Текст книги "Пути небесные. Том 2"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
III
УЮТОВО
Дариньке с первого взгляда пришлось по душе Уютово.
Садившееся солнце тронуло золотом липовую аллею въезда. Розовым мелькнули колонны былых ворот, смотревшие в золотое поле. Зацветали липы. В мягком звоне бубенчиков и колокольца, приглушенном тенистым сводом, выкатилась коляска на широкую луговину перед домом. В шелковом блеске серибристой от лет обшивки, приземистый, с флигелями по краям, со светелкой, окруженной балкончиком, смотрел ютовский дом подслеповато-благодушно, радужными окошками в ушастых ставнях, и как бы ласково говорил: «Вот я какой– простой, обжитой, по вас».
– Приятный какой, старинный… – сказала Даринька, – и светелка…
От дома веяло на нее уютом. Говорила после: «Мне казалось, будто я здесь бывала». Почему-то представилось, что впереди терраса, цветы, река. Оглянула кругом: где же людская, кухня?.. И увидела людскую, кухню, дымок над ними, – будто знакомое.
– Это явление душевной жизни неопределимо… – припоминание когда-то виденного?.. – объяснял Виктор Алексеевич эту особенность Дариньки. – Это присуще людям духовно одаренным, с сильным воображением, большим поэтам, подвижникам и святым. Узнавать никогда не виденное в жизни родственно прозорливости. Даринька как будто жила в разных путях времени. И другая ее особенность– крылатые сны, она часто во сне летала.
Виктор Алексеевич помнил, как, сойдя с коляски, Даринька искала глазами что-то. И, показывая на дом, сказала, как бы припоминая: «Там большие окна…» – и обвела полукруг, как арку. Действительно, окна, выходившие к цветнику, были до земли, арками поверху. Он называл это – «сны прошлого». И приводил стихи А. К. Толстого:
И так же шел жид бородатый,
И так же шумела вода.
Все это было когда-то,
Только не помню – когда.
Убранной цветами тройки не ждали, и такой пышный въезд явился как бы прибытием важных гостей на праздник: были именины Аграфены Матвеевны, домоправительницы поместья.
Только вошли в дом, Даринька узнала широкую веранду, спускавшуюся пологой лестницей в великолепный цветник. Он расстилался тремя уступами, спускаясь к решетке по крутому берегу над Зушей. На средней его террасе было озерко, поросшее кувшинками, с островком, голубым от незабудок и колокольчиков. Над ними клонилась-грезила плакучая низенькая ива.
«Го-споди, красота!.. жасмину сколько!..» – воскликнула Даринька, н они услыхали приветливый голос:
– Здравствуйте, барин, барыня… с приездом вас, дай, Господи, счастливо.
Так началось их знакомство с Аграфеной Матвеевной. Речь ее, певучая, растяжечкой, напомнила им матушку Агнию. Только лицо ее было суровое, закрытое, – озабоченно-деловое: лицо русской старухи, привыкшей править делом. Виктор Алексеевич отмечал ее независимый характер и прямоту. Она тут же и сказала, прямо;
– Навряд ли вы, барин, умеете в хозяйстве, молоденькие совсем. Пообглядитесь. Придусь по нраву – при вас останусь… нет – отойду, есть у меня куда. И к вам по присмотрюсь, какой тоже у вас характер. А так, глядеться, нравитесь вы мне.
Когда-то она была дворовой Варвары Петровны Тургеневой, матери писателя. И вот из-под деспотички, какой была ее барыня, остаться такой, без единой черточки рабы! Что ее сохранило так? Виктор Алексеевич понял потом, что сохранило, как многих в народе нашем. Даринька деловито, как бы в тон Матвеевне, сказала:
– И вы мне нравитесь. Я никогда не жила в имении. Буду рада, если останетесь.
