов, вспарывали швы воротника, ощупывали подкладку пиджака…

Из этого оцепенения его вывели только сказанные кем-то слова, обращенные к стоявшему в стороне человеку:

– Товарищ Лобов, личный обыск окончен. Все в наличии – и пистолеты, и стреляющие авторучки, и ампулы с ядом. Словом, полный набор диверсионного снаряжения.

– Хорошо, – отозвался Лобов. – Вы, товарищ Щеглов, отнесите это имущество в машину, а мы с арестованным еще задержимся на некоторое время.

«Арестован». Только сейчас до сознания Чиновника дошел беспощадный, не оставлявший надежд на спасение смысл этого короткого слова. Он был арестован. Нет, он не строил никаких иллюзий уже в тот день, когда выполнил показавшееся таким простым первое поручение Шефа. Он отдавал себе отчет в своем будущем, знал, что этот путь всегда кончается либо смертью, либо решеткой. Но он отгонял эти мысли, вопреки всему хотел верить и верил, что с ним этого не случится. И вот сейчас, когда это произошло, Чиновник забился в истерике.

Это не были мужские слезы, скупые и облегчающие душу. Это была именно истерика с громкими всхлипываниями и воплями, бессмысленным метанием из стороны в сторону, попытками разорвать на себе одежду, вырвать волосы, разодрать руками лицо.

– Довольно, Чиновник. Ведь вы все-таки мужчина, – подавляя брезгливость, не выдержал, наконец, Лобов.

Эти слова, против ожидания, подействовали на арестованного успокаивающе. Услышав свою кличку, он насторожился и все еще неверным голосом, но уже без рыданий, спросил:

– Вы называете меня Чиновником? Кто вам назвал это имя? Откуда вы вообще обо мне знаете?

– Ворон на хвосте принес, – усмехнулся Лобов. – Ворон вам кланяется.

– Ворон? – фальшиво удивился арестованный.

– Да, да. Ворон, – весело подтвердил Лобов. – Ворон кланяется и Янус тоже.

– Кто?! – отпрянул назад Чиновник.

Он с минуту молчал, совершенно потрясенный, и вдруг взорвался неистовым криком:

– Ложь! Ложь!!! Вы можете одурачить, поймать Ворона! Можете задержать меня. Но еще никто не проводил Януса. Никто! Понимаете, никто! Янус недоступен вам, вы никогда не коснетесь его!

– Постараюсь в самое ближайшее время доказать вам обратное, – спокойно возразил Лобов и решительно добавил: – Если вас интересует эта тема, мы можем продолжить беседу в вашем тайнике. А сейчас поколдуйте над этим камнем, – он кивнул на валун, закрывавший вход в убежище, – отодвиньте его и следуйте вперед, поведете нашу группу. Но предупреждаю – без фокусов, я еще ни разу не промахнулся.

Что? Отодвинуть? – переспросил Чиновник и, наконец, постигнув смысл приказа, в страхе отшатнулся назад. Встретив испытующий взгляд Лобова, он чуть слышно прошептал:

– Туда?! Туда нельзя входить. Там смерть!

– Значит, приготовили по схеме «А»?

– Да, по схеме «А», – в тон ему быстро ответил Чиновник, но, поняв, что окончательно проговорился, с неожиданной ненавистью закричал:

– Да, там все приготовлено по схеме «А», и вы скоро взлетите на воздух со всеми вашими потрохами!

– Не извольте беспокоиться! – резко оборвал его Лобов. – Мы не взлетим на воздух. Перехватив отданный вам приказ Шефа, мы приняли необходимые меры. Как только вы отодвинули камень, мы отключили электроэнергию в этом районе. Батареи Ворона не сработают. Кроме того, пока мы здесь толковали, в доме часовщика трудилась саперная команда.

Точно в подтверждение слов Алексея, валун, закрывавший вход, зашевелился, и в образовавшуюся узкую щель протиснулся человек в комбинезоне. Увидев Лобова, он доложил:

– Товарищ Лобов, дом разминирован. – И не без гордости добавил: – Здорово попотеть пришлось. Они, чертяки, здесь целый склад взрывчатки и еще каких только штук не припасли. Но зато теперь там хоть танцуй.

