Текст книги "Гражданин Уклейкин"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

XIII

Полный месяц топил в холодных, бледных лучах и пустые белые поля, и засыпанные снегом проулки с гниющими домишками, и залитую светом калильных фонарей площадь у ярко освещенного народного дома с городовыми по углам, и тощую, быстро скрипевшую по снежку фигурку сапожника.

У входа в народный дом Уклейкин попал в густую толпу шуб, казакинов и полушубков, очутился даже рядом с вывороченной мехом вверх шубой. В вестибюле сгрудились еще больше. Мелькали бумажки, и околоточный, не разворачивая их, делал уверенный жест – проходить.

Уклейкин достал удостоверение и держал перед носом, как свечку.

– Проходите…

Кое-кто снимали шубы, но большинство шло так, не раздеваясь.

Он вошел в зал театра, где был с год назад на Святках, с Мишкой, на галерке; смотрел «Тараса Бульбу» и был выпивши. В толпе он попал как раз вниз, в партер, увидал ряды стульев, сюртуки и причесанные головы и смутился. В сторонку бы куда. Но скамьи в амфитеатре партера, налево и направо от прохода, уже были заняты, и все людьми попроще. Он поднял голову, а наверху, на балконе и на галерке, – картузы, шапки и бородатые лица. Мелькнул знакомый слесарь Федотов, с рыжей бородой. Туда бы надо, но вход сбоку, и никак нельзя пробраться назад: идут и идут.

– Да проходите вы… Чего стали?

Он шагнул вперед, огляделся и заметил свободный стул в последнем ряду. Впереди еще было пустовато, но идти туда совсем неспособно. Там вон, с краю, сидит голова, а там податной инспектор с непременным членом и «производителем дворянства». А дальше господин в пенсне, прокурор Балкин. Там больше господа.

Уклейкин пробирался бочком, вобрав голову в плечи и выискивая глазами.

– Можно-с тут?.. слободно-с?..

Господин с натянутым выражением лица, в котором он узнал парикмахера и владельца парфюмерного магазина с Золотой улицы, медленно принял со стула изогнутую хивинковую шляпу и неопределенно гмыкнул.

«Какой важный-то», – подумал Уклейкин, примащиваясь на стульчике, и покашлял в руку.

А парикмахер был действительно важный.

Он был в пиджаке новомодного покроя в скрытую клетку с искоркой, в снежной манишке, при золотой цепи на груди, которую заметно выставлял, откидывая борты пиджака, в голубом галстуке с булавкой-жуком и распространял резеду.

Было скучно, и парикмахер вынул носовой платок и внушительно высморкался, распространяя еще более резеды.

Уклеикин не удержался и втянул носом.

– …Мм-а-а…

Что такое? Не только Уклеикин, но и все кругом повернули головы.

Проходом партера продвигался громадного роста кудластый мужик в новом дубленом, расшитом разводами на груди полушубке, с закрученной зеленым шарфом шеей, задевая полами спинки стульев и двигаясь неслышно, в валенках. Уклейкин знал его, городского отходника-хозяина, с медно-красным обмороженным лицом. И многие его знали, имели с ним дела и теперь следили за ним и опасались, что он сядет рядом. А тот вертел головой, отыскивая местечко.

Но за ним шли, шли к передним свободным рядам. Загремели стулья, когда отходник врезался в ряды полушубком и наконец опустился рядом с прокурором Балкиным, сразу заняв два стульчика. И сейчас же высморкнулся. Даже Уклейкин в душе подумал, что не годится так. Рядом с прокурором! И видел Уклейкин, как прокурор сказал что-то отходнику и показал пальцем кверху, как отходник поднял голову, потом оглянулся назад, повертелся и остался на месте, а через минуту прокурор перешел на другое место.

«Не ндравится, – подумал Уклеикин. – Что ж делать… тут все равны… Такое время».

И почувствовал себя бодрое.

Было скучно; парикмахер щелкнул серебряным портсигаром, откинулся на спинку и закурил.

– Дозвольте узнать, – сладко и насколько можно нежно даже спросил Уклейкин. – Что ж мы тут будем… рассуждать?

– А вот… – невнятно ответил парикмахер и затянулся папироской.

– А-а…

Уклейкин чувствовал себя не совсем удобно. Приходилось сидеть прямо, в непривычном положении. Понывала поясница, и хотелось курить, тем более что парикмахер затягивался особенно смачно и даже стряхивал пепел на торчавший уголок рыжего пальтишка. Потом вынул небрежно золотые часы и щелкнул под самым носом Уклейкина.