– Ну и хорошо, – сказала Матвеевна, – спешить некуда. А хозяйству обучитесь, дело нехитрое. Хозяйство, понятно, не любит сложа руки. Расходу требует, тогда и с лихвой воротится. Потому мальчики и продали, денег нет. И воли захотелось, крылышки подросли. А я как отговаривала… родимый кров бросать. Что у них теперь… ни сбывища, ни скрывища, ни крова, ни пристанища…
Спросила, что сготовить на ужин. Можно и постного подать, – Петровки. Похлебка со свежими грибами, лещике кашей, пирог клубничный… на именины как раз сгaдали, Аграфены-Купальницы нонче. Они тут же ее поздравили и на минутку прошли в людскую.
Этот случай, как и происшествие с лилиями, разгласился по городку и оставил след. Аграфена Матвеевна приняла посещение и подарочек – коробку мармелада – так же просто, как только что спрашивала про ужин.
В просторной, чистой людской сидели гости: ямщик Арефа, попадья с дочкой Надей, бывший бурмистр из Спасского и ребята Ютовы. Познакомились, откушали пирога. Падали сумерки, надо было устраиваться. У Дариньки осталось от этого посещения праздничное чувство. Не помешало этому и нечто курьезное, – старший Ютов.
Этот парень, лет двадцати, крепкий, с бородкой а-ля мужик, сидел за столом оперным бандитом: в широкополой шляпе (Матвеевна сказала ему: «Шапку-то бы снял, Костенька, образа-а…»), в красной рубахе, с дубинкой. Знакомясь с Даринькой, буркнул: «Ютов, медик…» – и усмехнулся. Виктор Алексеевич и раньше его видел, и все таким же: так, под народника, мода такая, несколько запоздавшая; но Даринька удивилась: студент, а такой странный. На обычное Виктора Алексеевича «Очень рад» грубовато отозвался: «Ужли рады?.. а остатние две тыщонки привезли?» – «Как же, сейчас получите», – сказал Виктор Алексеевич, а Даринька смутилась. Матвеевна одернула: «Костя, ты бы повежливей…» Гости не дивились на медика, а Матвеевна головой только покачала, молвив: «Да не такой ведь ты, настоящий-то, а так, напущаешь на себя», – «Ну, не серчай, амененннца, – сказал добродушно Ютов. – Айда, господа noмещики… введу вас во владение».
Даринька не знала, что и думать. Виктор Алексеевич вышутил: «Под Базарова запущаете или под Марка Волохова?» Ютов смущенно рассмеялся: «Да ни под кого: а просто… не люблю условностей». Его брат, лет восемнадцати, нежный лицом и светловолосый, молчал смущенно.
Уже в сумерках ходили они по комнатам. Дом был куда больше, чем показалось Виктору Алексеевичу в первый его приезд. В неотвязчивой мысли скорей купить, как бы не передумали, он ничего не смотрел, не обошел и усадьбы. Мебель была старинная, много от прошлого века, – столики, секретеры, разные трюмо и зеркала, люстры, в хрустальных шариках… – такая роскошь! Виктор Алексеевич чувствовал себя смущенным: не обманул ли юных наследников, купив все за двенадцать тысяч? – хотя и знал, что никто не давал наличными больше восьми. А когда поднялись в светелку, где угловые комнатки, на цветник и Зушу, со шторами от солнца, Даринька воскликнула: «Господи, красота какая!..» Ютов усмехнулся:
– Красота понятие относительное. Для меня красота… когда я режу трупы.
Даринька вздрогнула и, к изумлению Виктора Алексеевича, сказала возмущенно:
– Ужас, что вы говорите!.. равнять такое!.. Все… – показала она на цветник, на Зушу, на даль, где мигал золотыми точками громыхавший поезд, – чудесно-живое, дышит… все – красота Господня!..
– Как кому… – видимо, дразнил Ютов, любуясь ею. – Когда я рассматриваю под микроскопом клеточку…
– И вы ничего не чувствуете!.. – воскликнула Даринька.
– Почему ни-че-ro?.. чувствую кое-что… хотя бы желание немножко вас рассердить.
В белом платье, в откинутой назад шляпке с васильками, с горячими глазами, досиня потемневшими, она была прелестна. И – отметил Виктор Алексеевич – она была свободна, заспорила, чего не бывало прежде.
