Текст книги "В чекистской операции "Трест""

Автор книги: Иван Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

5

К лету 1925 года мое положение резко осложнилось.

Участились переходы через мое «окно» Радкевича, чрезвычайно опасного врага, шпиона и диверсанта крупного масштаба. В те годы ему было менее сорока лет. Очень сильный, смелый и нахальный человек. В прошлом гвардейский офицер, белогвардеец и белоэмигрант, по моей прикидке третий муж Шульц-Стесинской. С таким дурака не поваляешь, не отвлечешь его призраками выдуманной опасности. В моей памяти он остался как один из самых опасных врагов, с которыми мне приходилось иметь дело. Намного опасней, чем он выведен в романе Л. В. Никулина «Мертвая зыбь» или в телефильме С. Н. Колосова «Операция „Трест“». Впрочем, я встречал его не тогда, когда он с гитарой развлекал свою непослушную, капризную и скучающую от безделья неверную даму сердца, а в лесах, с пистолетом. Отсюда, наверное, и разные образы и оценки.

Радкевич любил выпить и даже границу часто переходил «под мухой». Это было и на руку мне, но и против меня тоже. В таком состоянии его настороженность ослабевала, но росла шумливость и порывистость. И как угадаешь, что взбредет в голову полупьяному неуравновешенному человеку?

Надвигались и другие опасности. Комендант участка А. Кольцов, самым тщательным образом оберегавший мою безопасность в нашей собственной среде, говорил:

– Бомов, мой помощник, что-то заподозрил и на твою заставу просится. У поезда, говорил, тебя видели, в Ленинград без разрешения выезжаешь.

– Что вы ему сказали?

– Грубо оборвал. Предложил ему заниматься своими делами, не вмешиваться в мои дела. В Ленинград, к зубному врачу, ты всегда с моего разрешения выезжал. Самолюбив он, обиделся и пока будет молчать.

– Молчать будет, но слежку усиливает. Хочет сам накрыть.

– Трудно будет с ним, это верно…

Ко всему прочему я еще малярией заболел, с ежедневными приступами. Пришлось доложить С. А. Мессингу – не могу больше, силы на исходе.

– С Радкевичем вы справились и обязаны справиться. О вашей болезни мы знаем, Паэгле сообщил, но ничего сделать пока не можем…

– Но есть же у вас другие «окна»?

– Что? Откуда вы такие вещи знаете?

– По разговорам этих господ знаю, и без них понимаю. Если я по два раза кого-либо только «туда» перебрасываю или по два-три раза только «оттуда» принимаю, то ясно – проходят они и по другим каналам.

– Логично, но пока у нас другого «окна» нет. Наметили создать, но пока нет. Вам придется держаться, любой ценой держаться! Не работайте на заставе, возложите все на помощника, и какое значение застава имеет в сравнении с той работой, которую вы делаете! Делайте только что дело, обеспечьте работу «окна» и все остальное время отдыхайте. Мы же запретили всякие проверки вашей заставы, ну и пользуйтесь этим обстоятельством.

Хорошие и умные люди, понимающие старшие товарищи, но как доказать им, что нет у меня никакого «остального времени», как доказать им, что «окно» не на мне держится, а на доверии ко мне, и я должен его поддерживать своей активной работой на заставе.

Не стал спорить и доказывать, ответил солдатское – слушаюсь и, глотая по 10–12 порошков хинина, продолжал тянуть эту неимоверно тяжелую лямку.

С Бомовым Мессинг решил быстро и правильно – не трогать его. Он уже в годах, местный житель, имеет усадьбу и из Старого Белоострова никуда не поедет. В случае увольнения он, охотник и рыболов, будет располагать еще большим временем и возможностями для слежки. Подписку о неразглашении Станислав Адамович тоже отклонил – нельзя вводить в дело новых лиц, не имеющих к нему отношения, – и приказал: командировать Бомова на Каллиловскую заставу без права выезда и держать его там столько суток, сколько потребуется.