– Добро! – отозвался Лобов и, обернувшись к Чиновнику, спросил:

– Ясно?

Арестованный молчал. Не дождавшись его ответа, Алексей коротко скомандовал:

– Вперед! – и первым двинулся вслед за покорно полезшим в щель Чиновником.

…Обыск продолжался в полном молчании.

Перед Лобовым росла горка разнообразной диверсионной аппаратуры, сделанных Вороном полупроводниковых батарей, пакетов со взрывчаткой, электроприборов.

Разглядывая все это предназначенное для истребления людей снаряжение, Алексей с нескрываемым сожалением проговорил, имея в виду Ворона:

– Эх, способный человек! И куда, на что растратил свои силы…

Помолчав, Лобов обернулся к арестованному и поинтересовался:

– Он кто по национальности, этот ваш Ворон?

– Не знаю, – хмуро отозвался Чиновник. – Для меня он Ворон и только. – Потом с бахвальством, которое не могло скрыть от слушателей горечи его признания, негромко добавил: – У нас нет национальности. У нас нет родины.

…В этот последний июньский вечер Шеф в своем убежище так и не дождался всегда безукоризненно исполнительного Чиновника. Тянулись невыносимо долгие часы. Уверенность сменялась надеждой, надежда уступала место тревоге.

Наконец, Шеф отчетливо понял, что Чиновник не придет, что отсутствие Ворона и печать на дверях мастерской не были случайностью. И в первый раз за всю его долгую и богатую опасными приключениями жизнь ему стало по-настоящему страшно. Он, всегда такой уверенный в себе, вдруг с ужасом открыл, что все эти восемь дней, во время которых считал себя владыкой здешних мест, его неумолимо вели к гибели чужие, враждебные ему руки.

Он был достаточно трезвым человеком, чтобы критически относиться к легендам, созданным вокруг его имени, но все же имел основания считать себя далеко не трусливым. Его не одолевала робость ни в джунглях африканских лесов, ни в песках азиатских пустынь, ни на шумных проспектах городов Запада. Его руку, его повадку помнили во многих местах. Он взрывал заводы, поджигал рудники, взламывал сейфы, крал и копировал чертежи и патенты, похищал и убивал людей. Сотой доли совершенного им было бы достаточно другому, менее удачливому, чтобы сто раз попасться, навсегда распрощаться с жизнью!

Но он жил. И его рука ни разу не дрогнула. И никогда ему еще не было страшно.

Ему не было страшно даже тогда, когда по пятам за ним шли лучшие полицейские детективы европейских столиц и отчаянные головорезы из личной охраны некоронованных промышленных королей мира.

А теперь он испугался. Страх ледяным комочком зарождался где-то в груди, холодными иглами пронизывал сердце, разрастаясь, подобно снежному кому, заполнял все тело, вонзался в разгоряченный, оцепеневший мозг. И тогда Шеф огромным усилием воли удерживался, чтобы не вскочить с места, не заметаться по комнате, не закричать неистовым голосом.

Но он все же продолжал сидеть у стола, надеясь на чудо, на то, что вопреки здравому смыслу Чиновник все же придет, и наваждение рассеется, и никто не узнает об этих позорных минутах панического ужаса.

Из оцепенения его вывел, как всегда бесшумно появившийся Кондор.

– Я получил радиограмму, Шеф, – произнес он обычным своим негромким голосом.

В первый раз за всю свою жизнь Шеф вздрогнул от внезапного звука. В последней надежде схватил он протянутый Кондором листок. Прочел скупые строки:

«Связи приказом Управления гидрометслужбы прервал отпуск. Утром второго буду семьей метеопункте. Василенко».