– Вы… духовно слепы!.. – воскликнула она и отвернулась. – В вас нет чувства, вкуса… к красоте Господней!..
– Ну, по-ло-жим… вкус-то у меня е-эсть!.– не унимался Ютов, – к красивым женщинам… и… к отбивным котлетам. Даринька вспыхнула – и не ответила.
– В самом деле вы такой циник… или «напущаете на себя»? – шутливо сказал Виктор Алексеевич. – Дешевенький нигилизм, оказывается, еще в моде… провинция-матушка.
Ютова, видимо, задело. Он пробовал пройтись насчет «духовно слепы», но Даринька не отвечала. Виктор Алексеевич вручил ему две тысячи. Ютов сказал, что завтра он покинет родное пепелище чем свет, – «дорожная сумка готова, давно мечтал пешком обойти весь Крым…».
– Теперь есть на что… похлопал он по карману.
IV
РАЗГОВОР В СУМЕРКАХ
Дариньке почувствовалось в его голосе что-то скрываемо-горькое. Виктор Алексеевич подумал: «Потому и продали гнездо». Взглянул на Ютова: что-то растерянное было в глазах студента. Наигранного ухарства как не бывало. Взгляд его встретился с глазами Ютова.
– Небось, подумали, ради Крыма и с Ютовым расстались? – сказал студент и криво усмехнулся.
– Угадали, так и подумал.
– Прямодушны… это редко теперь. Только ошиблись, не ради Крыма. Было бы преступно – ради Крыма! – вырвалось у студента, и это насторожило Дариньку. – Видите ли… содержать Ютово, как маме нравилось… – раздумчиво сказал он, – нужны средства. Цветники, теплицы, грунтовые сараи… вы еще не видали главного, без чего мама не могла… нам теперь не под силу. И продали. Надо кончать университет, на это хватит, А пока… – обратился он к Дариньке, и она уловила что-то в его глазах, – «удивился словно», – пройдусь по Крыму и буду созерцать… пусть по-вашему, «красоту Господню». Это и в нас, от мамы. Цветы… для нее было все. И она так же говорила про «красоту». Алеша побудет еще с недельку, кончит свои этюды. Он у нас художник, К… хвалит. Кстати… К… мамин портрет дал, увидите, Там мама юная совсем. К нему Алеша и поедет.
– Сложна человеческая душа… вспоминал Виктор Алексеевич этот разговор в сумерках, на балкончике светелки. – Оттаял парень. Говорил своим голосом, не играл. Даринька слушала его с волненьем. Очень нежно говорил он «мама». Может быть, подействовала на него открытость Дариньки, непосредственность ее… Конечно, и расставанье с родным гнездом. Ютов сразу как-то приручился. «Напускают на себя» обыкновенно застенчивые, в которых долго остается детскость. Он не давал нам разбираться, смущался, что мешает, и не уходил. Алеша не проронил ни слова, а когда брат говорил о нем, краснел, как девушка. И лицом был… нежное такое, девичье. Мечтательное, хрупкое было в его наружности, резкая противоположность с братом. Стройный, высокий, «ломкий»… куда-то устремленный взгляд, во что-то – вне.
Словом, грубоватый Ютов раскрылся. Сказал, что «жалко вот со старухой нашей расставаться, с няней».
– Узнаете ее – оцените. Много повидала, много знает. Туга только, навязываться не любит. Тургенев, как приедет из-за границы, посылает за ней повидаться. Много у него в рассказах от Матвеевны. Прочтешь «словечко»… Матвеевна наша! Знаете, она хорошо знала Лукерью, с
хутора Алексеевны, помните – «Живые мощи»? Не читали?!.. – удивился Ютов. – Как, неужели не читали… «Живые мощи»?!.. – с изумлением переспросил он Дариньку.
Она смутилась. Смутился и Виктор Алексеевич: помнилось что-то, смутно… кто-то болел, в сарае?..