И Бомов сидел в Каллиловских лесах часто и иногда – долго. Никаких осложнений там не ожидалось, их сочиняли Кольцов и Паэгле, чтобы Бомова с пути убрать. Ему стало тяжелее, мне легче не стало. Но выигрывало дело, и это главное.

Порошки хинина помогли. Приступы прекратились, только на время ослабли слух и зрение.

Вскоре я попал в очень опасную и тягостную ситуацию, и только благодаря справедливости и объективности С. А. Мессинга и А. X. Артузова она кончилась для меня благополучно. Тогда я и познакомился с Артуром Христиановичем Артузовым и навсегда запомнил. И не по его бороде, памятной всем, знавшим его, а запомнил по человечности и душевной чистоте.

Дело было в том, что один из наших видных секретных сотрудников при переходе из Финляндии допустил как будто небольшую, но грозившую общим провалом ошибку, и я немедленно доложил об этом Мессингу. Тогда – единственный раз – Станислав Адамович решения не принял, велел вернуться на заставу и ждать вызова. Через пару дней Паэгле по телефону приказал мне выехать в урочище Медный Завод для отбора недостающих бревен на постройку нового здания заставы. Прибыв туда, я понял, что меня ждет проверка. На обочине шоссе стояла большая легковая машина, и в кустах сидели три человека – Мессинг, Шаров и один с бородой – Артузов, как мне сказали, все в кожаных пальто и с маузерами. Понимал я, что тот, виновник дела, пользуется несравненно большим доверием и что мой голос – если наши показания не совпадают, – будет только жалким писком. Произошло худшее – виновник обвинял меня.

В таких обстоятельствах свидетелей не бывает и истинность устанавливается только добропорядочностью проверяющих, их равным отношением к проверяемым, независимо от их прежних заслуг или служебного ранга и, конечно, – логикой. С. А. Мессинг и А. X. Артузов так и подошли к делу, оправдали меня, но решительно отклонили мое требование не посылать этого человека больше через мое «окно».

– Когда нужно, мы его пошлем, и вы делайте вид, что ничего не случилось. Ясно?

Приказ есть приказ, и я подчинился. Правда, у моего «окна» этот человек появился еще только раз – туда и обратно.

В тот раз в кабинете Мессинга, кроме обычных Салыня и Шарова, был еще кто-то из москвичей – Пилляр или Стырне, точно уже не помню. Разговаривал со мной только Мессинг. Остальные молчали, и было заметно, что обо всем уже договорено и мне остается только выслушать решение.

– Как прошел Радкевич и баба эта?

– Радкевич еще вчера прошел, а эта женщина сегодня, около полуночи. Он, как обычно, был «под мухой», но не сильно пьян и не шумел. Она жаловалась, что вода высокая и холодная, разделась, и ее одежду пришлось через речку перенести мне. Саквояжа опять не доверила – сама в руке держала. В ее поведении ничего особенного не заметил. Была, возможно, более спокойная, чем обычно…

– А знаете, что и она, и Радкевич имели специальное задание тщательно еще раз проверить ваше «окно»? Говорите, ничего особенного не заметили?

– Нет, ничего не заметил. Правда, и времени для беседы оставалось не больше часа.

– Сильно устали?

– Не особенно, но все же две ночи опять…

– И еще впереди по крайней мере три бессонные ночи. А теперь послушайте внимательно. О вашей работе знает Феликс Эдмундович и высоко ее оценивает. Потому вам и доверяется задание чрезвычайной важности: сегодня переправьте в Финляндию вашего старого знакомого, Якушева. Вернется он обратно завтра, и в следующую ночь к нам переходит человек, который по нынешним условиям в сто раз важнее Савинкова. На какую бы станцию, по вашему мнению, лучше всего его поставить? Нам, – кивок головы в направлении москвича, – рекомендуют Песчаную.