Как ненавидел он сейчас этого неизвестного Василенко. Другого убежища нет. О ликвидации Василенко и его семейства в таких условиях не могло быть и речи. Чиновник и Ворон безвозвратно потеряны. Остались он и Кондор, который должен присматривать за двумя пленниками. Стогов опасен. Булавин надежнее, но и на него не стоит слишком полагаться. Выходит, остался он один. И послезавтра приезжает этот Василенко. Следовательно… следовательно, в его распоряжении остаются одни сутки.

Громко выругавшись, он выскочил на крыльцо. Чувство личной безопасности еще не покинуло Шефа. Он был убежден, что его убежища люди Ларина не знают, а Ворон и Чиновник достаточно натренированы, чтобы выиграть нужное время. А что, если они все-таки откроют его?

Новый приступ ужаса обуял Шефа. Не помня себя, он стремительно взбежал на холмик за домом.

Отсюда хорошо была видна расположенная далеко внизу стройка термоядерной электростанции. Точно необычное по яркости северное сияние озарило над нею ночное небо. Вспыхивали праздничными фейерверками разноцветные огни. В их свете блекли звезды, проступавшие в разводьях между разбитыми ветром тучами.

Сколько раз глядел он на эти огни с мыслью о том, что навсегда погасит их. А сейчас, стоя в одиночестве на каменистом холме, он вдруг ощутил их космическую недосягаемость. Огни стройки показались ему далекими звездными мирами, а сам он, затерянным в вечной мгле межпланетного безвоздушного пространства. Именно безвоздушного. Потому что ему нечем было дышать в эту влажную июньскую ночь.

Шефу захотелось тотчас же бросить все: с таким трудом добытых пленников, Кондора, свою разрекламированную репутацию и бежать, куда угодно, только подальше от этого лишенного для него воздуха места.

Но тут же встали в памяти холодные глаза Грэгса, и страх перед расплатой за побег пересилил все.

В этот миг он, несколько овладев собой, вспомнил о страшном оружии, врученном ему Грэгсом, о неиспользованном еще Наводчике и хрипло закричал:

– Я все-таки погашу вас, проклятые огни!..

Глава двадцать пятая
КАПКАН ЗАХЛОПНУТ

Солнце едва поднялось из-за ближней горной гряды. Острые лучики, просочившиеся сквозь частый тюль штор, защищавших широкое окно, светлыми лужицами расплескались по свежеокрашенному полу, заиграли в гранях толстого зеркала, вделанного в дверку платяного шкафа, серебром зажгли никелированные головки кровати.

Солнечные лучи ласково коснулись сомкнутых, чуть припухлых век спящего человека. Но он не проснулся от этого прикосновения, только плотнее смежил веки и повернулся спиной к окну.

Однако сон его продолжался недолго. Через несколько минут в комнате раздался резкий телефонный звонок. Человек довольно громко заворчал, немного полежал, но звонки, резкие и требовательные, не прекращались. Тогда человек сел на постели, опустил ноги в ночные туфли и, застегивая на ходу куртку пижамы, поспешно направился к стоявшему на тумбочке телевизофону.

– Ронский, слушает, – хриплым со сна голосом проговорил он, поднимая трубку.

На экране аппарата возник сначала силуэт, а потом четкое изображение широкого в кости мужчины неопределенного возраста с сильно загоревшим, точно покрытым темным лаком лицом. Глаза его скрывали толстые стекла очков в черепаховой оправе. Над ободками стекол курчавились лохматые черные брови. Одет он был в низко надвинутую на лоб соломенную шляпу и светлый парусиновый костюм.

Ронский готов был поклясться, что никогда до сих пор не встречал этого мужчину, тем не менее его внезапный собеседник приветливо пожелал доброго утра и не замедлил представиться:

– Орест Эрастович, прошу извинить, что я вас потревожил в столь ранний час. Моя фамилия Павлов Василий Иванович, инженер-геолог. Я только что с рудников. Виделся там с академиком Булавиным, он просил кое-что срочно передать вам. Кроме того, я близкий друг Владимира Георгиевича Дюкова. Должен огорчить вас – у Владимира Георгиевича большая неприятность. Какая? Нет, по телевизофону – это долго и не совсем удобно. У меня есть к вам, Орест Эрастович, деловое предложение: до начала работы еще более двух часов, если вы сейчас подъедете к закусочной, что у Дмитриевского бора, мы с вами обо всем переговорим. Жду вас за левым от входа в закусочную столиком. Хорошо?