– Да как же так… непременно прочтите! Это ведь здешнее, вся округа знает, из стариков. Там-то и есть это… – «красота Господня». Матвеевна за святую почитает ту Лукерью. Сама она вам не скажет. Про этот се «грех»… она, конечно, считает это за грех… я слышал от спасского бурмистра Тихоныча, он эту историю отлично знает. Думнова – по отцу, а по мужу Матвеевна– Полякова. А Василий Поляков когда-то был Лукерьиным женихом, крепко друг друга полюбили, а кончилось «мощами». Лукерья примирилась, что ее Вася женился на хорошей девушке. Непременно прочтите.
Даринька загорелась, – а где достать это, про «Живые мощи»?
– Как – где… везде!.. – удивленно воскликнул Ютов. – В каждой школе, в любой читальне! Это же из «Записок охотника»!.. «Записки охотника»… неужели не читали?!..
Даринька со стыда сгорела, даже проступили слезы, и растерянно глядела на Виктора Алексеевича.
– «Провинциалами»-то оказались мы, – вспоминал он, – даже просто невеждами. Ютов и виду не подал, что уличил в безграмотности. Достал из портмоне ключик на шнурочке и вручил Дариньке: «Все наши книги в вашем распоряжении, там все найдете». Библиотеку Ютовы нам не продали. Эта библиотека, в «гагеновскнх» переплетах, семейные портреты и реликвии были внесены в сохранную расписку и оставлены временно в усадьбе, в большой угловой. Передавая от нее ключ Дариньке, Ютов неожиданно сказал:
– Хорошо, что вы… – подчеркнул он, – купили наше Ютово. Оно будет в сохранности.
Говоря, он глядел на Дариньку, и лицо его было почти нежное, с налетом грусти. Виктор Алексеевич подумал: «Почему он так смотрит?» Удивленный таким раскрытием души, он спросил:
– Почему такое доверие? Вы не ошиблись, все будет в сохранности… но вы совсем нас не знаете…
– Не знаю почему… – сказал, вдумываясь, Ютов, – подумалось так… Дарья Ивановна радостно приняла все это… – он показал на цветник, – а маме было это дорого. Вспомнилось ярко, будто я слышу ее голос, вижу ее лицо…
Видно было, как он взволнован: закусил губы и отвернулся. Тут случилось «удивительное»: волнение Ютова сообщилось Дариньке.
Неожиданно для Ютова, – он чуть отступил и смотрел тревожно, – она взяла его руку, взглянула в лицо и, взволнованно, побледнев, начала говорить, путаясь в словах:
– Простите, ради Бога… я ошиблась… шутили вы. Горечь, а я подумала, что… грубо показалось. Я знаю, вы хороший, о маме так… и чувствую. Как хорошо, что мы… родное ваше, Уютово…
– Ютово… – поправил Ютов.
– Ах, да… Ютово?.. а мы – Уютово, так сбылось в нашей жизни… – говорила она, стараясь подавить волнение, – я хочу сказать, что вы… она прижала свою руку к сердцу, губы ее кривились.
Ютов вглядывался в нее, на лице его был радостный испуг.
– Да. я чувствую… теперь чувствую… и вот, видит Бог… все здесь, дорогое ваше, будет… как при вашей маме… даю вам слово… – она взглянула на Виктора Алексеевича, и он поспешил сказать: «Да, да… как ты сказала!» – Вы не покидаете, все с вами… будете у себя всегда, пока мы тут…
– Я был поражен таким порывом ее… – вспоминал Виктор Алексеевич. – Вскоре я понял все. В них обоих таинственным инстинктом приоткрывалась сущность их отношений в будущем. Даринька вскоре узнала все. Ютов не узнал… может быть, догадался? Надо сказать, что, продавая усадьбу, Ютовы выговорили на три года жить летом во флигеле, три комнаты. Дариньке я забыл сказать. И вот она почувствовала желанье братьев сразу не порывать с родимым домом и так дополнила. Ютов был удивлен ее порывом, весь осветился. Голос, глаза… – все другое. Алеша не проронил ни слова, сидел на перилах балкончика, смотрел на Дариньку. Не смотрел – вбирал. В его взоре сиял восторг. Это был взгляд одухотворенного художника, – он это проявил после, в своих картинах «русских духовных недр», – взгляд мастера, лелеющий неуловимый образ, вдруг давшийся.
