Текст книги "Записки охотника. Накануне. Отцы и дети"

Автор книги: Иван Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 51 страниц)

КОММЕНТАРИИ

«ЗАПИСКИ ОХОТНИКА»

Биография «Записок охотника» началась с первого номера некрасовского «Современника» за 1847 г., где в отделе «Смесь» был напечатан небольшой рассказ Тургенева «Хорь и Калиныч», явившийся прологом великой книги писателя. Обстоятельства (на первый взгляд вполне прозаические) появления этого рассказа, сыгравшего столь важную роль в творческой судьбе Тургенева, описаны им в его «Литературных и житейских воспоминаниях»: «Только вследствие просьб И. И. Панаева, не имевшего чем наполнить отдел «Смеси» в 1-м нумере «Современника», я оставил ему очерк, озаглавленный «Хорь и Калиныч». (Слова: «Из записок охотника» были придуманы и прибавлены тем же И. И. Панаевым с целью расположить читателя к снисхождению.)» (Сочинения, XIV, 52).

Возможно, что слова: «Из записок охотника» – были сознательно прибавлены Панаевым с целью привлечь читателя к весьма популярному в 30—40-е годы прошлого века своеобразному жанру охотничьих рассказов, особенное развитие получившему в Англии и «обошедшему… другие европейские литературы», в том числе и русскую (М. П. Алексеев, Заглавие «Записки охотника». – «Тургеневский сборник», вып. V, изд. «Наука», Л. 1969, стр. 217). Судя по этому невинному заглавию, Панаев вряд ли мог предполагать, чем станет впоследствии рассказ из «Смеси» для Тургенева и всей русской литературы.

Но, как всегда, пророческим оказалось впечатление Белинского. «Вы и сами не знаете, что такое «Хорь и Калиныч», – писал критик Тургеневу. – Судя по «Хорю», Вы далеко пойдете. Это Ваш настоящий род…» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. XII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 336). И хотя сам Тургенев утверждал, что успех «Хоря и Калиныча» «побудил… написать другие», создание всего цикла совсем не было случайностью, так сказать, счастливой неожиданностью, а, наоборот, явилось закономерностью, творческой и нравственной необходимостью. Весь предшествующий путь молодого Тургенева, воспитанника Московского университета, близкого в 40-е годы передовым и талантливым людям России – Белинскому, Грановскому, Станкевичу, Герцену и Огареву, старому декабристу Н. И. Тургеневу, – неотвратимо подводил писателя к созданию большого антикрепостнического произведения, эпического полотна, своего рода «русской Илиады».

В 1846 г. еще до появления первого рассказа о русском крестьянине, Тургенев выступил в качестве негласного сотрудника французского журнала «Revue Independant», органа утопических социалистов. Ка. к теперь стало известным, основная часть статьи «Об освобождении крепостных в России», напечатанной в журнале за подписью Луи Виардо, одного из прогрессивных деятелей Франции, принадлежала Тургеневу и представляла собой переработанный и значительно более острый вариант его раннего политико-экономического исследования 1842 г. «Несколько замечаний о русском хозяйстве и русском крестьянине». В редакции 1846 г. Тургенев в самой категорической форме говорит о необходимости немедленного освобождения крестьян от крепостной зависимости. Тургенев, по словам Виардо, «стал, вопреки интересам своего класса, вопреки собственным интересам, таким смелым и открытым сторонником освобождения крепостных, словно сам родился в этом бедственном состоянии и требовал свободы для себя во имя страждущего человечества и попранной справедливости» («Тург. сб.», вып. IV, Л. 1968, стр. 108).