Ронский знал, что человек на другом конце провода бессовестно лжет, лжет в каждом своем слове, однако, сделал вид, что поверил, и согласился на встречу.

Закончив разговор, он несколько минут подумал, снова подошел к телевизофону, набрал номер, дождавшись ответа, произнес несколько фраз…

Орест Эрастович уже не один день ожидал этого звонка, но сейчас с трудом сдерживал волнение. Он понимал, что сегодня, буквально в ближайшие часы, должен будет положить голову в пасть хищному зверю, и в его, хотя и бурной, но все же довольно размеренной и устоявшейся жизни могут произойти большие перемены. К лучшему или к худшему будут эти перемены, да и сохранится ли сама его жизнь после встречи с этим человеком – ничего этого Ронский не знал и все это не могло не тревожить его глубочайшим образом.

Охваченный этими тревожными мыслями, Ронский внешне спокойно собирался на решающее в его жизни свидание. Понимая значение этой встречи и подсознательно стремясь в самый ответственный в своей судьбе день быть в наилучшем виде, Орест Эрастович одевался с особой тщательностью. Он надел свой любимый светло-серый костюм, шелковую рубашку оливкового цвета, заботливо повязал неяркий, но все же достаточно броский галстук. Стального цвета туфли и легкая замшевая шляпа дополнили его наряд.

Внимательно оглядев себя в зеркало, Орест Эрастович остался доволен своей внешностью и вызвал такси.

…Новый знакомый, как и обещал, поджидал его. При появлении Ронского, Павлов приветливо двинулся ему навстречу, энергично встряхнул руку и подвел к столику, на котором уже стоял обильный завтрак и бутылка сухого молдавского вина.

Ронский с интересом осматривал незнакомое ему помещение. Расположенная на оживленной автомобильной дороге закусочная пользовалась широкой известностью у шоферов и пассажиров междугородних автобусов. Обычно здесь царило оживление, но в этот ранний час закусочная еще пустовала. Только у самого дальнего столика, уставленного бутылками кефира и клубившимися паром сосисками, молча завтракали несколько человек, судя по всему, командировочных откуда-нибудь из дальнего района.

Вглядевшись внимательнее, Ронский заметил в этой группе знакомые ярко-синие глаза на добродушном широком лице и выбившиеся из-под кепки пышные светлые волосы.

Увидев так близко от себя Алексея Петровича Лобова, Ронский испытал радостное успокоение.

– А я только-только из автобуса, – разливая вино по бокалам, сыпал частой скороговоркой Павлов, – и сразу же к вам позвонил. Виктор Васильевич Булавин просил немедленно передать…

– Как он там на рудниках, Виктор Васильевич? – спросил Ронский, стремясь хоть на несколько мгновений оттянуть неизбежное, что должно было прозвучать в их разговоре.

Павлов, похрустывая свежим салатом, начал рассказывать о встречах с академиком на рудниках. Ронский слушал, поражаясь собственной выдержке. Скрипнула входная дверь, выпуская компанию командировочных. Вместе с ними удалился Лобов, закусочная опустела.

– Но все это не так уж важно, – неожиданно оборвал свой рассказ Павлов. Он посмотрел по сторонам и, убедившись, что они с Ронским одни, полусонная буфетчица не обращает на них ни малейшего внимания, закончил:

– Гораздо важнее то, что вы, Орест Эрастович, уже продолжительное время очень активно сотрудничаете с одной из иностранных разведок.

– Позвольте, – отшатнулся Ронский.

– Чего же позволять? – резко перебил его Павлов. – Вы, Орест Эрастович, информировали художника Дюкова, который является иностранным агентом, о некоторых интимных подробностях жизни профессора Стогова. Мало того, вы ввели Дюкова в дом Стогова, а Дюков, действуя по заданию иностранного разведцентра, похитил Стогова и, отравив своего сообщника – уголовника, инсценировал смерть профессора и пожар в его доме от несчастного случая. К счастью для вас, ему удалась эта инсценировка. Иначе вы не были бы сейчас на свободе.