– Вот какая вы… – тихо сказал Ютов, – благодарю вас… – И поклонился. – Вы почувствовали… было тяжело эти дни, последние. А теперь легко. Будто никакой перемены не случилось, а… продолжается… – и мягко улыбнулся.
– Соловьи!.. – тихо сказала Даринька, – так близко!..
– Что тут в мае!.. – ответил Ютов. – Теперь последние, уже неполные коленца. Видите, озерко, на островке, карликовая ива… мама называла ее «грустная малютка». Всегда там, в незабудках, у них гнездо. Привыкли, не боятся. И по жасмину, и по Зуше, в черемухах…
Пели соловьи, последние. Один в жасмине под балконом, другой – к реке. Один послушает, ответит. Чередовались. Вправо, за усадьбой, где село, сторож отбивал часы, как в сковородку: … девять… десять.
– Де-сять!.. – спохватился Ютов, – вам еще разобраться, а я мешаю. Завтра рано, с пятичасным, в Орле еще подсядут. И уезжать не хочется…
В большой столовой засветили лампу. В большие окна глядела ночь, пахло жасмином, крепким духом разогретых за день елок. В селе играли на гармони, пели. За рекой костры горели.
Кто-то приготовил им постели в приятных спальнях. Дариньке выбрал голубую, в птичках, с окном в цветник. Виктору Алексеевичу – в лиловом кабинете, в елки. Так и оставили, пришлось по сердцу.
К окну тянуло. Даринька подняла штору. Розоватый месяц на ущербе выглядывал из-за кустов: «Ну, как на новоселье?..» Соловьи чередовались. Пахло резедой, петуньями. Этот запах напоминал цветы Страстного. Даринька глядела в небо. Замирало сердце, от полноты. Она опустилась на колени в огромном, до полу, окне, будто под светлым небом…
Долго не могла заснуть: лежала, обняв подушку. Сковородка пробила – раз, Молилась в дреме, в пенье соловьев. «А завтра… ско-лько!..»
О первой ночи в Уютове Дарья Ивановна писала:
«…Тогда впервые сердцем познала я дарованное Господом счастье жить. В ту ночь, смотря на небо, я чувствовала близость Бога, до радостного замиранья сердца. Был Он в звездах, в легком дуновенье, в благоухании от цветника. Слышала Его в пенье соловьев, чувствовала несказанным счастьем, что буду вечно, ибо сотворена по Его Воле, Его Словам. Видела искру в своем сердце, нельзя сего постигнуть. Эта искра стала во мне как свет. С того часу каждый день жизни стал познаванием Его через красоту Творения. Чем измерю безмерную Милость – жить? как выскажу? есть ли слова такие?.. в псалмах?.. В ту ночь вспомнилась мне любимая матушкина молитовка, любимый и мною ирмос:
„Услышах, Господи, смотрения Твоего таинство, разумех дела Твоя, и прославих Твое Божество“».
V
БЛАГОСЛОВЕННОЕ УТРО
Утро первого пробуждения а Уютове Дарья Ивановна называла благословенным, утром жизни. В то памятное утро она познала «духовную жажду жизни».
Даринька проснулась с солнцем. Пел соловей. Она слушала и не сознавала – да где она?.. И вдруг озарило радостно: «В Уютове, у себя… скорей в церковь!» С вечера было в мыслях, что надо пойти к обедне, начать новую жизнь молитвой. Когда нежилась в постели, чувствуя, как легко, покойно и какое счастье, что они в тихом Уютове, на всю жизнь, – услыхала вчерашнюю сковородку, отбившую шесть раз.
В тот день была ранняя обедня, в семь, и ей хотелось прийти пораньше, чтобы не обратить внимания. Перед обедней надо было повидать батюшку, попросить, чтобы отслужил молебен Крестителю, и нельзя ли в воскресенье поднять в Уютово иконы по случаю новоселья.