Для истории возникновения цикла безусловный интерес представляет рассказ «О происхождении «Записок охотника», приведенный в воспоминаниях современницы Тургенева, М. П. С – ой со слов писателя. Речь идет о трагической гибели на охоте поздней осенью 1846 г. любимого доезжачего Тургенева, который на всем скаку вместе с лошадью провалился в глубокую яму-западню и был затоптан. Случай этот, усугубивший и без того обостренное чувство невольной вины, причастности к злу русской жизни, по убеждению мемуаристки, в какой-то мере повлиял «демократически на литературное направление Тургенева в «Записках охотника». «Иван Сергеевич несколько раз принимался описать гибель своего любимого доезжего, – рассказывает мемуаристка, – но у него никогда не хватало твердости довести до конца этот очерк: как только он начинал вспоминать обо всех подробностях этого трагического случая, он испытывал такое сильное душевное волнение, такую сердечную тоску, такое умственное смятение, что его силы слабели и перо вываливалось из его рук… Тем не менее те идеи, те чувства, которые Тургенев никогда не мог изложить в рассказе о смерти Игнатия, он блестяще и могуче разлил по другим своим произведениям, собранным в знаменитых «Записках охотника», этом вечном памятнике русского литературного гения» (Сочинения, IV, 485–486).

Успех «Хоря и Калиныча», естественно, окрылил Тургенева, давно захваченного идеей борьбы с крепостничеством. Вне всякого сомнения, что Тургенев передал в «Современник» рассказ, написанный до случайно возникшего предложения Панаева.

Один за другим печатаются рассказы Тургенева в «Современнике». В течение только 1847 г. появилось восемь рассказов: «Хорь и Калиныч» (№ 1), «Петр Петрович Каратаев» (№ 2), «Ермолай и мельничиха», «Мой сосед Радилов», «Однодворец Овсяников», «Льгов» (№ 5), «Бурмистр», «Контора» (№ 10); в 1848 г. были опубликованы: «Малиновая вода», «Уездный лекарь», «Бирюк», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Смерть» («N*2 2); в 1849 г. публикуются: «Гамлет Щигровского уезда», «Чертопханов и Недопюскин», «Лес и степь» (№ 2); в 1850 г. – «Певцы» и «Свидание» (№ И); в 1851 г. – «Бежин луг» (№ 2) и «Касьян с Красивой Мечи» (№ 3) – последний рассказ из «Записок охотника», опубликованный на страницах «Современника». Примечательно, что второй рассказ цикла, «Петр Петрович Каратаев», был напечатан без подзаголовка «Из записок охотника», и только начиная с третьего, «Ермолай и мельничиха», – этот подзаголовок, ставший затем названием всей книги, окончательно укрепился.

Почти все рассказы были написаны Тургеневым в отдалении от России, за границей, куда он уехал во второй половине января 1847 г., то есть сразу же после появления в «Современнике» «Хоря и Калиныча». Отъезд на столь длительное время (писатель вернулся на родину лишь в 1850 г.) был вызван не только обстоятельствами личной жизни Тургенева – любовью к великой певице и актрисе Полине Виардо, но прежде всего соображениями гражданского и творческого характера: «Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него… враг этот был крепостное право», – так писал Тургенев в своих «Литературных н житейских воспоминаниях».

История создания «Записок охотника» нерасторжимо связана с именем Белинского. Самые социально-острые антикрепостнические рассказы из «Записок охотника» – «Бурмистр», «Контора», «Два помещика» – создавались летом 1847 г. в маленьком курортном городке Зальцбрунне, где Тургенев жил вместе с тяжело больным Белинским. Символично, что рассказ «Бурмистр» помечен знаменательной для Тургенева датой: «Зальцбрунн в Силезии, июль 1847 г.». Этим же месяцем помечено и знаменитое «Письмо» Белинского к Гоголю, о котором Тургенев, по словам современников, говорил: «Белинский и его письмо, это – вся моя религия» («Дневник В. С. Аксаковой», СПб. 1913, стр. 42).