– Но… – неуверенно начал Ронский.

– Не перебивайте! – возвысил голос Павлов. – Когда я говорю, я привык, чтобы меня слушали.

– Так вот! – продолжал Павлов в прежнем обличительном тоне. – Чудом избежав тяжелого обвинения, вы не порвали своих связей с иностранной разведкой Вы, Орест Эрастович, несколько раз встречались с художником Дюковым и выбалтывали ему совершенно секретные сведения о положении на важнейшей стройке Вы сообщили Дюкову о предполагаемой поездке академика Булавина на рудники. Воспользовавшись этим сообщением, Дюков похитил Булавина так же, как и Стогова.

Ронский вновь попытался что-то возразить, но Павлов, как и раньше, не позволил перебивать себя.

– Сейчас, к вашему сведению, – Павлов сделал многозначительную паузу, – Дюков арестован. Вполне естественно, что он назовет на следствии имя своего главного сообщника, наводчика и информатора, то есть ваше имя, Орест Эрастович. Вы достаточно сообразительны, чтобы трезво оценить последствия такого признания Дюкова для вас.

Павлов вновь выдержал паузу, как бы давая Ронскому возможность обдумать его слова, и продолжал, чуть приглушив голос:

– Таким образом, Орест Эрастович, у вас есть две возможности: одна – это пассивно ждать неизбежного ареста или же попытаться скрыться, что не спасет вас, а лишь усугубит вашу вину, другая – это связать свою судьбу со мной, а я гарантирую вам спасение, свободу, богатство. Выбирайте!

– Что вы хотите от меня? – с трудом выдавил подавленный всем услышанным Ронский.

– Вот это уже практический вопрос, – усмехнулся Павлов. – Как это сказал ваш хваленый Пушкин: «Наконец-то слышу речь не мальчика, но мужа!» Так, что ли?

Ронский неопределенно кивнул головой. Ему сейчас было не до литературных сравнении. Он был потрясен всем услышанным от Павлова, пожалуй, не меньше, чем тогда, при разговоре с Игорем Стоговым в институтском сквере. Он знал о том, что с профессором Стоговым случилось большое несчастье, но ничего не ведал о похищении Булавина, да еще о похищении по его, Ронокого, вине.

Между тем Павлов продолжал:

– Вы спрашиваете, Орест Эрастович, что я, или точнее, очень и очень влиятельные иностранные круги, – он подчеркнул голосом последние слова, – хотят от вас? Отвечу: очень много и очень немного. Много потому, что мы хотим, чтобы сооружаемая здесь термоядерная электростанция никогда, понимаете, никогда не была пущена. Более того, мы хотим, чтобы эта станция исчезла с лица земли с максимальным шумом и громом и прихватила вместе с собой в преисподнюю возможно большее число большевиков.

Мы хотим от вас совсем немного, потому что просим только слегка напутать в системе контрольно-измерительных приборов, чтобы плазма, поступающая в реактор, оказалась чуть-чуть грязнее, а ток для ее поджигания несколько сильнее, чем это необходимо, и реактор вместе со всей своей начинкой полетел бы к небесам. Немного, потому что вы руководите монтажом контрольной аппаратуры и для вас не составит особого труда выполнить нашу скромную просьбу. Согласны?

Ронский молчал. С каким наслаждением он впился бы в глотку этого чудовища, так спокойно приглашавшего его принять участие в уничтожении миллионов людей. Но Ронский понимал, что, даже рискуя жизнью, должен продолжать играть принятую роль.

А Павлов подбодрил:

– Что же, молчание, как у вас, русских, говорится, – знак согласия. А чтобы вам не пришлось очень напрягать вашу мысль, обдумывая, как не допустить автоматического выключения установок, вот вам письменные советы вашего шефа академика Булавина, собственноручно им написанные. Не в пример этому упрямцу Стогову Булавин оказался покладистым и практичным человеком. Надеюсь, теперь ваши сомнения окончательно рассеялись. Если так, то по рукам.

