Текст книги "Набат"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

В институте Ивана Николаевича встретила Ядзя и проводила в приемную директора, сказав секретарю, что "этого товарища ждет Михаил Петрович". Сама в кабинет не пошла, и Слугарев с Валярчуком разговаривали с глазу на глаз.

Михаил Петрович начал с того, что рассказал Слугареву сначала о себе, о своем преступлении осенью сорок первого и о том, как все это он скрыл от командования, сочинив легенду, в которой он выглядел чуть ли не героем. Рассказал о Морозове и о последней встрече с ним в такси и, наконец, о сегодняшнем визите иностранного журналиста. О похищенной Куницким и переданной за рубеж копии секретного доклада умолчал. Передал Слугареву и газету, оставленную журналистом. Сказал и о главном – о попытке завербовать его. В заключение, глядя на Слугарева с умоляющим раболепием, спросил совета, как ему быть. Выслушав внимательно Валярчука, Слугарев спросил:

– Скажите, Михаил Петрович, историю вашу с дезертирством кто-нибудь знал, кроме Морозова?

Валярчук верно понял смысл вопроса и ход мыслей Слугарева, откуда западная разведка узнала факты, компрометирующие Валярчука? Михаил Петрович вспомнил, что рассказывал однажды жене. И больше никому. Но не могла же Муза… нет, нет, это исключено. И нельзя, чтобы еще на нее пало подозрение. Она тут совершенно ни при чем. Он как можно категоричнее ответил:

– Что вы, разве можно было о таком позоре кому-то говорить.

Да, конечно, о таком не похвастаешься", – подумал Слугарев, размышляя над ответом на свой же вопрос.

– Вот… разве что Морозов, – вдруг догадался Валярчук. – Он мог рассказать. Это от него пошло, – уже убежденно повторил Валярчук.

– Мм-да, – загадочно произнес Слугарев, решив не заострять пока на этом внимания и перейти к главному. – Что ж, Михаил Петрович, вы поступили правильно, что обратились к нам. Дело, как видите, серьезное. Как вам быть в дальнейшем, мы известим вас в ближайшее время.

Наблюдая за Валярчуком, Слугарев пытался решить для себя: все ли тот выкладывает начистоту или что-то скрывает, утаивает, как уже однажды скрыл свой подленький поступок от командования? Слугарев представил себе то далекое военное время и совсем еще молодого солдата Револьда и вдруг спросил:

– Скажите, Михаил Петрович, а зачем вы поменяли имя и фамилию?

– Видите ли, имя уж больно нелепое. Будущей моей жене не нравилось. Я и поменял. И заодно фамилию ее взял.

"И тут не хватает мужества сказать правду", – подумал Слугарев и простился.

– Я думаю, что завтра мы с вами встретимся.

Из института Слугарев вместе с Ядзей поехали домой. Ядзя никогда не интересовалась служебными делами мужа, – так было заведено в их семье, но на этот раз, коль речь шла об институте, – а она была уверена, что именно института касается дело, по которому Валярчук обратился к Слугареву, – на этот раз ее подмывало нарушить правило, спросить мужа, что случилось.

Иван Николаевич чувствовал этот немой вопрос жены и сказал:

– Пока "для служебного пользования": Куницкий решил не возвращаться.

– Как!.. – Ядзя остановилась на улице, сраженная.

– Думаю, что он давно работал на них. Это я так думаю, – повторил Слугарев. – Все со временем выяснится.

И больше на эту тему не говорили, шли молча, каждый думал о своем: Ядзя – о поступке Куницкого, Иван Николаевич – о Куницком, Валярчуке и Морозове. Да, действительно, – размышлял он, – не мог Валярчук кому-то рассказывать свою подноготную грязь. Значит, Морозов. Рассказал случайно или сообщил преднамеренно? А вообще, что такое из себя представляет этот Тихон Морозов? А вдруг он не тот, за кого выдает себя. Слугарев гасил эту вдруг вспыхнувшую мысль: Морозов всем своим существом внушал ему доверие, и, чтоб отогнать внезапно возникшее подозрение, он искал аргументы в защиту Морозова. В самом деле, – если Морозов не тот, за кого он себя выдает, если он передал западным разведкам компрометирующие Валярчука данные, то зачем ему было обо всем этом рассказывать Слугареву, да еще просить его разыскать Валярчука? А затем, – отвечал Слугарев самому себе, – чтоб отвести от себя подозрение. Нет, во всем этом предстоит еще глубоко и тщательно разобраться, и Слугарев мысленно проводил разговор, который должен произойти сегодня у него с Морозовым.