Выбор станции мне не понравился, и я высказал сомнение в целесообразности менять станцию. Люди, «гости» наши, знают Левашово и Парголово, и дорога туда очень хорошая, глухая лесная вдоль Выборгского шоссе…

– Ну что ж, Парголово так Парголово, – и с Мессингом все согласились. – Этого господина – фамилии его я вам не назову – в пути следования никто не должен видеть, он не может исчезнуть в пути, не может быть убит. Как самая крайняя мера – разрешаем вам нанести ему ножевые раны, но не смертельные. Никакие случайности не могут иметь места! Никакие! Вся охрана по пути вашего следования и на станции Парголово будет снята, а за все остальное ответственность несете только вы, и подчеркиваю, – если он будет убит кем бы то ни было или сбежит, вас постигнет самая суровая кара. Не исключено возвращение этого господина в Финляндию, и поэтому чрезвычайно важно, чтобы он вашей настоящей роли не понял. Если все сделаете, как наметили, то вас ждет высокая награда. Вы все хорошо уяснили?

А что ж тут уяснять? И так все ясно. Хочешь кары – ошибись. Не хочешь – не делай ошибок! И я ответил уверенно – все будет в порядке!

Показали мне двух чекистов, из Москвы, должно быть:

– Посмотрите внимательно, чтобы после узнать. Только этим товарищам, и больше никому, вы имеете право передать того господина из Финляндии в тамбуре последнего вагона первого утреннего поезда на станции Парголово. Билет купите вы. Запомнили?

– Да, запомнил.

Переброска Якушева в Финляндию и через сутки оттуда к нам не требовала больших усилий. Две бессонные ночи, и только.

Место для приема того особо важного господина я наметил отличнейшее. Дно реки ровное, высота воды только у нашего берега превышала полтора метра, повозку можно было подать почти к самой реке. Случайности исключались. Бомов сидел в Каллиловских лесах в ожидании запрограммированных командованием – Паэгле и Кольцовым – происшествий, а расположение охраны границы исключало появление пограничников в зоне моих действий. Помощнику я дал строжайшие указания: «Обстановка во многом неясная, напряженная. Сидите у телефона, никуда не отлучаясь. В случае тревоги позвоните Кольцову. Я буду у него».

Конечно, и так бы он никуда не отлучался, поел бы и свалился на боковую. Но справедливости ради надо было и ему выделить долю этих утомительных ночных волнений и тревог.

6

С наступлением темноты подал лошадей почти к самой реке и вскоре уловил силуэты нескольких человек, появившихся со стороны разрушенной таможни. После обычного ознакомления – те ли они и тот ли я, еще несколько заданных на финском языке вопросов:

– Все ли готово?

– Все.

– Охрана как?

– По флангам рассовал. Здесь свободно.

– Лошадь?

– Тут, в кустах на берегу. Давайте быстрее – время не терпит.

На какой-то миг все умолкло, потом до боли заостренный слух уловил осторожные, почти бесшумные шаги человека к берегу и легкие, еле уловимые всплески воды. По ним, хотя человека еще не видно было, заключил – пошел, идет! Не Радкевич, совсем не Радкевич!

У нашего берега течение образовало неширокую, метра в три промоину, в которой вода доходила до плеч среднего человека. Опасаясь, как бы этот господин не струсил, назад бы не повернул, а то, чего доброго, еще упадет и утонет, – я в одежде, скинув только шинель, бросился к нему навстречу, обнял его и затащил на наш берег. Хотя он и голенький был – завернутую в пальто одежду над головой держал, – но тяжелый, мускулистый, черт. Но ничего, осилил я и в душе радовался: «Мой ты теперь, мой!»

Тут бы нам и выехать побыстрее и подальше, но внезапно финны меня к себе затребовали, – на несколько слов, как они сказали. Ничего исключительного в таком требовании не было, и у меня не было убедительных оснований отказаться, но понимал – сейчас этого делать нельзя. Если моя игра разгадана, то им не стоит большого труда прикончить меня на том берегу и пустить по течению. А в это время «гость» с другим, знающим дорогу ездовым, переправленным через реку где-то рядом, уедет, используя мою лошадь и открытую на всю глубину границу. Значит, сегодня переходить границу я не имел права и отказался – мокрый, мол, холодно и время не терпит.