Уже в июне 1847 г. Тургенев задумал объединить рассказы из «Записок охотника» в отдельную книгу. А несколько позже, в октябре 4847 г., Некрасов сообщал писателю о своей идее издания серии «Библиотека русских романов, повестей, записок и путешествий». По мысли Некрасова, серия должна была открываться романом Герцена «Кто виноват?», во втором томе предполагалось напечатать «Обыкновенную историю» Гончарова, а третий том составили бы рассказы Тургенева. Замысел этот не осуществился. После революционных событий 1848 г. в Западной Европе, и прежде всего во Франции, русская цензура стала крайне осторожной и придирчивой, и это незамедлительно сказалось на тургеневских рассказах из «Записок охотника». Особенно «пощипала» цензура «Гамлета Щигровского уезда» (1849), изъяв из текста целые страницы.

Возможно, что цензурные мытарства заставили Тургенева в ту пору отказаться не только от издания отдельной книги, но и предупредить читателя в обращенных к нему словах из очерка «Лес и степь» о своем намерении завершить на этом публикацию «Записок охотника» в «Современнике». Но с большей уверенностью можно предположить другое: слова о прекращении «Записок охотника» связаны с тем, что сам очерк был задуман как своеобразный эпилог цикла и во всех '«программах», составлявшихся Тургеневым на протяжения трех лет (1847–1850), обозначался в конце. Это предположение тем более вероятно, что публикация в «Современнике» рассказов из «Записок охотника» продолжалась н после очерка «Лес и степь», вплоть до 1851 г.

Мысль об отдельном издании «Записок охотника» не оставляла Тургенева. Писатель долго и упорно работал над его «проспектом», о чем красноречиво говорят многочисленные программы. Последняя, десятая программа была набросана в августе – сентябре 1850 г. на полях чернового автографа рассказа «Притынный кабачок» («Певцы»).

После публикации в «Современнике» рассказов «Свидание» и «Певцы» Тургенев писал Полине Виардо в ноябре 1850 г.: «Я не оставляю мысли собрать все эти рассказы и издать их в Москве». В этом же письме он говорил и о своем желании посвятить ей свою будущую книгу («Письма», I, 409). Интересно, что в цензурной рукописи сохранился титульный лист с зашифрованным посвящением (три звездочки), но в печати оно не появилось.

Политическое досье Тургенева к началу 50-х годов все больше убеждало правительство в сомнительной благонадежности писателя – автора безусловно оппозиционных антикрепостнических рассказов. Кроме того, Тургенев, встречавшийся за границей с Герценом, Огаревым, Бакуниным, Н. И. Тургеневым и бывший очевидцем революционных событий в Париже, вызывал явные подозрения властей. «Когда Тургенев в 1850 году вернулся в Петербург, его предостерегали, но он не хотел обращать на это внимание», – вспоминал один из современников писателя, немецкий критик Карл Глюмер («Тург. сб.», вып. V, стр. 362).

Но Тургенев, понимая, что на него «давно смотрят косо», продолжал свои хлопоты об отдельном издании «Записок охотника» – и в этом выразилась мужественная гражданская позиция писателя. Дело в том, что уже осенью 1851 г. за Тургеневым был установлен особый негласный надзор тайной полиции и все его письма перлюстрировались. Исследователи связывают факт установления надзора с французским изданием книги А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России» (в переводе которой на французский язык, по-видимому, принимал участие и Тургенев). В ней «Записки охотника» были названы «шедевром Тургенева»: «Кто может читать, не содрогаясь от возмущения и стыда… шедевр И. Тургенева «Записки охотника»?» – писал Герцен (А. И. Герцен, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. VII, изд. АН СССР, стр. 228). Симптоматично, что впервые о тургеневских «Записках» Европа узнала из уст издателя «Колокола». С книгой Герцена, услужливо присланной в Россию префектом парижской полиции, специально ознакомился Николай I, и, возможно, он обратил внимание как на отзыв Герцена о «Записках охотника», так и на весь «крамольный» контекст, в котором они упоминались (10. Г. О к с м а н, От «Капитанской дочки» А. С. Пушкина к «Запискам охотника» И. С. Тургенева, Саратов, 1959, стр. 247–249).