Ронский вяло вложил свою ладонь в цепкие пальцы Павлова.

– Ну, вот и отлично! – удовлетворенно констатировал Павлов. – Возьмите пакет академика и действуйте. Как видите, ничего не изменилось. Академик Булавин по-прежнему остается вашим научным руководителем, – позволил себе пошутить Павлов.

Ронский выжидательно молчал, сжимая пакет, который, казалось, обжигал ему пальцы.

– Да, и еще одна маленькая просьба, – спохватился Павлов. – Через два часа потрудитесь сюда же доставить отчет о ходе стройки. Академику для его научных консультаций необходимы точные сроки пуска станции и точные данные о выполненных работах. Вас буду ждать я сам. И еще, – в голосе Павлова зазвучали металлические нотки. – Не вздумайте водить нас за нос! Предупреждаю, у нас длинные руки и меткий глаз. Так что шутить не советую. А за сим желаю здравствовать.

Павлов поклонился и выскользнул за дверь.

Орест Эрастович остался у столика в полном одиночестве и в глубокой тревоге. Он все еще не решался вскрыть врученный ему Павловым пакет. С ужасом, весь внутренне содрогаясь, думал Ронский о страшном падении Булавина, о грозных последствиях его предательства. Привычный облик, слова, характер академика – все это не давало ни малейшего повода усомниться в честности Булавина, но в то же время в руках Ронского был конверт, надписанный размашистым почерком. Финалом какой трагедии могло быть это послание? Устрашенный этими мыслями, Орест Эрастович не рискнул сразу вскрыть конверт. Сунув его в карман пиджака, он решительно направился к двери.

Выйдя из закусочной, Ронский увидел стоявшую у обочины дороги пустую машину. Едва он приблизился к ней, как дверца распахнулась, и наружу выглянул шофер – сильно загорелый худощавый паренек.

– Садитесь, подброшу!

Орест Эрастович шагнул в гостеприимно распахнутую дверку. Машина плавно и бесшумно тронулась.

Первым движением Ронского, едва он опустился на мягкое, чуть пружинившее сиденье, было извлечь из кармана злополучный пакет Булавина и прочесть, наконец, его содержание.

Он достал конверт, но не успел вскрыть его, как услыхал спокойный, но вместе с тем повелительный голос шофера:

– Передайте этот пакет мне, Орест Эрастович, а я вручу его адресату.

– Кто вы такой? – встрепенулся Ронский.

– Ваш друг, – усмехнулся шофер. – Уверяю вас, это письмо адресовано не вам, а совсем другому лицу. Вот я и передам его по назначению.

Ронский покорно протянул водителю письмо. Тот поблагодарил и сообщил:

– Известный вам товарищ просил передать, Орест Эрастович, свою благодарность и напомнить, что пуск станции приближается, а у вас еще много работы, поэтому вам не следует тратить время на свидания с малознакомыми людьми.

Ронский широко, освобожденно вздохнул. Машина приближалась к главному въезду на стройку.

…Время, назначенное Шефом для встречи с Орестом Эрастовичем, истекло. Напрасно смотрел он на то и дело открывающуюся дверь закусочной и в окно, напрасно, оставив накрытый стол, выходил на крыльцо. Ронский не появлялся. И снова, как вчера, когда не явился Чиновник, Шеф понял, что Ронский не придет. Снова, как и вчера, Шефа покинула с таким трудом восстановленная уверенность в собственной неуязвимости. Он опять почувствовал себя в чужих, враждебных ему руках, которые неумолимо стягивали вокруг него смертельную петлю.

Он так явственно ощутил на своей шее эту давящую жесткую петлю, что с треском рванул ворот просторной рубашки, и, не замечая удивленных взглядов окружающих, стремглав выскочил из закусочной.