Финны продолжали настаивать, и я не знаю, чем бы это кончилось, но выручил «гость». Узнав от меня, в чем дело и почему не выезжаем, он что-то сказал финнам на непонятном мне языке, и те умолкли.

Садясь в повозку, я вынул маузер из кобуры, взвел его и положил на колени. Так я делал всегда, чтобы наглядно продемонстрировать опасность обстановки и мою боевую готовность. «Гость» тоже стал вытаскивать пистолет из внутреннего кармана, но тут я сердитым шипением остановил его:

– Не смейте! Сидите тихо, здесь я решаю.

Послушался, и это обрадовало. Значит, предупрежден о моем поведении. Всегда важно знать, какими данными о тебе враг располагает. Я был отлично вооружен – маузер на коленях, «Вальтер» на груди под шинелью и в голенище нож. Но оружие не понадобилось. Никто к нам не подходил, не останавливал, и гость тоже враждебных намерений не обнаруживал, только зло и остро высмеивал состояние наших дорог и обещал кому-то в Лондоне, помнится, Мак-Манусу, рассказать об этом. Я только слегка поддерживал этот разговор. В моей роли я дорогами не занимался, и – как не раз предупреждал Станислав Адамович – нельзя переигрывать!

На подходе к мосту через Черную речку остановил лошадь, привязал к дереву и медленно, молча пошел вперед. На вопрос гостя: «В чем дело?», заданный тоже неторопливо и как бы нехотя, ответил:

– Мост тут. Проверю, нет ли пограничников. А вы сидите!

Знал я, что у моста никого не может быть, но я его всегда таким же образом проверял, и об этом знали Шульц и Радкевич и в разговоре с этим господином о пути они не могли упустить такой немаловажной детали. Да еще Мессинг напоминал – все должно быть точно так, как всегда!

Но никогда прежде я так сильно не уставал. Вначале переправил в Финляндию проверяющего «окно» Радкевича, за ним с таким же заданием последовала Шульц, после Якушев туда и обратно, а теперь еще и этот господин. А это все ночи, одна за другой. Да еще на мне были немалочисленные обязанности начальника заставы. Вот я и вознамерился немножко облегчить себе жизнь: постою, думаю, в кустах несколько минут, вернусь и скажу: «Проверил, ничего опасного нету». Так и поступил бы, наверное, но вспомнился урок, года четыре назад полученный в лыжном отряде Антикайнена в белом тылу, когда, командуя разведвзводом, я из-за невнимательности подвел весь отряд под прицельный огонь сильной, до шестидесяти человек, засады белофиннов. К счастью, никто не пострадал, но позор для меня был великий. Полученный тогда урок вспомнился мне теперь. «Что, повторения тебе захотелось? Одного раза мало?» – выругал я себя и вышел на мост, проверил все, даже под мост заглянул, – и это спасло от беды, может быть непоправимой. Отлучился я на четыре-пять минут, но, к моему ужасу, за эти минуты «гость» исчез. Медленно – торопливость могла бы быть еще одной ошибкой – я осматривал кустарники возле подводы и ругал себя: «Болван, разиня, такого зверя выпустил! И на черта этот мост тебе сдался…» Но тут, и тоже со стороны моста, появился этот мой «гость». Каким милым он мне показался в тот миг! Я был готов его обнять, расцеловать, как лучшего друга после долгой разлуки, но проявление радости было бы тоже ошибкой, и я ограничился скупым ворчанием: «Вам, господин, надо соблюдать мои требования». Ясно было – гость прошел по моему следу и проверил, что я на мосту делаю. Но почему я этого не предвидел и не уловил его шагов? Хорош пограничник с претензиями на звание чекиста!