Тихон заявился к Слугаревым в точно условленное время, немножко возбужденный и слегка смущенный. Привела его к Слугареву встреча с майором Кузьмичевым.

Было что-то в поведении Кузьмичева такое, что заставило Морозова внутренне насторожиться и потом все взвешивать, анализировать, – было что-то неуловимое, интуитивное, что трудно выразить словами. Не предъявил документа, не оставил своего телефона – все это, в конце концов, не столь важно, и не оно смущало Морозова. А вот что именно – он не мог сказать.

Слугаревы занимали трехкомнатную квартиру в доме на Фрунзенской набережной недалеко от Крымского моста. Иван Николаевич пригласил Тихона в гостиную – большую комнату с видом на Москва-реку и парк имени Горького, усадил на диван, сам сел в кресло напротив и, сверля гостя пытливым дружеским и вопросительным взглядом, ждал.

– Спасибо за помощь, Николаевич, – ответил Тихон на этот взгляд. – Был у меня ваш товарищ, все рассказал про Мелкова-Валярчука. Я, конечно, все понимаю, раз такое дело – государственное, можно сказать – человеческое, то я ничего против не имею.

Да, это что-то новое для Слугарева, неожиданное и еще непонятное.

– Давай, Кириллович, все по порядку, – попросил Слугарев. – Кто был, какой разговор о Валярчуке, что за государственное дело? Я пока что не понимаю.

– Пришел ко мне как-то на квартиру ваш сотрудник, майор Кузьмичев Павел Платонович. Так он представился, – документов у него я спрашивать не стал. Расспрашивал обо всем, как да что происходило у нас с Револьдом тогда на фронте. Я ему сказал, что уже Слугареву Ивану Николаевичу докладывал, но он пожелал сам от меня выслушать.

И Тихон Морозов подробно рассказал весь свой разговор с майором Кузьмичевым. Выслушав Морозова, Слугарев задал всего несколько вопросов, уточняющих детали, главным образом личности Кузьмичева. Все было загадочно, странно, какой-то новый клубок, в котором еще не было видно кончика, чтобы ухватиться и размотать. Слугарев был сдержан и скупился на слова, обдумывая каждую фразу, дабы не испортить дело. Он решил для начала показать Морозову фотографию Валярчука – опознает ли.

Сначала показал портрет со словами:

– Этого человека не приходилось никогда встречать?

– Револьд! Он самый, – воскликнул Морозов сразу же, не задумываясь. – Раздобрел, гладкий стал, упитанный. Не то что тогда…

– А теперь посмотри на эту. – Слугарев подал групповой, необычный, а вернее неприличный, снимок. Снимок был любительский, нечеткий, некоторые лица сняты в профиль, а у Валярчука так вообще был виден затылок, четверть профиля и ноги, положенные на стол. Только человек, хорошо знавший Валярчука, мог опознать его на этой фотографии.

Морозов не спешил, он внимательно и как-то напряженно всматривался в снимок, лицо его приняло строгое выражение, и вместе с тем в глазах зажигались огоньки изумления.

Наконец он ткнул крупным пальцем в изображение Куницкого и воскликнул с удивлением:

– И майор Кузьмичев в этой компании, вместе с Револьдом. Как же так оказался с ними? И тоже – ноги на стол.

Слугарев был изумлен больше Морозова, но он ничем своего изумления не выдал, лишь спросил ровно и спокойно:

– Который Кузьмичев?

– Да вот же, вот этот.

– А ты не ошибаешься?

– Чего ж тут ошибиться, он самый и есть. А это затылок Револьда и спина его.