По инициативе друга Тургенева Василия Петровича Боткина рукопись «Записок охотника» прошла частный предварительный просмотр цензора кн. В. В. Львова, профессионального литератора, писавшего для юношества. По словам В. П. Боткина, это был «честный и благородный цензор». Львов, достаточно объективно, непредвзято просмотревший рукопись, одобрил ее, и вскоре она была официально представлена в Московскую цензуру и разрешена к печати. В этом издании Тургенев восстановил многочисленные цензурные изъятия из журнальных публикаций. Вмешательство кн. Львова в текст было минимальным (за что впоследствии цензор жестоко поплатился – был уволен от службы и лишен пенсии. «Из обеих частей, – писал Боткин Тургеневу 10 марта 1852 г., – Львов выкинул строк десять, и то таких, которых нельзя было оставить» («В. И. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», М – Л. 1930, стр. 29).

Впервые в отдельном издании появился рассказ «Два помещика», задуманный, по всей вероятности, одновременно с «Бурмистром» в 1847 г. Все предшествовавшие попытки Тургенева опубликовать его в «Современнике», а затем в сборниках («Иллюстрированном альманахе» и в альманахе «Комета») терпели крах. В августе 1852 г. «Записки охотника» вышли из печати и очень быстро по тому времени разошлись.

С «Записками охотника» связана драматическая полоса в жизни Тургенева – арест в апреле 1852 г., а затем почти двухлетняя ссылка в деревню. Внешним поводом для гонений послужила статья о Гоголе, которую написал Тургенев, потрясенный смертью гениального создателя «Мертвых душ». Но истинный причиной были «Записки охотника». «В 1852 г. за напечатание статьи о Гоголе (в сущности, за «Записки охотника») отправлен на жительство в деревню», – писал Тургенев К. К. Случевскому в марте 1869 г. (Письма, И, 635).

Тургенев был арестован раньше, чем вышла из печати книжка «Записок охотника». На какое-то время возникла даже опасность изъятия и уничтожения части готового тиража. Но власти так и не решились пойти на этот рискованный шаг – уж слишком большую известность приобрели «Записки охотника» при первом своем появлении в «Современнике» – журнале, который читался всей просвещенной Россией. Однако были приняты другие репрессивные меры – началось не совсем обычное, пожалуй, единственное в своем роде, подробнейшее цензурное расследование по уже отпечатанной книге.

В сущности, после этого расследования, возглавлявшегося министром народного просвещения кн. П. А. Ширинским-Шихматовым (ему подчинялось Главное управление цензуры), «Записки охотника» были запрещены в России в течение более чем шести лет. Результаты цензурного следствия, которое осуществлялось одним из крупных чиновников Главного управления цензуры Е. Е. Волковым, докладывались самому Николаю I.

Выводы цензуры содержали серьезные обвинения политического характера. Известную роль в этом сыграло объединение «Записок охотника» в отдельную книгу. Публикуя свои рассказы в журнале, Тургенев дипломатично заботился о том, чтобы самые острые из них чередовались с более спокойными, да и цензура «помогала», убирая «опасные» фразы, а то и целые страницы. В отдельном издании антикрепостнический замысел цикла как бы высветлился, освободительные настроения нарастали от рассказа к рассказу, достигая своей кульминации примерно к середине цикла, где один за другим шли – «Касьян с Красивой Мечи», «Бурмистр», «Контора», «Бирюк», «Два помещика». Подобно стихотворениям Некрасова, рассказы Тургенева, «собранные в один фокус», рождали чувства гнева и сострадания.

В своем рапорте цензор Волков особенно подчеркивал вредный политический смысл всей книги, написанной, по его мнению, во имя определенной тенденции. «Издавая «Записки охотника», г. Тургенев, человек, как известно, богатый, конечно, не имел в виду прибыли от продажи своего сочинения, – утверждал цензор, – но, вероятно, имел совершенно другую цель, для достижения которой и напечатал свою книгу». Эту «другую цель» цензор сразу уловил: «Полезно ли, например, – рассуждал чиновник, – показывать нашему грамотному народу… что однодворцы и крестьяне наши, которых автор до того опоэтизировал, что видит в них администраторов, рационалистов, романтиков, идеалистов, людей восторженных и мечтателей (бог знает, где он нашел таких!), что крестьяне эти находятся в угнетении, что помещики, над которыми так издевается автор, выставляя их пошлыми дикарями и сумасбродами, ведут себя неприлично и противузаконно… или, наконец, что крестьянину жить на свободе привольнее, лучше» (Сочинения, IV, 505). По мнению Волкова, такая книга «сделает более зла, чем добра», ибо потрясает самые основы крепостнического государства.