Послышался шорох: кто-то раздавал маленькие бумажки. Дали и парикмахеру, а Уклейкин опоздал, так как сзади, из-за плеча, выдвинулась чья-то пухлая рука с толстым кольцом и забрала остатки.

– Дозвольте вас спросить… это что ж будет?

– Листки, – вяло сказал парикмахер.

– А-а… Про выборы?

Но ответа не последовало, так как парикмахер закашлялся и долго сморкался.

Становилось жарко. Уклейкин чувствовал, как смокла рубаха, а парикмахер морщился, слыша струйки лука и прели.

В тоске взглянул Уклейкин наверх. Там гудели, курили, стряхивая вниз пепел. Кто-то даже плюнул в проход. Кто-то сморкался в стрелку. Там было привольно. Сидели на барьере, на шубах, и даже лущили семечки.

– Скоро, что ль?.. Пора начина-ать!

«Черт меня сюды понес. Эх, народищу-то что набилось», – думал Уклейкин, обводя глазами верхотурье.

Он уронил картуз, нагнулся и учуял тяжкий запах от ног.

Звонок.

XIV

На открытой сцене, изображавшей из приставных декораций комнату, за маленьким столиком сидел знакомый заказчик, следователь Стрелков, и звонил. За ним, на стульях, – господа в пиджаках.

Все стихло. Уклейкин насторожился.

А председатель, назвав собравшихся «гражданами избирателями», заявил, что так собрались они впервые, что они «призваны… законом! – это слово прокатилось особенно внушительно, так как председатель обладал густым басом, – на великое строение земли…»

Уклейкин опять уронил картуз, завозился и услыхал шипенье парикмахера:

– Тише… вы!

Далее председатель сказал, что, прежде чем приступить и т. д., надо выбрать председателя. Сейчас же выбежал кто-то сбоку и предложил Стрелкова. Галерка отозвалась немедленно и решительно:

– Просим! Стрелкова!!! Он мо-жет!

Но неподалеку крикнул кто-то:

– Балкина!

И началась борьба.

Встрепенулся парикмахер и закричал пронзительно:

– Просим!.. Пожалуйста!.. Балкина!.. Но Балкина желали не все, а галерка настойчиво требовала Стрелкова.

– Балкина кричите! – толкнул парикмахер в бок Уклейкина. – Балкина!.. Бал-ки-на-а!!

Но Уклейкин не крикнул, выжидая и все еще чего-то опасаясь.

А председатель, тот самый, что говорил, открывая собрание, уже раскланивался и призывал к порядку.

«Победили. Наши победили», – почему-то решил Уклейкин.

К столику председателя стали подходить и что-то шептать.

«Должно быть, поздравляют».

– Господин пристав!.. Вы куда? – уверенным густым басом сказал председатель. Повернулись головы.

– Полиция, по закону о предвыборных собраниях… присутствовать здесь… не может! Прошу вас покинуть собрание!..

Это было так неожиданно. Это было прямо невероятно. Уклейкин разинул рот и ждал, что будет. А с галереи уже неслось радостное и угрожающее:

– Вон!.. Бр-раво!..

И ничего страшного не случилось. Пристав на секунду пришел в замешательство, сделал неопределенный жест и, полуоткрыв рот и не сказав ни слова, скрылся под ликующий рокот голосов.

– Ти-ше!.. Прошу успокоиться…

Уклейкин с благоговением и благодарностью взирал на председателя, причмокивал и думал, что такого человека обязательно надо выбрать.

И голос и ухватки. И вообще – молодчина.

Он почувствовал свободу движений и уверенно откинулся на спинку. Галерея еще не успокоилась.

– Горлопаны… только бы им… – сердито сказал парикмахер. – Напустили мужичья…

Он вынул платок и стал сеять резедой.

– Что ж… Теперь все одинаки… – примирительно и сколько можно вежливо сказал Уклейкин. – Выражать желают себя потому…

– С вами не говорят – и не лезьте.

– И я… тоже с вами не разговариваю… и вы…

Он сказал это дрогнувшим голосом, шепотом, и сразу почувствовал, что стена, только что разделявшая его от этого господина с часами и резедой, упала и он может разговаривать и «выражать», так как парикмахер замолчал.

А председатель уже говорил резко и внушительно, что, прежде чем намечать кандидатов, необходимо выслушать представителей разных политических групп, необходимо тщательно взвесить, вдуматься, сознать и т. д.