"Куницкий – вот оно что, – быстро размышлял Слугарев. – Куницкий приходил к Морозову перед своим отъездом за границу. Но откуда Куницкий знал темные страницы из биографии своего шефа? От самого Валярчука? Не может быть". А тем временем Морозов, рассматривая фотографию, продолжал комментировать:

– И что это за свинство у них – ноги на стол? А? Как это понимать, Николаевич? И где, в каком заведении это происходило?

– Да, именно, – оживился вдруг Слугарев, отвлекшись от размышлений. – Как ты считаешь, где именно?

– Да кто их разберет: надо думать, на квартире у кого-то.

– У кого? Вот из них шестерых кто хозяин квартиры? – настаивал Слугарев.

– Не знаю, – сдался Морозов.

– Вот и мы с Ядзей гадали и не могли догадаться, а Мечик наш посмотрел и сразу определил: вот у этого, говорит. Спрашиваем, почему именно? А потому, говорит, что пятеро в ботинках, один этот в тапочках. Значит, он хозяин дома. Логично?

– Логично, – покачал головой Морозов. – Выходит, сынишка твой по отцовской линии пойдет.

В этот вечер Слугарев не стал открывать Морозову, что приходил к нему никакой не майор Кузьмичев, а Куницкий, подтвердил, что Валярчук директор НИИ, лауреат и работает над проблемой рака и что беспокоить его пока не следует. А дальше, мол, поживем – посмотрим. Слугарев просил Морозова информировать его о всех случаях, когда кто-либо будет обращаться к нему с вопросами о Валярчуке или о Кузьмичеве.

– О Кузьмичеве? – насторожился Морозов.

Чтобы отвести его подозрение и успокоить, Слугарев сказал:

– Ну да, потому что делом Валярчука занимается Кузьмичев. Кстати, телефона своего он тебе не оставил, так что связь поддерживай со мной. Звони, не стесняйся.

Глава одиннадцатая

Воздушный лайнер летел на запад. За бортом над безбрежной бездной океана широко распростерлись бледно-зеленоватые крылья облаков, таинственно-угрюмо, с монотонным тягучим гулом плыла ночь, сопровождаемая неслышным бегом спелой грязноватой луны, которую, казалось, забыли начистить-надраить перед тем, как отправить в долгий путь.

Луна катилась по ухабам, то падая вниз, то круто взбегая на гору, то иногда вовсе исчезая где-то в космической пропасти, и тогда Адам Куницкий видел в иллюминатор неяркие, беспокойные, точно испуганные, звезды. И на душе Куницкого не было покоя, и что-то пугливое, как эти чужие звезды, будоражило память и не давало возможности уснуть. Куницкий зашторил иллюминатор, откинул на изголовник кресла свинцово-тяжелую голову, закрыл глаза, но сон не приходил, а вместо него возникали клочковатые картины последних трех суток.

Сначала Вена, симпозиум, ученые. Заседания, доклады. Потом экскурсии по городу. Дворец Шёнбрюн, в котором запомнилась золотая комната, стоимостью в миллион долларов и почему-то не застрахованная. Красивый парк у дворца, аккуратно причесанные подстриженные кустарники и деревья. Культ Марии-Терезы и музыки: Глюк, Гайдн, Моцарт. Тихие и полупустые залы национальной галереи, по которой он шел рассеянный и отрешенный, в тревожном ожидании чего-то неизвестного, волнующего, но неизбежного и необходимого. Там, среди картин, по которым скользил его мутный и почти ничего не замечающий взгляд, он, Адам Куницкий, был еще формально и юридически гражданином СССР. Сознавая двусмысленность своего положения, он старался подавить хаос в мыслях, сомнения и нерешительность сознанием собственной правоты, но ему это не удавалось: он понимал скорее чувством, чем разумом, что "правота" его зыбкая, самим же придуманная в силу сложившихся обстоятельств, простое здравомыслие говорит, что он запутался в этом сложном и жестоком мире, кто-то сильным толчком однажды выбросил его из колеи нормальной жизни, и теперь ему ничего не остается, как катиться под уклон по ухабам и бурелому, пока не окажется на пути смертельная пропасть. Он попытался припомнить того, кто вытолкнул его из жизненной колеи: это было просто – он помнил его фамилию: гитлеровский разведчик капитан Штейнман. Да, тот самый, который сохранил ему жизнь в обмен на предательство. Куницкий передвигался по залам неслышной походкой, словно боясь неосторожным шагом навлечь на себя беду.