Тяжело топая ногами, не видя ничего перед собой, он бежал по пустынной просеке к метеопункту. Бежал, повинуясь единственному, захватившему все его существо чувству ужаса и единственному стремлению – бежать, все равно куда, но только бежать, бежать, радуясь возможности движения.

Движение несколько успокоило его, и он замедлил бег, а потом перешел на быстрый, размашистый шаг.

Постепенно чувство ужаса уступило место клокочущей ненависти. Он ненавидел сейчас все вокруг себя: и эти деревья, ласково шумевшие на легком ветерке мохнатыми ветками, и синее небо с редкой пеленой облаков, и темневшие повсюду горы, и землю, на которой они стояли. Но больше и сильнее всего он ненавидел людей, населявших эту землю, их улыбки, их голоса, их уверенность в себе и своей стране.

Сейчас ему было все равно: взрывать, стрелять, сжигать, рвать зубами или ногтями. Уничтожать, только уничтожать – это желание погасило в нем все другие мысли и чувства.

И навеянный этой неутолимой жаждой истребления всего, что было вокруг него, в голове Шефа родился последний план.

Сейчас он войдет в домик, прикажет Кондору приготовить все для ликвидации и не спускать глаз с пленников, а сам возьмет врученное Грэгсом оружие, поднимется на самую высокую точку над стройкой станции и даст, наконец, выход неукротимой жажде разрушения. Он не сумел как мечтал, отправить на тот свет миллионы, но все же тысячи поплатятся жизнью за крушение его мечты, и еще на два-три года отодвинется восход этого Земного Солнца, как зовет свою станцию Стогов.

При мысли о Стогове он даже вздрогнул от всколыхнувшей все его тело ненависти… Что ж, Стогов получит свое. После того, как иссякнет страшная мощь оружия Грэгса, он вернется в домик и сам взорвет его вместе со всеми обитателями, не исключая и верного Кондора: меньше сообщников – меньше шансов на провал. Нет, не со всеми – вовремя одумался Шеф. – Булавин сговорчив, надо предложить ему бежать вместе. Их подберут люди Грэгса и отправят на Запад. Булавин – фигура более крупная, чем Стогов, и Грэгс заплатит за доставку Булавина.

А потом, после отдыха, когда новый Стогов или Булавин восстановят здесь то, что сметет сегодня его оружие, он опять вернется сюда с лучшими, чем на этот раз помощниками, и осуществит давнюю мечту.

С мыслью о будущем мщении этой ненавистной стране за пережитый сегодня ужас и о будущих миллионах в награду за это, он, не ответив на учтивый поклон Кондора, вошел в домик.

Через несколько минут, отдавая на ходу последние распоряжения старику, Шеф вышел. В руках он держал цилиндрический пластмассовый футляр, формой и размерами напоминавший старинную подзорную трубу.

Почти бегом, торопливо озираясь по сторонам, вскарабкался он на холм за домом, взглянул на раскинувшуюся в долине панораму грандиозного строительства. Отсюда чуть различались тоненькие иголочки крановых стрел, ползли по еле различимым линиям дорог букашки грузовиков, хрустальным кубиком сверкало в солнечных лучах здание Центрального диспетчерского пульта будущей станции.

Шеф, прищурясь, прицелился, прикинул сектор поражения. Он показался ему недостаточным. Не извлекая оружия из футляра, Шеф вновь схватил его под мышку и еще стремительнее, чем прежде, начал карабкаться вверх по голой, почти отвесной скале.

Ободрав кожу на ладонях, окровянив ногти, разорвав в нескольких местах свой парусиновый костюм, он, наконец, достиг вершины скалы. Она почти упиралась в облака, тяжелыми ватными хлопьями они висели над самой головой, холодные и неподвижные.

Шеф был здесь совсем один. Строительная площадка едва различалась, скорее угадывалась сквозь зыбкое марево пронизанного солнцем воздуха! Даже домик метеопункта потерял четкие очертания, расплылся, казался крохотной, бесформенной, грязной заплаткой на изумрудно-чистой альпийской поляне.