Уклейкин с непривычки разбирался плохо: было много непонятных слов и выражений. И спросить ни у кого нельзя. Слева сидел вялый старичок и, положив подбородок на палку, клевал носом, а с парикмахером установились натянутые отношения. Но суть была понятна, понятна главным образом потому, что председатель говорил твердо, точно рубил, часто упоминал слова «право» и «гражданин», и у него выходило «пр-р-р-аво», и веяло бодростью от его уверенных жестов, и каждое понятное слово в конце концов укрепляло надежду, что все председателю известно, все для него просто и что все будет выполнено.

«В-во-от голова! – радостно думал Уклейкин и торжествующе поглядывал на парикмахера. – Где Балкину твоему до него! Ведь это что!»

– Слово принадлежит профессору Окуневу.

Сейчас же вышел бледный, седенький старичок в очках, в пиджачке и с пачкой листочков в руке. Поправил очки одним пальцем и поклонился.

Его встретили снизу легкими аплодисментами, немного поддержала и галерка. А старичок подождал, когда все успокоится, медленно отпил из стакана, сверкнул очками, откашлялся и начал:

– Граждане избиратели!

– Бр-раво! – крикнул кто-то с галерки.

– Тише!.. Шшшш…

От крика с галерки Уклейкину стало особенно весело, и он почему-то решил, что старичок будет «за нас».

А старичок оказался ни за кого. Он заявил, что сам говорить не будет, а будут говорить цифры. И Уклейкин недоумевал.

Речь свою старичок начал тихо, точно подкрадывался к чему-то, таинственно и мягко. И чувствовалось, что он неспроста говорит, а тонко подсмеивается над кем-то, ядовитый такой старичок, а лицо строгое, вдумчивое, словно он читает молитву. И чем дальше говорил старичок, тем внушительнее и язвительнее становился его голос. Цифры, цифры и цифры…

Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые – трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.

– Возьмем теперь… сахар! В Англии на душу в год потребляется… восемьдесят фунтов! В Соединенных Штатах – шестьдесят! в мааленькой Дании – тридцать… а у нас… двенадцать!

Молчание.

– И стоит он в Англии – восемь копеек, а у нас… шестнадцать!.. и выше!..

Это было совсем понятно и интересно. Потом старичок поговорил о чае, о хлебе, о заработной плате. Потом о болезнях и смертности, потом о грамотности; потом обратился к положению земледельцев. И сыпал цифрами… Перечислит все государства, остановится, обведет глазами зал и скажет тихо-тихо и как бы печально-насмешливо:

– А у нас…

И Уклейкин догадывался, что «у нас». Начинали смеяться на галерке, и смеялись как-то чудно, точно так тому и быть, что «у нас», и даже ничуть не страшно.

И когда старичок готов был дать сравнение и лишь выдерживал паузу, с галерки задорно спрашивали:

– А у нас?..

Уклейкин совсем ободрился, поняв, что не ошибался, собственным умом дойдя до сознания, что плохо у нас. И еще более ободрился, потому что совсем ясно было, что старичок «за нас», – и решил выбрать его безусловно и запомнил фамилию: Окунев.

Старичка проводили оглушительными аплодисментами, а с галерки кричали:

– Спасибо!

Уклейкин тоже кричал и хлопал, весело поглядывал по сторонам и подмигивал, точно хотел сказать: «Вот так старичок!.. Загну-ул!..»

Потом выступил господин с лихо зачесанным хохлом – адвокат. Говорил очень понятно, пересыпая речь остротами и прибаутками, и искал галерку. Заявил, что говорит от имени партии, которая жаждет и может устранить все те «а у нас», о чем говорил только что достоуважаемый профессор. В сильных местах речи ерошил волосы, обещал сбавить налоги, дать земли неимущим, рассказал остроумный анекдот о бюрократе и закончил удивительно удачно:

– А уж всех этих господ, что ходят с кокардами, мы с вашей помощью поставим на точку!..

Галерка была побеждена.

[ – Бр-раво! На точку их!.. Ай да Лександр Ликсеич!

– Бр-раво! – кричал Уклейкин. – На точку!..

– Сам не попади на точку… – сказал парикмахер.

– Я с тобой не разговариваю, – огрызнулся Уклейкин. – Браво!..

Теперь он уже совсем освоился, снял пальто и, сказав про себя: «А, шут их…» – свернул и сунул под стул, распространяя едкие струйки горечи и пота.

Адвокат понравился особенно, и Уклейкин решил и его записать.

Потом выступил незнакомый человек в пальто и говорил такое, что жутко было слушать. Кое-кто крикнул раздраженно:

– Вон его!

Но галерка заглушила и требовала продолжения:

– Просим!