В одном зале неожиданно он вздрогнул и побледнел: из золоченой рамы на него строго-испытующе смотрел мужчина каким-то необычайно сложным, цепким, пронзительным взглядом. Требовательный, осуждающий взгляд этого человека сатанински сильной воли проникал в душу и завораживал. Казалось, он предупреждал и приказывал: опомнись! Куницкий мысленно отвечал ему: поздно, – и спешил отвести глаза и пройти мимо, но необыкновенный мужской портрет словно парализовал и околдовал его, не позволяя сделать первого шага бегства. Куницкий наклонился к раме и прочитал имя художника – Тициан.

Имя величайшего гения далекой эпохи осеняло, рождало новые ощущения.

Тогда впервые в своей жизни он понял магическую силу искусства. И теперь в лунной ночи над бездной Атлантики ему чудился этот взгляд сильного человека, которого кисть гения сделала бессмертным. Еще запомнилась венская ратуша с назидательной надписью: "С умом был поставлен этот дом. Пусть с умом действуют люди, заседающие в нем". По крутой лестнице он поднимался на каланчу и с высоты птичьего полета – ста тридцати метров – смотрел на Вену. Город был в сизой дымке, незнакомый и непонятный, с белесой лентой вдали совсем не голубого Дуная.

Милоша Савича он встретил, когда выходил из городского совета, где экскурсовод хвастался трехтонной люстрой, в которой может вместиться двадцать пять человек. Савич украдкой зазывающе кивнул ему, стоя у серебристого "мерседеса", за рулем которого сидела молодая женщина. Мотор был заведен. Это был самый критический момент – сделать последний решающий шаг, чтобы переступить рубеж. Здесь Куницкий волновался больше, чем когда поезд, в котором он ехал, пересекал государственную границу. И он шагнул решительно и бездумно, как начинающий пловец перед первым броском в воду. Потом наступили минуты, похожие на хмельной угар, состояние опьянения, когда память размывает очертания реального, все помнится смутно, головокружительно. Он не помнил, как захлопнулась за ним дверца серебристого "мерседеса", как они выскочили на западную окраину Вены, где женщина-водитель вышла из машины, подала руку Савичу, улыбнулась Куницкому, приветливо помахав на прощанье смуглой от загара рукой. Куницкий оставался на заднем сидении, Савич сел за руль, и машина помчалась по отполированной брусчатке.

Они ехали в Линц, в город, расположенный на Дунае в ста тридцати километрах на запад от Вены.

Ехали с "ветерком", стрелка спидометра ниже отметки "100 км" не падала, и через час они сделали краткую остановку в городе Мельк, там, где шоссе ближе всего подходит к Дунаю. Савич был необыкновенно весел, лицо его торжественно сияло, как у полководца, одержавшего победу, голос звучал восторженно, глаза азартно блестели. Он рассказывал Куницкому о красотах и достопримечательностях Австрии, а Куницкий, слушая его рассеянно, думал о своей дальнейшей судьбе и, наконец решившись, спросил:

– Куда мы едем?

– В Линц, – ответил Савич и, кажется, впервые внимательно посмотрел на Куницкого.

– А что там? – продолжал интересоваться Куницкий, смело встретив серьезно-пытливый взгляд Савича.

– Вас примет сам доктор Симонталь, – с таинственным видом вполголоса сообщил Савич. – Наш земляк по рождению, недавно получивший австрийское подданство. А вообще личность выдающаяся, героическая, человек из легенды. Рыцарь без страха и упрека.