Мы выехали еще до полуночи, пути неполных два часа. Следовательно, чтобы наш приезд на станцию с прибытием первого утреннего поезда согласовать, нужно было несколько часов провести в лесу. Боялся я этих остановок, боялся, как бы маленькими ошибками, неоправданной торопливостью или медлительностью, особенным вниманием к сказанному собеседником слову, даже улыбкой не к месту, – не провалить дело. Сапер, говорят, ошибается только раз. Солдат тайного фронта таким правом не наделен. Обычные мои собеседники – многоопытные профессионалы – наблюдательны, и попробуй расшифруй паутину их наблюдений и выводов.

Впрочем, на этот раз опасности не уловил. Я снял с себя мокрую одежду, выжал из нее воду. Гость меня вопросами не атаковал и за моими действиями как будто не следил, развлекал меня со вкусом рассказанными анекдотами из советского быта.

На станцию приехали минут за десять до прихода поезда. У коновязи, полукругом опоясывающей лесной островок, вроде скверика, остановил лошадь и пошел за билетом. Рассчитывал, что за ту пару минут, пока меня не будет, гость не исчезнет, не успеет скрыться в поселке за площадью. Так и вышло. Он только отошел в сторону от лошади и затаился в кустах.

Подошел поезд, и в тамбуре последнего вагона я из рук в руки передал этого господина тем двум чекистам в штатской одежде, с которыми был познакомлен. Дело было сделано!

При прощальном рукопожатии «гость» ловко и незаметно для посторонних всунул в мою руку какую-то жесткую бумажку. Денег я от моих пассажиров никогда не брал – они должны были оседать на мое имя в финляндском банке, а о «чаевых» даже представления не имел. Вот я и подумал, что гость мне какую-то записку передал, важную, может быть, и срочную. После отправления поезда я эту «записку» развернул и был немало озадачен, обнаружив вместо нее три червонца – тридцать рублей, без каких-либо записей и проколов. Что бы это значило?

По телефону из комнаты уполномоченного – в те годы и такие были, – я сообщил Салыню семь слов, мало что говорящих непосвященному: «Груз сдал, упаковка целая, печать не повреждена», и эти слова означали: «гость» не сбежал и не убит в пути, ножом я его не колол и, последнее, – моей настоящей роли он не разгадал. За сдачу груза Салынь меня поблагодарил, а насчет червонцев, о которых я ему тоже доложил, сказал просто: «На чай он их тебе дал, понял?» Тут же намеками дал понять, что после первого успеха движение этого груза в обратном направлении становится еще более вероятным.

Обратно я ехал удовлетворенным и торопился. Надо было успеть до утренней проверки границы дозорами осмотреть место ночного перехода и если следы остались – стереть. Усталость, наверное, была на грани возможного, и когда напряжение спало, я вдруг ослаб и случилось такое, чего я себе никогда не позволял – уснул сидя в повозке и проснулся только когда местный крестьянин, у которого наша лошадь стояла, меня растолкал:

– Вставай, начальник, приехали!

В ответ я бормотал что-то о крепкой ночной выпивке. Наши отношения были добрые, дружеские, и он, как старший по возрасту, не раз меня поучал и наставлял. И на этот раз тоже:

– Примечал, как ты по ночам на лошади выезжаешь. Положим, это не мое дело, но я подумал, что к бабам ты либо к девкам… когда же ими и увлекаться, как не в твои годы? Пьянок не одобряю. Не жалеете вы себя, молодые, не бережете…

Как хорошо, что застава не имела своей конюшни! Тогда бы я такими поучениями не отделался…

7

Спустя несколько дней я снова, – как оказалось, в последний раз, – был в кабинете Мессинга. И опять у него многолюдно – неизменные Салынь, Шаров, Симонайтис, заменивший заболевшего начальника отряда А. П. Паэгле, из Москвы Пилляр, вспоминается, и еще несколько чекистов в штатской одежде, тоже москвичи. Приняли приветливо, с настораживающей мягкостью, и стало ясно – все обсуждено и решено, и мне остается выслушать мою задачу.