Недоумение цензора, вызванное якобы неправдоподобно высоким душевным строем тургеневских крестьян («где он нашел таких!»), было скорее просто риторическим восклицанием верноподданного чиновника. Именно удивительная, абсолютная достоверность книги, доподлинность изображенных ситуаций, характеров, самого уклада русской жизни смущала цензуру и приводила в восхищение великих современников Тургенева – Белинского и Герцена, Чернышевского и Некрасова, Салтыкова-Щедрина и Льва Толстого.

Сохранились многочисленные мемуарные свидетельства о существовании реальных прототипов тургеневских героев из «Записок охотника». Так, реальным лицом был знаменитый Хорь, мужик, «наделенный государственным умом и лбом Сократа». А. А. Фет, поэт, друг и сосед Тургенева по имению, записал свои впечатления от встречи с этим русским крестьянином, которого обессмертил писатель. «В запрошлом году, в сезон тетеревиной охоты, – вспоминает Фет, – мне привелось побывать у одного из героев тургеневского рассказа «Хорь и Калиныч». Я ночевал у самого Хоря. Заинтересованный мастерским очерком поэта, я с большим вниманием всматривался в личность и домашний быт моего хозяина. Хорю теперь за восемьдесят лет, но его колоссальной фигуре и геркулесовскому сложению лета нипочем» («Русский вестник», 1862, кн. V, стр. 246). Бывший крепостной Тургенева, Ардалион Иванович Замятин (впоследствии учитель земской школы), рассказывал в своих воспоминаниях: «Бабушка и мать говорили мне, что почти все лица, упоминаемые в «Записках», не выдуманные… даже имена их настоящие… был Бирюк, которого в лесу убили свои же крестьяне, был Яшка-Турчонок – сын пленной турчанки. Даже я лично знал одного тургеневского героя, именно Сучка, Антона, переименованного барынею Варварою Петровною из Козьмы. Бежин луг, Парахинские кусты, Варнавицы, Кобылий верх… – все эти места имели те же названия и в 1882 году» («Тург. сб.», вып. II, М.—Л. 1966, стр. 298–299). Между прочим, эти названия сохранились и по сей день, так же как и речка Красивая Меча, и деревня Колотовка. Чернский, Белевский, Жиздринский уезды, «места действия» в «Записках охотника», были исхожены Тургеневым вместе со своим постоянным спутником Афанасием Тимофеевичем Алифановым, выведенным в книге под именем Брмолая. Это был крепостной соседних помещиков, выкупленный Тургеневым на волю, «охотник с ног до головы, всею душой и помыслами преданный охоте» (И. Ф. Рында, Черты из жизни Ивана Сергеевича Тургенева, СПб. 1903, стр. 43). По свидетельству одного из приятелей Тургенева, Е. Я. Колбасина, рассказ «Ермолай и мельничиха» «целиком взят из действительного происшествия» («Первое собрание писем И. С. Тургенева», СПб. 1885, стр. 92).