Последние слова Савича напомнили Куницкому очерк о нем самом, опубликованный недавно в советском журнале, вызвали в нем ироническую аналогию, но Савич не стал больше распространяться о Симонтале, пообещав это сделать потом, в машине, так как от Мелька до Линца около часа быстрой езды. Вот тогда-то, в течение того часа, Куницкий узнал от Савича некоторые подробности о докторе Симонтале, о том, что в тысяча девятьсот сорок первом году во Львове фашисты арестовали сорок человек – представителей еврейской национальности, в их числе и Симонталя, – тридцать девять расстреляли, а Симонталю каким-то чудом удалось бежать, о том, что доктор Симонталь создал и возглавляет Центр документации, разыскивает и отдает в руки правосудия фашистских преступников, пользуется покровительством Тель-Авива, Лондона и Вашингтона.

Куницкий после очерка о себе самом не принимал легенды на веру, он не понимал, зачем он понадобился Симонталю и что даст эта встреча ему, Куницкому. Он думал о своей дальнейшей судьбе, которой распоряжался теперь кто-то, неизвестный ему. Во всяком случае, не этот бойкий, шустрый, самонадеянный его "земляк", должно быть преуспевающий и потому довольный собой. "Зачем я Симонталю?" – мысленно повторял он, когда их "мерседес" пересекал железнодорожный путь у города Эннс. И тогда он снова обратился к Савичу:

– А после Симонталя куда мы?..

Савич понимал его нетерпение и тревогу, ответил загадочно и подмигнув:

– У доктора Симонталя, как мне кажется, для вас есть сюрприз.

Именно тогда Куницкого стукнула леденящая душу мысль: у этого Симонталя есть та страшная фотография, заснятая гестаповцами во дворе беловирской тюрьмы, и Симонталь отдаст его в руки правосудия. "Из огня да в полымя", – с ужасом вспомнил он русскую пословицу.

Симонталь принял его в своей штаб-квартире восторженно и порывисто, поздравил с благополучным прибытием за "железный занавес" и, вобрав в плечи лысую, похожую на кокосовый орех голову, прощупывал Куницкого прищуренными недоверчиво-колючими глазками. Куницкому казалось, что Симонталь пытается проникнуть к нему в душу, но не открыто и прямо, как тот, на портрете Тициана, а коварно-воровски, с черного хода. Вытянутые тонкие губы, острый нос, острый подбородок и все лицо, тоже острое, в этом "легендарном докторе" напоминали Куницкому крысу, тварь хитрую и жестокую. И даже вкрадчиво-елейный голос Симонталя не мог поколебать это впечатление, и Куницкий с напряженным волнением и страхом ждал от Симонталя сюрприза, о котором ему сказал Савич.

– Нам известно, что фашисты убили ваших родителей и сестру, – начал Симонталь, ощупывая вкрадчивым взглядом Куницкого. – Наш девиз – месть. Ни один палач не должен уйти от возмездия. Мы надеемся на вашу помощь.

– Это мой долг, – сорвалось у Куницкого на пафосе. Этот внезапный порыв граничил с угодливостью.

– Долг перед нашим многострадальным народом, – уточнил Симонталь. И, не говоря больше ни слова, он подал Куницкому письмо от его дядюшки, проживающего в США, в котором преуспевающий бизнесмен приглашал любимого племянника за океан. Когда Куницкий прочитал теплые трогательные строки бывшего беловирского домовладельца и торговца пушниной, у него отлегло от сердца. И Симонталь ему теперь виделся другим: обаятельным, дальновидным, трезвым, практического склада ума, – он внушал уважение. А между тем Симонталь не преминул напомнить, что дядюшку разыскала его контора, то есть Бюро еврейской документации, и тут же намекнул, что именно эта контора помогла Куницкому приехать в Австрию. Потом он широким жестом подал Куницкому конверт, в котором были доллары и западногерманские марки, сказав тепло и участливо:

– Это вам на первый случай. Пригодятся. Мы помогаем своим людям и рассчитываем на взаимность. Устроитесь, разбогатеете и тогда возвратите долг.

Улыбка иезуита исказила крысиное лицо Симонталя, а плутовские глазки оставались по-прежнему невозмутимыми и недоверчиво-холодными.

В сознании Куницкого образ благодетеля дробился, рассыпался на части. Цельного впечатления не получалось. "Сложный", – подумал о Симонтале Куницкий.