Босая, подбежала она к окну, вздернула сырую от росы штору, и ее ослепило блеском росы и солнца, затопило жемчужно-розовым, хлынувшим на нее, благоуханьем воздуха, ласковым теплом утра. Жмурясь, стояла она в окне, дышала светом, слыша его касанье, чувствовала, что он живой. «Твой, Господи, свет… творение Твое!..» – вспоминалось молитвенно, из псалма: «Слава Тебе, показавшему нам свет». Она помолилась на небо, в великое Лоно Господа. Будто в чудесном сновиденье было все это, – ненастоящее: самоцветными коврами расстилались пышные цветники, сиявшие необычным светом, живым, жемчужным, – такого не бывает. И знала, что это роса и солнце, что это здесь, в тихом Уютове.
До церкви было близко, малинником, по тропке в горку, – «Овсы увидите, нашими овсами… тут и церковь увидите…» – показала Матвеевна, подивившись, какая барыня богомольная.
Когда Даринька шла в росистых овсах по тропке, благовестили к обедне. В сиянье неба звенели жаворонки, в овсах потрескивал коростель. Овсы уже выбросили сережки, были жемчужно-седые от росы. Вспомнилось, как ранним утром на богомолье умывалась росой с травки, и ей захотелось той, детской радости. Она умылась росой с овсов, захватывая пригоршнями с сережек, вдыхая свежесть, окуная лицо в сверканье. «Наши овсы…» – шептала она овсам, и это новое еще слово «наши» показалось ей ласковым. Она не сознавала, что эти овсы – ее овсяное поле: эти овсы в пошумливавших сережках, сыпавших бриллиантами, были в ее глазах живые, Божьи, как и она. Она присела, притянула к себе и целовала, шепча: «Милые, чистые… овески…» – надумывая слова, как дети. Не было никого, не стыдно, – она, да овсы, да благовест… И надо всем Господь.
Чувствуя, как сердце исполнено нежности ко всему, будто постигнув что-то, она стала благословлять сверкающее поле. Это чувство слиянности со всем, ведомое пустынножителям, – знала Даринька из житий, – в это утро явно открылось ей. Озаренная этим новым, она осмотрелась – и увидала Уютово. Оно открылось так хорошо и близко, что различалось даже озерко среди цветов. Она увидала цветники, блиставшую под обрывом Зушу, фонарь-светелку, словно расплавленное солнце. Повернулась идти – и увидала церковь. Ярко она белела, широкая, пятиглавая, в синих репах. Над папертью, в пузатых столбах-графинах, высилась колокольня, пониже реп, в синеватых кокошннчках-оконцах. Сбоку была пристройка– часовенка ли, прндел ли. Над Зушей, в березах, смотрело крестами кладбище. Через лужок, на котором белели гуси, стояли домики причта. Как раз вышел в летнем подряснике батюшка и пошел лужком к церкви, а перед ним размахались на крыльях гуси.
За «поповкой» начиналась широкая улица села, в березах. Матушка говорила вчера, что раньше село было большое и называлось Большой Покров; но господа продали главную его часть, что за оврагом, барину Кузюмову, а тот перевел купленных крепостных в свою Кузюмовку, а землю пустил под конопляники, «такой-то был самондравный, да и сынок не лучше». Надя еще сказала: «Папаша одержимым его зовет и темным, что-то от Достоевского».
Когда Даринька собиралась спуститься к прудочку в ветлах – от него поднимались к церкви, – она услыхала крики, и с окраины Покрова, где большой овраг, вывалилась на дорогу толпа народа, окружавшая беговые дрожки с человеком в белом картузе. Двигались к церкви, и Даринька различила выкрикнутое – «конопляники!». Дойдя до лужайки, толпа стала расходиться, а человек на дрожках погрозил палкой и замелькал в хлебах. Все затихло, и только всполошившиеся гуси продолжали выкрикивать тревожно. Но и они утихли. И теперь только благовест разливался в чудесном утре.