На страницах своей книга Тургенев воскресил мрачные истории из жизни своих предков, лихих крепостников, вельмож старинного покроя. Отголоски похождений отца Варвары Петровны – Петра Ивановича Лутовинова звучат в «Однодворце Овсяникове». Сохранилось предание о жестокой расправе помещика с однодворцами, осмелившимися запахать «ничейную» землю. «В числе владений П. И. Лутовинова было село Топки… Там, вероятно, и произошло побоище с однодворцами… После побоища, в котором было убитых до 15 человек», Лутовинов «собрал все мертвые тела и повез их в город Ливны, едучи туда через селение противников, зажег оное с обоих концов и кричал: «Я бич ваш!» (Б. В. Богданов, Предки Тургенева. – «Тург. сб.», вып. V, стр. 348). В рассказе «Смерть» Тургенев привел действительный факт из биографии своей бабки (со стороны В. П. Лутовиновой): «В рассказе «Смерть»… – вспоминает В. Н. Житова, – описаны ее последние минуты: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергеича» (В. Н. Житова, Воспоминания о семье И. С. Тургенева, Тула, 1961, стр. 23). «Истинным происшествием» называет сам Тургенев события, послужившие основой сюжета «Живых мощей», рассказа, снискавшего мировую известность. В письме к Людвигу Пичу Тургенев называет имя парализованной женщины, ставшей прообразом Лукерьи: «Клавдия (это было ее настоящее имя)… Я посетил ее летом» (Письма, X, 229, 435). Но возможно, что в Лукерье слились два реальных женских образа. Речь идет о крепостной красавице Евпраксии, первой певунье и плясунье, с которой семнадцатилетний Тургенев был близок (Письма, VII, 138).

В 1856 г., после смерти Николая I, Тургенев задумывает второе отдельное издание «Записок охотника», которого, по словам Добролюбова, «уже несколько лет с таким нетерпением ожидала терпеливая русская публика» («Современник», 1859, № 2, отд. «Новые книги», стр. 289). Однако появилось оно только в самый канун отмены крепостного права. Издание стало возможным тогда, когда то, что вменялось в вину тургеневским «Запискам», можно было официально объявить их достоинством. Это и сделал И. А. Гончаров (исполнявший в 1858 г. обязанности цензора) в своей докладной записке, в которой он нарочито подчеркнул, что книга Тургенева «скорее может подтвердить необходимость принимаемых правительством мер» по отмене крепостного права. В феврале 1858 г. «Записки охотника» были разрешены к переизданию. В 1859 г. второе издание вышло в свет.

Начиная с 1859 г. «Записки охотника» получили «права гражданства» в России и стали одним из наиболее часто издаваемых произведений Тургенева как в составе собраний сочинений писателя, так и отдельной книгой. Впервые они были включены в собрание сочинений в 1860 г. и дополнены двумя новыми рассказами: «О соловьях» и «Поездка в Полесье». Однако уже следующее издание —1865 г. (также в составе собрания сочинений) вышло без этих двух рассказов. Очевидно, писатель, необычайно бережно относившийся к своей книге, боялся нарушить ее жанровую и стилевую цельность. До некоторой степени именно особой художнической щепетильностью объясняется и то – обстоятельство, что не все замыслы, относящиеся к «Запискам охотника», нашли свое окончательное воплощение. Всего их было, по словам Тургенева, «заготовлено около тридцати». «Иные очерки остались недоконченными из опасения, что цензура их не пропустит; другие – потому что показались… не довольно интересными или не идущими к делу» (письмо к Я. П. Полонскому от 25 января/6 февраля 1874 г.; Письма, X, 191). К числу последних, то есть «не идущих к делу», можно отнести такие замыслы, – как «Приметы», «Безумная», «Человек екатерининского времени». Замысел рассказа, условно названного «Приметы» – о дурных предчувствиях и предзнаменованиях, – действительно не был созвучен ясному и строгому тону «Записок». «Человек екатерининского времени» – этот замысел, относящийся к «веку минувшему», нашел свое частичное воплощение в одном из образов (вельможи) в рассказе «Малиновая вода». Реминисценцией другого неосуществленного тургеневского замысла «Безумная» (возникшего после встречи писателя в лесу с безумной женщиной), по всей вероятности, является рассказ одного из мальчиков в «Бежином луге» о потерявшей рассудок Акулине и связанное с этим рассказом воспоминание самого. Тургенева.