Но на этом прием не окончился. Вошедший в кабинет человек доложил, что прибыли гости из Мюнхена, и Симонталь, быстро и многозначительно посмотрев на Савича, затем на Куницкого, распорядился:

– Пригласи и позаботься… – И уже в сторону Куницкого: – Кстати, познакомитесь, это представители научного центра из Мюнхена, ваши коллеги. Узнали, что вы у нас, и вот поспешили встретиться у меня. Я сначала им отказал, но они были слишком настойчивы. – Симонталь развел руками, как бы прося прощения, что не согласовал эту встречу с Куницким.

Вошли двое, элегантно одетые. Один, тот, что шел впереди, невысокий, костистый, с овальным выразительным лицом; второй – верзила, розоволицый, с мясистым носом и густыми бровями. Дружески поздоровались с Симонталем и Савичем. Невысокий, подвижный, с решительным и холодным взглядом нацелился на Куницкого, и тогда Симонталь отрекомендовал Куницкого, но гостей не представил. Впрочем, как понял Куницкий, это была формальность: вошедшие хорошо его знали, а он догадывался, что это и есть его хозяева. Подали виски, коньяк и кофе. Все пятеро уселись за круглым столиком. Началась беседа, в которой принимали участие лишь Куницкий и один из гостей – тот, невысокий, подвижный, с быстрыми глазами и светской улыбкой. Он просил Куницкого подробней рассказать о Валярчуке, дать ему исчерпывающую характеристику, надежный ли он человек и будет ли продолжать работу Куницкого. Под работой подразумевалась шпионская деятельность. Куницкий заверил, что все будет в порядке, но гость перебил его вопросом: откуда Куницкий узнал о темном пятне в биографии Валярчука? Пришлось рассказать. И тогда его попросили дать подробную характеристику Музы Григорьевны, Верочки и даже Елизаветы Ильиничны. Дело касалось интимных отношений, и Куницкому был неприятен этот разговор, но он не мог, не посмел уклониться и рассказывал. Настойчивый и властный собеседник подавлял в нем волю, не на миг не сводя с Куницкого жесткого, надменного взгляда, и взгляд этот не обещал ничего хорошего. В то же время с каждой минутой в Куницком зрела и укреплялась мысль, что он уже прежде где-то встречал этого человека, с его холодной неестественной улыбкой и металлическим оттенком в голосе. Куницкий напрягал память и открыто смотрел в лицо собеседнику, отвечая на его неделикатные вопросы. И когда ему был задан вопрос о Ядвиге Стефановне Слугаревой, Куницкий вдруг вспомнил своего настырного собеседника и побледнел.

Слова застыли, язык не поворачивался, и он не в силах был открыть рта. Очевидно, и собеседник понял причину такого внезапного паралича Куницкого и попытался разрядить напряжение, сказав с ободряющей приятельской улыбочкой:

– А ведь мы с вами старые знакомые, пан Куницкий. Я спас вам жизнь, можно сказать, вырвал вас из хищных когтей оберфюрера Шлегеля. Поверьте, мне это нелегко было сделать, вы не знаете, чего мне это стоило. Но оставим прошлое и обратимся к будущему.

– Я ничего не понимаю, – наконец выдавил из себя Куницкий, отчаянно и вопрошающе глядя на Симонталя, точно ища в нем защиты от этого страшного человека, который преследовал его, как ночной кошмар. Симонталь не откликнулся, он, нахохлившись, поглаживал свой голый череп и делал вид, что не понимает реплики Куницкого, на бледном лице которого и в выпуклых тоскливых глазах отражались сомнение, недоумение и обида. – Вы – капитан Штейнман, – сказал Куницкий, уже обращаясь к собеседнику, отрывисто, с усилием, и покраснел.

– Подполковник Штейнман, ваш шеф, пан Куницкий, – язвительно и вызывающе подтвердил собеседник, – и давайте оставим разные иллюзии и сантименты и будем считаться с реальностью.