Уклейкин нашел в словах много интересного, и самое интересное было то, что иногда и он сам подумывал о подобном. Раза два председатель останавливал горячего оратора и за то много потерял в глазах Уклейкина.

Утомление сказывалось сильнее; от непривычного напряжения начинала побаливать голова. Хотелось курить.

«А, шут их…»

Незаметно свернул он «ножку», спрятал в кулак и пускал дым под стул.

– В трактире сидишь! – раздраженно сказал парикмахер. – Тут нельзя махорку…

– Табачок-то дорог, так и махорочку курим…

Но тут парикмахер всплеснул руками и крикнул:

– Балкин, бр-раво! Просим!..

– Не надо! Долой Балкина!

Галерка бушевала. Но председатель позвонил и сказал:

– Господа! Помните! Свобода слова! Кто желает возражать, сюда вот пожалуйте… Слово принадлежит господину Балкину.

Балкин говорил смело, а так как он был товарищем прокурора, то сейчас же начал обвинять и разносить. Он обрушился на все партии, связал их одной общей петлей и, подведя их действия под целый ряд статей уголовного уложения, требовал «только одной справедливости». Доказав подкупы и происки, отсутствие у предшествовавших ораторов сознания великой ответственности перед народом, Балкин горячо звал «истинных граждан», способных постоять «за дело божьего устроения».

– Прокурора выпрашивает!.. – крикнул кто-то сверху, и голос оратора потонул в смехе.

Но это был только один момент. Звучный голос твердо обещал «устойчивость закона», «незыблемость прав», «непоколебимость заветов» и закончил клятвой утереть слезы страждущим и болеть за обездоленных.

Это было совсем хорошо, и Уклейкин уже готов был одобрить, как вдруг парикмахер встрепенулся, ожесточенно захлопал и крикнул:

– Мерси! мерси! мерси!

Галерея ответила смехом и грохотом. Стучали ногами. Вялый старичок слева от Уклейкина проснулся, встал и, разводя руками, возмущался:

– Уличные сцены… это… это… безначалие… не пони-ма-ю…

– Долой! Вон!.. Закрой глотку!.. К черту черносотенцев!..

Звонок председателя яростно звал к порядку, но его трепетание было бессильно.

Уклейкин, видя, как неудержимо аплодирует парикмахер, стал кричать:

– Вон!

Балкин махал рукой и раскрывал рот, грозил пальцем на галерею, повертывался с протестующим недоумением к председателю, тот пожимал плечами, не переставая звонить, но ничто не помогало.

– Вон! Долой!..

Пришлось уйти.

– Выставили! – радостно, как бы про себя, сказал Уклейкин и сейчас же испугался, вспомнив, что ведь Балкин-то – прокурор.

– Ты это что? Он за царя, а ты… Твоя как фамилия?

– Кто?.. Я?.. Я против царя?.. Вы не можете так допускать…

– Шш… шшш…

Уже разносили Балкииа. Один за другим выступали ораторы и объясняли. Схватывались друг с другом, укоряли в незнании, потом снова подавали друг другу руки и снова обрушивались на Балкина.

Но всех превзошел лохматый адвокат.

– Когда строят новое здание – а это-то и есть великая задача миллионов, – не берут из прежнего старые… балки!!

Казалось, что рушились балкон и галерея… Даже электричество мигнуло – такой широкой волной отозвалось собрание. А лохматый адвокат кидал новые искры, жег врагов огнем насмешки, вытаскивал кошелек и требовал контроля над «кошелем народным» и в заключение высказал надежду, что прошли золотые денечки, когда «каждая заштемпелеванная муха могла с полным удовольствием заглядывать в мой карман».

– Непобедимый Лександр Ликсеич! Бр-раво!!

– Заседание кончено. Следующее послезавтра, в восемь часов.

– Придем!.. Спасибо!.. Старичка!.. Всех!..

– К черту Балкина!..

У подъезда толпилась полиция. С мирным гулом расходился народ.

– Ишь все киятры, все киятры играют…

– Это не киятры… Тут нащет… Вот выбирать-то будут…

– А-а… А то всё киятры представляли…

Уже вступая в свой переулок, Уклейкин услышал, как в стороне Золотой улицы перекатывается песня. Он остановился и прислушался.

 
Впе-ред… впе-ред… впе-ред!..
 

И потянулось что-то в груди, какие-то стягивавшие и душившие путы. Он вздохнул широко, вбирая морозный воздух. И поглядел на небо.

Голубовато-светлое от месяца, с большим расплывающимся кольцом, оно темнело к краям.

«Чисто день… – подумал Уклейкин. – Хорошо-о».

И вздохнул.