Окончательно состав «Записок охотника» сформировался в 1874 г., когда Тургенев ввел в книгу три «новых» рассказа – «Живые мощи», «Стучит!», «Конец Чертопханова». Но, в сущности, они не являлись новыми рассказами в полном смысле этого слова. Два первых из них были основаны на старых неоконченных набросках, относящихся к 40-м годам и не завершенным по цензурным причинам. «Конец Чертопханова» представлял собой естественное продолжение новеллы «Чертопханов и Недопюскин». Тургенев, узнав о трагической судьбе человека, явившегося прототипом Чертопханова, написал рассказ, который как бы завершал историю, начатую еще в 1848 г. Первоначально «Конец Чертопханова» был опубликован в 1872 г. в «Вестнике Европы» с подзаголовком «Из записок охотника». Появление нового рассказа в 70-е годы веполошило друга Тургенева, П. В. Анненкова: «Какая прибавка, какие дополнения, украшения и пояснения могут быть допущены к памятнику, захватившему целую эпоху и выразившему целый зарод в известную минуту, – взволнованно писал Тургеневу Анненков 23 октября/4 ноября 1872 г. – Он должен стоять – и более ничего. Это сумасбродство – начинать сызнова «Записки» (Сочинения, IV, 508). Между тем Тургенев ничего диссонирующего не ввел в свою книгу – «мемориал» эпохи крепостного права.

О «Живых мощах» Тургенев писал Анненкову, что, воспользовавшись «уцелевшим наброском», он «оболванил его». Писатель исключил из поздней редакции сцену «видения» Лукерьи («тираду об освобождении»), в которой она благословляет крестьян на борьбу за волю (Письма, X, стр. 189, 193). Но и в редакции 1874 г. Тургенев в самом главном сохранил изначальный замысел о героическом русском характере, способном на великое «долготерпение» (до поры до времени), наделенном силой мужественно переносить самые тяжкие страдания. Исключив «тираду об освобождении», Тургенев ввел иной, едва ли не более острый сюжет – Лукерья, рассказывающая на особый, житийный лад легенду о Жанне д’Арк. Гибель легендарной героини Франции за свободу своего народа воспринимается тургеневской Лукерьей как идеал человеческого поведения, настоящий подвиг. В статье «Живые мощи». Житийная традиция и «легенда» о Жанне д’Арк в рассказе Тургенева» исследователь (Н. Ф. Дробленкова) не без оснований замечает,' что введение этой легенды в сюжет произведения в какой-то мере привносит в первоначальный замысел Тургенева дополнительные оттенки – с ней «появлялось утверждение гражданских идеалов его героини», а также и совсем новая для «Записок охотника» тема «сопоставления судеб и путей России и Европы» («Тург. сб.», вып. V, стр. 300).

В издание 1874 г. вошли двадцать пять рассказов, и с тех пор состав «Записок охотника» никогда больше не менялся.

Книга о русском крестьянине, о русском народе принесла Тургеневу всемирную славу. Вскоре после выхода в свет первого отдельного издания «Записки охотника» получили известность в Европе и Америке. Первые переводы «Записок охотника» стали появляться уже в 50-е годы во Франции, Германии, Англии, затем Дании и других европейских странах. Как справедливо утверждает М. П. Алексеев в своем исследовании «Мировое значение «Записок охотника», европейская известность книги Тургенева была также одной из причин разрешения в 1858 г. второго отдельного издания, ибо русская интеллигенция могла читать «запретное» произведение и в переводе на другие языки (см. сб. «Записки охотника», Орел, 1955, стр. 51).

Судьба переводов «Записок охотника» не совсем обычна. Первый их перевод на французский язык, выполненный Э. Шаррьером под вымышленным названием «Воспоминания знатного русского барина, или Картина состояния дворянства и крестьянства в русских провинциях в настоящее время», явился своеобразным орудием политической борьбы.