Отсюда Шеф уже не мог видеть движения на стройке. Но он отчетливо представлял себе снование грузовиков, покачивание стрел кранов, штабеля строительных материалов, трудовую суету многих сотен людей.

Они разгружают машины, двигают рычаги кранов, укладывают в стены блоки солнцелита. Они разговаривают, спорят, поют, смеются, может быть, даже кто-то влюбляется вот в эту самую минуту. Эти люди несколько часов назад покинули свои домашние очаги, они знают, что вечером вернутся к этим очагам и будут целовать женщин, ласкать детишек, читать, вращать ручки радиоприемников и телевизоров…

Они уверены в том, что будут жить и сегодня, и завтра, и еще много-много долгих дней. Они уверены в том, что будут жить и сами, и их дети, и внуки, и правнуки, много поколений неизвестных, но не менее, чем эти живущие, ненавистных Шефу людей.

О, советские люди умеют верить в будущее. Это Шеф знал отлично. Неукротимая, несгибаемая вера миллионов и порождала в нем самую жгучую ненависть. Ведь сам он не верил ни во что, кроме денег и грубой силы. Сейчас он применит силу, чтобы убить хоть несколько тысяч этих верящих в будущее, и он клялся в том, что еще вернется сюда, чтобы убить миллионы.

На мгновение Шеф вновь представил себе строительную площадку. Там трудятся люди, трудятся и верят в жизнь, и никто из них не думает о смерти. Никто не думает о том, что кладет последнюю плиту, сваривает последний шов, договаривает последнюю фразу, бросает последний взгляд на приглянувшуюся девчонку или паренька. А смерть у них над головой, и он властен в их смерти.

Шеф открыл, наконец, футляр, извлек из него предмет, напоминавший крупный велосипедный насос с прикрепленными к нему черными кубиками.

В солнечных лучах тускло блеснул металл оружия. Шеф с благоговением погладил его пока еще холодную шершавую поверхность. Бережно укрепил в расселине между лежавшими над обрывом скалы валунами, чуть наклонил зарешеченный на конце ствол вниз.

Шеф знал: легкое нажатие рычажка и из зарешеченного жерла излучателя низвергнется тропический ливень сверхзаряженных частиц. Со скоростью света, незримые для глаза, ринутся они вниз и тогда расколется, дрогнет земля, в пыль распадутся дома, скалы, машины, вихрь и пламя подымутся над этим местом, через минуту-другую от всего этого людского муравейника в долине останется лишь раскаленный радиоактивный пепел

В мозгу Шефа возникло видение как мгновенно вспыхивают и в пыль распадаются тела, он представил себе, как начнут выть и метаться люди, ища и не находя спасения от настигающей всюду, непонятной и от этого еще более страшной смерти. От этой мысли он громко, сладострастно расхохотался, и его хриплый смех хлопками выстрелов застучал о каменные своды скал…

И вдруг, заглушая этот смех, ударом июньского грома врезался в тишину властный голос:

– Ложись! Руки на голову!

В то же мгновение кто-то тяжелый навалился сверху, чем-то сильно ударил по запястью, отбросил в сторону зарешеченный ствол излучателя.

Собрав все силы, Шеф сбросил навалившуюся сверху тяжесть, поднялся и с расширенными ненавистью зрачками, захлебываясь закипевшей у губ пеной, хрипло рыча и воя, выпятил руки со скрюченными судорогою пальцами и ринулся на стоявшего рядом человека. Кто-то подставил ему ногу, и Шеф, потеряв равновесие, растянулся во весь рост на камнях.

Он хотел тотчас вскочить, но уже несколько человек навалились на него.

Шеф в бессильной ярости впился зубами в землю, не чувствуя боли, не замечая хлынувшей изо рта крови. Он продолжал извиваться, изрыгая хриплые крики, но сопротивление было быстро сломлено, ему накрепко скрутили руки и ноги. Теперь он лежал на спине не в силах шевельнуться. Изо рта, из раскрошенных о камни зубов, сочилась кровь, распухшие губы с трудом шевелились, и только в глазах кипела прежняя ненависть.