Куницкий отчужденно насупился: появление нацистского палача Штейнмана здесь, в такой обстановке и в такой роли, казалось невероятным, неправдоподобным, похожим на дурной сон. "А не снится ли все это мне?" – подумал он, но реплика Симонталя вернула его к действительности:

– Господин Штейнман прав: не время сейчас выяснять отношения перед лицом общего врага. Наш враг – враг всех людей свободного мира, всех, кому дорога свобода, демократия и цивилизация, – коммунисты, и прежде всего Советский Союз и его восточноевропейские сателлиты… – высказался "охотник за фашистами", злобно блестя подслеповатыми глазами. Остроносое лицо его вытянулось в пространство, а гнусавый голос звучал вкрадчиво и сердито.

"Главный враг Симонталя – коммунисты и Советский Союз, – мысленно повторил Куницкий, – то есть та сила, которая разгромила фашизм и спасла цивилизацию, Симонталь охотится за фашистами, а главным врагом считает коммунистов. Где логика?" Но Штейнман не дал ему размышлять.

– Скажите, пан Куницкий, мы могли бы, с вашей помощью, разумеется, привлечь к сотрудничеству фрау Ядвигу Слугареву?

Подобная мысль никогда ему и в голову не приходила, и, прежде чем ответить, Куницкий усмехнулся, не глядя на Штейнмана, усмехнулся иронически и с некоторым злорадством.

Мысль Штейнмана была слишком дерзкой: вовлечь в шпионскую деятельность против СССР жену советского разведчика, и мысль эту Куницкий считал фантастикой, несбыточной мечтой иллюзиониста, плохо знающего реальность. В то же время эта мысль возбудила в Куницком живой интерес, связанный с неприязнью к Слугареву, подогревала в нем все еще живущую мстительность, и он ответил неопределенно:

– В успехе не уверен, но попытаться можно.

Ответ его явно не понравился Штейнману, холодное лицо его скривилось так, словно Куницкий сказал что-то неприличное.

– Пытаться можно тогда, когда уверен в успехе, – язвительно воскликнул Штейнман. – Подумайте, что конкретно можно предпринять. Мы согласились на ваш приезд на Запад при одном условии, что вы найдете себе замену. Предложенная вами кандидатура директора института еще проблематична. Мы не уверены, что этот человек уступит шантажу и согласится с нами сотрудничать. Значит, наше условие вами не выполнено. За вами должок, пан Куницкий, – чеканно закончил Штейнман.

И тогда в разговор решил вмешаться Симонталь.

– Я не посвящен в ваши дела, господа, – фарисейски заговорил он, ни на кого не глядя, лишь покачивая сплюснутой головой, – но считаю, что прежде всего пан Куницкий должен повидаться со своими родственниками, навестить дядюшку, определиться, а потом уже рассчитываться с долгами. Пан Куницкий крупный ученый, и, несомненно, его знания и опыт будут по достоинству оценены в свободном мире и пойдут на пользу прогрессу и цивилизации.

– Я в этом уверен, – твердо сказал Штейнман, вставая и тем самым давая понять, что разговор окончен. Не вообще, а лишь здесь, у гостеприимного Симонталя.

…Самолет резко качнуло, и вздремнувший сосед по креслу нечаянно толкнул Куницкого локтем. Это был сотрудник Штейнмана, тот верзила с лиловым мясистым носом, который присутствовал при их беседе в штаб-квартире Симонталя и затем уже ни на шаг не отлучался от Куницкого ни в Австрии, ни в Мюнхене, куда они приехали в тот же день из Линца, – он стал его тенью и сейчас сопровождал в США.

Куницкий приоткрыл шторку на иллюминаторе. Луны не было видно, тусклые звезды застыли и уже не мигали, их казалось меньше, чем два часа тому назад. Куницкий снова задернул шторку и закрыл глаза. Он думал о Штейнмане и Симонтале. Что их объединяет? Первый – фашистский палач, волк в овечьей шкуре. Это Куницкий твердо знал. "Коллега и шеф". Какая чудовищная, омерзительная ирония судьбы! Ну, а "рыцарь без страха и упрека", каким рекомендовал ему Савич Симонталя, что такое он? Все смешалось в голове, спуталось, образовалась какая-то каша. Неужто Симонталь не знает прошлого Штейнмана? Почему он позволил переступить порог своего благородного учреждения этому недобитому гитлеровцу? Ищут палачей, а они сидят рядом, за одним столиком и в дружеской беседе попивают коньяк.