Перевод вышел в самом начале войны 1854 г., объявленной России Англией и Францией, и этим во многом объяснялась тенденциозность переводчика, а затем и французской прессы, стремящихся прежде всего возбудить в условиях войны неприязнь к противнику, то есть к России. Тургенев, не удовлетворенный и качеством перевода, и самой политической ситуацией, возникшей в связи с выходом первого французского издания, выступил с открытым письмом в газету «Journal de St. Petersbourg» (1854, № 475), в котором выразил свой протест (Сочинения, XV). Но даже этот далеко не блестящий перевод заставил французских писателей обратить внимание на автора «Записок охотника» – ив первую очередь Проспера Мериме, ставшего впоследствии не только популяризатором творчества Тургенева во Франции, но и другом русского писателя. В 1858 г. во Франции вышел перевод «Записок охотника», выполненный Ипполитом Делаво, личностью в высшей степени примечательной, одним из лучших славистов того времени, целиком посвятившего себя популяризации русской литературы на Западе. Перевод был сделан при непосредственном участии самого Тургенева. Это единственный авторизованный перевод «Записок охотника», что и значится на титульном листе книги: «единственное издание, авторизованное автором» (см. Ф. Я. Прийма, Новые данные о «Записках охотника» Тургенева во французской литературе. – Сб. «Записки охотника» Тургенева, Орел, 1955, стр. 331–356). Перевод Делаво особенно интересен тем, что в нем Тургенев восстановил некоторые цензурные купюры, сделанные в 1852 г., между тем как ни в одном из русских прижизненных изданий он не мог этого осуществить.

С «Записок охотника» началась известность Тургенева во Франции – их с захватывающим интересом читали Флобер и Жорж Санд, Мопассан и Альфонс Додэ, А. Дюма, Ламартин, Ипполит Тэн и Гизо, молодой Анатоль Франс. Для прогрессивных людей разных стран мира «Записки охотника» были своего рода «открытием России». Именно так восприняли книгу Тургенева Жорж Санд, Флобер, Мопассан.

В «Записках охотника», замечал Анатоль Франс в своей статье 1877 г., «Тургенев… дал голос целому миру…» (сб. «Записки охотника», Орел, 1955, стр. 363). Юный Ромен Роллан, прочитав книгу Тургенева, писал в дневнике 1887 г.: «Взволнованная, свежая, блистательная любовь к природе… Чудесная галерея современных портретов». Будущий создатель «Жана Кристофа», «Очарованной души» ощущал автора «Записок охотника» как предтечу Толстого, видел в тургеневских образах русских людей «материал для тех душ, которые Толстой бросит в необъятное, всемирное действие»… Из каждого рассказа Тургенева, утверждал Ромен Роллан, «мог бы выйти целый роман Толстого» (сб. «Творчество И. С. Тургенева», М. 1959, стр. 105).

В Германии переводы рассказов из «Записок охотника» начали появляться уже в 1849 г., то есть значительно раньше, чем в других странах Европы. Однако известность и популярность «Записок охотника» среди немецких читателей утвердилась с середины 50-х годов, после выхода в свет двухтомного издания в переводе Августа Видерта (1854–1855). В специальной информационной статье, опубликованной в одной из немецких газет в связи с выходом второй части «Записок охотника», книга Тургенева называлась «классической», повлиявшей «больше, чем какое-либо произведение до нее, на познание общественных и политических порядков России» («Тург. сб.», вып. И, стр. 114). В лице известного немецкого писателя Пауля Гейзе и талантливого критика Юлиана Шмидта «Записки охотника» приобрели своих поистине замечательных популяризаторов. «По силе изображения» Гейзе сравнивает автора «Записок охотника» с «великим комедиографом Гоголем». Юлиан Шмидт (критик, который, по мнению самого Тургенева, сумел постигнуть «его внутреннее существо») видел историческую заслугу Тургенева в том, что «он объяснил современникам и потомкам, что представляет собой крепостничество», раскрыл перед читателями всего мира истинную «трагедию бесправия». Юлиан Шмидт называл автора «Записок охотника» «величайшей поэтической силой нашего времени», видел в нем яркое выражение творческих возможностей России. «Нация, которая… породила такого писателя – и не его одного, – писал он, – поистине может оправдать любые надежды…» («Тург. сб.», вып. V, стр. 280–285).