Мессинг начал с того, что Феликс Эдмундович, – в чекистской среде Дзержинского по фамилии обычно не называли, – благодарит меня именем революции и что решен вопрос о награждении меня орденом Красного Знамени, высшей правительственной наградой в те годы. Я был взволнован столь высокой оценкой моих усилий, благодарен, но чувство настороженности не исчезло. Почему тут так много чекистов, почему здесь Симонайтис?

Далее Мессинг сказал, что последний гость, которого я доставил – это Сидней Джордж Рейли, руководитель восточноевропейского отдела Интеллидженс сервис, старый и опаснейший враг новой России, доверенное лицо Уинстона Черчилля. Он располагает всеми тайнами реакционных сил Западной Европы против нашей страны, и все эти тайны Рейли должен нам раскрыть. Важно только, чтобы англичане не мешали нам довести расследование до конца и чтобы они не узнали, что эти тайны известны нам. Гибель Рейли явится для англичан тяжелой утратой, и чтобы подсластить им эту горькую пилюлю, показать им, что известные Рейли государственные тайны не стали нашим достоянием, решено на границе, в пределах видимости с финской стороны, точно в то время и там, где финны ждут возвращения Рейли, разыграть сцену его убийства нашими пограничниками. Если англичане узнают, что Рейли убит и тайны ушли в могилу, они успокоятся. И тут же Мессинг меня спросил, где, по моему мнению, лучше всего эту сцену разыграть?

– Против того места, где Рейли перешел к нам и где должен вернуться в Финляндию. Там, метрах в пятидесяти-ста от самой границы, есть небольшая открытая поляна. Финны увидят вспышки выстрелов, услышат голоса, но из-за дальности расстояния выйти на выручку Рейли не осмелятся.

Мессинг одобрил это место и сказал, что руководителем операции назначается Шаров.

После меня познакомили с одним из москвичей, высоким, как Рейли, и худощавым, как тот, только чуть помоложе.

– Вот этого товарища вывезете сегодня. На границе, напоминаю вам еще раз, – говорил Мессинг, – все должно делаться так, чтобы финны не могли принять эту сцену ни за что иное, как только за убийство Рейли. Вы это хорошо поняли?

Ответил, что хорошо понял, хотя понял и другое – раз операцией будет руководить Шаров, так он все и организует, за все отвечает, а для выполнения моей задачи – стрелять из маузера поверх голов группы Шарова, матерно ругаться и кричать – особого понимания не понадобится. Понимал и целесообразность этой меры и не сомневался в успешном ее проведении, но беспокойство не исчезло – это еще не все, не все…

Далее Мессинг, как и обычно, просто и прямо объяснил: финны не поверят в убийство Рейли, и вся эта затея потеряет смысл, если вы останетесь на месте. Я прошу вас спокойно, с пониманием отнестись к моим словам. Чтобы все это выглядело правдоподобно, нужен ваш арест, фиктивный, конечно. Вам надо пойти и на это, понимаете – надо!

Значит, дурное предчувствие меня не обмануло, и эту подслащенную пилюлю первым я проглатываю. Было тяжело, но я глубоко верил в Станислава Адамовича, как-то понимал и такую необходимость и, подумав, махнул рукой – сажайте! Просил только – не показывайте меня арестованным моим подчиненным и товарищам по службе. Мессинг ничего не сказал. Не хотел высказать этой тягостной необходимости и обмануть не хотел. Все остальные торопливо, в один голос заверили: «Ну, конечно, зачем же такое». Понимал я – обманывают. Фиктивный арест делается для широкого показа и не может быть тайным. Ну и пусть покажут! Выдержу и это.