XV

В тишине комнатки, сидя перед лампочкой, Уклейкин ощутил тоскливое одиночество. Оно подобралось на смену яркого, шумного зала, толпы, освещенного месяцем неба и снега, выползло из желтого попискивающего огонька лампочки, из грязных стен и тишины.

Скучная тишина глядела из углов. Глядела и молчала. На кровати разметалась Матрена, и ее белая, полная нога неподвижно, как мертвая, торчала из-под одеяла вместе с краем розовой рубахи. Беззвучно спал Мишка на лавке, показывая грязные пятки и стриженый затылок. Переливающийся монотонный храп жильца вливался в тишину, нагоняя сон.

«И с чего это устал я так?.. – думал Уклейкин, прислушиваясь к писку лампочки. – И не работал вечер, а устал…»

Он взял луковку, макнул в солонку и стал грызть.

А глаза смотрели в угол, через угол, куда-то. Так он сидел и хрустел луковкой. Не замечая, он несколько раз с силой вздохнул. Потом стал хлебать квас, сочно пережевывал хлеб и смотрел в угол. Ходики простучали и напомнили, что пора спать.

Он прошелся по мастерской, чтобы обойтись, сбросить с себя что-то непривычное, связывающее. Но сбросить не удавалось. В голове была тяжесть, громадный ком спутанных мыслей. Кто-то вдвинул их туда, и они катаются там и путаются.

Вспомнился Балкин и как его прогнали. Прогнали и пристава. Да, все как-то чудно было, шиворот-навыворот. Кричали сверху: «Вон!» – и полиция скрылась. А когда говорил тот, в пальтишке, неизвестно кто, одобряли. Да, там было все по-другому и никто никого не боялся. А вот что завтра будет?.. Что сделает прокурор, пристав?..

Завтра опять на липку, бегать по заказчикам. Позовет Балкин, и придется стоять на кухне, ждать и кланяться. Чудно… А если парикмахер позовет?..

Да, там все было сообща, дружно, оттого и не страшно было. В засилие вошли.

Проснулась Матрена и увидала огонь.

– Карасин-то чего жжешь!.. Митрий!.. Тебе говорят!..

– А?..

– А-а!.. Чего глаза-то пучишь?.. А-ах… на стирку итить скоро…

«Ах ты… Скрипучи-то и не починил…»

– Чинить стану…

Он подвязал грязный фартук и, не переставая думать, стал работать. И под стук молоточка проходили в памяти обрывки речей, лица, выкрики. А вдвинутый в голову клубок так и не мог распутаться.

Что теперь будет?.. Обязательно новая жизнь откроется. Зачем же и собрание было, если ничего не будет? И под стук молоточка он прикидывал в уме, как все будет.

Уже дешевеет сахар, чай, керосин, хлеб, говядина. Потом… Ну, тогда многое будет, чтобы всем было хорошо.

«Уж на точку поставят…»

И не видать было раньше хороших-то людей, а на собрании-то и оказались…

И чем больше вспоминал Уклейкин про собрание, тем яснее отлагался в душе след чего-то большого и радостного. Мишутка завозился, и одеяло упало на пол. Уклейкин встал и закрыл, а когда закрывал, Мишутка проснулся. И, должно быть, еще до сна была у него какая-то мысль, потому что он сейчас же вытащил из-под подушки синий пакетик и сказал:

– Папанька, я тебе пряничка сберег…

– А-а… Ну, спи, брат Мишутка… ладно…

– Мне Пал Сидорыч целый пятачок дал!..

– А-а… Ишь ты…

– Он две бутылки пива купил…

– Ну, ладно, ладно… спи…

Но Мишутка не сказал, что ему наказали купить пряники непременно у Яшкина, куда пришлось бежать через весь город. Не сказал и о том, как долго не отпирали ему дверь.

«Вот душевный-то человек… – думал Уклейкин, засовывая пакетик Мишутке под голова. – Прямо образованный человек!»

И не было никакого подозрения, потому что в голове все еще продолжал шевелиться и путаться клуб мыслей и образов, а на сердце было светло.

Он окончил починку и пошел помыть руки – и спать.

А утром Синица хлопал Уклейкина по плечу и спрашивал:

– Ну как? понравилось?

– Ну вот… Еще бы… Тоись такое было!..

– Завтра опять пойдешь?..

– Обязательно.

– Теперь тебе раз от разу понятней будет.

– Это ты правильно… Только вот никак столковаться не могут… Каждый все по-своему… Но видать, что все по-новому хотят…

А наборщик хлопал Уклейкина по плечу и ободрял:

– Перемелется, брат, – мука будет!