Эти рассуждения, напряженные, трудные, логически подводили мысль Куницкого к какому-то твердому, прочному барьеру, порождая вопрос, не требующий ответа: "А так ли уж благородна и чиста контора Симонталя и ее хозяин?"

Будущее было неясно, неопределенно и зыбко. Оно – как эта ночь за бортом самолета. Что уготовлено ему за океаном, он не знал, как до сих пор не знал, на кого все-таки он работал, чье задание выполнял там, в далекой Москве, которую он покинул навсегда: Штейнмана или Симонталя, потому что не знал, кому служит Милош Савич. А может, все они заодно, все – единое…

Такая мысль была неприятна, она казалась кощунственной и циничной. "Цинизм – знамя нашего времени, идеология, стратегия и тактика современного общества", – успокоил себя Куницкий и решил попробовать уснуть. Нельзя же ступить на берег нового света изможденным бессонницей.

Хотелось забыть и Симонталя и Штейнмана, но забыть их нельзя было, они присутствовали здесь, в самолете, в лице сидящего рядом с ним молчаливого детины. Это была их тень и одновременно его тень. Он, Адам Куницкий, теперь составлял единое целое с этими людьми, подлинную роль которых он постепенно начинал понимать: враги коммунизма – заклятые враги СССР.

…Слугарев прибыл на связь с Дельманом (Веземаном) в Зальцбург в августе, как раз в дни музыкального фестиваля, ежегодно устраивающегося в городе великого Вольфганга Амадея Моцарта. Шифровка, полученная центром от Вальтера Дельмана, содержала много неясного, требующего срочного уточнения. Дельман сообщал, что он вынужден оставить службу в ведомстве генерала Гелена, что, естественно, его очень обеспокоило. Лишиться своего человека в шпионском центре Западной Европы, человека, который помог нашей контрразведке своевременно сорвать серьезные операции империалистических разведок, направленные против СССР и молодых социалистических стран, было более чем прискорбно. Выбор пал на Слугарева потому, что Иван Николаевич знал Вальтера Дельмана – нынешнего Макса Веземана – еще по партизанскому отряду "Пуля". Слугарев хорошо владел немецким и польским языками.

В Зальцбург Слугарев приехал утром, а свидание с Дельманом было назначено на три часа после полудня у скульптуры лошади, что напротив главного входа в Дом фестивалей. Оставалось достаточно свободного времени, чтоб сориентироваться, осмотреть незнакомый город.

Прежде всего нужно было заранее найти Дом фестивалей и скульптуру лошади. Он шел пешком, не спеша, по узким улочкам, заполненным людьми. В эти фестивальные дни в Зальцбурге было много приезжих любителей музыки из других городов Австрии, из соседних стран.

День был ясный, солнечный, жаркий и многолюдный. По случаю музыкального фестиваля город выглядел праздничным, торжественно-нарядным. На площади у ратуши – густая толпа народа, чего-то ожидающая. Чего именно, Слугарев не знал. Люди стояли на месте, бросая дурацкие взгляды на ратушу, словно оттуда должно что-то или кто-то появиться. Слугарев решил тоже подождать.

Но вот куранты пробили время, и затем сверху, с высокой башни ратуши журчаньем серебристого ручья зазвучали дивные мелодии Моцарта. Музыка заполняла площадь, плескалась о жаркие каменные стены строений, высекая на лицах людей восторг, умиление, радость и наслаждение. Звучала она недолго, минут пять, а может, и того меньше, и Слугарев, как и многие другие, испытал чувство сожаления и досады, что музыка была такой непродолжительной, как быстро угаснувшая спичка.

Отыскать Дом фестивалей не стоило большого труда. Туда направлялся людской поток со всех сторон города. В этот поток влился и Слугарев.

Длинное, похожее на саркофаг здание Дома фестивалей прислонилось одной стороной своей к серой громаде скалы, угрюмо возвышающейся над соседними строениями. Своими размерами, мрачным видом обнаженного камня скала подавляла пространство, и соседние с ней дома, даже семиэтажные, казались маленькими, пришибленными.