«Убийство Рейли» разыграли хорошо, хотя Шаров почему-то место засады перенес метров на сто от ранее намеченного. Покричали мы тут, поругались на трех языках – на русском, английском и финском, постреляли поверх голов друг друга. Потом «Рейли» слег на обочине, замер, а мне связали руки. На выстрелы прибежал председатель сельского Совета, молодой коммунист, толковый человек и хороший товарищ: «Не нужна ли помощь населения?»

Шаров поблагодарил его, похвалил, но от помощи отказался: «Не требуется. Вот этого мерзавца, – показывая рукой на меня, – мы захватили, а того, на обочине – прикончили. Только вы уж об этом никому ни слова». Не на шутку напуганный председатель удалился с завидной резвостью, а Шаров ликовал: «Логически рассуждая, он еще до утра по всему поселку раззвонит!» Я его веселья не разделял и втихомолку поругивал эту самую логику – тоже мне наука!

Подали машину, вместительный «бьюик». Разворачиваясь, машина сильными фарами осветила меня со связанными руками и «покойника» на обочине. Думаю, что финны, ожидавшие Рейли именно в этом месте, увидели нашу группу, меня, «покойника» на дороге и, конечно, слыхали стрельбу, крики и ругань.

«Покойника» за руки и за ноги подняли и втиснули в машину, но он был длинный, и его ноги остались висеть на подножке. Меня тоже в машину, за воротник, и довольно энергично.

Остановились в Старом Белоострове, в управлении пограничной комендатуры, и там меня повели на второй этаж, легкими толчками ускоряя шаг. «Покойник» с торчащими на подножке ногами остался в машине в окружении выбежавших из красного уголка любопытных.

В комендатуре, якобы для участия в срочном совещании, были собраны начальники застав, мои соседи и друзья до нынешнего дня, личный состав комендатуры, включая Бомова и его сотрудников. Меня, в роли пойманного предателя, выставили перед ними, бегло допросили, больше кричали и ругали. Трудно было мне в тот вечер, и показалось, что более тяжкого и унизительного не бывает. Как хотел я обнять этих дорогих мне людей и сказать им: «Не верьте, товарищи! Честен я перед страной, и для вас был и остаюсь верным другом». Но так говорить нельзя было, и я плакал, просил пощады и на себя всякие пакости наговаривал.

Может быть, кто еще помнит этот вечер 25 сентября 1925 года. Я его не забываю…

В Ленинграде меня поместили в гостиницу «Европейская» со строгим требованием из комнаты не выходить. «Кормить и поить будем в номере», – объяснил Шаров. Номер был удобный, с ванной, на столе достаточно еды и питья вдоволь. В последнюю неделю я очень мало спал – часа два-три в сутки, и прошедший день был очень тяжелым. Но хотя ночь была уже на исходе, мне не спалось и к еде я не прикоснулся. Только в эти тихие предрассветные часы, когда заботы последних дней миновали, я начал понимать, что вместе с ними миновала и вся прожитая жизнь, что у меня вовсе нет прошлого, знакомых, товарищей. Некому руку пожать, поздравить с праздником или успехом. А если кто и вспомнит – то с проклятием. Значит, мне надо отказаться от моего прошлого и начинать все сначала. Но где исходная точка новой жизни, каков ее облик?

Рано утром позвонил Салынь и сообщил, что ко мне идет сотрудник с поручением от Мессинга и все мне расскажет. Другим двери не открывать. Тот вскоре пришел, и, кажется, я его немного знал – из старших сотрудников управления. От имени Станислава Адамовича сообщил следующее:

– Есть предположение, что из Финляндии прорвался ваш старый знакомый Радкевич. Белые ищут Рейли, но понимают, что найти его трудно – он в могиле или в тюремной больнице, и потому они ищут вас. Если вы на свободе, значит, все нити к судьбе Рейли порваны. По этой причине из комнаты не выходить, никому дверей не открывать. Ночным поездом поедете в Москву.

Перед уходом он спросил меня:

– Что передать Станиславу Адамовичу?

– Привет передайте и скажите, что все понял.